Текст книги "Путаный след"

Автор книги: Сергей Давыдов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

«Снова загадки, – недовольно думал Сверлилкин, роясь в верстаке, – болты ему с гайкой понадобились. А при чём тут Митька, спрашивается».

Будучи сам человеком очень простым, прямодушным, Сверлилкин терпеть не мог скрытных, туманных людей. Пойди догадайся, что у такого на уме! Какую он штуку сейчас отмочит? Если по-простому мерить, то механик Соколов служит немцам и обязан его, Сверлилкина, отправить немедленно в комендатуру, и дело с концом! А он не отправляет, и вот тут что-то не то… Во всяком случае, надо быть с ним начеку!

– Вот болты.

– Спички еще дай.

Механик навинтил гайку на один из болтов всего на два оборота, потом стал соскребать серу со спичек об острый край гайки. Когда сера заполнила гайку, механик осторожно ввернул в нее второй болт.

– Такую пушку видел?

– Какая уж там пушка, – недоверчиво покосился Сверлилкин. – Спички есть спички! Ими не выстрелишь.

– Да, да! Не выстрелишь! Ну-ка, пригнись!

Механик размахнулся и с силой швырнув болты, угодил головкой в стальную плиту, на которой выправляли валы.

Раздался гулкий выстрел, болты разлетелись невесть куда, а гайка с силой врезалась в потолок, оставив на нем вмятину и просыпав на пол серую штукатурку.

– Мина, – сказал Сверлилкин, не веря глазам.

– Бомба, – усмехнулся Соколов. – А есть еще поджигалы. Берешь трубку, приделываешь ручку…

– Эти я знаю, – перебил Сверлилкин. – Мастерили рыбу глушить.

– Правильно. Надо только спичек побольше, – механик помолчал и добавил: – Смотри за пацаненком! Ты меня понял, надеюсь!

«Ну и голова, – восхищался Сверлилкин. – А ведь прав. Пацан-то с характером, оказывается. Ишь, морду ему разбили, так он успокоиться не хочет… Неужели сам взрыватель смастерить задумал? Если так, то у него ещё есть мины!»

Глава V
ПЕРВЫЙ ВЗРЫВ

Ого! Давненько не приходилось ему видеть такого стола! Ну и Шашкин! Для кого это он так расстарался?

На столе, поблескивая прозрачными кристалликами соли, нежно розовел шпик, румянилась в блюде печеная картошка, пузырился квас в коричневом жбане, крутобокие крупные яйца грудились в миске, желтел мед в стакане, белела простокваша в горшке и сметана в плошке…

– Я потом… я потом приду, – попятился Сверлилкин назад к двери. – Гостей ждёте, так я потом…

Ласточка, худая, как палка, всплеснула руками:

– Куда ж ты, а? Тебе ж, чай, заготовлено. Сам-то сейчас явится, за бутылкой направился. Садись, садись.

Сверлилкин не верил своим ушам. Спятила.

– Садись же, сокол ясный!

Пожав плечами, «сокол ясный» присел на краешек скамьи.

– Сейчас я жаренку из печки выволоку, – Шашкина, отодвинув заслонку, полезла в печь ухватом.

В избу шумно ввалился Шашкин. Вытащив из кармана бутылку с прозрачной жидкостью и хлопнув ею перед Сверлилкиным, Шашкин заорал:

– Первач! Не веришь? Могу побожиться! Сам такого не пивал еще, а тебе раздобыл1 Пей! Бери! Хватай всё! Давай, что же ты сидишь-то? Ах, молчун! Не сказал ведь, что с комендантом-то лично знакомец! Я бы тебя разве так харчевал бы?! Я-то за им слежу, дурак, слежу, а он… Да ты ешь, ешь! Вызвал меня давеча-то комендант, иду, и душа трясется, а комендант как заорет, знает ведь по-русски, как орать-то: «Ты что, моего лучшего механика голодом моришь, да? Убиваешь его, да?! Моего лучшего механика!» – Шашкин насильно сунул ложку в руку Сверлилкину и пообещал: – Ешь! Таперя каждый день тебя так харчевать буду! Коменданту только скажи, ладно?!

«Вон оно что! – чуть не прыснув от смеха, подумал Сверлилкин. – Вон оно что… ну уж, если так…»

И, усевшись на лавке поудобнее, он начал уписывать за обе щеки всё, что было на столе. И сало упругое розоватое, и румяную картошку со сметаной, и холодные крутые яйца.

– Чарку бери! – стоял у стола Шашкин.

Сверлилкин не забывал и чарочку, не обращая внимания на их жадные взоры.

«Если так – ничего не оставлю, – веселился в душе Сверлилкин. – Ай, да механик Соколов!»

– Ростом-то мал, жрать-то удал, – не выдержал наконец Шашкин, но тут же спохватился: – Ешь, ешь! Только коменданту чтоб было сказано! А так – ешь всё, чёрт с тобой!

Но где тут маленькому Сверлилкину съесть всё, когда на столе такие горы! Почувствовав тяжесть в желудке, поняв, что наполнен едой по самое горло, Сверлилкин поднялся из-за стола.

– Убирать? – спросила Шашкина.

– Ну да! Попозже приду, доем, – огорошил её Сверлилкин. – Полежу пойду часок…

– А работать сегодня не будешь? – робко спросил Шашкин. – Там самовар принесли…

– Какая теперь работа! Устал. Целый день на ногах, это ж не сверло заточить!

И он пошел к себе в сарай.

– Оставайся уж здесь, – сказал ему вдогонку Шашкин, – мы тебе не на лавке теперь постелим-то! На печи!

– Да ну… я прохладу люблю!

Дверь в сарай была приоткрыта, но Сверлилкин не удивился: заказчики частенько дожидались его прихода в сарае.

– Кто здесь? Постой, неужели ты, Анна?

– Я вас давно дожидаюсь, – почему-то шепотом ответила мать Митьки. – Да вы никак навеселе… – Она вздохнула. – Тогда ладно…

– Что случилось? – встревожился он, сразу трезвея, понимая, что Анна зря не придёт. – Выпил я… не обращай внимания! Что с Митькой?

– Плохо, – она тихонько всхлипнула. – Письмо нашел.

– Анна! – вскрикнул он, увидев, что женщина покачнулась и вот-вот упадет. – Садись на постель, садись… давай помогу, вот так, Аннушка, так, милая… письмо? Какое письмо?

– Про отца. Не ведал ведь он-то, что батьки нашего больше нет… Я скрывала. А зачем? Все одно ведь узнал… Ох, да разве жить-то возможно, никаких возможностей нет… возьму я Митьку-то, да и зальемся вместе, – заплакала она навзрыд.

– Как зальетесь, как зальетесь? Не понимаю?

– В реке, – с трудом выдохнула она, – утопимся… Жизнь называется… Ходют все, ровно ничего не случилось вид делают, а горе-то у всех одно, только за жизнь убиваются, а какая ж тут жизнь, – она совладала с собой, оттерла слёзы и поднялась. – Митька-то вас зовёт, зачем – и не ведаю! Что передать-то?

– Сейчас, сейчас, – засуетился он. – Иди, я мигом.

Анна ушла. Сверлилкин побежал в избу и, не обращая внимания на Шашкиных, быстро рассовал по карманам яйца, взял два огромных ломтя хлеба и положил между ними всё сало, что было на столе, потом, прихватил стакан с мёдом, не говоря ни слова, выбежал из избы, оставив Шашкиных в полном негодовании и изумлении.

Анна ждала его на своем крыльце.

– На чердаке Митька-то, – сказала она. – Калина с им там, родственник наш. Пастух-то сухорукой, поди, знаете его? Полезайте, вон лестница.

Сверлилкин мигом забрался на чердак, пригляделся и увидел сидящих рядком Митьку и пастуха Калину.

– Митьк, а Митьк, Митька, ну пошто ты молчишь, Митька, – тряс мальчишку за плечо Калина. – Ты возьми и зареви, тебе полегче будя… Ну, зареви…

Митька сидел неподвижно, как деревянный. Даже заметив Сверлилкина, не пошевелился.

– Окаменел ровно, – сказал Калина, обращаясь к Сверлилкину. – Что теперича делать-то… Война!

Лицо у Калины робкое, голос тихий. Калека. Сухая рука висит, как плеть, глаза у Калины всё время в землю смотрят, такие они у него пугливые.

– Митьк, а Митьк… зареви…

Анна тоже поднялась наверх, подошла к сыну и молча стала гладить его по голове, приговаривая:

– Прости, сынок… не могла я… прости уж… Ты и верно поплачь, сынок, полегчает.

– Не плачь, Митька, – сказал вдруг Сверлилкин таким голосом, от которого все вздрогнули. – Не смей! Слушай, я тебе сейчас все расскажу про себя. – Он помолчал и добавил с силой: – И про Ленинград!

– У немцев Ленинград-то теперь, взяли давно! Чего тут рассказывать! – сказал Калина.

– Что ты болтаешь, убогая твоя душа! – вскипел Сверлилкин. – Взяли! Слушаете немецкую брехню! Я сам оттуда, ясно?

И он стал рассказывать им о Ленинграде ничего не тая, всю правду. Про голод и холод, про снаряды, рвущиеся на улицах, и авиабомбы, разламывающие огромные дома надвое.

Но странное дело: чем больше рассказывал он всю эту страшную правду, тем твёрже становился его голос, под конец в нём зазвучали чуть ли не победные гордые ноты. Лицо Сверлилкина разгорелось, он стал смешно жестикулировать руками, что свидетельствовало о сильном волнении, глаза засверкали. Не узнать стало маленького седого человечка – он словно бы вырос сразу, рассказывая, как приходилось по шесть раз за одно утро ходить в атаку под Пулковым, а по ночам разминировать проходы в проволочных заграждениях, чтобы наши разведчики смогли по ним безопасно проползти за вражеским «языком».

– Вот как там воюют, – заключил он, оттирая с лица проступивший от волнения пот. – Смерть что… о смерти никто не думает! Какая тут жизнь, если немцы Ленинград возьмут!

Все долго молчали, потом Анна сказала с каким-то тоскливым, щемящим сердце удивлением:

– Осподи, осподи-ии! И как же он держится-то?.. как его немец ещё весь не пожёг и не забрал?

– Заберёшь, как же! Когда там каждый пацан, каждая женщина и последний инвалид ему в горло штыком уперлись. Попробуй одолей! Это не сверло заточить!

Калина шумно вздохнул и по-прежнему недоверчиво покачал головой. А Митька вдруг вскочил и, повернув к Сверлилкину побелевшее, с ещё незажившими синяками лицо, выкрикнул:

– Дело у меня к тебе, дяденька Сверлилкин! Завтра приходи в ту баню. Мы с тобой куда-то пойдем, ладно?

– Ладно, ладно. Только вечером.

– Эх, Митька! Ну и порадовал! Да знаешь ли ты, что это? Думаешь, склад? Клад! Тут же всё, что душе угодно! Кто же это запасал? Партизаны, видно. И не так давно… Сужу по этим трофейным немецким тарелкам… Вот смотри. Берем мы такую тарелку, вот здесь и здесь, развинчиваем… так. И вынима-аем. Что это, знаешь? Как желтое мыло, да? Тол это, парень! Повозился я с ним, когда Днепрогэс строили. Да ты не бойся, бери его в руки. Можешь кидать как угодно. Хоть спичкой жги, он только плавиться станет, как свечка, и всё. Да вонять ещё будет. А вот это! С этой коробкой поосторожнее! Лучше ты до неё вообще не касайся. Дай сюда. Смотри, что здесь. Капсюли-детонаторы называются. Такой штучкой у нас одному саперу три пальца на финской войне торвало. Вот такую штучку вставь в шашку тола – видишь отверстие – вот тебе и граната! Взорвётся капсюль – взорвется тол. Сдетонирует. Ясно тебе? Но мы можем сами и мину соорудить, нам это проще, чем сверло заточить. Сунем побольше толу в… ну хоть в простой чугунок из-под картошки, замуруем покрепче, вставим капсюль, прикрутим взрыватель – и мина готов! А ты думал, что только такие мины на свете бывают, как эти тарелки? Эти противотанковые. В них тола – нам на десять самоделок хватит, Митька! Эти-то нам с тобой не установить. Да на них и не всякая машина взорвется, вон какая чека толстенная. Миллиметра четыре. Точно, четыре. Я на заводе проволоку всегда на глаз определял и никогда не ошибался. Такую чеку может только танк перерубить или тяжелое орудие. А нам с тобой все равно, что взрывать! Нам только бы помешать гадам спокойно разъезжать здесь!

Так вот. Мины бывают разные, Митька. Есть мины-сюрпризы. Если мы возьмем с тобой эту шашку тола, вставим сюда капсюль, а сюда взрыватель устроим на пружине, а потом возьмем и положим на это что-нибудь… ну, лукошко с яйцами или шмат сала побольше. Фашист придёт, цап сало, а тут пружинка щелк, капсюль трах – и порядок! Нечего по русской земле ходить, гад! Но мы с тобой такие мины делать не станем… Есть ещё и такие фокусы: привязываешь к чеке проволочку, а другой её конец к ручке двери.

Лет тебе жаль маловато… Если по-настоящему, то не имею я права тебя в это дело втравливать… Но знаешь, Митька, в Ленинграде у нас такие пацаны в народном ополчении с немцами насмерть дерутся! Однолетки твои. Двое со мной были… Золото пацаны! Но я не к тому это. Ты если не сможешь, то скажи, а… Ладно, ладно! Не сердись. Знаю, что ты за человек!

Так слушай. Фокусы мы не станем устраивать. Ты видел, сколько машин у них сворачивает на развилке? Аэродром строят. Ровно в семь утра начинают ездить, это я уже засек. Значит, мы с тобой должны примерно часам к шести ставить мину. Почему к шести? Ночью там тоже ходят машины. Одиночные. Если рванет ночью, то они успеют до утра навести порядок. А если утром, да ещё когда колонна… На полдня им движение задержим!

Хорошо бы не одну, а хотя бы две мины воткнуть. Одна рванёт, они в объезд, а тут ещё штучка! Но это мы с тобой ещё обмозгуем. Мы же не век одни будем! Рванем раз, ну, два. Услышат же наши взрывы партизаны. Где-нибудь они тут имеются.

Митька! Должен тебя сразу предупредить, если нас поймают… Понимаешь, да?! Но и это не всё! Есть такая поговорка, парень: «минер ошибается только раз». Тронешь не ту проволочку – и всё: взрыватель соскочит, детонатор сработает, а дальше ты уже знаешь, что будет. Это тебе не сверло заточить.

Но главное, Митька! Главного я тебе еще не сказал… В селе живут разные человеки. Есть такие, что только и ждут момента, чтобы уйти в партизаны. Для них наши взрывы будут вроде сигнала в атаку. Но есть в селе совсем другие люди. Нет, они, конечно, не предатели, фашистов ненавидят не меньше нас! Но они… Понимаешь, Митька, они приспособились! Пока село переходило из рук в руки, гибли люди, горели дома. Сейчас стало поспокойнее. Гоняют немцы их на работу, так к работе они с детства привычные, это им не в тягость, а так что… траву косить дают, землю пахать не запрещают.

Может, и нам, Митька, переждать, пока Красная Армия придет? Ты коров пасешь, а я слесарю. Чего нам! Я – инвалид, ты – пацан сопливый. Как говорится: «старики и дети»! Но чьи старики, а? Чьи дети?! У тебя отец погиб на фронте, а у меня сын. И дочка в Ленинграде от голода померла. А я в народное ополчение явился. Не сказал никому, что половины легкого нет, в финскую еще застудился. Документы сейчас некому там проверять, все воюют. Старики, мальчишки, инвалиды, не инвалиды. В разведку я попросился, а послали в минеры. Тоже можно! Лишь бы к делу быть приставленным. Ещё лучше с техникой дело иметь. Я тридцать лет с ней вожусь, вон сколько! Тебе четырнадцать? А потом вот что случилось… эх-ма… ставил я мины за Кировским заводом. Слыхал такой? Ну, бывший Путиловский. Немцы меня с пацанами и окружили. Витя и Валера мальчишек звали. Рванули мы гранату, чтобы в плен не сдаваться. Да меня только лишь контузило…

Что со мной фашисты делали… это я тебе потом расскажу… Живучий я какой-то, что ли! Видят немцы, что ещё живой, надоел им, наверное, так они меня в вагон-телятник и повезли. Повезли, повезли-и. В Германию, вроде бы. Да я удрал из эшелона! Как? Тоже потом расскажу. Трудно, конечно, это не сверло заточить… А потом я по селам пошёл. Нигде не задерживался, пока до вас не добрёл. Подумать только, устроился здесь – и хоть бы что. Ха-ха-ха! Посреди бела дня при немцах хожу… Спасся! Но знаешь, Митька… глаза вот так зажму и вижу: детишки в Ленинграде, в Гавани моей на мостовых лежат. Скрюченные. Снегом их замело…

Ну да ладно. Надо вот что продумать… каждый раз сюда ходить нечего. Опасно. Да и мастерить здесь мне нечем, а повозиться как следует надо. Сейчас мы возьмём пару штук, а дверь эту как следует замаскируем. Только где их лучше держать?.. Постой, постой… Ага! Знаю, Митька. Ха-ха, никто никогда не додумается! Пошли. Сегодня суббота, значит. Во вторник, нет, в понедельник устроим немцам гуляние с фейерверком. Давай отсюда живей, а я капсюли возьму. Вот так, осторожненько…

Глубокой ночью при свете немецкого аккумуляторного фонаря Сверлилкин мастерил свою адскую машину.

Обманул он Митьку, сказав, что пойдут они устанавливать её в понедельник. Не хотелось ему лишний раз подвергать мальчишку опасности, да и удобнее действовать одному. Ещё под Пулковом научился он так хитро ставить мины, что никто никогда никаким щупом и миноискателем не смог бы отыскать, свидетельством тому были частые взрывы на тех тропах и лазейках, которые он минировал; ежедневно рвались на них фашистские лазутчики.

Вот и сегодня он установит мину так, что долго придется ломать башку господину немецкому коменданту, разгадывая, что же это за необычный фугас поставили на дороге партизаны, он, конечно, сразу подумает, что появились партизаны. Будет рыться в своих справочниках, но чёрта с два! Ни к одному типу не подойдёт эта мина, до такой ещё пока никто не додумался!

Все, господин комендант! Кончилась тихая жизнь! С приветом!

Мину Сверлилкин мастерил глубоко под землей… в погребе конюха Шашкина.

Здесь, в сыром углу погреба, где у Шашкина валяются пустые заплесневелые бочонки, ломаные плетеные корзины и лукошки, битые горшки и бутылки, можно было без боязни спрятать мины. Судя по всему, Шашкин сюда никогда не заглядывает.

Всю ночь горел в погребе Шашкина немецкий аккумуляторный фонарь. Только под утро выбрался из погреба мастер и, закрыв, как всегда, отмычкой замок, прокрался с миной к себе в сарай. Прислушался. Все было тихо.

Времени оставалось в обрез. Надо было спешить к развилку; после того как он установит мину, надо бегом бежать в мастерскую, а это не меньше трёх километров и опаздывать нельзя. В мастерской висел немецкий приказ: за опоздание – отправка в лагерь.

И все же он опоздал!

Чудом ему удалось юркнуть в мастерскую незамеченным. Работа уже шла полным ходом: плясали в горнах синеватые языки пламени, крутились патроны токарных станков, визжала механическая ножовка.

Неуверенно оглядевшись вокруг – неужели пронесло? – Сверлилкин решил взять инструмент и залечь во дворе под легковым «оппелем», все равно ему с ним придётся возиться, но там можно и в себя прийти, и отдышаться, и подождать взрыва. Далековато, конечно, но если рванет, слышно будет. Фугас он смастерил громкий.

Взяв инструмент, он вышел во двор и уже собрался было нырнуть под низкое брюхо черного штабного «оппеля», как вздрогнул, заметив, что за ним наблюдает механик Соколов.

Механик стоял скрестив руки на груди, широко расставив ноги в ярко начищенных ботинках, как всегда гладко выбритый, отутюженный. Сверху вниз он глядел на маленького Сверлилкина и, ничего не говоря, досадливо морщился.

«Грязный я как чёрт! Весь в глине. Когда там было чиститься, если и так опоздал, – вертелось в голове у Сверлилкина, – а ведь он, пожалуй, видел, что я опоздал… или нет… Молчит, значит, не видел. Вот собака, никогда не могу его разгадать!»

Видя что механик по-прежнему молчит, Сверлилкин нырнул под машину, перевернулся там на спину и деловито застучал ключами, подтягивая для вида гайки и в то же время наблюдая за ботинками механика: когда же он уйдет, наконец.

Но ботинки никуда не уходили. Наоборот, придвинулись к самому «оппелю».

– Здороваться надо! Кто тебе приказал заниматься этой машиной? – спросил механик, нагнувшись. По его голосу нельзя было определить: заметил он опоздание или нет. – Вылезай! Займемся с тобой самоходкой!

Новая самоходка всё ещё стояла во дворе под брезентом.

Сверлилкин полез было из-под «оппеля», но тут механика позвали к телефону.

– Ладно. Ковыряйся пока.

Механик ушёл в контору и уже не выходил из неё.

Прошло больше часа, но, сколько ни напрягал слух Сверлилкин, взрыва не раздавалось. Но он должен был прогреметь, ибо Сверлилкин был уверен, что поставил мину по всем статьям и правилам, не упустил ничего.

Из-под машины ему было видно крыльцо комендатуры, неподвижные сапоги немецкого часового. Гремели где-то пустые ведра. Лениво лаяла собака. Взрыва не было и не было. Хотя именно сейчас, он это отчетливо себе представлял, там одна за другой шли тяжелые немецкие машины, сворачивая к аэродрому.

Повезло ему чертовски, что его опоздание никто не заметил. Сегодня-то он выберется из дома пораньше. Но где же взрыв? Неужели рассчитал неправильно, закопав мину не в колею, а чуть в стороне от нее? Нет! Точно так он ставил однажды под Пулковом – и взорвались сразу две машины; одна стала обгонять другую, съехала с колеи, а тут раз – и мина… На разные уловки приходилось идти.

Он вылез из-под «оппеля»: затекла спина, необходимо было хоть немного размяться – и в этот момент к крыльцу комендатуры подлетел мотоцикл, с него соскочил водитель-автоматчик и, что-то крикнув часовому, стремительно взбежал на крыльцо и скрылся за дверью комендатуры.

Буквально через минуту на крыльце появился сам комендант. Он на ходу натягивал на себя плащ, отдавая какую-то команду. Следом за ним на крыльцо вывалилось еще несколько офицеров. Почти сразу к крыльцу подкатила штабная машина, все немцы уселись в неё и куда-то укатили. Ещё через несколько минут к крыльцу подъехал грузовик, полный солдат в мышиных мундирах. Солдаты перепрыгнули через борт и мигом оцепили здание комендатуры, держа автоматы наперевес.

«Ну, кажется, началось, – обрадовался Сверлилкин. Он и сам не заметил, как снова оказался под «оппелем». – Кажется, началось. К развилке поехали! Рожи у всех перепуганные; привыкли фрицы к тихой жизни, понюхайте, чем война пахнет хоть разок!»

Вечером все село говорило о партизанах.

Митька, вернувшись из леса и узнав от матери о том, что на шоссе был взрыв, не сразу догадался, что это сработала их мина, тем более, что точно никто не знал, сколько взорвалось машин: кто болтал, что две, кто – одна, а кто говорил и три. Говорили, что немцев поубивало больше сотни, но, скорее всего, врали, потому что никто на шоссе не был – туда никого не пускали.

– Целый день машины-то стояли, а скопилось их видимо-невидимо, – сказала мать. – Немцы, говорят, там с собаками наехали. Только никого не нашли. Партизаны снова в лес убёгли, говорят! Наконец-то и в наших краях настоящие мужики объявились, слава тебе, господи! Сынок! Я вс в ум беру, что там в партизанах из наших кто-нибудь есть, уж больно место-то удачливо выбрали.

– А где?

– Да на развилке ж!

– Что-о? На развилке…

– Что с тобой, а? Словно маков цвет сделался!

Митька, закусив губу и еле сдерживая подступившие к горлу слезы, буркнул:

– Врете вы все, врете только… Никогда от вас правды нет! – а в уме подумал: «Ну, погоди у меня, Сверлилкин, сегодня ты у меня, леший, не уйдешь. Я тебя услежу!»

– Не ходи из избы никуда. Слыхал приказ-то? После семи всем по избам сидеть. Слышь?!

«Плевал я на ихние приказы! Да я где хошь проберусь, ни один немец не усмотрит!»

– А… ты здесь, – сердито вздохнул Сверлилкин, входя в сарай и увидев Митьку. – Обижаешься? А зря. Должен я был провести испытания. Ещё не всё у меня получилось, как надо…

– Ну уж нет, – перебил Митька. – Ну уж нет! Сегодня-то вместе.

– Вместе, так вместе. Тебя ж, дурака, не убедишь. Эх, парень, попадем мы с тобой… ладно, ладно. Не сердись ты! Имеешь, конечно, право, раз мины нашел, никто не спорит. Только сумеем ли пройти? Немцы посты расставили.

– Пройдем. Я знаю как.

Поздней ночью обойдя все немецкие посты, они прокрались к развилке и установили сразу две мины. Когда ползли назад, Сверлилкин шепнул:

– За мной ползи, что-то покажу.

Добравшись до сарая, Сверлилкин взял фонарь, и через минуту они с Митькой были в погребе Шашкина.

– Ну, парень! – сказал Сверлилкин, ставя фонарь на сундук и вытирая рукавом пот с лица. – Это тебе не сверло заточить! Здесь не бойся, можешь хоть кричать. Так. Зачем я тебя сюда привел… Ага! Во-первых, нам с тобой надо почиститься как следует. Давай-ка, чтобы ни одна собака не придралась. Вот так. Ещё давай. А теперь смотри.

Луч фонаря скользнув по стене, высветил гору старых корзин и ломаных глиняных кринок и жбанов, хранящихся зачем-то в углу погреба. В этой же куче Митька успел разглядеть и несколько седел и хомутов.

– Вон где хомуты-то да седла, – присвистнул Митька. – А всё кричал на собраниях, что ничего в колхозе нет! Вот волчина! Ну и Шашкин!

– Ладно. Не до этого теперь. Здесь у меня четыре штуки припрятано. Понял?

– Что? – сиплым шепотом переспросил Митька. – Здесь? – Ему сразу показалось в погребе очень страшно, страшней, чем на развилке.

– Мины здесь… а Шаш… а вдруг…

– Хватит тебе трястись! «Вдруг!» Минер ошибается только раз. У него «вдругов» не бывает! Да я вижу, ты совсем сдрейфил, а? Может, откажешься?

– А если… если он найдёт, дяденька Сверлилкин? Что тогда будет-то?

– Не советовал бы я ему находить, – буркнул Сверлилкин. – Если жить хочет, не советовал бы… Тебе его жалко, что ли?

Митьку даже передернуло.

– Он гад! – закричал он, забыв, где находится. – Он троих немцам выдал. Колькиного батю, Павликова братана и сеструху. Заявил, что они работать не хотят, Их сразу в лагерь увезли. А говорят, не в лагерь, а расстреляли за Домовщиной в лесу, и всё. Вот что Шашкин наделал! Жаль мне его! Пусть рвется!

Сверлилкин долго молчал, потом сказал, отчеканивая каждое слово:

– Если со мной что-нибудь случится, подождёшь недолго, может, вернусь. Если нет – придёшь сюда, вот тебе, – он сунул Митьке в руку отмычку. – Будешь ставить по одной мине. Место каждый раз выбирай другое. Хорошо запомнил?

– Ну.

– Видел, как я ставил?

– Ясно дело.

– А теперь пошли. Эх и долбанёт сегодня!

– А завтра ещё! И послезавтра!

– Мин хватит. Хоть на год!

Сверлилкин не знал, что уже через три дня будет далеко от этих мест и никогда в жизни больше не увидит Митьку.

Утром на развилке, едва началось интенсивное движение, прогремел взрыв. Он был намного сильнее первого, его гул долетел до автомастерских.

Но на следующий день мина не взорвалась…