Текст книги "Путаный след"

Автор книги: Сергей Давыдов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

– Ты со своими минами и нам переполоху наделал! – весело отозвался командир. – Мы уж подумывали, что там новый отряд объявился. Хлопцы сперва доложили, что кто-то на нашем складе в лесу побывал, а потом стали про взрывы докладывать. Только, по их докладам, там взрывов двадцать уже было. Да и народ к нам после твоих взрывов стал прибывать. На развилке-то, говорят, ба-атюшки, что творится: каждый день по сто немцев убивает! Видал! Уже легенды про тебя ходят!

– Так это ваш склад там в лесу? Плохо замаскирован!

– Дал я хлопцам уже за это. Но ладно. Дело у меня к тебе ещё есть, – сказал командир. – Можете идти, – отпустил он конвоира.

– Пока, дядя, – сказал конвоир Сверлилкину, уходя. – Не забывай мою кобылку!

– Тьфу! Не воображай. Между прочим, я ведь не сопротивлялся. И в плен к тебе сам пошёл, а то у меня от-личный пистолет был с собой. Взял бы ты меня! Тьфу!

– Сегодня уходит самолет, – сказал командир, когда дверь за конвоиром закрылась. – На Большую землю. Отдыхать тебе некогда. Полетишь с этим, – он бережно взял в руки записную книжку Соколова. – Учти, полет трудный. Могут сбить, но ты должен выжить, – повысил он голос. – Прыгать с парашютом умеешь?

– Всё я умею, – отозвался Сверлилкин с готовностью.

– Так вот. На самолете ли, пешком или под водой, но эта книжка должна быть доставлена. Ясно?!

– Да не волнуйтесь вы, – ответил Сверлилкин, принимая книжку. – Доставлю. Мне это проще, чем сверло заточить!

Глава VIII
ЛИЦО ПОДЛЕЦА

Едва рассвело, а подвыпивший Шашкин бегал по селу и орал:

– У кого скотина, выгоняй! Приказ!

Он стучал в окна, срывал со щеколд калитки.

– Приказ! Эй, Калина! Где ты, убогая душа! Гони скот к немецкой столовой! Слышь, что тебе велено!

Калина выскочил на крыльцо, – больная рука, как всегда, прижата к боку, второй продирает слипшиеся от сна глаза.

– Чего орёшь, бешеной! Ты мне не указ, староста на то есть.

– Не партизанничай тут! К партизанам ладишь сбежать, я знаю! Все вы туда метите. Взрывы-то вас всех взбаламутили!

– Ну и!.. – Калина затрясся, перетрусив. – Да ты что… да ты что орёшь-то. Какой с меня партизан-то… Потише хоть ори!

– Ах, потише! – натужась изо всех сил орал Шашкин. – Страшно стало! Я правильно ору. Вашего колченого Ивана скоро возьмут. Развел тут партизанов! Из-за этого пса я должен с бороной иттить, да?! – Шашкин затряс кулаком. – Вот вам! Я-то не пойду.

– Как это? – усомнился Калина. – Уж придётся! Сегодня Игнашева ходила, пофартило ей, слава богу… завтра ты, а там… там и я, господи. Да ты не бойся, – поднял он на Шашкина робкие, светлые глаза. – Ты не думай, может, и пронесёт.

– Не с твоей рожей мне указывать! – не утихал Шашкин. – Гони скотину к столовой, сухорукой чёрт!

– Дак кто приказал-то? Такого приказу и не было, – упрямо твердил своё Калина.

– Я велю! Потому как вы всю скотину угоните, партизанов кормить!

– Сбесился! – Калина попятился в избу, а Шашкин побежал дальше с криком:

– У кого скотина, выгоняй!

Так добежал он до Митькиной избы. Митька был один дома.

Митька спал как убитый – он вернулся с развилки перед рассветом.

Шашкин загрохотал по избе сапожищами, заорал:

– Кто тут есть, отзывайся! – Увидев спящего Митьку, затряс его за плечо с такой силой, что тот, ничего не соображая и не в силах разлепить глаза, вскочил, постоял на месте, покачиваясь, и снова повалился на постель.

– Митька! Где матка, спрашиваю? Ну!

– А… это… ушла на аэродром, – проснулся наконец-то Митька и сразу же нахмурился. – Опять пришёл! Уходи лучше! Уходи, говорят!

Шашкин сел на лавку у стены и засмеялся.

– А может, я на твоей матке жениться хочу! Не желаешь нового батьку-то? Ха-ха-ха!

– Уходи! – что есть силы пронзительно крикнул Митька. – Жив наш батька! Жив!

– Откуда тебе такая весть? – привстал Шашкин. – Партизаны известили? Все вы заодно! Погодите у меня, стану старостой, всех партизанов выведу! А ты, Митька, слушай меня. Хочешь жить, дак слушай! Я тебе могу сала и пшеницы дать. Сколь запросишь, столь и дам! У меня имеется! В моих погребах немцы не роют! Знаешь, у меня там сколько всего…

«Знаю, знаю, – подумал Митька. – Кабы ты сам узнал, что у тебя там имеется».

– Ну? Хочешь? У вас жрать-то нечего. Отруби, поди, жрёте, а я сала дам и пшеницы… нет, даже муки белой дам, чёрт с вами! Ну?!

– А чего делать-то? – спросил Митька. Давно он уже не видел белой муки. Смотря, что ему надо, а то можно сделать, мамка обрадуется: у них ведь ничего нет, никаких запасов. – Чего делать-то? – переспросил он.

Но Шашкин медлил с ответом.

– Погодите у меня, – ворчливо грозился он, – всех определю! Коммунисты хреновы! Жить не дают и таперя! Твой-то батька ведь партийным был! Яблоко от яблони недалече валится!

Он полез в карман своего синего макинтоша, в котором щеголял и в дни, когда не было никакого дождя, долго рылся в нем, хмуро поглядывал на Митьку, как бы решая, стоит ли с ним дело иметь, и вытащил из кармана кусок темной пахучей колбасы. Такую колбасу варили в селе до войны. По праздникам. Нет ничего вкуснее! От острого дразнящего запаха у голодного Митьки потекли слюни и громко заурчало в животе. Шашкин кинул ему колбасу, как мячик, и снова принялся рыться в кармане. Митька колбасу поймал, но пока что не трогал – не знал, что стребует Шашкин за неё, а зря он не даст, не тот человек.

– Жри, не бойся, – сказал конюх и вытащил из кармана часы. – «Кировские». Ходют лучше кремлевских! Сверлилкин в них копался, вечные, говорил. Да, а где же Сверлилкин. Что-то я его сегодня не видел. Обычно умывается на дворе… Чёрт с ним, придёт, в мастерских ночевал, видно… Часы хошь, эй, Митька? Да ты колбасу-то жри, не бойся. Денег не спрошу!

– Не… сперва говори, что делать? – Митька положил колбасу на лавку. – Может, я не смогу, дак… – «Ищи ты теперь Сверлилкина! Он уж, наверно, у партизан давно!» – думалось ему.

– Ну вот что, – Шашкин поднялся, квадратный огромный мужик с толстой короткой шеей, с жесткими, всегда торчащими вверх волосами, словно они у него были мокрыми или чем-то смазанными, он поднялся и, потрепав по плечу тощего, как былинка, Митьку, сказал: – Давай, а? Пользуйся.

– Дак чего делать-то?

– Да боронить, боронить вместо меня поезжай. Делов-то всего! Жив останешься, не бойся. Игнашева же осталась. Ну? Пойдёшь, а? Митенька? Да я вас озолочу, всё отдам, слышь! – В голосе у него послышались вдруг плаксивые нотки, и он вдруг задрожал. – Мить, а Митька, пойди! Я вас… я всё отдам… я… Ну, пойдёшь али нет?

Это было настолько неожиданно, что Митька испугался, не свихнулся ли Шашкин. Ну и трус же! Ещё Митькин батя говорил про него: «Не глядите, что Шашкин ростом больше стога, наглый он, а трус!» Ишь чего задумал! Сам пойдёшь, гад! Игнашева-то жива осталась известно почему. Потому что он, Митька, мину не поставил, а тебе надо, за всё, что ты творишь…

– Ну! Ну! – трясся Шашкин. – Пойдёшь? Часы отдам, и муку, и сало. Голодать боле не будете.

Он был противен и страшен, и Митька потихоньку стал пятиться к дверям. Бежать от него надо!

– Куда! – заорал Шашкин, видя, что Митька убегает. – Ну, смотри, я тебе по-хорошему… я с твоей маткой тогда по-своему обойдусь!

– Гад! – завопил Митька, останавливаясь. – Только тронь, гад, тут же подохнешь!

– Что за крики? – раздался голос позади Митьки, и староста ловко перепрыгнул через порог на своей деревяшке. – Шашкин! Ты пошто не на конюшне? Я тебя спросить должон: зачем людей баламутишь, а? Кто давал приказ коров на кухню гнать, а? Ты что, выслужиться задумал? Чтобы тебя на развилок не гнали, освободили, да? Не выйдет, Шашкин, – староста усмехнулся в свою сросшуюся с усами бороду. – Не выйдет! Твоя очередь. А потом уж Калинушки убогого, – он вздохнул и покачал головой. – А ты чего ревёшь? – спросил он Митьку. – Ну?

– Не реву я, – ответил тот, горящими глазами глядя на Шашкина и думая: «Ну, погодь у меня, я тебе две мины-то присобачу!»

Механик Соколов уезжал в Брянск ложиться в немецкий госпиталь. Комендант дал машину, и Соколов уже сидел в ней и ждал обер-лейтенанта, который тоже собрался в Брянск.

Сегодня механику было лучше, но он знал свою болезнь – не отлежишься сейчас, потом можешь совсем не встать, а ему ещё надо сюда вернуться. Скоро здесь должны разыграться важные события.

Механик сидел на заднем сиденье и видел через стекло немецких солдат, патрулировавших теперь по селу даже днём, и усиленную охрану, стоящую у здания комендатуры.

«Ах ты, Сверлилкин-Мудрилкин, маленький оловянный солдатик, – думал Соколов и внутренне улыбался, вспоминая забавную фигурку старого мастера, его седые лохматые брови и неизменную знаменитую поговорку: «Мне это проще, чем сверло заточить». – Всё ему просто! И воевать, и на станках работать, и сквозь заставы немецкие проходить!» В том, что Сверлилкин прошёл, можно было теперь не сомневаться. Если бы задержали – давно бы начался переполох. Но нет! Не зря он так долго приглядывался к нему и испытывал. Ошибки быть не могло!

И всё же судьба записной книжки не могла не беспокоить механика. «Государственное дело» – хорошо сказано! Удалось ли Сверлилкину переплыть реку? Как его встретили партизаны? Без пароля они встречают прямо-таки сурово. Соколов усмехнулся, припомнив одну такую горячую встречу.

Пустынна была главная улица села. Все на строительстве, только дети и старики дома, но и они сидят по избам. Такое настало время; лучше не попадаться на глаза немецким патрулям. Патрулировать теперь стали чаще. Соколов увидел, как из-за поворота вышли и остановились у колодца рядом с высоким домом конюха Шашкина двое немцев. Патруль! Ходят только по двое, а то и по трое. Боятся!

«Просверлил вас всё-таки Сверлилкин! – усмехнулся механик. – Зря говорят: один в поле не воин! Воин! Маленький, но упорный. Миллионы таких и выиграют войну! Вроде бы ерунду придумал. Ну, поставил две-три хлопушки, ну, разбил немцам пару автомашин да вывел из строя несколько солдат. Мелочь для такой войны! А на самом деле вот она во что обернулась, эта мелочь!»

Сегодня Штубе, прощаясь, мрачно сообщил, что исчезло семеро крестьян. Не явились на строительство. Их нигде не могут обнаружить. Он считает, что ушли к партизанам. Это чрезвычайное происшествие, и он должен о нем доложить в Брянск и получить инструкции. Поэтому вместе с Соколовым едет обер-лейтенант.

Но где ж он? Соколов поморщился. Он терпеть не мог этого бравого солдафона, вечно рассказывающего анекдоты. Придется всю дорогу их слушать и делать вид, что очень смешно.

После ухода старосты и Шашкина Митька не стал ложиться, а полез в печь поглядеть, нет ли чего поесть. Увидел в маленьком чугунке пепельные картошины, повеселел. Не могла мамка уйти так! Наварила картошки. Спасибо ей!

Он взял из чугуна руками две горячих картофелины и, перекатывая в ладонях, побежал к постели. На постели лежала забытая Шашкиным пахучая колбаса.

У Митьки потекла слюна. Он спихнул колбасу на пол и принялся чистить картошины, дуя на них.

Во дворе послышалась немецкая речь. Митька испугался, вскочил и, подбежав к окну, увидел двух немецких автоматчиков. Один остался во дворе, Митька со страхом следил, как он снял автомат с плеча, а второй стал подниматься на крыльцо.

«Уследили? Шашкин подослал? – гадал Митька. – Чего теперь делать-то…»

Стук тяжелых подкованных сапог прогремел в сенях, и в избу вошел белобрысый молодой солдат. Он что-то быстро проговорил, строго глядя на Митьку.

Митька ничего не понял.

Солдат снова быстро что-то сказал.

– Чё… чего надо-то? – срывающимся голосом спросил мальчишка. – Надо-то чего?

Солдат вдруг рассмеялся и сказал на чистом русском языке:

– Ты чего токаешь? «То», да «то»! Митька мне нужен. Это ведь ты?

Митька совсем опешил.

– Ну…

– Ты, да?

– Ну…

– Механика Соколова знаешь? Скорей!

Еще бы Митьке не знать Соколова! Выручил тогда от Шашкина.

– Найти Соколова сможешь? – солдат подошел к окну и сделал какой-то знак своему товарищу. – Говори скорей, пора уходить!

– Чего его искать-то? Здесь он. В селе.

– Тогда слушай и запоминай. Передай ему: «Проще, чем сверло заточить». Сам не понимаю, что это, но передать приказано.

Митька даже подпрыгнул на месте. Сверлилкин! Где он? Что с ним?

– Когда передать-то?

– Срочно! – солдат попятился к дверям и добавил: – А тебе с матерью уходить в лес! Немедленно! – и он исчез.

«Ай да Сверлилкин! – радовался Митька. – Не забыл, вот человек! Сейчас я Соколова сыщу!»

Наконец-то обер-лейтенант появился на крыльце комендатуры.

– Иду, господин инженер-механик! – крикнул он, спускаясь с крыльца. – Нас будут сопровождать два мотоциклиста. Теперь это необходимо, – закончил он, подходя и открывая дверцу. – Одну минуту, сейчас они прибудут.

Соколов увидел, как от колодца отошел мальчишка с ведром, и странно, но ему показалось, что мальчишка делаете какие-то знаки. Он пригляделся – да это ж Митька! Кажется, ему что-то надобно… Странно!

– Мм-м… ох! – простонал Соколов.

– Вам дурно? – всполошился обер-лейтенант. Он уже уселся рядом с Соколовым.

– Ничего, ничего… – прошептал Соколов, открывая дверцу со своей стороны. – Ничего… немного воды, – он вышел из машины и пошел к Митьке.

– Я прикажу ему! Он принесет сюда, господин инженер-механик!

Но Соколов быстро подошел к Митьке и, взяв у него ведро, начал пить маленькими глотками очень холодную ключевую воду.

– Велели сказывать, – еле слышно, одними губами произнес Митька. – «Проще, чем сверло заточить»! – глаза мальчишки сияли.

– Очень холодная вода, – нарочито громко сказал механик, отдавая ведро. – Очень холодная! – повторил он. Машина уже подъехала к ним. Два мотоциклиста в кожаных куртках с автоматами наперевес следовали за ней. Механик открыл переднюю дверцу и сел не с обер-лейтенантом, а с шофером.

– Вам плохо, господин инженер-механик?

– Нет, нет, спасибо. Наоборот, я думаю, что не задержусь в госпитале. Такое горячее время, что стыдно лежать, господин обер-лейтенант.

– О! Тогда мы будем снова сотрудничать. Вперёд! – Машина взревела, рванула с места, мотоциклы за ней. – Новый анекдот, господин инженер-механик!

К полудню Шашкин напился и совсем одурел от страха и злобы. Он ворвался в приемную комендатуры, на ходу вытаскивая из кармана своего макинтоша какую-то грязную бумажку.

– Все у меня на веревочке, – ткнул он в бумажку, – всех переписал! Большевики! Партизаны!

Штубе как раз в приемной отчитывал старосту Ивана. Староста стоял перед ним, как всегда смиренный, с низко опущенной головой. И, как всегда, нельзя было разглядеть выражения его лица. Что он там скрывает в своей дикой бороде, этот хитрый мужик?

– Я прикажу побрить твой борода! – выходил из себя Штубе. И оттого, что староста внешне никак не реагировал на его слова и угрозы, а по-прежнему смирно стоял и смотрел в пол, немец злился всё больше и больше. – Где твой люди? Семеро убежали партизан?! Я прикажу вешайт! – фальцетом выкрикнул Штубе, и староста, переступив с ноги на ногу, вздохнул. Понял, кажется, что это не пустая угроза. – Я поставлю виселиц посреди этой улицы. И ты сам будешь тянуть веревка, староста! – Штубе резко повернулся к Шашкину. – Кто пропустиль тебя? Я спрашивай?!

Шашкин не ожидал здесь встретить старосту и потому немного сник. Заниматься предательством при посторонних ему еще не приходилось. Тем более при старосте. Он даже попытался спрятать назад свою бумажку Но Штубе глядел на него в упор.

– Вы же сами приказали меня завсегда пущать.

– Что это есть? Дай! – вырвал Штубе бумажку и поверх очков начал ее разглядывать. – Это что за фамилий?

Староста быстро поднял голову и с такой ненавистью поглядел на конюха, что тот заорал, как ужаленный.

– Это он всё, – показал он рукой на старосту. – Развел тут партизанов! Хотели скотинку в столовую вашу сдать, чтобы покормить, значит, получше. Чтобы ваши солдаты свежанины поели. Так запретил он!

– Это все есть правда, староста Иван? Ну, почему ты молчишь?

– Где у него своя-то корова? Свою бы и сдавал. Так нет! Он свою-то знаете кому продал? – староста поглядел на Шашкина. – Сам бы сказал, где твоя корова-то!

– Ну, продал, чё такого! – оробело ответил Шашкин. Корову он продал на красноармейскую кухню, только началась война.

– Скажи уж, кому продал, – староста махнул рукой. Доносить даже на Шашкина ему было противно.

Но Штубе не интересовала корова Шашкина.

– Ти… Тимохи… Тимохи… – с трудом разбирал он корявые буквы. – Почерк шлехт! Ду лернсте шлехт! Плохо учился! – Штубе стал читать дальше. – Смир… Смирнова… Ка-ра-сев… Устю… Устюжанин.

– Я – Карасев, – сказал староста. – В чём дело?

– В чём дело? – переспросил Штубе. – Что за фамилий? Ну! – прикрикнул он, видя, что Шашкин мнется.

– Так, – поежился Шашкин и решился: – Так они в партизаны хотят! Вот крест! – он быстро перекрестился, и Штубе заметил, что рука у него дрожит.

– Ти говоришь в партизаны, – сказал Штубе, сразу меняясь в лице. – Это очень кстати. Но где доказательство?

Штубе был не так прост, чтобы верить Шашкину на слово.

– Дак… дак убегли уже семеро! И эти убегут. Право слово!

– На чем, – усмехнулся староста. – На этом? – он приподнял правую штанину и показал протез. – На этом не убежишь! Врет он все, господин комендант!

– Я тебе не доверяй больше! – взвизгнул Штубе. – Я прикажу следить за тобой. А остальных лично распоряжусь арестовать! Да, да.

– Господин комендант, – староста понял, что дело плохо, и решил объяснить поведение Шашкина. – Он же выслуживается! Его же очередь боронить!

– О майн гот! – понимающе усмехнулся Штубе и быстро оглядел Шашкина с ног до головы, словно видел впервые. – Так-так… – и, словно бы очень сожалея, сказал, покачивая головой: – Очень жаль… но нитчего не поделать! Да, да! Боронить надо по очередь. Очень жаль!

– Так его очередь и есть, господин комендант!..

– Да-да… пусть идет боронить. Порядок надо соблюдать всем! – Штубе отвернулся от Шашкина и ещё раз перечитал бумагу: – Тимохина… Смирнова… Карасёв, – он поглядел на старосту. – Пока тебя буду оставлять. Но побрить немедленно борода! Остальных… – он не договорил и, аккуратно свернув бумажку, положил её в карман.

Шашкин все не уходил. Топтался на месте, не зная, что же ему теперь делать.

– Вон! – показал ему на дверь Штубе. – Шнель, шнель!

Вылетев пулей из комендатуры, Шашкин сообразил, что не сказал коменданту о Сверлилкине. Сбежал ведь его постоялец! Уж этот-то и впрямь сбежал к партизанам!

А впрочем, хорошо, что не сказал… Слава богу, что не сказал! Штубе сразу бы заорал: «Почему плохо следил за ним! Упустил!» Нет, нет. Нельзя было говорить. Да может, он и не сбежал. Отыщется ещё, может. Но что же ему-то, Шашкину, теперь делать? Идти боронить? Да это же смерть прямая! Ну уж не-ет…

Шашкин вытащил из кармана бутылку и, запрокинув голову, стал жадно пить из неё, не обращая внимания на то, что стоит прямо посреди дороги, а неподалёку, у колодца, старухи смотрят на него и качают головами.

– Сдурел конюх-то, – сказала одна, заслоняясь от солнца краем платка.

– Сдуреешь, – ответила другая, вытаскивая из колодца ведро. – Его очередь боронить-то! Э-эх, осподи! Жизня!

Шашкин опустошил бутылку и, швырнув её в кусты, пошел к колодцу.

– Эй, бабки! Мой дом знаете? Лучшая изба на селе!

– Знаем, знаем, как же, – дружно ответили бабки, – лучшая!

– Меняю! – Шашкин застучал себя в грудь кулаком. – Вот тебе крест! Эй, Дунька, или ты, Клавдия, у тебя ведь не изба, а баня гнилая. Давай меняться!

– Да ты что… ну тебя! Шутки худые больно!

– Я не шучу, вот, – закрестился Шашкин. – Бери, говорю. Только сходишь к развилке и бери! Все отдам, а?

Бабки подхватили свои ведра и подались от Шашкина в разные стороны.

– Гады! Партизаны! – пьяно орал Шашкин им вдогонку. – Всех выдам! Из-за вас гибнуть должен!

Митька сидел на крыльце своей избы и слышал всё.

– Ну, Шашкин! Всё! Догулялся, – приговорил конюха Митька. – Я тебя ужо… Я тебя, подлец!

Но мал ещё был Митька и не знал, что не так-то просто и легко разделаться с подлостью. Не знал, что часто из-за подлецов гибнут хорошие люди, а они, подлецы, выходят из воды сухими.

Глава IX
МИТЬКА-МИНЁР

Красное с нежными реденькими сквозными облачками нависло небо над березами. Митьке казалось, что вершинки берез держат это небо. Шумят и гнутся под его тяжестью. В конце концов не выдержат вершинки – и небо прижмется к земле, и тогда придет ночь.

И тогда Митька установит мину…

Хуже любого немца Шашкин! Зимой троих мужиков выдал, и все говорят, что их расстреляли. Теперь снова выдает! Если бы его партизаны поймали (не зря он их пуще огня боится), они бы с ним чикаться не стали! Дезертир и предатель! А что он творил, когда немцы наступали…

Митька лежал в березняке, дожидаясь ночи. Ушел из дома, пока мать не пришла. Да и легче днём из села уходить. Вечером заставы всюду.

Где-то неподалеку пас скотину Калина. Тоненькие перезвяки колокольцев доносились до березняка.

Пусть пасет! Митька решил и ему не показываться.

Завтра Калина пойдёт боронить. Эх, если бы сказать, что ничего ему не будет завтра. Нельзя! Вдруг проговорится. Перетерпит как-нибудь!

Митька захотел пить, поднялся, где-то неподалеку был ручей, отыскав его, лег на бережок и принялся пить, трогая губами красное небо, зеленые вершинки берез, нежные теплые облака.

Вкусная вода, самая лучшая!

Всё здесь самое лучшее!

Любил здесь бывать Митькин отец. Но редко ему удавалось сюда выбираться. За лето всего раз или два.

Отец был невысок (Митька в него), с покатыми сильными плечами, с синими-пресиними глазами и белозубой улыбкой. Он всегда улыбался и любил шутить. Мать рассказывала, что он был первым озорником в селе.

Они приходили в березняк втроем. Отец брал Митьку на одну руку, мать на другую и кружил их быстро-быстро. И пел ещё при этом частушку:

Из Ростова вышел поезд,

дым валит густой-густой.

Не жени меня, папаша,

я останусь холостой!

Мать звонко, на весь березняк хохотала и, теребя льняные батины волосы, кричала счастливым голосом:

– Ой! Чего ж ты не остался холостым-то, а? Ты ж у меня весь порог отбил, дорогу через лес протоптал ко мне! Чё ж ты в девятнадцать-то лет женился?

– Тебя боялся упустить, ладушка! Лучше тебя-то нет! Верно, Митька? Нет ведь? – подмигивал отец весело.

– Верно, верно! – кричал Митька. – Она лучше всех! А ну, ещё покрути нас! Урра…

Когда началась война, отец с мужиками уехал на грузовике в район призываться. Грузовик был с высокими бортами. Отец стоял рядом с Шашкиным у кабины и всё махал матери и Митьке рукой, бледный, неузнаваемый.

– Ничего! – кричал Шашкин. – Вернемся скоро!

Шашкин и вправду вернулся скоро. За день до того, как в село вошли немецкие мотоциклисты. Тогда была паника и Шашкина никто не спросил, как же он оказался дома. Потом поговаривали, что он бежал из первого боя. Немцы почему-то ничего не сделали Шашкину. При них он стал жить ещё лучше.

А от отца не пришло ни одной весточки, кроме этой записки, где сообщали, что отец с гранатами под танк бросился.

Не верил Митька в гибель отца! Глядел на шумящие вершинки берёз, и они ему говорили: «Жив!». Пил воду из прозрачного ручья и рядом со своим отражением видел отца, и ручей звенел: «Жив!». Да и он сам знал, что жив!

Вечером попозже, когда уже начало темнеть, Митька, взяв мину, перебрался в кусты у развилки. Впервые он действовал один, без Сверлилкина, и ему было страшно.

Оставив мину в кустах, он пополз к дороге, спрятался за большим камнем и стал наблюдать.

Машины шли одна за другой, преодолевая грязь, которая после двух ливневых суток стала сплошной и пузырилась, словно бы это было старое болото, а не дорога.

Машины плыли по ней, поднимая брызги, раскидывая тяжелые ошметки, с шлепаньем падающие в кювет, полный коричневой воды.

Гул стоял на шоссе. Огромные грузовики с кузовами, укрытыми брезентом, ползли мимо Митьки. Он стал их считать: «Шестнадцать… двадцать пять… сорок». Но считать было бесполезно. Они шли и шли.

«Эх, вот бы мину-то сейчас, – подумал Митька. – Если бы они перестали идти немного, я б успел!.. Сюда бы партизан с гранатами. Вот уйдем с мамкой к партизанам, я их сразу сюда приведу».

Не знал Митька, что его мать значилась первой в предательском списке Шашкина и немцы увезли её прямо со строительства и бросили в темный подвал под комендатурой. Утром её ждал допрос и пытки.

Митька решил ставить мину возле огромного камня, лежащего на самом краю дороги у кювета. Он глядел на поток машин и уже не думал о Шашкине. У камня лучше всего. Сверлилкин собирался там поставить.

«Закопаю вглубь. Борона-то не достанет, а машины как раз взорвутся. Вон их сколько идёт. В два ряда стараются!» – решил он.

Становилось темней и темней. И вот погасли на дороге фары машин, стих гул. Значит, уже двенадцать часов. Немцы всегда ровно в двенадцать прекращали движение.

Теперь надо ещё час покараулить. Так учил Сверлилкин. Потом можно устанавливать.

Как только стихли машины, начали орать лягушки.

Митька никогда не слышал, чтобы они так орали. То – поодиночке хрипло и клокочуще, то вдруг все сразу вразнобой, наперекрик, то дружным хором, словно им кто-то помахивал дирижерской палочкой.

Гром! Звон!

Где-то рядом с Митькой за кустами в кювете сидела основная запевала. Когда на мгновение стихал хор (чтобы перевести дух, видимо), она зачинала первой. И уж так урчала, так нежно и тягуче с переливами развозила, что Митька не выдержал, швырнул в неё из кустов комком глины. Она чуть смолкла и тут же снова пошла заливаться!

«Вот лешая, завелась, как патефон! Для них и войны нет, им что! Однако пора уже. Прошел уже час. Пора», – решил Митька и стал раздеваться. Он снял пиджак, брюки и майку (в их селе майки почему-то звали «соколками») и остался в одних трусах.

Так его научил Сверлилкин, чтобы потом не чиститься до утра.

Раздевшись, Митька взял свой мешок, где были мина и топор, и, перейдя кювет – вода дошла до пояса, ползком выбрался на шоссе.

Страха он почему-то теперь не ощущал. Наоборот, ему стало даже весело. Всё у него получится. Нет Сверлилкина, ну что ж… а разве он не такой же, как Сверлилкин! Завтра немцы опять забегают тут! Надо только поглубже, поглубже ее зарыть. Надо до земли докопаться, чтобы не в грязь, а в глубину. Взрыватель всё равно сработает. Теперь-то всё про мины известно!

Работая топором, разгребая грязь и землю руками, он вскоре выкопал глубокую, по его соображению, яму и опустил в неё мину. Потом осторожно и тщательно закопал. Грязь сразу же наплыла – и все сравнялось.

Так! Теперь пусть придёт утро! Если Шашкин рванется – так ему и надо за всё. Но не достанет борона. Не должна. Вот машина – другое дело! У неё – тяжесть, не то что у бороны!

Он сполз с дороги и, быстро смыв с себя грязь водой из кювета, оделся и побежал к селу.

Вскоре он уже перебрался через свою лазейку в огороды.

И только возле самой избы вдруг подумал: «Борона-то не достанет, а если лошадь… копытом».

– Врете! – сказал Шашкин, по-волчьи убегая из родного села, бросив свой домище со всей утварью, оставив набитые барахлом и жратвой чердак и погреба. – Врете, я не дурак! Ну, плетись ты, Ласточка вшивая! Чего вопишь, тише, говорю! Услышат, враз догонят. У них собаки имеются!

Той же самой лазейкой, которой пользовался Митька, конюх бежал из села от партизанской мины. Жену пришлось брать с собой, он бы и не взял, да опасался, что она побежит заявлять на него сразу и будет за ним погоня.

– Иди быстрее! Не хрипи, дура, – шептал он жене. – Быстрей, быстрей, тебе говорю! Чего ревёшь! Дома жалко. А мне не жалко! Ладно, буду жив, будет и дом! Раньше времени сами пусть подыхают. А дом они всё равно вернут… Шашкин я! Вывернусь, как нито! Ну вот, вышли! Теперь-то можно не бояться.

Село осталось далеко позади, за березовой рощей.

– Куда мы? – всхлипывая, спросила жена.

– Черт его знает куда! – остановился Шашкин. – Куда подальше от этих мест. Прощайся, может, всю жизнь их не увидишь!

Ночная мгла стала подаваться – сереть. Близилось утро.

– Пошли давай, – грубо окрикнул Шашкин. – С дороги-то надо сходить. Да и в деревни пока заходить нечего. Тут меня все знают! Ну, да ладно! Зато – жив! Пусть теперь Калина идёт боронить. Калинушка-малинушка… ха-ха-ха. Стой, куда! – заорал он, видя, что жена сперва остановилась, а потом метнулась назад. – Куда, дура… где ты… – он побежал за ней. – Эй, Ласточка, убью! Стой!

Её платок белел впереди.

– Убью! – Он знал, что она не сможет долго бежать. – Ага! – зарычал он, видя, что догоняет.

Она замерла, потом упала на дорогу как подкошенная.

– Не пойду, не пойду, не пойду… а-а-а! – ревела она. – Куды мне с тобой… дом-то один брошен. Не пойду…

В два прыжка он настиг её и принялся бить ногами.

– Не могу, – рыдала она под его ударами, – не брошу… дом… не брошу…

– Ах ты… ах! – Он бил и бил жену. – Не пойдёшь, так подыхай, подыхай!

Она скоро перестала шевелиться, стихла.

– Что, – задыхаясь от злобы, выговорил он, – пойдёшь, да? Доносить бежала… Молчишь, ах, молчишь, так вот тебе, вот, вот!

Она не шевелилась, и он понял, что забил её насмерть.

– Всё! – он сделал несколько неуверенных шагов, оборачиваясь и глядя на неподвижное вытянувшееся тело жены, потом побежал, пригибаясь, по-воровски, хотя никто не мог его увидеть.

Бежал он долго. Становилось светлей и светлей, и страх беспощадно и упорно гнал его вперёд. Наконец Шашкин увидел впереди темную сплошную тень.

«Лес! Скорее туда!» – решил он.

Речка сонная и парная после ночи преградила ему путь. Он прямо с разбегу, как был – в сапогах, во всей одежде и макинтоше – бросился в неё, с маху переплыл, выскочил на берег и снова побежал. Лес был совсем рядом – рукой подать.

Вот и предлесный кустарник. Ещё немного.

– А! – вскрикнул Шашкин. – А… мм-м, – больше ему ничего не удалось сказать. Горько-соленый кляп оказался у него во рту.

Но Шашкин был силён, как бык, и оказал отчаянное сопротивление. С ним немало повозились, пока наконец не скрутили руки за спину.

– Вставай, дядя! – приказали ему. – Вот так! А теперь иди вперёд и башкой не верти. Будешь вертеть, так и глаза завяжем!

Его долго вели по лесу, пока не привели в партизанский лагерь.

– Куда его, прямо к командиру, что ли? – спросил высоченный молодой конвоир у второго, бывшего постарше и немного ниже ростом.

– Давай прямо к нему! Эй, дядя, левое плечо вперёд. Греби к той землянке!

Бородатый партизанский командир долго вглядывался в грязное лицо Шашкина.

– Ничего не пойму, – пожал плечами командир. – Ошибаюсь я, что ли? А ну-ка, – кивнул он одному из конвоиров, – кликни сюда кого-нибудь из новеньких. Из тех, что вчера пришли. Фамилии их ещё не помню… – командир заглянул в блокнот, лежащий на столе. – Ага, вот они! Кликни Шигарева или Павлова.

Услыхав эти фамилии, Шашкин сильно вздрогнул.

Командир заметил его испуг и усмехнулся.