Текст книги "Две жизни"
Автор книги: Сергей Воронин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц)
– Вообще-то мне некогда. Ну да ладно, давай сыграю еще, – нехотя согласился Васька. – Только играем по крупной, штук по двадцать пять.
Мишка с радостью согласился. И через несколько минут он уже был должен Ваське двести моляшек. Дальше игра пошла еще крупнее. И не успел он оглянуться, как уже был должен тысячу. Он даже вспотел от волнения и только об одном думал: как бы Васька не перестал играть. А Васька будто и позабыл, что не хотел играть.
– Сдавай, сдавай, – посмеиваясь, говорил он. Когда счет дошел до пяти тысяч, Васька спокойно убрал карты в карман и сказал:
– Молись.
– Да разве столько отмолишь, – волнуясь, сказал Мишка.
– Не будешь молиться – поколочу. Молиться надо без отдыха. Упадешь – снова начинай.
– Давай еще поиграем, – попросил Мишка.
Васька закурил толстую папиросу и не угостил Мишку:
– Молись. Я буду считать.
Мишка начал молиться. Он отбил двадцать поклонов и понял, что пяти тысяч ему никогда не одолеть.
– Вот видишь, заигрался, – жмуря глаза, сказал Васька. – Пожалеть если мне тебя?
– Пожалей, – чуть не плача, попросил Мишка.
– Ладно. Играй на свои ботинки. Сто моляшек за них даю.
– На ботинки нельзя. Дома ругаться будут.
– А ты, может, выиграешь...
И Мишка сел играть на ботинки. Он их проиграл быстро. Потом проиграл пиджачишко, решив, что дома скажет, будто его обокрали, пока он купался у Петропавловской крепости. Потом проиграл перочинный нож. После этого Васька перестал играть. Он сложил карты и убрал их в карман:
– Давай барахлишко.
Мишка представил, как он вернется домой разутым и раздетым, и ему стало страшно.
– Вася, прости, а?
– Давай, давай, – поторопил его Васька. – Время-то вон уже сколько. – Он вынул часы, да не какие-нибудь, а золотые (богат был Васька) и показал: начало шестого. – А у меня еще дел до черта.
– Мы же понарошку играли... Прости.
– Ну что мне с тобой делать? – Васька о чем-то подумал и сказал: – Ладно. Пойдем.
– Куда? – встрепенулся Мишка.
– Идем, идем...
Тетрадь шестая
И Мишка, словно привязанный, пошел за ним. Они постояли на остановке, дожидаясь трамвая. Мишка хотел было ехать на колбасе, но Васька не позволил. Он купил билеты. И Мишка ехал как порядочный. На Обводном они вышли. Васька угостил Мишку толстой папиросой. Но Мишке не хотелось курить. Он смотрел сбоку на Ваську и думал: «А что, если убежать?» Он мог бы легко убежать, Васька ни за что бы не догнал на своих кривых, коротких ногах. Но бежать почему-то было некуда.
На Обводном они вошли во двор старого дома. Поднялись поземной лестнице на третий этаж. Васька зачем-то посмотрел вниз и только после этого негромко стукнул три раза костяшками пальцев в дверь.
– Кто? – послышался из-за двери сиплый голос.
– Красненький.
– Зачем?
– Озяб.
Дверь открылась, и на пороге встал высокий небритый дядька с подпухшими глазами.
– Чего тебе? – сердито спросил он Ваську.
– Дело есть.
– Давай.
Они прошли но узкому коридору в маленькую комнату. В ней было грязно и тесно. На столе стояли бутылки из-под водки и пива, валялись объедки, окурки.
– Вот рассудите, Павел Семенович, заигрался парнишка. Что теперь делать? – спросил Васька, держа в руках шапку. И рассказал, как было дело.
– Заигрался, говоришь? – спросил Павел Семенович и внимательно посмотрел на Мишку. Увидел его встревоженные глаза и мягко сказал: – Зачем же ты пугаешь паренька? Пугать не надо. Он по глупости заигрался. Конечно, того, кто заигрывается, бьют. Бывает, даже до смерти. Потому что это нечестно – садиться играть и не отдавать долг. Но Мишу не надо обижать. Ботинки и пиджачок пусть останутся ему. И ножичек отдай... Отдай ножичек! – крикнул Павел Семенович.
Васька нехотя отдал.
– Ну вот... Хорошо я посоветовал? – спросил Павел Семенович Мишку.
Мишка улыбнулся.
– Но надо сделать так, чтобы и Ваське не было обидно. А то ведь тоже нехорошо. Он выиграл, а ему ничего не отдают. Не годится. Давай сделаем так: ты у него будешь в долгу. Пусть будешь ты ему должен. Ладно?
Мишка кивнул головой.
– Ну вот и славно. Ребятки вы хорошие. Ссориться не надо. И если Васька тебя уж что попросит, ты должен сделать. А не сделаешь, тогда будем бить. Я тоже буду бить. Потому что ты заигранный. Понял? Заигранных бьют, случается – даже убивают. А теперь бегите домой, ребятки...
И ребятки побежали. Мишка был очень доволен, что так все хорошо окончилось. Только одно ему было невдомек: о чем его может попросить Васька?
– Ну мало ли о чем, – ответил Васька, угощая его толстой папиросой.
А через неделю Мишка уже сидел в тюрьме. К нему никого не пускали, потому что он был под следствием. Следователь, полный, добродушный дядька, жалел Мишку.
– Вот видишь, дурачок, – говорил он ему, – к чему может привести неразборчивость. Друзей надо выбирать.
– Какой он мне друг...
– Как же не друг, если он тебя три раза просил стоять на стреме?
– Откуда три раза? Врет он! Всего один раз и постоял...
– Ну что ж, если один – так один. Я тебе больше верю, чем ему. Так и запишем, стоял один раз. И достоялся. Теперь судимость получишь. Эх, Пугачев, Пугачев, не сберег ты честь смолоду. И сколько же ты разиков так стоял?
– Так я же сказал – один раз!
– Ах да, один раз... Ну тогда распишись тут. – следователь вызвал дежурного: – Приведите Виноградова.
Мишка расписался в протоколе допроса и с любопытством посмотрел на дверь, не зная, кто это такой Виноградов и зачем его зовут.
Вошел Васька кривоногий. Он равнодушно скользнул взглядом по Мишке и остановился перед следователем.
– Чего ж ты, Виноградов, время у меня зря отнимаешь? – сказал следователь. – Говоришь, не знаешь Пугачева, а сам его на стрему ставил?
– Не понимаю, о чем вы говорите, – спокойно сказал Васька и пожал плечами. – Я сидел дома, читал книжку. Вдруг пришли и забрали. По какому такому праву? И даже санкции прокурора не показали.
– О, какой ты грамотный, – удивился следователь. – А скажи-ка, Мишку-то ты ставил в переулке?
– Первый раз слышу.
– Может, ты и не знаешь его?
– Видал во дворе. Ну и что?
– А зачем ты говорил, что не в первый раз меня ставил? – не выдержал Мишка. – А теперь отказываешься от меня. Ты что, хочешь на меня все свалить? А еще сам говорил, чтобы я не выдавал никого. Я-то не выдам, а вот ты как?
Следователь засмеялся.
– И не стыдно тебе, Виноградов, такого необстрелянного хлопчика обманывать? Моляшки... Ай-ай-ай-ай... – Следователь позвонил и велел дежурному увести Мишку.
Через неделю был суд. Павлу Семеновичу и Ваське дали по семь лет. Мишке – три года. Мать плакала. Отец, трезвый и похудевший, виновато смотрел на сына. Говорить было не о чем. Только уже перед тем, как уводили подсудимых, Мишка сказал матери:
– Ты не думай, я не вор. Это уж так получилось, что меня заставили стоять. А я и не знал, зачем это...
Нет, Мишка не собирался бежать. За то время, пока он побывал в тюрьме, вдосталь нагляделся на ворье. Ему были противны их повадки, блатной язык, густая, омерзительная матерщина. Они ничего не делали просто и естественно – всегда с ужимками, с какими-то вывертами. И говорили не просто, а с придыхом, скороговоркой. И все у них было фальшиво. Они хвастались и не верили друг другу. Мишка с неприязнью смотрел на Кольку Колхоза, со страхом – на Бациллу, оттачивавшего на камне нож. И боялся – а что, если его спросят: «Собираешься бежать?» Он ответит: «Нет», и что тогда будет? Сказать же, что собирается, он не мог. Скажут: «Давай!» Выпустят на буфера. Скомандуют: «Прыгай!» А зачем ему прыгать, если он не хочет быть вором?
Смеркалось. В вагоне становилось темно. Разговоры притихли. Все настороженно ждали удобного часа. Бацилла, лежа на верхних нарах у окна, неотрывно смотрел сквозь решетку. Ленечка, двадцатипятилетний парень, выдававший себя за малолетку, примерял сапоги, отобранные у посаженного за растрату.
Поля сменялись перелесками. В деревнях зажигались огни. Все тише становилось в вагоне. Поезд шел, не останавливаясь на полустанках. Потянулся подлесок. Вырос лес. Большие, темные деревья закрыли небо. Как по заказу, обрисовалась высокая насыпь.
Бацилла соскочил с нар. И тут же раздался выстрел. Еще... Еще... За окном стало светло как днем. Это метнулась в небо ракета. Как большая стеклянная люстра, она повисла над лесом, освещая темную зелень елок и словно эмалированную листву берез. Паровоз протяжно загудел и, пройдя с разгона метров двести, остановился. Все кинулись к окнам. Снаружи донесся лай собак, отрывистые голоса конвоя. Еще одна ракета повисла над лесом. Голоса затихли вдали. Бацилла с досадой выругался. Еще бы минута, и он был бы на воле. А тогда ищи-свищи в лесу... Опередили!
– Замазывай порез! – скомандовал Колька Колхоз.
Ленечка схватил комок хлеба, смешанного с пеплом от махорки, и полез под нары. Снаружи донеслись голоса. Мишка Пугачев в край окна увидел конвойных с фонарями. Они несли за руки и за ноги человека.
– Товарищ начальник, бежали из этого вагона, – доложил кто-то снизу.
Мишка еще больше изогнулся и увидел освещенного фонарем начальника конвоя. Он стоял у соседнего вагона.
– Староста! – позвал начальник конвоя и осветил лежавшего у рельсов беглеца. – Ваш человек?
– Наш! – удивленно-радостно ответил староста. – Моргунов-конокрад.
– Расстрелять Моргунова-конокрада, – спокойно сказал начальник конвоя.
Охранники подхватили бежавшего за руки и за ноги и понесли в лес. Они скрылись во тьме.
Наступившая тишина вдруг огласилась криками. Кричали из Мишкиного вагона, из соседних, из других.
– Не имеешь права! – надрывался Бацилла. – Это тебе не беломорские пеньки.
– Мослы! – вопил Ленечка.
Начальник конвоя погасил фонарь и пошел к лесу. «Неужели расстреляют?» – испуганно думал Мишка. Он вздрогнул, словно это по нему ударили, когда гулко, по-лесному звонко, прогремел выстрел. «Убили!» – в ужасе прошептал Мишка и показался себе таким беззащитным, что начал тоненько скулить, представив, что вот так же и его могут пристрелить и никто не вступится, как будто так и надо.
А из лесу волнами шел смешанный густой запах хвои и берез. Из туч показалась луна и свободно, легко покатилась над землей. Ей не было никакого дела до того, что произошло на глухом перегоне.
С хвоста эшелона подошли еще конвойные.
– Ну что? – раздался из темноты голос начальника.
– Ушел, – ответил один из конвойных. – Далеко успел.
– Кто ж это подорвал-то? – и с завистью и с восхищением спросил Бацилла. И, не вытерпев, крикнул. – Князь, кто подорвал?
– Гришка Семафор, – донеслось из соседнего вагона.
– Ну, погуляет теперь Семафор. Ух, погуляет теперь! – хохотнул Бацилла и оскалил зубы. Они влажно блеснули, освещенные луной. – Э, кусок мяса, не успел я с ним вместе рвануть... – И с досады изо всей силы ударился головой о железную решетку.
Паровоз протяжно и часто ревел, напоминая конвою: пора в путь. Рядом стучали молотки – заколачивали дыру, в которую пролезли Семафор и конокрад Моргунов.
Мишка Пугачев лежал, свернувшись в комок. Он ни о чем не думал, ни о чем не мечтал. Ему было страшно».
На этом я закончил рассказ о Мишке Пугачеве. Лег спать и сразу же уснул.
Первая мысль, как только я проснулся, была о написанном ночью рассказе. «Неужели мог быть такой произвол? Неужели убили Моргунова?» – думал я.
2 июля
Лодки тихо покачивались на волне, выстраиваясь гуськом. И все было спокойно и не вызывало тревоги. Но стоило «Комиссару» тронуться в путь, как стало ясно: лодкам несдобровать. От кормы парохода шла большая волна. Она натыкалась на лодки. Ей нужен простор, а тут преграда. И тогда она врывалась в промежутки меж лодок и, как фонтан, поднявшись, падала, заливая плоскодонки. Борта постепенно сравнивались с Элгунью. А канат тащил и тащил их. Они зарывались в реку, всплывали, снова уходили под воду. Самая последняя лодка сорвалась с буксира. Вслед за нею отцепилась двойка, и, как два неразлучных приятеля, обнявшись, они пошли вниз.
Элгунь извилиста. На каждом повороте флотилия разворачивалась, бортовая волна захлестывала лодки, и добрая половина их скрывалась в воде. Неожиданно одна из лодок последней тройки отошла в сторону. Волна ударила ей в нос. Вздыбила ее так, что стало видно ободранное днище. Пройдя несколько метров стоя, лодка свалилась набок и пошла бортом. Элгунь то топила ее, то отпускала словно для того, чтобы она смогла отдышаться. Но вот, подкинув и перевернув лодку, волна бросила ее на соседнюю. Та накренилась, стала захватывать носом веду и захлебнулась. И тут началось; лодки, словно поплавки, стали подпрыгивать и скрываться. Отваливались борта, раздирались носы. Соснин скрипел зубами. Мы с Колей Николаевичем молча глядели на гибель флотилии. Очень нехорошо нам было в эту минуту. Не из-за этих ли лодок мы двадцать дней добирались по Элгуни, чтобы доставить их в Герби, тащили волоком, тащили канатом? И все, выходит, напрасно.
– Капитан, нельзя так, – страдая, говорит наконец Соснин.
– Сейчас ничего не могу сделать. Перекат, – отвечает капитан. Вот пройдем...
Когда мы прошли перекат, от лодок ничего не осталось. Только болтался за кормой длинный конец каната. Так погибла паша лодочная флотилия.
– Я тебе этого не прощу! – кричит на капитана Соснин. – Ты мне ответишь!
– Откуда ж я знал, что так обернется, – расстроенно отвечает капитан. – Хорошая лодка должна идти по воде...
– Ты мне не крути траекторию. Ты не только вернешь деньги за транспортировку, а и стоимость лодок оплатишь.
– Откуда ж я такие деньги возьму?
– Возьмешь.
– И на черта я связался с вами! – стонет капитан...
Взволнованный, я ходил по палубе. В таком состоянии встретил Пугачева. Мишка, увидев меня, обрадовался. Он сидел на том самом месте, где мы разговаривали с ним вчера.
– Значит, так Моргунова и расстреляли? – спросил я, отвлекаясь от горьких дум.
– А зачем это вы спрашиваете? – настороженно спросил Пугачев.
– Да так, вспомнил сегодня... – почему-то остерегаясь сказать правду, ответил я.
– Нет, его тогда не убили. Все это сделали, чтобы попугать нас, чтобы мы забоялись бежать... А Моргунова я видел потом в Иркутске, когда нас в баню водили... – Он оглянулся. – Что скажу вам – не берите Бациллу. Честно говорю...
Я и без него знаю, что Бациллу брать не следует. Но Соснин заупрямился, вбил себе что-то в голову и не хочет отказываться от Бациллы.
4 июля
«Комиссар» шел очень хорошо. Шел с такой скоростью, с какой, наверно, не ходил со дня своего рождения.
– К черту, поскорей выбросить вас с вашими заключенными, да подальше, подальше от вас, – говорил капитан. Китель и плащ ему вернули, но зато пропали вещи у команды, у пассажиров. Ларек ограблен начисто. – Это ж головорезы, а не пассажиры, – говорит он про заключенных. – И откуда такая шантрапа набралась? Озолоти меня, не стал бы и дня работать...
Не доезжая шести километров до Герби, уже можно хорошо видеть этот последний населенный пункт с деревянными русскими домами, с почтой, с улицами, с пристанью. Видя все это, думаешь, что вот уже и приехали, но пароход резко сворачивает в сторону, и Герби скрывается. «Комиссар» проходит шесть километров узким рукавом. По вот кончился и рукав, пароход идет мимо палаток, белеющих на обрывистом берегу. Я вижу Костомарова, он смотрит на нас в бинокль. Рядом с ним Мозгалевский в своей форменной железнодорожной фуражке, с трубочкой, маленький, всего по плечо Кириллу Владимировичу. Вот из палатки выбежала Ирина. Она в белом платье, с оголенными руками, смеется, что-то кричит нам, машет платком. Рядом с ней Тася. Они бегут к пристани.
– О-но-но! – кричит им Коля Николаевич.
– О-сё-сё! – отвечают они.
– О-но-но! – кричу я.
– О-сё-сё! – доносится голос Таси.
Все ближе, ближе пристань. И вот наконец «Комиссар» остановился. Я бегу с рюкзаком на берег:
– Здравствуйте, Ирина!
Удивительные у нее глаза, Всем даны, чтобы видеть, но мало кому для украшения. Ей и для украшения: чистые, очень ясные. Мне кажется, она и видит-то своими глазами иначе, чем мы. Я смотрю ей в глаза и смеюсь.
– Это и есть Алеша Коренков? – спрашивает Ирина у Таси.
– Да. Здравствуйте, Алеша, – говорит Тася. – Как долго вы ехали...
– Да. Очень... Я вас видел, когда вы плыли на пароходе, – говорю я Ирине.
– Мы тоже вас видели, – смеется Тася, – ну, теперь будем вместе.
– Это хорошо! – радуюсь я.
– А, вьюнош приехал, – к нам подошел Лыков. Накомарник у него подвернут и посажен набок, и получается не накомарник, а белая шляпа с широкими полями. На нем длинные золотоискательские шаровары. Хотя я его и недолюбливаю, но, надо честно сказать, он красив и напоминает собой героев из брет-гартовского романа. – Кого-нибудь встречаешь, Ирина?
– Да нет, так просто... Зырянов приехал...
– Тогда пойдем.
И они ушли.
– Хотите, я вас провожу, Алеша? – говорит Тася.
– Пойдемте... – Но мы не успели и шагу шагнуть, как остановились, потрясенные тем, что разыгралось в течение нескольких минут на наших глазах.
По трапу с ножом в руке сбежал на берег коренастый, с распахнутой рубахой, наголо обритый человек. Это был Колька Колхоз. И в ту же минуту, как только он показался, другой человек, как позднее выяснилось – Коломиец, выхватил нож из кармана и бросился ему навстречу. На мгновение они замерли и тут же кинулись друг к другу. И вот уже Коломиец бежит, лицо его белое, как солнце. На него страшно смотреть. Из спины струей бьет кровь. Он бежит по кругу и падает. Мертв.
К Кольке Колхозу подходит уполномоченный.
– На́, на́, – спокойно отдавая ему нож, говорит Колька Колхоз. Оказывается, у него были давние счеты с Коломийцем, да все как-то пути не пересекались. А тут сошлись.
– Какой ужас, – говорит Тася. Она крепко держится за мою руку. – Идемте, идемте скорее отсюда...
В этот день только и разговоров было о смертоубийстве. Костомаров сам лично проверил по формулярам всех заключенных, вызывал каждого к себе и отправил назад с уполномоченным восемь человек. Отправил бы и Бациллу с Нинкой, но Соснин упросил его оставить.
– Увидите, и Бацилла и Нинка будут делать чудеса, – заверил он Костомарова.
– Хорошо. На вашу ответственность. Хотя и не понимаю ваших симпатий к ним.
Костомаров меня вызвал перед ужином. Кроме Мозгалевского, в палатке был Соснин.
– Нет, вам нельзя поручать ответственные задания, – сурово говорит ему Костомаров. – Хорошо, что в Герби можно купить лодки, а не то вы сорвали бы сроки изысканий.
– Разрешите спросить? – вытягивается во весь свой длинный рост Соснин. – А зачем было покупать лодки в Николаевске-на-Амуре, если их можно было достать здесь?
– А вы знали, что в Герби есть лодки?
– Никак нет!
– Ну вот, и я этого не знал, поэтому и поручил вам их купить в большом населенном пункте.
– Ясно. Виноват. – И Соснин становится еще длиннее.
– Можете идти.
– Есть идти! – И Соснин уходит.
Костомаров добродушно смеется:
– Ничего не скажешь, военный человек.
– Давненько мы с вами, Алексей Павлович, не виделись, – ласково сказал Мозгалевский.
– Настолько давненько, что за это время у него успели вырасти бакенбарды, – осуждающе глядя на меня, заметил Костомаров.
– Таежная болезнь, вроде кори у ребятишек, – снисходительно заметил Мозгалевский, – каждый ею переболеет, пока станет настоящим изыскателем:
– Молодость, – сказал Костомаров. Ему тесно в палатке. Он может только сидеть. Стоя не помещается.
– И молодость, конечно, – соглашается Мозгалевский.
Я не знаю, куда деваться от стыда. Мне тем более стыдно, что, по рассказам, Костомаров – настоящий «сухопутный волк», но он побрит, от него еле уловимо тянет «Шипром», он не терпит нерях.
– Ну, и то, что он занимается литературой.
Я удивленно посмотрел на него: откуда он знает?
– Искусство, литература. В свое время я много думал об их назначении и пришел к выводу, что, за небольшим исключением, они нужны человеку. Если рабочие построили зимовку, то я хочу, чтобы в ней было тепло. Того же я хочу и от литературы. Тепла моему сердцу. К сожалению, многие книги я закрываю на середине. В них нет ни глубокой мысли, ни большого чувства. Нет той музыки, которая делает область литературы недосягаемой для каждого любителя портить бумагу. И самое удивительное в том, что бездарная литература не вызывает гласного возмущения. – Он помолчал и сказал: – У нас мало хороших книг. – Подумал и еще сказал: – Для меня талантливо то, что я запоминаю на всю жизнь.
Я стою и молчу, не зная, что ответить Костомарову.
– Вы любите стихи? – спросил он.
– Да.
Тетрадь седьмая
– Это хорошо. – Он скупо улыбнулся. – Если бы не было поэтов, мир был бы груб. Поэту немного надо – только правду сказать. Я не знаю ваших литературных способностей, но вы здесь увидите много интересного. Мы будем работать в таких местах, где не ступала нога человека. И в этой глуши со временем помчатся поезда, будут жить люди. Тут богатейший, нетронутый край. И мы первые, кто проложит к его сердцу дорогу. Если вам нужна будет помощь, разъяснения в инженерном деле, обращайтесь к Олегу Александровичу и ко мне.
– Спасибо, – взволнованно сказал я.
– Здесь, в Герби, живет интересный человек. Возможно, вам пригодится. Он плотник. Выпивоха. Но в прошлом был командиром партизанского отряда. Побеседуйте с ним.
Я гляжу Костомарову и глаза. Нет, он не смеется надо мной. Он смотрит серьезно и благожелательно.
– Хорошо.
Наша партия расположилась на берегу Элгуни. Палаточный городок. На самом берегу пылает костер. На нем Шура готовит обед. Играет патефон. Много солнца, много воздуха, много воды – жизнь! Я послонялся по лагерю. И решил сходить к командиру партизанского отряда. Зовут его Иван Семенович, живет он в конце поселка.
На улице сухо, пылит ветер. Идти надо мимо двух магазинов «Рыбкоопа», кинотеатра, где показывают только немые фильмы, мимо домов, уныло похожих один на другой. Заселяют Герби русские, но живут здесь и эвенки.
Я дошел до самого конца и остановился у окраинного дома. Здесь, кажется, живет бывший командир. Дом хороший, с тремя окнами по фасаду, с крыльцом.
– Скажите, Иван Семенович дома? – спросил я пожилую женщину, вешавшую во дворе белье.
– А откуда я знаю? – сердито ответила она.
– Ну как же, ведь он в этом доме живет?
– Жил, да выгнали. Вон, через дорогу, в чуме обитает.
Я посмотрел через дорогу и увидел конусообразный, сделанный из бересты чум. Пошел туда. Постучал в легкую дверку. Ко мне вышла женщина. Странное это было существо: с ввалившейся грудью, с выпирающим животом, лет пятидесяти пяти, повязанная платком по самые брови.
– Чё? – спросила она как-то в нос.
Я сказал, что мне надо видеть Ивана Семеновича. Женщина махнула на меня рукой:
– Завтра, завтра приходи... пораньше. Пьяный он сейчас, спит.
И ушла.
На другое утро я опять был там. Опять вышла эта странная женщина и, махнув мне рукой, ввела в чум.
Он перегорожен ситцевой занавеской на две половины. В правой за столом сидел лохматый, с набрякшими глазами, седой мужик. В левой, за пологом, наверное, находилась постель. Я поздоровался. Иван Семенович с трудом поднял на меня глаза, махнул рукой на скамейку.
– Кукушка! – произнес он в нос.
Из-за полога показалась та самая женщина:
– Чё?
– У! – Он показал руками, расставив их не меньше чем на полметра.
– О! – простонала жена.
– У! – уже более грозно протянул Иван Семенович.
– О! – жалобно простонала Кукушка и вышла из чума.
Я воспользовался тем, что наступило молчание, что Иван Семенович ничем не занят, и попросил:
– Расскажите, пожалуйста, Иван Семенович, как вы воевали с японцами; я слышал, вы были командиром партизанского отряда.
– Молчи! – сквозь зубы ответил Иван Семенович и опустил голову на грудь.
В молчании прошло не меньше четверти часа – пока появилась Кукушка. Она поставила на стол литровую бутылку водки, две тарелки – одну с клюквенным киселем, другую с молоком, положила две столовые ложки и сняла со стены две поллитровые кружки.
Иван Семенович молча раскупорил бутылку, разлил по кружкам и тряхнул головой в мою сторону, приглашая пить.
Я растерянно посмотрел на кружку. Она была налита доверху. Я не знал, что делать. Отказаться боялся. А вдруг он обидится и выгонит меня из своего чума, и тогда я никогда не узнаю, как он командовал партизанским отрядом. Ведь, наверное, не зря мне порекомендовал с ним поговорить Кирилл Владимирович, и я решил выпить ради знакомства, надеясь, что успею кое-что порасспросить, а чего не успею, то порасспрошу в другой раз, уже на правах доброго, хорошего знакомого. И выпил. И сразу же набросился на кисель. Кое-как отдышался. Достал записную книжку и карандаш.
– Иван Семенович, вы были, я слышал, командиром партизанского отряда. Воевали с японцами. Расскажите, – ловя минуты, попросил я.
– Молчи, – махнул на меня рукой хозяин и о чем-то задумался.
У меня плавно кружились в глазах стол, хозяин, маленькое окошко. Было такое ощущение, будто я на палубе «Камбалы» в ветреную погоду.
– Кукушка!
Из-за полога вышла его жена:
– Чё?
– У! – он показал руками.
– О! – простонала жена.
– У! – уже более грозно протянул хозяин.
– О! – жалобно простонала Кукушка и вышла из чума.
Наверно, прошло столько же времени, но мне показалось, не успела Кукушка выйти, как уже снова оказалась у стола. Рядом с тарелками появилась вторая литровая бутыль. Иван Семенович снова разлил ровно, не обронив ни одной капли.
– Я больше не могу, – сказал я.
Он махнул рукой и выпил свою кружку. Похлебал нехотя киселя с молоком, вперемежку. Потом ткнул пальцем в мою кружку: дескать, давай пей!
– Нет, нет, я не могу. А вы расскажите, как были...
Он отлил из моей кружки половину водки в свою, чокнулся и выпил. Я отказался.
– Иван Семенович, я слыхал, вы были командиром... партизанского отряда. С японцами воевали... Расскажите, а?
Он ткнул пальцем в мою кружку. Я отказался. Тогда он вылил из моей кружки все в свою и выпил.
– Иван Семенович, я слыхал, вы были...
– Молчи! – Он повел глазами по чуму: – Кукушка!
Она вышла из-за ситцевого полога:
– Чё?
– У! – он опять показал руками.
– О! – простонала Кукушка.
– У! – грозно протянул хозяин.
– О-о... – И Кукушка вышла из чума.
– Иван Семенович, я слыхал, вы были командиром...
– Молчи!
Мы молчали долго, но Кукушки все не было. За окном шел дождь. Я чувствовал себя неважно: все больше пьянел.
– Иван Семенович, я слыхал...
Но он меня не слушал, встал и начал что-то искать в шкафчике, где хранилась посуда, в столе, потом начал перерывать постель, вещи в сундуке.
– Чего вы ищете? – спросил я его.
– Водку на медвежьей желчи... Кукушка прячет. Боится... Тебе, молодому, не надо, а я как выпью – тоже себя молодым чувствую.
После этого я понял, что мне тут делать нечего. На улице шел дождь. Бежали мутные, бурные ручьи. Дорога была скользкая, глинистая. Я падал. С трудом взбирался на пригорки. (И откуда только они взялись? Когда шел туда, вроде их не было.) Шел долго. В палаточном городке повстречался с Костомаровым. Вернее, он увидел меня, пьяного, грязного, и вышел навстречу.
– Что это такое? – строго спросил он.
– А ничего... С Иваном Семеновичем познакомился...
– Идите спать!
– Так я и иду...
8 июля
Спал и не выспался. Гудит в голове. Во рту какая-то гадость. Скорей бы выкупаться, освежиться холодной водой. Но последние дни шли дожди. Элгунь разбухла, стала подыматься. Мутная, быстрая, она с бешеной скоростью проносится мимо меня.
– Моя разлив не ходи, – слышу я за своей спиной тонкий голос. Оборачиваюсь. Это проводник эвенк Покенов. Он мал ростом, широкоскул, глаза у него оттянуты к вискам, лицо безбородое, точнее безволосое, как у скопца.
– Почему? – спросил я.
– Однако трудно. Моя пятьдесят четыре лета... Сорок лета охота. Моя не стреляй мимо. Лодка ходи вверх. Так ходи вверх. Много ходи. Моя знай все. – Он поднимает с земли длинный шест. – С ним ходи.
– А весла?
– Весла, однако, нет... Шест ходи, вода сильный...
Шуренка зовет к столу: пора завтракать. Но мне не хочется встречаться с Костомаровым. После вчерашнего стыдно. И я ухожу. Иду к сельмагу. Там сидит старуха и продает из ведра соленые огурцы. Вот то, что нужно сейчас. Я покупаю три огурца и с удовольствием их ем. Они завернуты в тетрадочный лист. От нечего делать я читаю, что там написано: «На тысячи километров раскинулась вековечная тайга, глухая на горе и скупая на радости. Высоки ее островерхие сопки...» Что это? Я перевернул страницу. Какая-то рукопись.
– Ну-ка покажи, что это у тебя за тетрадка, – сказал я старухе.
– А чего?
– Дай посмотреть. Кто это написал?
– Внучок мой. – Старуха шмыгнула дряблым носом.
Я полистал тетрадь. Это была какая-то повесть или рассказ.
– А еще есть? – спросил я.
– Было пять скипочек, последняя уж...
– А где внучок?
– Потонул он... – заплакала старуха.
Я забрал от нее тетрадь, сунул ей рубль, чтоб не обиделась, и, испытывая непонятное волнение, ушел на берег и стал читать.
«На тысячи километров раскинулась вековечная тайга, глухая на го́ре и скупая на радости. Высоки ее островерхие сопки, поросшие могучим лесом, уходящим в просторное синее небо; быстры труднопроходимые реки, с веселым галечным дном, с завалами из подмытых деревьев, с водокрутами, в которые не приведи судьба попасть, с паводками, выходящими из берегов, когда по колена стоят в воде лиственницы, когда, песчаные косы становятся дном и река широким мутным валом крутит воронки, уходя все дальше в тайгу.
А тайга черна. Не пробьется солнечный луч, так панцирно переплелись метелками пихты, лиственницы, сосны и ели. Млеют и душном настое багульника кровавые пласты брусники, годами лежат, поверженные бурями, толстенные, в три обхвата, стволы деревьев, ступи на них – и легкий коричневый прах взмоет ввысь.
Там не увидишь пня. Не встретишь человечьей тропы. Мари – болота на вечной мерзлоте – выпятнывают тайгу. Безмолвие царит в этом краю. Только изредка прокартавит разноперая сойка да плеснет в тихой заводи таймень, встревоженный тенью белокрылого орлана. Глушь... Безлюдье... Тайга...
Проходило лето.
Старый эвенк Покенов стоял на песчаной косе рядом с молодым оленем.
Олень пил медленно и лениво.
Покенов неторопливо сосал хриплую, обкуренную трубку.
– Однако дождь будет, трубка сипит, – подумал он вслух и взглянул на небо.
Но голубым было небо. Чистым. Покенов презрительно усмехнулся. Он не верил гладкой голубизне полуденного неба. Трубка не могла обманывать.
– Домой надо... Трубка сипит... Дождь будет. – Покенов посмотрел на оленя. Поправил на его спине кожаный мешок с пойманной рыбой. – Добрая река, рыбу даст... Кононова угощать буду. Прокошку угощать надо ли? Пускай сам ловит... Старуха умрет скоро. Зачем кормить? Много рыбы... Много есть буду. – Покенов тихо засмеялся.
Олень поднял голову. Светлые капли падали с его влажных губ.
Стремительно пролетела с испуганным кряком серая утка. Она летела низко, ее можно было достать рукой. Покенов проводил утку равнодушным взглядом:
