Текст книги "Путаный след"

Автор книги: Сергей Давыдов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

– Кажется, я не ошибся!

Конвоир приоткрыл дверь и крикнул:

– Шигарева к командиру! Срочно!

– Я Шигарев! – вскоре появился в землянке односельчанин Шашкина. – Чего надо-то?

– Шигарев, – сказал командир и головой показал на пленного. – Не за ним ли вы сегодня должны были идти на задание?

Шигарев только мельком взглянул на конюха и заорал:

– Он! Попался всё же, гад!

Глава X
КАЛИНА

Утро умывалось частым теплым дождичком.

Из-за леса выглянул край переливчатого солнца.

Стали видны прижавшиеся к лесу, как к стене, далекие шапки стогов.

А с теневой стороны лес стал синеть, обволакиваться по низу зыбкой дымкой.

Стали видны у развилки коричневые с белыми пузырчатыми вспенинами лужи.

У большого щербатого камня, грязного от засохших на нем ошметков глины, тоже разлилось коричневое неподвижное море.

А в селе, еще спящем беспокойным невольничьим сном, проорали редкие петухи.

Лениво переговариваясь, бродил немецкий патруль.

Староста вышел из избы, сел на ступеньки крыльца, зевнул и принялся скрести сморщенную вялую кожу подбородка. Непривычно без бороды!

«Где же мотоциклисты? – подумал он, доставая кисет. – Пора уж к развилке. Пять скоро!»

В кисете среди крупнопорубленных белых корешков лежал один зеленый сухой листик. Староста покачал головой, потом растер в ладонях этот последний листик, свернул цигарку и положил её обратно в кисет. Спичек не было.

– Ага, – поднял голову староста, услышав рёв мотоцикла. – Едут!

Подпрыгивая на кочках, мотоцикл подъехал к крыльцу и резко остановился. Лицо водителя – все в угрях и прыщах – было заспано и свирепо. В коляске клевал носом огненно-рыжий ефрейтор.

– Шнель! – не отрывая глаз, сказал ефрейтор.

– Иду! – староста стал неловко подниматься, выставляя вперед деревяшку. – Спичек нет ли?

– Найн! – отвернулся водитель.

Ефрейтор, не открывая глаз, протянул зажигалку. Староста торопливо прикурил, вскарабкался на седло позади водителя, и мотоцикл сорвался с места.

– Туда, – махнул староста в сторону шашкинского дома. – Вон к энтому дворцу!

Подъехали, и водитель сразу же начал громко сигналить, но никто не показывался из дома. Староста крикнул:

– Шашкин! Эй! Пора ведь! Ну подумай, спит! Пойду будить.

Проковыляв через двор, староста поднялся на крыльцо.

– Замок… – пробормотал он растерянно. – Вот те на!

Ржавый размером со сковороду замок висел на двери.

– Как же так? – ничего не понимал староста. – Куды он смылся? На конюшню, что ль, ушел… Ну так и есть. Запрягать отправился! Хотя… а где ж его баба-то? Нет, тут что-то не то!

Водитель снова засигналил.

– Да сейчас, сейчас, – староста в недоумении обошел двор, заглянул в сарай.

– Вот те на! И ставни на окнах!

В голову его никак не укладывалось, что Шашкин сбежал.

Снова засигналил водитель.

– … Да, – староста выругался. – Где я вам его добуду! Фиг его знает, где он. Скажу – на конюшне!

Доехали до конюшни. Лошади повернули головы, когда староста вошел. Шашкина не было и здесь.

– Вот задача-то! Выходит… выходит – удрал!

– Шнель-шнель! – крикнул ефрейтор.

– Удрал конюх! Удрал, волчина гадская, – зло сплюнул староста. – Чё ж теперь делать-то? Пойду скажу им…

– Нету Шашкина, понимаете, нету, – сказал он немцам. – Сбежал! Догонять надо! Струсил, сбежал, понимаете? Сбежал!

– Найн догоньять! Шнель надо, – нахмурился ефрейтор, сразу открыв глаза. – Давай другой! Другой… как это… следуйщ давай!

Следующим был Калина.

– Дак его очередь завтра ещё! Сегодня-то Шашкин должен! – топтался на месте староста, не зная, что теперь делать.

Ефрейтор повел плечом: отодвинулся край плащ-накидки, и тупое вороненое дуло автомата уставилось на старосту…

Калину разбудили сигналы мотоцикла.

– За Шашкиным! Завтра за мной так!

Жена зачастила босыми твердыми подошвами к окошку, приподняв занавеску, вздохнула:

– Конвой приехал… – Она всхлипнула.

– Не реви. Я верёвок много припас. Обойдётся! Лучше спи, а я вставать буду. Ещё сегодня-то скот погоню, – он тоже вздохнул. – Страшно…

– А ты не думай. Завтра ещё, – сказала жена и с надеждой добавила: – Может случится, что… вдруг не пошлют. – Она снова всхлипнула. – Не пущу! Спрячу… и верно, – она даже вздрогнула от этой мысли: как это она сразу не догадалась! – Калинушка! Спрячься, а?! Ты ж лес знаешь.

Он усмехнулся.

– Тебя же пошлют. Еще хуже выйдет! Страшно…

– Так и я спрячусь с тобой! Слышишь! А потом уйдём.

– Куда? – безнадежным голосом спросил он.

– До Мальгина дойдем, а там у меня же свои. У них прятаться станем! Калинушка! Ты ж у меня робконький. Ты ж не выдержишь, сердце-то у тебя от страха порвется! Ну? Нам только до Мальгина добраться. Чё нам, детей-то нет, а избу бросать – все одно пожгут. Говорят бабы, что скоро всех сгонют отсюда!

Никто не знал леса так, как Калина. С самого раннего детства лес был его первым домом. В деревню он только на короткий ночлег приходил. Так из лета в лето годков двадцать!

– Боишься – не спрятаться?

– Мне-то? С овчарками не сыщут!

Смирной калечной душе Калины казалась невероятной та работа, вернее сказать – дикая казнь, на которую приходила его очередь.

– Я б ушел, – медленно сказал он. – Да нельзя!

Жена подбежала, села на постель.

– Уйдём! Уйдем, а?

Калина покачал головой.

– Нельзя же! За нами – Китаевы!

Она смотрела на него. Худой стал, заросший. Сколь ни просила – не побреется. Плечи под рубашкой углом – острые. Дёрганый весь. Чуть что – трясется. Всегда-то был тихоня, а теперь и совсем сник. За все боится. За неё, за дом, за себя. Ночами не спит совсем. На работе расшибается – тоже боится. Руку вот придавил…

Катя не стала ложиться: принялась собирать на стол, поминутно всхлипывая и приговаривая:

– Не пущу… не пущу… – Она подошла к окну. – Кто это? Староста, что ль? Без бороды… он! – и вдруг громко вскрикнула: – С конём идёт… к нам!

– Ну ещё чего! К нам завтра.

– Тебе говорят! Смотри сам.

Калина, недоумевая, поднялся, подошел к окну: и действительно, староста уже входил в их двор, ведя за собой старого пегого мерина. Гроздь репейников впилась в седую чёлку мерина и моталась по лбу, как маятник.

– Спутал он. Сегодня Шашкину. Сейчас я скажу.

Калина распахнул окно и попытался пошутить, но голос срывался и дрожал:

– Никак ты, Иван… без бороды-то на старуху смахиваешь! А почто ко мне-то ладишь? Я ж ведь завтра ещё.

– Тпрру, – остановил староста мерина. – Здрасте! Сейчас скажу, дайте в избу войти.

– Вот карусель, – сказал он, перепрыгивая на своей деревяшке через порог. – Сбежал Шашкин! Удрал, волчина! А теперь ты должен…

– Я?.. – оторопело переспросил Калина. – Да как же это?

Катя метнулась, встала между старостой и Калиной и закричала истошным голосом:

– Нет!.. Нет… Нет! – больше она никакого другого слова выговорить не могла, только повторяла, как помешанная: – Нет… нет!

– Не реви ты! – поморщился староста и стал успокаивать: – Нет там ничего! Партизаны-то, видно, узнали. Игнашиха вчерась боронила и – ничего. Не будут же партизаны своих убивать!

– И верно, – сказал Калина, успокаивающе дотронувшись до жены рукой. – Не реви, ну. Не будут же они своих убивать! – повторил он с надеждой.

– Нет! Нет! – продолжала всхлипывать Катя. – Не пущу! – ещё громче крикнула она, ноги её подкосились, она еле добралась до постели, повалилась на неё и зарыдала.

– Ну давай, давай! Мотоциклисты уже к развилке поперлись. Шнель велели! У тебя зигзаг-то имеется?

– Имеется, – вздохнул Калина, кося взглядом на жену. – Перестань, слышь! Чего уж теперь делать. Сволочь он, Шашкин-то!

– Где у тебя зигзаг? Ну!

– Да за сараем. Пошли покажу.

Скрытая крапивной тиной борона лежала, вдавившись в жирную землю. Калина ногой пригнул крапиву.

– Зубьев не хватает.

– Пёс с ними! Давай скорей. Веди мерина-то, а я запрягу. У меня все ж две руки.

Калина подвел мерина, и староста живо приладил постромки к бороне.

– Можешь ехать! Давай быстрее.

Калина, взяв в здоровую руку вожжи, заметил:

– Коротки! Я по-своему… задумка у меня имеется. Я там, – он показал головой в сторону развилки, – переделаю. А ты сходи, баб приведи. Пусть с Катей посидят.

– Ладно-ладно. Иди уж!

– Иду. Верёвки только прихвачу.

Калина решил не заходить в избу. Взял в сенях моток веревок и назад.

– Калинушка, – Катя вышла на крыльцо, держась обеими руками за перила. – Родненький…

Он поднялся к ней, крепко поцеловал в прыгающие соленые губы, с нежностью погладил по голове:

– Не бойся. Нету там ничего. Своих-то убивать никто не станет!

– Ну давай, давай! – беспокоился староста. Но когда Калина взялся за вожжи, вдруг сказал: – Стой! – подскакал на своей деревяшке и, вытащив из кармана трехгранный шершавый пузырек из-под уксуса, сказал как-то виновато: – Остатки. Зато крепкая! Сглотни, легче будет. – И повторил: – Маловато, но крепкая!

Калина не стал отказываться. Водка хорошо ободрала горло, но её было и впрямь маловато.

– На и тебе.

– Брось ты! Нечего там.

– За меня-то глотни. Чтоб цел остался.

Староста сделал глоток за Калину и покачал головой.

– Прости уж, Калинушка! Каб моя воля… Сами выбирали.

Калина дернул вожжи и выехал со двора. Когда поравнялся с шашкинским домом, зло сплюнул.

Тихо, бесстрастно стояли избы. Но из-за молчаливых косых плетней, из-за плотных льняных занавесок глядели на него, провожая (он это знал) и замирая от боли и жалости, самые родные для него люди – односельчане.

Проехать, проехать село поскорее!

Но только Калина миновал село, как страх накинул на него крепкую липкую паутину!

Он всегда был самым робким, самым тихим человеком в селе. Таким его сделало увечье. Но если бы и не было увечья, он все равно, наверное, был бы таким же тихим и робким. Такая уж у него была душа! Безответная на обиды. Отзывчивая и нетребовательная.

Но в селе его многие любили.

И страх к нему пришел не от трусости, а от этой природной робости и неуверенности в себе.

– Ничего, – утешал он сам себя, шагая за лошадью к развилке. – Я веревок навяжу! Услежу взрыв-то!

Огненно-рыжий ефрейтор встретил Калину злобным окриком:

– Ду бист руссиш швайн! Где ты быль? Шнель, шнель!

Он повел плечом, край плащ-накидки отодвинулся, высунулось тупое вороненое дуло автомата.

– Одна секунда! – с бешенством прокричал он. – Иди!

– Сейчас… иду, иду, – Калина засуетился, перевернул борону с полозков на зубья и, стегнув мерина концом вожжей, выехал на шоссе.

Немцы отъехали подальше на пригорок и принялись за ним наблюдать.

– Что он там делает? – спросил водитель ефрейтора. – Не понимаю!

– Привязывает к вожжам верёвку.

– Для чего? Вот идиот!

– Наоборот. Хочет спастись. У него крестьянская смекалка!

– Если будет взрыв, всё равно достанет!

– Это-то верно!

Калина нарастил вожжи верёвкой так, что мог идти метрах в двадцати от бороны. Мог даже сойти в кювет и править оттуда. Он так и сделал. В кювете стояла вода, под ноги попадались камни, разные обломки, все это очень мешало идти. Но Калина считал, что так безопаснее.

Он начал свою адскую работу, и страх окончательно завладел им. Тот, кому довелось бы увидеть его в этот момент, увидел бы искаженное лицо, трясущиеся почерневшие губы, втянутую в плечи голову. Казалось, душа и силы уже покинули тело и оно только по инерции бредёт за умной, привычной к работе лошадью, держась за вожжи, а не правя ими. А если отпустит вожжи, то упадёт в кювет и лошадь одна пойдет по дороге…

И только глаза Калины, мучительно-напряженные, смотрели под копыта и под борону сразу, карауля пламя, чтобы дать сигнал телу, чтобы оно успело распластаться в кювете и попробовало бы спастись.

– Сейчас… вот… сейчас… – с каждым шагом стонуще приговаривал Калина.

Конь тяжело вырывал копыта из грязи. Шумно дышал. Пахучий пар шел от его головы.

– Чур меня! – повторял Калина, напрягая глаза. – Чур! – заорал он изо всех сил и плашмя упал в кювет, съежившись, глотая затхлую воду.

Прошло мгновение.

Еще мгновение.

Тишина.

Снова тишина.

И вдруг послышался громкий смех.

Это ржали на пригорке немцы.

Весь мокрый, Калина поднялся. В чём же дело? Он видел, как вспыхнуло пламя.

«А-а, наверно, это подкова блеснула… Ничего – бережёного бог бережёт!»

Заунывно и зло гудели провода. Дождь переменился: из мелкого стал крупным. Струи сбегали со спины мерина к вздувшимся венам живота.

Постепенно Калина втянулся в адскую работу. Он уже автоматически шагал, падал, вставал, разворачивал лошадь, слушал окрики немцев.

Вскоре он проборонил половину урока, и шевельнулась в душе робкая надежда, что всё обойдется, что партизаны ничего не ставили.

Страх чуть-чуть отпустил свой мёртвый узел. Ослабил цепкую паутину. А ещё пришла в голову мысль: «Вот бы увидеть мину! Проволочку какую! Павловна увидела и сразу домой пошла. Может, и мне пофартит!»

Митька спал прямо в одежде.

Вернувшись с развилки, он тихонько пробрался на свою лежанку, чтобы не разбудить мать, едва прилег и сразу заснул.

Он спал как убитый и вдруг открыл глаза, словно и не спал вовсе.

Кто-то кашлял в избе. Громко, мужским басом.

– Митька, – сказал староста. – Поднимайся! Будешь теперь у меня жить.

Митька сел на постели, ничего не понимая.

– Зачем у вас жить-то? – Посмотрев на полог, за которым спала мать, он широко зевнул спросонья. – Мамка уже ушла, что ли?

– Пошли, к нам, Митька, – сказал староста дрогнувшим голосом. – У нас тебе будет хорошо…

Митька сразу встревожился. В чем дело? Он соскочил с постели и, подбежав к пологу, заглянул за него.

– Нету… ушла, значит, – Он недоумевающе уставился на старосту. С чего это он к себе зовет?

– Ты где вчера вечером-то был? Я тебя искал.

– Где я был, – опустил Митька голову, – тут я был… бегал.

– Ну вот. Бегал! А мамку твою забрали, и ты этого не знаешь. Где же ты так бегал?! А, Митя? – тихо переспросил староста.

Митька натянулся как струнка, даже ногти в ладони врезались. Лицо так побелело, что староста испуганно схватил его за плечи.

– Митьк, не падай.

Но Митька сердито дернулся, освободился.

– Мамку взяли? Мою мамку?! – спросил он, сверля старосту сухими отчаянными глазами. – За что? Где она? Где! – крикнул он.

– В комендатуре. Шашкин донёс.

– Шашкин! – ахнул Митька… – А чего она сделала?

Староста увидел, что глаза у него по-прежнему сухи. И весь он показался старосте каким-то другим. Сразу взрослым.

– Чего она сделала? – переспросил Митька.

– К партизанам будто бы хотела. Так Шашкин-то заявил! – вздохнул староста и повторил: – Пойдём к нам жить, а?

– Шашкин, – сквозь зубы простонал Митька. – Ну, погоди, взорвешься…

Староста мрачно усмехнулся.

– Шашкин-то взорвется! Убег он. Ищи-свищи.

Митька совсем оцепенел.

– Шашкин убёг? Куда? Ему ж боронить, гаду!

– Оттого и сбежал! Всё бросил. А теперь… теперь Калина вместо него пошёл. Как раз сейчас и боронит!

– Калина? Там? – с ужасом переспросил Митька. – Там Калина! – заорал он и заметался по избе, не зная, что делать.

«Что же делать, что же делать? А вдруг взорвётся Калина! Эх, Сверлилкина нету! Он бы подсказал, что делать! – лихорадочно думал Митька. – Нет, не могу я так оставлять. Дождь идёт, может размыть, как тогда. Конь может наступить, и нет Калины! Что же делать-то?.. Спасать его надо, вот что! Не могу я так!»

Митька рванулся к дверям. Староста попытался удержать его, но тщетно.

– Митька, куда! – крикнул староста вдогонку. – Куда же ты?!

Калина совсем выбился из сил. Грязь, пудово налипшая на сапоги, бесконечные ныряния в кювет, промокшая до ниточки одежда и главное – ни на секунду не ослабевающее напряжение так измотали его, что он еле-еле переставлял ноги, ощущая во всем теле ломкий ознобливый жар.

Оставалось ещё немало. Ездки четыре. Километр туда – километр обратно. Потом ещё.

Какие-то красные точки плыли у него перед глазами. До смерти хотелось пить. Губы стали совсем чужими – будто из жести, потрескались, и из трещин протупала солёная кровь.

Он уже проборонил примерно до середины и потому решил перебраться на другую сторону, туда, где высился на обочине большой щербатый камень.

«Ещё камень этот, – устало думал Калина, – как его обходить? Придется каждый раз вылезать на дорогу…»

– Ничего, – прошептал он сам себе. – Как-нито закончу. Только б пронесло!

Калина дернул вожжи, и мерин опять послушно пошел по дороге – для него-то это была обычная работа, какую он сотни раз делал.

«Тебе-то что… скотина неразумная. Ничего не знаешь. Тебе-то легче! А ведь я тебя ещё жеребёнком помню! Пас я тебя. Лет уж пятнадцать прошло, – думал Калина, по-прежнему не ослабляя взгляда. – Во время было… самое лучшее…»

Недобрая примета – к Калине, как перед смертью, пришли воспоминания…

Было детство… лето… август.

Спал большой жар дня, сменился ровным теплом вечера.

Из березовой рощи потянуло сильным грибным духом.

Но мальчишки не бегут за грибами.

Их из ручья не вытащишь!

Узок ручей, но глубок. Воду от солнца бережет длинная повалившаяся трава, лоснящаяся и густо-зеленая. Ручей, выбежав из рощи, петляет к Безымянке, но на пути у него ещё овражек, а там – ставок. Глубокий и в любую жару ледяной.

Калинка по горло стоит в ставке. В здоровой руке у него скользкий верткий налим. Калина что есть силы сжимает пальцы: уйдет налим – тогда берегись. Выгонят мальчишки из ставка и по шее ещё надают. Они уже с час ныряют под камни, а поймали всего одного налима и поэтому злятся, орут друг на друга:

– Ныряй справа, хряк!

– Сам ты хряк-то! Не учи!

– Возьму лесину да по загривку!

– Вот он, ну! Держи, держи, говорю!

Калинка сунулся посмотреть, и в это время хитрый налим, подкараулив момент, отчаянно дернулся и выскользнул из пальцев.

– Утёк… уте-ек! – испуганно заревел Калинка.

Мальчишки ринулись к нему. Есть на ком сорвать злость.

– Эх, ты, сухорукой! Вот тебе!

– Всю рыбалку загубил! На-ка ещё!

– Сухорукой!

Вечером мать, найдя на печи плачущего Калинку, стала гладить его по волосам и приговаривать:

– Ах ты, горюшко мое. Всю-то жизню у тебя из одной рученьки вываливаться будет! Потому и не вяжись ни во что. Будь тихоньким, смирнехоньким. Тише воды. Ниже травы. Пусть уж другие скачут. А ты у меня увечный. Что ж поделать-то. Живи тихонько, глядишь и ничего – жизня и пройдёт!..

– Зачем он перебрался? – спросил водитель.

– Все равно! – ефрейтор поглядел на часы. – Пора кончать! Скоро надо открывать движение. Там уже машины подошли, – кивнул он подбородком в сторону развилки.

– Придётся им подождать, – с иронией ответил водитель, – Или пусть едут! Если очень торопятся на тот свет!

– Я всегда говорил, что капитан Штубе – умница! Он построит аэродром точно в срок! Никакие партизаны для него не помеха!

– Я бы так не смог, – кивнул водитель, показав вниз на Калину. – Нормальному человеку это не по силам!

– Кто говорит, что они нормальные! У них вот здесь, – ефрейтор показал на голову, – притупление! Только мы – арийцы – люди до конца. Остальные ближе к животным.

– И с другой стороны скапливаются машины, – заметил водитель. – Сегодня мы провозились.

– Всё из-за этого конюха! Я давно замечал, что он – скользкий тип! Наш капитан гениален, но всё же мягковат. Ему не хватает твердости господина обер-лейтенанта.

– Да, это верная мысль! Я тоже так думал.

– Но вообще-то, мне кажется, там ничего нет. Партизаны уже все пронюхали. Недаром вчера ничего не было! – заключил ефрейтор. – Я не сомневаюсь, что дорога чиста!

На развороте борона зацепилась обо что-то, вильнув, съехала в кювет.

– Ах, черт! Но-но, милай!

Борона выскочила назад, перевернувшись зубьями вверх.

– Вот леший!

Калина украдкой бросил взгляд на бугор. Один немец сидел в коляске, закутавшись с головой, другой вышагивал по бугру, глядя совсем в другую сторону.

– Даже не смотрят, как я тут убиваюсь. Уверены! Вот так бы и ехать… Все одно следа-то не видно, грязью замывает.

Калина переводил взгляд с бороны на бугор и обратно. Не видят или не догадываются…

– Нет уж, лучше как надо, – он снова повернул борону на зубья, радуясь, что немцы ничего не заметили. Всё-таки метров сто проехал на полозках!

Он снова спустился в кювет и, чтобы не думать о смерти, стал вспоминать свою Катю. Это было его лучшее воспоминание…

Он был уже большой. Все его сверстники уже встречались с девчонками. Ходили на гулянки.

– Куды тебе! – отговаривала мать. – Инвалид! Подрастешь ещё – оженю на Таське!

Таська – деревенская пьяница – была вдовой. Длинноносая, тощая, сутулая, как старуха. Ни кожи, ни рожи…

– Не вздыхай! – говорила мать. – Таська ему плоха! Видели! А сам-то лучше, что ль? У неё и дом, и корова…

– Я что… я могу, – робко соглашался Калина.

Но однажды ему передали записку. От Кати. Он не поверил. Катя была красавицей.

Он пришёл к дубу у школы – она так велела в записке. У дуба все назначали свидания. «Не придёт, смеётся, – думал он, – ну и пусть посмеется, не жалко!»

Но она пришла. Красивая, тоненькая, как солнечный лучик. Весёлая.

– Чего надо-то? – спросил он грубовато. – Зачем звала?

Она засмеялась, потом сразу стала серьезной и попросила дотронуться до больной руки.

– Трогай, – удивленно позволил он, и она тихонько дотронулась до той самой скрюченной, ненавистной ему руки, что изломала, принизила его, сделала последним человеком в селе.

– Не больно? – спросила она еле слышно и вдруг быстро, словно боясь передумать, прижалась губами к этой руке.

– Ты что?! – спросил он, потрясённый. – Зачем?

– Никому я тебя не отдам! Калинушка!

Преодолев дикое сопротивление родни, она вышла за него. И Калина стал теперь бояться вдвойне. И за себя, и за свое нежданное счастье!

– Господин ефрейтор! – окликнул водитель. – Ничего не понимаю! Странно, не видят знака!

Ефрейтор сразу открыл глаза.

– Доннерветтер! – выругался он. – Кто-то торопится на тот свет!

Запряженная двумя лошадьми, к опасной зоне мчалась повозка. Из-за кустов не было видно, кто правит.

– Живо, – приказал ефрейтор, – туда!

Сизый дым толчками запульсировал из выхлопной трубы мотоцикла

– Поздно! – ефрейтор поднял автомат над головой и дал короткую очередь.

Повозка не остановилась. Она уже въехала в опасную зону.

– Скорей! – заорал ефрейтор. – Поезжай, где уже боронил тот идиот!

Мотоцикл рванулся навстречу повозке.

– Назад! Или стреляю! – крикнул ефрейтор и осёкся, опустив автомат.

Лошадьми правил эсэсовец. На заднем борту сидел еще один эсэсовец с пистолетом в руках.

– Это ты стрелял, олух?! – с угрозой спросил он, глядя сверху на ефрейтора. – Остановись-ка, Ганс. Что ему надо?

– Но там минировано, – поспешил заявить ефрейтор, как бы извиняясь. – Впрочем, по этой стороне уже можно проехать без риска. Мы вас проводим.

– Минировано! – эсэсовец презрительно дернул плечами. – Подумаешь! Мы-то рискуем каждую минуту. Можешь полюбоваться, – он показал на повозку. – Партизаны! Видел ли ты партизан в глаза?! Показать, как они выглядят? Не намочи в штаны! – он криво усмехнулся, заметив, как вытянулось лицо у ефрейтора. – Жало уже вырвано. Но, – добавил он зло, – взорвали мост и четырех наших туда… – Он поднял голову вверх и поглядел на небо. – Туда. Ну! Полюбуйся.

Ефрейтор живо выбрался из коляски мотоцикла и осторожно заглянул в повозку. Там, неестественно вывернув голову в сторону и вверх, лежал на животе какой-то старик в изодранной одежде. Возле него боком лежал ещё один. Этот был совсем мальчишкой.

– Мальчишка, – разочарованно протянул ефрейтор и недоверчиво спросил: – Он взорвал мост? Невероятно. Где же была охрана?

– Охрана – фью! Я же сказал, что она теперь там, – эсэсовец снова показал на небо. – Если бы это был мальчишка… Девчонка! Она-то ещё жива.

– Эту взял я, – повернулся первый эсэсовец, до сих пор молча куривший. – Она лежала вот так, – он раскинул руки. – Мёртвая, и всё! Но у меня особый нюх. Я её ногой. Вот так, – он пнул кованым каблуком в лошадиный зад. – Тпрру! Да, пнул вот так, и она вскочила. Живёхонькая! Правда, ранена. В руку. И ещё вот сюда, – он дотронулся до паха. – Умело притворялась. Могла бы уйти! – с самодовольством докончил он.

– Да, да. Могла бы уйти, – понимающе поддакнул ефрейтор. – Вас можно поздравить.

– Поздравить! – разозлился второй эсэсовец. – Ещё четверо ранены! Если каждая девка будет убивать по восемь немцев… – он не договорил. – Поедем ли мы когда-нибудь! – заорал он. – Эй, Ганс!

– Я обязан проводить. Поедете за нами. Только за нами. Одну минуту! – ефрейтор повернулся к водителю. – Съезди, пусть он пока прекратит боронить.

Калина настолько обессилел, что, когда мотоциклист остановил его, показав жестом, что он может перекурить, сразу повалился набок, прямо в грязь.

– Нет, – прошептал он, – не закончу. От страха все силы потратил! Две ездки ещё… Сейчас-то самое опасное. Раз до сих пор не было, значит, здесь и жди, – он смотрел на узкую полосу дороги, которую оставалось проборонить. Щербатый камень высился как раз посредине её.

Запряженная двумя лошадьми телега двигалась за мотоциклом по другой стороне там, где он уже проборонил.

– Заездили, – пробормотал Калина. – Теперь-то не страшно им! Торопятся – не дали доборонить, а уж прутся! Везут что-то… Встать, что ли, а то заругают ещё! – начал он подниматься, видя, что они подъезжают.

Ефрейтор крикнул ему:

– Посмотри тельега! Ну, шнель! Это есть партизан! – он повернулся к эсэсовцу, правящему лошадьми. – Момент! – Тот кивнул и остановил лошадей. – Смотри! Благодарь их!

Калина стал подниматься суетливо и неловко, успел стать только на колени и так и замер.

Из повозки кто-то приподнял голову (задний эсэсовец сразу навел пистолет) и посмотрел на Калину. Нет, не на Калину, а куда-то мимо, на кусты, потому что глаза на этом страшном – сплошной синяк – лице разбегались, и заметно было, что они стараются остановиться, сосредоточиться, но это им не удается.

– Никак баба… девка! – вырвалось у Калины.

– Благодарьи её! Ну!

«Не жилец девка, – впился в неё взглядом Калина, – не жилец… Не здешняя, сразу видно. Если б была откуда поблизости, сразу б узнал. А это, видать, городская. Голова-то совсем не держится… на свет взглянуть не может. До вечера не дотянет, это уж точно. Вот дела-то! А я думал, партизаны – сила. А тут девка… Из-за неё, значит, здесь убиваюсь, смерть свою караулю!»

– О-оо, – простонала партизанка и вдруг выпрямилась, собралась с силами и в упор стала рассматривать Калину. Глаза её уже не разбегались по сторонам. Тяжелые, серые, они словно бы спрашивали: почему здесь, в грязи, на краю дорожной обочины стоит на коленях этот заросший жалкий трясущийся мужик и смотрит на неё с чувством страха и злобы.

– Эй! Скажи, где тут мин?! Покажи, где ты поставиль?! Иначе он дольжен умирай!

Она вздрогнула, перевела взгляд на борону, на понурого мерина, потом опять на Калину и всё поняла.

– Где ты ставиль мин? Показывай!

– Вот что… – выдохнула партизанка. – Мины! Тут! И ты, значит… – она не договорила, силы ей снова изменили.

– Напрасно! – сказал эсэсовец с пистолетом. – Нечего тратить время. Поехали Она всё равно не покажет!

– Но почему? Не понимаю. Он же ей – свой!

– Нно! – тронул лошадей первый эсэсовец.

Калина увидел, что партизанка хочет еще что-то сказать ему. Губы её снова зашевелились.

– Че… че… – не досказала она и упала в повозку.

«Чёрт, – решил Калина. – Городская, ясно дело! Ругаться не умеет, как надо. Ишь, меня ещё обозвала! Не сказала, где мина-то!»

Он посмотрел вслед телеге, вздохнул и стал подниматься, но поскользнулся и съехал в кювет. С трудом отыскал под ногой место потверже, вылез, обтёр рукавом лицо, и холодная жижа потекла со лба к подбородку.

– Ползаю тут, как… – обозлился он, – как… – до него вдруг дошло, какое слово не смогла досказать партизанка. – А-аа, – протянул он. – Вот что!

Вся смертная тоска, накопившаяся в его душе от обиды, боли и страха, вся нестерпимая тоска, что каким-то образом всё же уживалась в его робком сердце, в этот момент достигла такого предела, что обратилась (так бывает иногда с тихими, слабыми характерами) в бешеную ярость, и Калина, отшвырнув вожжи, схватил рукой себя за волосы и стал приговаривать, будто в беспамятстве:

– Стреляйте, не поеду! Вешайте! Червь, да, да, червь я! Она-то девка помирающая, а на неё пистолет держат! Боятся её! А я… За жизнь что терплю! Да разве это жизнь?.. Собаку ударь, дак она и то зубы покажет. А тут – хуже собаки, выходит! Не поеду! Пусть стреляют!

Он кричал, но слова его подхватывал ветер, словно пустую шелуху. Никто их не слышал. Партизанка была далеко. Немцы ещё не вернулись.

– Сколь можно мучаться-то… Неужто я слабее этой девки?

Калине вдруг вспомнился Сверлилкин Его слова о том, что в Ленинграде любой инвалид, любая женщина немцу штыком в горло упёрлись.

– Неужто я ничего не могу?

Но что он мог!

– Кончать! Шнель, шнель! – заорал ефрейтор. Они проводили эсэсовцев и уже вернулись назад. – Десять минут! Пора открывайт движений!

Калина, низко опустив голову, еле сдерживаясь от ярости, поднял вожжи.

– Нно, – хрипло выдохнул он. – Нно, нно!

– Айн момент! Дурак! – завопил ефрейтор. – Мы должны уехать!

– Ах, сволочи! – проводил Калина взглядом мотоцикл. – Шкуры свои поганые увезли, а я тут должен… Да найти бы мне мину, дак я б вас рванул, хоть бы с собой вместе! Да будь у меня две руки – горло бы перекрутил хоть одному бы, а там стреляйте!

Калина весь дрожал, но уже совсем не от страха.

– Нно, несчастный! – заорал он на мерина.

– Одна партизанка и восемь эсэсовцев! – сказал водитель, когда они вернулись на свой бугор. – Идиотство!

– А ещё мост! – проворчал ефрейтор. – Я же говорил, что они ненормальные люди! – он натянул плащ на голову. – Я совсем промок. Поставь мотоцикл немного в эту сторону. Чтобы дождь не бил в лицо.

– Но тогда плохо будет видно его.

– Да уж теперь всё равно. Сейчас он окончит. Этот – другой. Она бы не стала так!

– Да, она бы не стала, – водитель развернул мотоцикл. – Я буду всё же посматривать.

– Да-да. Обязательно.

– Машины ждут с обеих сторон. Опаздываем!

Мерин приближался к щербатому камню.

«Придется вылезать из кювета, иначе его не обойдёшь, – думал Калина. – А немцы-то на меня и смотреть перестали. Чего им на меня смотреть, куда я денусь… А вот возьму, да и переверну опять борону! – вдруг ужалила его мысль. – Переверну! Они и не увидят ничего. Я на шоссе вылезу да сбоку пойду. А если увидят… Застрелят… И пусть! Ничего я теперь не боюсь. Сейчас я…»

Он выбрался из кювета, не сводя глаз с немцев, придержал мерина и стал переворачивать борону.

– Тяжеленная, – натужился Калина. – Грязи-то на ней! Никак. Хоть опять в кювет съезжай. Черт, немцы-то увидят; как я тут… Ну, ещё раз! Авось не увидят. Нет, никак!

Если б у него было две руки! Но Калина решил не сдаваться. За камнем он возьмет влево и свалит борону в кювет, а назад вытащит перевернутой.

– Не буду и смотреть на них, – решил он. – Когда смотришь, дак страшно делается. Лучше не смотреть. Вот кончу, и домой отпустят, а тут, может, и рванет. Тогда узнают Калину! Только б мина была, – теперь он уже изо всех сил хотел, чтобы мина была. – Ничего, пронесёт. Узнают Калину! Нно, нно! Давай к камню!