Текст книги "Султан Юсуф и его крестоносцы"

Автор книги: Сергей Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

Так и случилось. Славный город Дамаск, где в то время находился сын атабека, Малик ас-Салих Исмаил, сразу оказался в руках эмира аль-Мукаддама, которому благоволила мать ас-Салиха. Он объявил себя регентом. Тут же объявился и второй регент – военный правитель Халеба, турок Гюмуштекин [100]100
  Гюмуштекин – Согласно некоторым источникам, военный правитель Халеба был европейцем, некогда принявшим Ислам.


[Закрыть]. Затем не прошло и недели, как большой кусок уже развалившейся Сирии утянул со стола Сайф ад-Дин.

«Посмотри, атабек, что сделали с твоей страной твои верные эмиры! – возвал Салах ад-Дин, подняв глаза к небесам. – Франки могут радоваться. Но я спасу твою честь и не дам им радоваться долго. Иначе Всемогущий Аллах не принял бы моей клятвы.»

Нур ад-Дин ничего не ответил с небес, и его молчание можно было считать знаком согласия.

Но едва Юсуф сел в седло и повернул коня на восток, как с севера и юга пришли две недобрые вести. Сицилийский король, не знавший о провале заговора, уже двинул на Египет свои корабли, а на юге снова взбунтовались нубийцы, некогда служившие халифу. Эти вести, как шакальи челюсти, сомкнулись, и мерзкий зверь повис у коня на хвосте.

Вынужденная задержка выводила властителя Египта из себя, но и за нее он вскоре искренне возблагодарил Аллаха. Воспользовавшись положением, король Амори двинулся на Дамаск, благо для него этот путь был совсем недолог. Предусмотрительный эмир аль-Мукаддам выступил из города и первым предложил королю взаимовыгодные условия: Салах ад-Дин опасен для обоих, и, значит, первым делом надо заключить договор против него… а потом, возможно, и против Гюмуштекина. В знак добрососедства эмир освободил всех франкских пленников, содержавшихся в темницах Дамаска, и пообещал Амори приличное денежное вознаграждение в случае успеха их совместных действий. Аллах наказал эмира, незамедлительно поразив франка. Под стенами Дамаска франкский король подхватил тяжелый желудочный недуг. Трое суток подряд все обещания эмира выходили из него белой пенистой жижей, а на четвертые, окруженный своими арабскими лекарями, Амори испустил и свой дух. Его королевство упало в сохнущие руки его прокаженного сына. Испуганный эмир аль-Мукаддам поспешил призвать на помощь Сайф ад-Дина Мосульского, жители Дамаска стали волноваться, и тут в шуме и суете сын атабека вместе с матерью тайно покинули город и подались в Халеб.

Еще через три недели сицилийцы, едва высадившись у Александрии и удивившись тому, что на берегу их не встречают союзники, поспешили убраться восвояси. Бунт нубийцев тоже заглох, едва начавшись. Так Аллах придержал Салах ад-Дина в Египте, но только для того, чтобы врата успели раскрыться перед ним во всю ширь.

Последним, кто повис на хвосте его коня, оказался не кто иной как верный аль-Фадиль.

– Малик, ты искушаешь судьбу! – увещевал он своего господина. – Твои силы слишком малы. Возьми еще хотя бы тысячу мамлюков.

Действительно, Салах ад-Дин вознамерился завоевать Сирию всего с семью сотнями всадников, курдов и туркмен.

– Аллах отдает мне Сирию! – резко отвечал ему Юсуф, уже забыв про осторожность. – Разве мало знамений? Большое войско – недоверие к воле Алаха! Господь отвернется от меня! К тому же Дамаск любил моего отца, и, если я приду в Дамаск с армией мамлюков, то напугаю народ.

– Малик, неужели ты полагаешь, что и тебя они примут с любовью? – изумился аль-Фадиль, хорошо знавший коварство Каира и торгашеский дух Александрии.

– Так и будет! Если я не получу даром Дамаск, то не получу ничего! – ответил Салах ад-Дин.

Он тронул коня и сразу ощутил во рту знакомый с младенчества вкус козьего молока.

В дороге подул попутный ветер, и вскоре он стал так силен, что уносил поднятую с дороги пыль и стук копыт далеко вперед. Дозорные на башнях франкских крепостей, купцы в караванах и прочие путники столбенели, провожая глазами облако пыли, грохотавшее невидимыми копытами, а спустя пару часов волосы у них поднимались дыбом, когда мимо них без единого звука, словно сонм призраков, стремительно пролетала конница.

То же случилось и с жителями Дамаска. Сначала им в глаза ударила пыль, и они оглохли от грохота копыт, сослепу ужаснувшись, что грозные враги уже ворвались в их город и понеслись по улицам. Когда же все утихло и смолкло, они протерли глаза и увидели, что к городу приближается конный отряд. Остолбенев от неожиданности, эмир аль-Мукаддам даже не сообразил закрыть ворота.

Когда же выяснилось, что в Дамаск явилось живое воинство и привел его не Ангел Смерти, а Салах ад-Дин, некогда благоразумно управлявший городом от имени атабека, жителей охватило ликование. Эмиру ничего не оставалось делать, как присягнуть Юсуфу на верность.

Однако несмотря на радостную встречу, оказанную жителями, Салах ад-Дин не остался в городе, а решил отдохнуть с дороги в имении своего отца, находившемся в нескольких фарсахах от стен Дамаска. Старый дом напомнил о былых днях, и на закате Юсуф сильно затосковал о тех спокойных, почти безмятежных днях, когда он служил под началом мудрого, рассудительного атабека и удивлял его и всех эмиров только своим мастерством игры в поло.

«Отец! Ты, верно, и предположить не мог, что я так скоро вернусь в Дамаск… – обратился он в мыслях к своему родителю. – …а Дамаск вернется ко мне.

Сев в саду под старой шелковицей и предавшись воспоминаниям, Салах ад-Дин не заметил, как промелькнули часы и на землю пала ночная тьма. Холод наконец пробрался под его одежды и заставил очнуться. Он поежился и поднялся было с резной скамьи, чтобы уйти со двора в дом, но вдруг ощутил неясную тревогу и, невольно оглянувшись, заметил в нескольких шагах от себя сумрачную тень. Похоже было, что человек уже давно наблюдал за ним. Он стоял совершенно неподвижно и смотрел на Юсуфа.

– Кто здесь?! – громко вопросил он, ожидая, что сейчас со всех сторон к нему с факелами и саблями бросится на помощь стража.

Но все стражи как будто оглохли. Двор оставался темным и пустым, если не считать подозрительной тени, от окрика даже не шелохнувшейся.

Тогда Салах ад-Дин решительно вскочил на ноги, выхватил из ножен саблю… но в следующий миг его сковал по рукам и ногам тихий, спокойный голос, раздавшийся как будто со вех сторон.

– Здесь нет твоих врагов, Юсуф.

– Отец?! – обомлел Салах ад-Дин.

Колени у него подогнулись, и он вновь очутился на скамейке, под ветвями шелковицы.

– Да, мой сын, это я, – ответила тень. – Всемогущий Аллах позволил мне навестить тебя, поскольку ты не по своей вине задержался в дороге и мы не успели проститься… Теперь ты можешь сказать мне все, что хотел.

– Отец, – с трудом переведя дух, обратился к тени Салах ад-Дин. – Тогда я хотел только одного: чтобы ты освободил меня от клятвы на тот случай, если…

– Если бы атабек пришел в Египет, – в тот же миг договорила за него тень. – Ты получил разрешение от этой клятвы. Но ты бы все равно не стал воевать с атабеком, даже если бы он двинулся на Египет с большим войском, не побоявшись оставить за спиной Мосул и своего коварного племянника. Ты бы нашел выход. Все равно атабеку некого было бы оставить в Египте, кроме тебя. Он это понимал… В худшем случае он умер бы в Каире, а не в Дамаске, чего он в глубине души опасался. В будущем тебе тоже придется этого опасаться.

– Тебе известно будущее, отец? – с замиранием сердца вопросил Салах ад-Дин.

– Не в той степени, в какой хочется нам обоим, – ответила тень. – Пути Аллаха неисповедимы. Одно несомненно: Всемогущий Господь принял твою клятву. И Он будет помогать тебе, пока ты будешь полностью полагаться на Его волю и на то, чем тебя Господь снабдил в полной мере…

– Чем? – растерянно спросил Юсуф.

Тень молчала.

– Чем, отец? – вновь спросил Салах ад-Дин, чувствуя, как тишина разверзается перед ним бескрайней пустыней.

– Страхом, – вдруг донеслось из темноты слово.

– Страхом?! – немеющими устами откликнулся Салах ад-Дин.

– Не страшись самого слова, Юсуф, – со снисходительной улыбкой проговорила тень. – Ты никогда не был трусом. Трус – это тот человек, который сам сидит, а душа его все время бежит. Ты не таков. Я всегда предчувствовал, что Всемогущий Аллах облечет тебя большой властью, и всегда терялся в догадках, почему из нашего рода Аллах отличил именно тебя… так боящегося дурной судьбы. Теперь Аллах просветил мой дух, и кое-что я понимаю. Все дело в дороге. Ты родился в ту ночь, когда мы уезжали… нет, надо смотреть правде в глаза: мы не уезжали, а бежали со всех ног из Такрита. Я боялся и за себя, и за судьбу своей семьи. Я молился Аллаху о нашем спасении. Твоя мать тоже пребывала в страхе, когда держала в руках бурдюк с козьим молоком. Да и ее собственное молоко поначалу было пропитано нашим страхом. Мы уезжали ночью, и ты всосал в себя ту ночь вместе с молоком. И ты до сих пор боишься той тьмы, что не снаружи, а внутри тебя, в твоей душе. Когда возникает опасность, тебе, Юсуф, невольно кажется, что она наступает на тебя не извне, а поднимается изнутри, из твоего сердца… Поэтому ты смог удержать Александрию почти в безнадежном положении, ибо больше усилий прилагал для борьбы со страхом, который поднимался в ее стенах, а не наступал на тебя снаружи. Поэтому ты, Юсуф, больше полагаешься на волю Аллаха, чем иные, ибо чувствуешь, что истинный страх нельзя побороть своей волей и можно только надеяться на волю Аллаха. Ничто в мире не может утолить этого страха – ни богатство, ни власть. И ты чувствуешь это, Юсуф. Всякий человек наполнен таким страхом, но не всякий замечает его в себе. Слеп тот, кто видит вокруг себя сплошную тьму, а зряч только тот, кто видит тьму лишь в самом себе и умеет ее страшиться. И я скажу тебе напоследок: живи и дальше так, как заставляет тебя жить твой страх, ибо этот страх есть не что иное как зеркало, в котором отражается суровый взгляд Всемогущего Аллаха. А теперь прощай, Юсуф!

– Отец! – воскликнул Салах ад-Дин.

Но тень стала таять на том самом месте, где стояла. Она расплывалась, становясь больше, и как будто приближалась к Юсуфу, сливаясь с пустым и прозрачным сумраком ночи.

У Салах ад-Дина сжалось сердце.

– Отец! – вновь позвал он, ибо хотел задать еще один, последний вопрос.

Столь же внезапно он очнулся от порыва холодного ветра и увидел утренний свет. Он сидел на скамейке, сжимая онемевшими пальцами не саблю, а деревянный завиток подлокотника.

– Отец, когда Аллах позволит мне изгнать неверных? – невольно прошептал Салах ад-Дин тот последний вопрос.

Но отвечать уже было некому. Наступило утро.

В тот день Салах ад-Дин снизил в городе все налоги, приведя их в соответствие с законами Ислама. Затем немедля собрав своих воинов и оставив управителем Дамаска самого младшего из своих братьев, Салах ад-Дин еще до полудня двинулся на север, к Халебу. Однако по дороге ему пришлось на целых две недели задержаться у крепости Хомс, которая оказала ему сильное сопротивление. Видя, что у этой цитадели можно погрязнуть, как в болоте на смех главному врагу, властитель Египта наконец оставил у ее стен часть войска, а сам двинулся дальше.

Тем временем, Гюмуштекин успел хорошо приготовиться к осаде. Жители Халеба не держали на Салах ад-Дина никакого зла. Они слышали о его благородстве и добродетелях, а Гюмуштекину не слишком доверяли. Однако коварный правитель сумел нагнать страху на малолетнего сына атабека. Он убедил его, что самозванец-курд хочет его смерти, чтобы отнять власть, по праву принадлежащую наследнику великого атабека. По его указке ас-Салих целыми днями бродил по городу в сопровождении полусотни телохранителей и слезно призывал народ защитить его от узурпатора. Детские слезы проняли халебцев, и они воодушевились священным делом спасения своего высокородного Зенгида. Когда Салах ад-Дин подошел к стенам Халеба, он понял: для достойного приема, что ему готовы оказать горожане и их предводитель, его войска маловато. Однако он начал осаду.

На закате одного из ветреных зимних дней он вышел из своего шатра и заметил, как с западной башни Халеба сорвалась ворона. Она суматошно захлопала крыльями и полетела в сторону заходившего солнца.

Пока Салах ад-Дин невольным взглядом провожал по небу черное пятно, в его сердце закралась тревога и вслед за тревогой явилось прозрение.

«Опять все повторяется! – подумал он. – И этот турок Гюмуштекин – тот же Шавар. Тень Шавара. Конечно же, он послал к франкам за помощью… Когда только они появятся?»

Так же невольно он стал прислушиваться к шуму ветра, хлопавшего крыльями шатров и палаток.

Внезапно до его слуха донеслись крики и звон сабель. Поначалу Салах ад-Дин даже не поверил своим ушам, ведь по всему выходило, что сражение началось прямо посреди его стана.

Выхватив саблю, он решительно двинулся на шум. Но тут навстречу ему появились бегущие воины и в мгновение ока обступили его плотным кольцом, явно намереваясь защищать своего повелителя от какого-то страшного и вездесущего врага, способного напасть со всех сторон.

– Что такое?! – воскликнул Салах ад-Дин.

– Ассасины! Ассасины! – так и завыл вокруг него ветер.

Глава 9
О бурях: на море и суше

– Ассасины! Ассасины! – завыл ветер со всех сторон.

Он подхватил меня и понес в бездну. Спасением я был обязан рыцарю Джону Фитц-Рауфу. Он схватил меня за плечо и не дал улететь в море, подобно невесомому перу.

– Очнись, Дауд! – заорал он мне в самое ухо, перекрывая вой бури. – Мы уже в аду!

Я вскочил на ноги и тут же повалился на палубу. Страшная буря швырнула корабль в разверзнутую дьявольскую пасть. Из пасти вырвалось шипение, и всех нас накрыло волной. Влекомый движением холодной воды, я прокатился по палубе и больно ударился обо что-то головой. Но вместо того, чтобы потерять сознание, я, напротив, окончательно пришел в себя.

Некогда было удивляться, как это я умудрился сам заснуть во время своего рассказа. Вскочив на ноги, я лихорадочно огляделся вокруг. Ничего не было, кроме сумрака и страшного рева. Однако ночь то ли еще не наступила, то ли уже кончалась, и можно было различить то, что было чернее или же светлее тяжких, как могильная насыпь, небес и вздымавшихся волн.

Оказалось, что берег близок. Но радоваться было рано. Темные береговые изломы были окантованы трепещущими белыми кружевами: там вода кипела на острых камнях, там буря могла порубить и перемолоть нас на мелкие кусочки и потом угостить чаек отменной трапезой. Оставалось только уповать на милость Господа, на то, что Бог и вправду желает нашей встречи с королем Ричардом.

Мне было необходимо не только выжить, но и не потерять свой разборный самострел, на который я уповал, пожалуй, не меньше, чем на милость Всевышнего. Закрепить на себе свой заплечный мешок так, чтобы он не болтался и не соскочил, если придется прыгать в воду и плыть, было делом нелегким. Пришлось встать на четвереньки и подтягивать узлы. Дважды меня прокатывало кубарем от борта до борта.

Греки, тем временем, уже отвязывали лодку, а Камбала, обычно говоривший почти шепотом, сумел перекричать бурю.

– Руби мачту! Руби мачту! – вопил он.

И вот вдвоем с самим рыцарем Джоном они превратились в морских лесорубов. Альдо орудовал невесть откуда взявшимся топором, а Джон Фитц-Рауф не пожалел своего меча. Впрочем, он держал в руках не свой родовой меч, а тот, что получил от иноверцев, поэтому для него это оружие немногим отличалось от топора или кухонного ножа.

Я вдруг ощутил необычную тревогу – вовсе не за свою жизнь и вовсе не за успех нашего похода. Вокруг бушевала буря, все кувыркалось, мир переворачивался вверх дном, и посреди этого светопреставления дурное предчувствие тихо затлело, будто последний уголек караванного костра в безветренной ночи, будто глаз шакала, пристально наблюдающего за мной из придорожных кустов.

Чем-то мне вдруг не понравились греки. Многие из них куда-то пропали. Трое сгрудилось у лестницы, что вела с верхней палубы в нижние помещения. Но вот «пропавшие» стали быстро друг за другом выбираться наверх, и все они зароились, как пчелы вокруг своей матки – и тогда я прозрел, и сердце едва не выскочило у меня из груди.

– Джон! – заорал я, срывая горло. – Бей их!

Я не ошибся.

В тот же самый миг двое греков бросились с мечами на рыцаря Джона. Он стоял к ним спиной и продолжал неистово рубить мачту – так рубить, как некогда рубил своих врагов. Даже если бы я прыгнул с кормы, как кузнечик, то все равно бы не сумел помочь ему – расстояние было слишком большим. Он, верно, потерял бы жизнь ни за дирхем, если бы его не успел загородить рыцарь Вильям Лонгхед. Видно, он тоже почуял неладное и уже держал свой меч наготове. Бросившись наперерез грекам, он отбилил их дружные удары. Тут же корабль мотнуло, и нападавшие заскользили прочь.

Камбала не боялся бурь, зато вид обнаженных мечей явно угнетал его. Видя, что возникла новая опасность, пострашнее бури, он оставил в мачте топор и юркнул в какой-то темный уголок. А рыцарь Джон, слишком увлекшись, нанес еще пару ударов по бездушному столпу и только после этого повернул свой меч против теплокровных врагов.

Мы сами были виноваты в том, что стражи «трапезундского быка» сумели добраться до оружия, зарезав двух наших оруженосцев, которые стерегли его. За время безобидных маневров и общих трапез, когда усталые соперники сидели плечом к плечу, а мечи лежали у них на коленях, порой целуясь рукоятками или остриями, все почти сдружились. И мы как-то запамятовали, что взяли их корабль с боем, а потому все они, несмотря на свою клятву служить нам верой и правдой, продолжали чувствовать себя заложниками, от которых, возможно, постараются избавиться, как только корабль пристанет к берегу. То, что мы не перебили их сразу, могло иметь в ромейских головах свое объяснение. Во-первых, они могли пригодиться в схватке с пиратами, которые рыскали в этих водах. Во-вторых, греки подозревали погоню, и, наверно, полагали, что такую погоню за беглыми англичанами и франками могут затеять только правоверные воины Пророка, которые не станут разбираться, что случилось на самом деле, а попросту порубят всех христиан – и дело с концом. В обоих этих случаях, думали греки, без их помощи не обойтись.

Но теперь грозная буря смела все их клятвы, и они решили, что пора заняться своей собственной судьбой. Их нападение нельзя было назвать вероломством, в чем я потом убеждал «рыцарей султана».

Так или иначе греки напали на нас, имея неплохо продуманный замысел. Однако полная внезапность им все же не удалась. Море кипело и бушевало вокруг, а на обреченном корабле закипело жаркое сражение. Со стороны оно могло показаться очень забавным зрелищем. Противников кидало и разбрасывало во все стороны. Они махали мечами впустую, порой норовя снести головы своим же. То их с ног сбивала вода, и они невольно хватались друг за друга, чтобы не упасть или не вывалиться за борт, потом снова друг от друга отталкивались и снова начинали скакать, как петушки. Что и говорить, маневры пригодились обеим сторонам. Каждый знал, на какой выпад и на какую хитрость способен противник, а потому скорой развязки ждать не приходилось, разве только постаралась бы сама буря. Буря и вправду положила конец той необыкновенной битве, но немногим позже.

Первым делом греки решили покончить с рыцарем Джоном и со мной, видя во мне некую тень предводителя. Трое бросилось на корму. Не имея меча, я завертелся волчком, уворачиваясь от ударов. Рус Иван в это время помогал кормчему управляться с рулем. Но как только мечи засвистели вокруг, кормчий в страхе бросил свое дело и свернулся в клубок под румпелем. Иван крикнул что-то злобно на греческом, явно желая образумить единоверцев, но зря открыл рот. В следующий миг он сам едва успел отдернуть руки, как в то самое место на румпеле вонзилось лезвие меча.

На мое счастье, корабль опять сильно качнуло, и двое моих врагов отлетело в сторону, причем один из них, распластавшись, стремительно заскользил по палубе. Тут я сам кинулся в нападение, вонзил кинжал под ребра тому, кто, на свою беду, устоял на ногах, и поспешил помочь Ивану. Тот, однако, не растерялся: пока грек выдергивал меч из древесины, он успел подхватить свое любимое орудие – рыбацкую сеть – и умело накинуть ее на врага, как на крупную рыбину. Иван дернул паршивца на себя, свалил и изо всей силы ударил ногой в живот. Мне оставалось только облегчить ему хлопоты с уловом, но только я размахнулся снизу, чтобы проткнуть «рыбине» брюхо, как сам Иван цепко схватил меня за плечо и отшвырнул в сторону.

Я так опешил, что некоторое время сидел и тупо наблюдал за самым странным рыбаком, какого видел в своей жизни.

Иван обладал недюжинной силой. Он умело подхватил сеть так, чтобы улов не выскочил из нее, быстро подтащил ее к борту корабля и одним махом выкинул «рыбину» из сети в море.

– Греки – мои единоверцы! – прокричал Иван, сразу подскочив ко мне и подав руку, чтобы я смог подняться. – Здесь нельзя убивать! Бог накажет!

– А дальше что? – еще больше удивился я.

– А дальше Господь сам рассудит, оставлять ему жизнь или нет! – пояснил Иван. – Вода не пожар! И берег недалеко!.. – и велел мне: – Скорей, Давид,отбивай лодку! Скоро она пригодится!

Сам он снова навалился на руль в надежде, что удастся уберечь корабль от гибельных каменных зубов, на которые нас неумолимо несли волны, а я, подхватив вывалившийся из румпеля меч, бросился на помощь к своим.

Не успев схватиться с новым врагом, я стал свидетелем того, как рыцарь Вильям вновь спас жизнь рыцарю Джону.

Раздался треск – и подрубленная мачта стала крениться. Видно, она не могла простить рыцарю Джону поругания над собою. Тот бился сразу с двумя противниками и опять оказался спиной к главной опасности. Но рыцарь Вильям как раз успел закончить еще один поединок, отмахнув вражескую руку вместе с мечом, и вовремя оглянулся на треск. Он бросился к Джону Фитц-Рауфу и, не дав ему сделать умелый выпад, оттолкнул его в сторону в тот самый миг, когда комель падающей мачты прицелился точно в крестец своей жертвы. Один из греков, бившихся с англичанином, спасся от удара его меча, но не спасся от судьбы. Мачта, как страшная пика великана, ударила его комлем прямо в живот, разорвала плоть и отбросила в сторону уже бездыханное тело. Упав на борт, она от качки стала кататься по нему туда-сюда и сбивать людей с ног. Перекладина с обрывками паруса вертелась за бортом, как мельница, а все сражение и вовсе превратилось в уличную потеху.

Только Господь и один смертный человек под небесами видели, чем вот-вот кончится эта забава. Берег был уже совсем близок, и сквайрИван правил корабль в узкий проход между двумя высокими острыми зубьями. Волны разбивались об них и теряли силу, так что, если бы нам удалось проскочить в это игольное ушко, мы бы попали в спокойную бухту. Однако теперь эта проклятая мачта грозила зацепиться за скалу и развернуть корабль, подставив его под самый опасный, боковой, удар волны.

Иван что-то кричал с кормы, вися на румпеле. Как выяснилось потом, он призывал сражавшихся хотя бы к краткому перемирию с тем, чтобы приподнять мачту и вывалить ее в море. Но то был, как говорят христиане, глас вопиющего в пустыне. Все были увлечены безумным побоищем.

Сражаясь с одним из греков, я краем глаза заметил вдруг, что Иван бросил руль, стремглав соскочил с кормы и сам, в одиночку, крепко ухватился за мачту. Это заметил и грек. Наши мечи дрогнули, и мы оба, казалось, готовы были броситься на помощь русу, но страх предательского удара в спину, увы, пересилил страх перед всеобщей гибелью, и мы продолжили безо всякой охоты наносить удары друг другу и отбивать их.

Мачта таскала руса из стороны в сторону, а он держался за нее, как бесстрашный муравей за пойманную гусеницу. Но вдруг он сам отпрыгнул от мачты и во всю глотку выкрикнул какое-то русское ругательство. Позже я просил Ивана перевести те три или четыре коротких слова, заклинающих всякую смертельную опасность. Рус долго мялся, но все же внял моей просьбе, и тогда перевод занял не менее двух дюжин арабских слов. Смысл их был ужасен: оказалось, Иван объявил мачте, что ее родила на свет блудница от сношения с жеребцом и к тому же совершенно противоестественным способом.

Одно несомненно: это и впрямь была самая мстительная и своенравная мачта из всех когда-либо служивших мореходам. Как только корабль оказался между скалами, она как назло угодила вершиной в одну из них, а комлем сумела упереться в борт.

Раздался треск, и все вдруг замерли, наконец услышав в этом треске смех собственной смерти.

Волна ушла из-под корабля, он стал опускаться в яму, кренясь и разворачиваясь, а со стороны бескрайней водяной пустыни уже катился на нас новый вал, огромный и темный, как чудовищная пасть.

Все движение вдруг удивительным образом замедлилось. Ужасная волна текла на нас, как густая патока. Не знаю, как было с остальными, но я словно превратился в чайку, вдруг увидев и себя, и корабль, и скалы откуда-то со стороны, с безопасного расстояния.

Я увидел, как волна приподнимает корабль и неторопливо опрокидывает его, как корабельная корма вдавливается в скалу и рассыпается ворохом сломанных и расщепленных досок и как людишки тоже сыплются ворохом в воду. Я увидел, как деревянная бычья голова яростно бодает скалу и от удара отлетают прочь рога.

В следующее мгновение меня поглотила обжигающая тьма.

Вода была такой холодной, что все мои члены сразу онемели. Только по мелким всплескам я еще догадывался, что мои ноги и руки держат тело на плаву. Внезапно я ткнулся носом в какую-то доску. Я посчитал ее своим спасением, страстно обхватил обеими руками, как возлюбленную, и, сразу окоченев, стал тонуть.

Очнулся я сильных ударов по щекам. Невольно отворачиваясь, я открыл глаза и сначала увидел чье-то чужое, перекошенное от ужаса лицо. Мигом позже по этому лицу шлепнула доска, и человек пропал. Я испугался, ожидая той же участи, дернулся, но несколько рук крепко схватило меня.

Прошло еще какое-то время прежде, чем я осознал, что происходит. Оказалось, что Иван вновь показал мастерство искусного рыбака. Когда корабль разбило, он сумел-таки зацепиться за лодку и удержать ее. Потом, уже оказавшись в тихой бухте, он бросился с нее в воду и, начав, конечно же со своего мессира, стал поочередно вылавливать всех «рыцарей султана» и их оруженосцев. Откуда у него только силы брались!

Кто-то из греков тоже успевал цепляться за маленький ковчег, но для них места в нем уже не было.

Рыцари, как и я, все были окоченевшие и едва живые. Иван потом рассказал мне, что труднее всего пришлось с самим мессиром, который стойко шел ко дну, отказываясь выпустить из рук свой меч.

– Чуть было не утянул меня вместе с собой! – вздыхал Иван. – Так бы и пришлось идти обоим на службу к царю морскому.

Он заставил всех грести досками в сторону берега и орал на благородных рыцарей, как корабельный надсмотрщик на гребцов-невольников. Полумертвые господа, однако, молча подчинялись ему и гребли, как могли. На берег он также выгонял всех едва не пинками. Некоторые валились с ног у самой суши от ударов уже невысоких волн и, если бы не Иван, бедолаги могли бы легко захлебнуться там, где было уже по колено. Иван беспрерывно ругался на своем наречии, будто волшебные русские ругательства согревали его кровь. Он гнал на берег тупое стадо, по всему видать поголовно родившиеся от блудниц и жеребцов.

Замечу, что никто потом не держал на его обиды. Даже самые высокомерные мессирыпрекрасно понимали, что только русу, способному плавать в самой холодной воде, они обязаны своим спасением и, если бы он не заставлял их двигаться, то, даже вытащенные на лодку, они бы вскоре превратились в окоченевшие трупы.

Одного франка Ивану все же пришлось тащить на себе. При крушении корабля Жан де Брас сильно ударился грудью об борт и, видимо, сломал себе несколько ребер.

Нам повезло. Неподалеку от места нашей славной высадки, в прибрежных скалах, нашелся небольшой грот, где в глухом мраке мы и скрылись от бури.

– Ждите здесь и не высовывайтесь! – властно предупредил всех рус и пропал.

Никто и слова не произнес, никто не шевельнулся. Даже слова благодарственных молитв замерзли у нас на языках.

Как только рус вернулся, сразу взлетели веселые искры, потянуло дымком и во тьме заплясали маленькие живительные огоньки. Как я не расставался со своим тайным оружием, так Иван не расставался с огнивом и кресалом, спрятанными в его поясном мешочке. Он где-то раздобыл хворост и смог зажечь огонь.

– Теперь всем раздеться! Живо! – велел он.

Рыцари не шелохнулись, и тогда он сам стал стаскивать с них мокрую одежду. Никто не отбивался, и вскоре вокруг костерка собралось изысканное общество дворян и их оруженосцев, мало чем отличавшееся от обитателей свинарни. Они исподлобья сверкали глазами и старались не поднимать глаз. Тем временем, рус успел устроить в гроте еще один костер и развесил тряпье подле него на колышках и ветках.

– Никак все живы?! – немного удивленно и немного насмешливо воскликнул он, поглядев на нас со стороны.

Рыцари были спасены, а вот оруженосцы вновь понесли потери – один был убит на корабле и еще двоих поглотило море.

– Видать и вправду угодно Господу, чтобы мы нашли английского короля, – подбодрил на Иван.

Я невольно поискал глазами Альдо Неро и, не найдя его, спросил руса, которого в тот час считал всеведущим духом:

– А ты видел итальянца?

– Кто-то очень лихо греб к берегу, вот что я видел, – вспомнил Иван. – Крепкий пловец. Кто как не он?

Я пожалел бы о смерти Альдо: ведь он наверняка знал эти места и мог бы довести нас до какого-нибудь городка, до какой-нибудь известной ему «норы». Но теперь я невольно пожалел о том, что он жив: мало ли что могло взбрести ему в голову на свободе да еще после такого освежающего купания.

– Любопытно, где мы? – пробормотал я, так же невольно обращаясь к русу.

– Сейчас бы нам всем по глотку доброго вина, сразу бы уразумели где, – высказал он очень верную мысль и тут же сам загорелся ею веселее, чем наш костер. – Сидите тихо, – снова приказал он некогда грозным рыцарям, – а я гляну, нет ли здесь поблизости какой-нибудь харчевни, где добрых людей угощают даром.

И он снова пропал.

Рыцари начинали потихоньку оживать около огня, и я заметил, что сидящие напротив внимательно приглядываются к моему лицу.

– Вы думаете, что рус вместо живого Дауда выловил призрака? – осторожно задал я вопрос.

Откликнулся Эсташ Лысый:

– У тебя что, золотой динар к щеке прилип?

Я схватился за левую щеку, в испуге прикрыв свою родовую отметину. Я скрывал ее особой мазью, сделанной на основе кипарисного дегтя с добавлением пыльцы. Иначе никакие одеяния не позволили бы мне превращаться из полукурда в генуэзца, а из генуэзца в грека. Я стирал мазь с лица только перед тайными встречами с избранными, с посланниками Драконов Запада или Мудрых Змиев Востока, поскольку в некоторых случаях родимое пятно заменяло пароль. Но теперь бурные волны хорошо выстирали и прополоскали меня, и один из моих тайных знаков открылся.