Текст книги "Две жизни"
Автор книги: Сергей Воронин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)
Тетрадь двадцать четвертая
– Это мне! Мне это письмо! – почему-то волнуясь, говорю я.
– Ну и возьмите...
Я беру и читаю:
«Алешенька, ради бога, сохрани беленький узелок, в котором лежат мои геологические документы. Я думаю, ты это сделаешь для меня. Иду в Байгантай – так распорядилась Ирина. Надо обследовать начало участка. Только что повстречала Кирилла Владимировича с Киселевым. Алеша, я за тебя рада, ты получил благодарность от штаба экспедиции за хорошую работу. Это я узнала от Кирилла Владимировича. Мозгалевскому и Коле Николаевичу тоже благодарности. И мне благодарность. Еще раз, Алеша, попрошу, сохрани документы. Привет всем. Целую тебя крепко-крепко.
Тася».
– Олег Александрович, вам, Коле Николаевичу и мне благодарность за хорошую работу, – сообщаю я взволнованно.
Мозгалевский смотрит на меня поверх очков, видимо не понимает, еще не дошла до него эта радостная весть.
– За хорошую работу благодарность нам, – повторяю я.
– За хо-ро-шую ра-бо-ту! – И он хохочет так, что очки у него падают с носа.
Я растерян, не знаю, что говорить. А он хохочет. Я уже злюсь. «Почему он насмехается? Нам было трудно, но мы делали свое дело, и за это нас отблагодарили. Почему же он не радуется?» А Мозгалевский уже не смеется, он широко разводит руки и неестественно гортанным голосом кричит:
– Спа-си-бо! – Усы его топорщатся, глаза от натуги лезут из орбит, и сам он чуть не падает на спину. – Спа-си-бо! Дешево и сердито. Спа-си-бо! Благодарю. – Он обращается ко мне: – И поздравляю! Спа-си-бо! – И хохочет.
– Да! – спохватывается Васька. – Кирилл Владимирович велел вам всем перебираться на Кондокай, это отсюда километров восемь будет.
– Зачем? – спросил Мозгалевский, утирая остывшие слезы на глазах.
– А это он вам сам скажет...
– Что же, неужели Градов оказался толковее Лаврова? – в раздумье сказал Коля Николаевич. – Не успел приступить к работе, как уже появились тяжелые самолеты, продукты, спецовка.
– В конечном счете это не имеет значения, – ответил ему Мозгалевский, – но интересно, весьма интересно, как он теперь отнесется к скальному варианту. То, что он объявил нам всем благодарности...
– Не всем, – хмуро заметил Соснин. – Хозяйственники, видимо, тут не в счет, за людей не считаются.
– Но, голубчик, – не сразу ответил ему Мозгалевский, – я понимаю... но ведь речь шла... А вообще, действительно, почему вы не получили благодарности? Почему вам не сказали спасибо? Но не огорчайтесь, я это дело поправлю. Слушайте! – Голос Мозгалевского окреп. – От имени руководства третьей изыскательской комплексной партии объявляю заместителю начальника партии по административно-хозяйственной части товарищу Соснину Григорию Фомичу благодарность с занесением в личное дело!
– Это что, всерьез? – спросил Соснин.
– Конечно...
– Тогда благодарю вас и, со своей стороны, заверяю: не пожалею сил... – Он помолчал и гаркнул: – Служу Советскому Союзу!
16 ноября
Забрали свои манатки и двинулись гуртом в Кондокай. Мороз был крепковат, стягивал губы, прихватывал нос. Шли узкой тропой вдоль косогора, по заберегам. Вода убыла, и лед висел теперь над нею на полуметровой высоте. Потрескивал, но держал. В одном месте скала врезалась в реку, и нам пришлось ползком, прижимаясь к ней, пройти этот кусок. Рядом, в полушаге от нас, подскакивала вода. Только миновали это место, как натолкнулись на другое. У одного из утесов обвалился лед. Вода облизывала камни. Мы попробовали было взобраться на косогор, но попытка эта оказалась бесполезной. Пришлось вернуться назад, переправиться на бате на другую сторону (и черт кого-то дернул убедить нас пойти по левому берегу!). Путь был обычный: с заберегов на косы, с кос на забереги. Мне надоели эти переходы, и, чтобы поскорее отделаться, я пошел быстрее. Через час я подходил к зимовке. Увидел дым. Я знал – кроме Кирилла Владимировича, тут никого не могло быть. С собой я могу быть откровенен. Мне нравится Костомаров. В нем есть та сила, которая заставляет человека подчиняться, не унижая собственного достоинства. То, что он делает на трассе, – теперь мне уже совершенно ясно, – это талантливая, ответственная работа. Не случайно Мозгалевский несколько раз высказывал свои опасения насчет Градова. Градову могут творческие решения Костомарова не понравиться. Они необычны. А я уже замечал: то, что необычно, всегда встречается настороженно.
Я подошел к землянке и удивился – дым валил из входа. Нет, тут, конечно, не могло быть Костомарова. Заглянул внутрь.
– Алешенька!
У маленького костра, присев на корточки, сидела Тася.
– Откуда ты? – спросил я ее.
– С Байгантая. Я не могу без тебя. Я очень скучаю. На... – И Тася протянула мне пачку папирос «Казбек».
– Откуда это у тебя?
– С Байгантая... На! – И она протянула мне большое краснобокое яблоко.
– Черт возьми, откуда яблоко?
– С Байгантая!.. На! – И она протянула мне шапку. Меховую шапку. Я ведь до сих пор ходил без шапки, накручивая на голову махровое полотенце, как какой-то бедуин.
– Откуда? Таська!
– Самолеты... На! – И она дала еще два яблока.
Я ем яблоки. Я курю роскошные папиросы. Я сижу в шапке. У меня есть все. Я самый богатый человек на свете! Я сижу у костра и слушаю Тасину болтовню, а она, взволнованная встречей, рассказывает о том, что Ирина увлечена Костомаровым.
– «Но ведь он же семейный, у него сын, – сказала я ей. – Как же ты можешь отнимать его от семьи?» – «Я ничего плохого не делаю, – порывисто ответила Ирина, а потом тихо сказала: – Мне хорошо вставать утром и знать, что я люблю. Я иду по тайге и все время думаю о нем, ложусь спать, закрываю глаза – вижу его. Я так счастлива!» – «Он тебя любит?» – «Да! Но я не хочу отнимать его у семьи. У меня даже и в голове этого нет. Пусть он вернется, а я останусь одна». – «Пусть вернется? Но он уже вернется как изменник! А если не вернется, если любовь к тебе окажется сильнее любви к жене, тогда как?» Ирина больше ни слова не сказала мне... Ах, Алеша, как я рада, что ты неженатый. – Тася тихо засмеялась и прижалась щекой к моей руке.
А я сидел оглушенный и подавленный, не к силах порадоваться тому маленькому счастью, которое прижималось ко мне. Я чувствовал, как что-то большое, светлое уходит от меня и я становлюсь одиноким.
– Ты рад?
– Да, конечно, – отвечаю я, а сам думаю об Ирине. Почему Костомаров, а не я? Ведь я же ее люблю. Она знает об этом, так почему же не я, а другой, занятый, будет любить ее?
У землянки слышатся голоса, и, пригибаясь, один за другим входят изыскатели.
– Чудненько! – говорит Олег Александрович, принимая от Таси пачку папирос. – Рассказывайте.
Тася с радостью рассказывает о том, что было совещание по радио, что Градов запросил Костомарова о лучших работниках, и Кирилл Владимирович назвал, кого нашел нужным, что наша партия хотя и не числится среди первых, но к нам относятся сочувственно, даже жалеют нас. Мы в самых тяжелых условиях.
– Значит, радио работает? – спросил Олег Александрович.
– Да. Теперь все есть у радиста. Но какой он важный! Как кипящий самовар, – смеется Тася.
Она что-то еще говорит, но я не слушаю. Ухожу. Ах, Ирина, Ирина... Я не знаю, будешь ли ты счастлива... Зачем тебе все это? Я стою, закрыв глаза, и вдруг передо мной возникает Костомаров. Он громаден. У него серые глаза, холодные, если он недоволен, и мягкие, если он в хорошем настроении. Ему тридцать четыре года. У него твердый широкий подбородок. Люди с таким подбородком всегда добиваются своего. Он спокоен, как человек, обладающий ясностью ума, твердостью цели. Он силен физически. Он силен внутренне. И мне становится понятным, почему Ирина полюбила его. Он сильный человек. Таких мало. Он бесстрашный. Только теперь я понял, что он, спасая Ирину, не совершал никакого подвига. Он просто спас ее, и все. Это для него такое же обычное дело, как подняться на косогор. Но если потребуется, он и жизни своей не пожалеет ради своего большого дела.
– Алеша, ты здесь? – слышу я голос Таси.
– Да. – Я стою, прислонясь к лиственнице, и поэтому Тася в сумерках наступающего вечера не видит меня.
– Почему ты ушел?
Я молчу. А в памяти всплывают слова Ирины о Тасе. Она сказала, что Тася – это моя судьба. Похоже на правду. От Таси, как от судьбы, не уйдешь, она меня всюду найдет...
17 ноября
Сегодня прибыли олени. На них эвенки привезли масло, муку, конфеты, сахар, папиросы, крупу, свечи, шапки, рукавицы, перчатки. Соснин развеселился:
– Го-го-го-го-го! Не будьте привередливы. Берите, что дают. Всем все одинаковое. Помните дни недоедания и холода. Го-го-го-го-го!
Утром пришел посланец Костомарова Васька Киселев (он назначен связным).
– Получите пакет, – важно сказал он Мозгалевскому.
«Предлагаю сегодня явиться в полном составе на трассу. Детали на месте.
К. Костомаров».
– Коротко и ясно, – удовлетворенно сказал Олег Александрович. – Через полчаса выход.
– Коротко и ясно, – засмеялся Коля Николаевич.
Через час мы увидели Костомарова. У меня гулко ударило сердце, я боялся, что он заметит мое смятение. Но ему было не до меня.
– Теперь, когда все есть, будем работать много и плодотворно, – сказал он, пожимая каждому из нас руку. Вы, Николай Николаевич, идите на пикет двухсотый и гоните нивелировку.
– Это далеко?
– В шести километрах отсюда. Олег Александрович, мне бы хотелось, чтобы вы прошли по косогору с глазомерной съемкой. Это надо сделать быстро.
– Но сначала следовало бы обговорить кое-что, – сказал Олег Александрович.
– Это мы сделаем вечером. День короток, каждую минуту надо беречь. К тому же меня ждут рабочие. Вы, Алексей Павлович, пойдете со мной. Надо прогнать пикетаж. Возьмите своих рабочих. Тася, скалькируйте профиль для Ирины Николаевны. Она ждет его. Все. Пошли.
И я еле успеваю за ним. Я никогда не думал, что он так легко и быстро ходит. Он, как на пружинах, взлетает на завал, свободою перепрыгивает ручьи по три метра шириной, раздвигает от себя, словно воду, переплетения кустарников.
– А теперь идите дальше, до первого сторожка. От него ко мне потянете линию. Да будьте поточнее, вы уже сделали промер на косогоре. На первый раз я вам это простил. Но теперь, после благодарности за хорошую работу, вы не можете считаться неопытным пикетажистом. Желаю успеха!
– Спасибо! – И в том же темпе я быстро иду дальше. По дороге встречаю Мишку Пугачева. Как он похудел!
– Ты что, болен? – спросил я его.
– Здоров. Загонял меня Кирилл Владимирович по косогорам. Ну и работает, еле успеваю с рейкой бегать... Извините, бегу. Ждет он меня...
Я прошел еще с час, прежде чем натолкнулся на сторожок. Отсюда я потянул промер к Костомарову. Работалось легко, за день мы дошли до конца просеки. Я думал, что пойду на ночь в свою зимовку, но Костомаров забрал меня с собой. Его зимовка, вернее землянка, такая же, как и наша, но внутри лучше. Стоят стол, складные стулья. Горит больше свечей. Песок с потолка не сыплется. Две печи обогревают помещение.
Я не представлял себе, как повстречаюсь с Ириной. Я понимал, что она не обязана ни в чем отчитываться передо мной, и все же знал: как только увижу ее, она не то чтобы смутится, но почувствует себя виноватой. Что-то все же было в наших отношениях. Может, то, что она знала, что я люблю ее, и, пожалуй, единственная понимала, что любви у меня к Тасе не могло быть.
Но Ирины в землянке не было. Она еще не вернулась с поля. За столом сидел Покотилов, высчитывал отметки. Он кивнул мне и углубился в свое дело. Коля Николаевич только что пришел.
– Ну как? – спросил он.
– Что как?
– Поедим? – вытирая руки полотенцем, улыбнулся он. – Ух, и поедим!
Вслед за Костомаровым вошел Васька Киселев. На вытянутых руках он нес большую кастрюлю. Поставил на стол.
Ели молча. Костомаров думал о чем-то своем. Отодвинув тарелку, он тут же развернул профиль и начал просматривать его.
– Прямая два километра не так уж плохо для косогора, – сказал он, ни к кому не обращаясь, – к тому же будет площадка.
– Много скальных работ, – сказал Покотилов.
– Ну и что? – как мне показалось, со злостью, спросил Костомаров. – Чего вы боитесь скальных работ? Неужели вы считаете более выгодным осушать мари, делать насыпи, нежели взорвать породу?
– Непривычно... Слишком уж много скальных работ.
– Заладили: много, много... Столько, сколько надо. Зато какая опора будет! Нет, нет, это вариант единственный, правда, сложный, но самый экономичный.
Вошел Батурин.
– Почту принес, – сказал он и положил на стол кучу газет и писем.
Кирилл Владимирович сразу же отобрал изо всего принесенного большой квадратный пакет. Вскрыл его.
– Где патефон? – весело спросил он.
Я нагнулся к его кровати и достал голубой ящичек. Все, кто был в землянке, смотрели на Костомарова с удивлением.
– Говорящее письмо. Голос сына, – пояснил он, ставя пластинку. Игла зашипела, и вдруг в землянку ворвался звонкий мальчишеский голос. Было даже такое ощущение, будто он оттуда, где весна, солнце, веселые ручьи, голубые лужи...
– «Здравствуй, папа! Папа, я учусь хорошо...» (Кирилл Владимирович смущенно и мягко улыбался, как бы позволяя себе эту слабость.)
– «...Не хвастайся, будь скромным», – раздался женский голос. Он был холоден и сух.
Кирилл Владимирович глухо сказал:
– Это жена.
– «Папа, я учусь, – уже невесело сказал мальчик. – Я дружу с хорошим мальчиком. Его зовут Вова. Папа, я тебя очень люблю! Очень, очень люблю!»
– «Ты, конечно, понимаешь, Кирилл, он преувеличивает, – раздался опять голос жены. – Он просто любит тебя».
Скрипнула дверь, отошел полог, и на пороге встала Ирина. Костомаров не заметил ее, сидел, подперев крутолобую голову ладонью. Ирина встревоженно перевела взгляд с патефона на него и опять на патефон.
«Я тебя просто люблю...» – тихо и грустно сказал мальчик.
Потом наступило молчание, только шипела пластинка.
– «Кирилл, ты не должен обижаться на меня, – раздался спокойный голос жены, – я пишу редко, потому что часто писать нет необходимости...»
Кирилл Владимирович хотел было снять пластинку, но убрал руку и неловко улыбнулся.
– «...Просьбу твою, как видишь, выполнила – голос Женика записан. Теперь ты можешь слушать его. Целуем тебя. Желаем здоровья и, главное, успеха в работе. Твоя жена Вера и сын Евгений».
Это была очень грустная пластинка, и той радости, какую Кирилл Владимирович ждал от нее, он не получил. Он остановил патефон и только тут увидел Ирину.
Она подошла к нему. Они встретились глазами и улыбнулись друг другу.
– Голос сынишки записан, – сказал он.
– Ты рад?
– Да. Я скучаю по нем. – Он убрал пластинку и, будто только теперь заметив меня, Покотилова, Колю Николаевича, нахмурил брови.
– Здравствуй, Ирина, – сказал я. Мне хотелось, чтобы она посмотрела мне в глаза, хотелось найти хоть малое смятение.
– Здравствуй, – без внимания ко мне ответила она.
Нет, чего я ждал, не было. И никакой вины она за собой не знала. И вряд ли даже думала о том, что я люблю ее. Да и у меня уже в этот час почему-то любовь к ней стала не такой, как раньше, и мне почему-то не было жаль, что ее любит Костомаров, что она навсегда уходит от меня. Той Ирины, прежней, в этой Ирине я не видел, а мне была дорога именно та.
Я быстро нанес ситуацию на профиль и, так как за день изрядно устал, завалился спать. Уснул быстро, сколько спал, не знаю, но когда проснулся, в зимовке было темно и лишь красноватые отсветы и блики падали на землю от печки. Я бы тут же, наверно, и уснул, если бы до меня не донесся разговор. У печки сидели Костомаров и Ирина.
– Ты не можешь думать плохо о нашей любви, – говорил он, – так должно было случиться, что мы встретились... Ты не должна никого слушать.
– Я не слушаю...
– Жена меня не любит. А мы любим друг друга, мы нужны друг другу.
– Я слышала голос твоего сына...
– Я так и понял, что это тебя расстроило...
– Да, мне жаль его...
Я больше не мог быть невольным свидетелем этого разговора и нарочно заворочался, стал кашлять и закурил. Они еще посидели недолго у печки, потом вышли из землянки.
23 ноября
...Никогда не думал, что мне будет так приятно встретиться с Тасей. Даже Шуренка заметила и сказала:
– Стосковались, голубчики.
24 ноября
Выполняем приказ Костомарова. Уже порядочный кусок косогора отснят. Я работаю то записатором, то пикетажистом. Порой мерзну, порой потею, но во всех случаях жизнью доволен, и теперь уже твердо знаю: изыскания – мой путь. Да и что может быть интереснее путешествий по неизведанным краям, что может быть замечательнее прокладки трассы новой железнодорожной магистрали? Для изыскателя нет расстояний. Все у него под рукой: и север, и юг, и восток, и запад. И тундра, и горы, и тайга, и пустыни. Он везде нужен...
В десять утра прибыли рабочие с четырьмя нартами. Мы собираемся в обратный путь, в Жалдаб, к покинутым палаткам, треногам, просеке. Парты нагружены сверх меры, и все же рабочие их тянут легко. Оленей потому нет, что еще забереги узки и путь на них опасен, могут испугаться и прыгнуть в реку.
Идем быстро. Получается как-то так, что теперь уже с Мозгалевским ходит Коля Николаевич, а я иду то один, то с Тасей. Сейчас мы идем с Тасей по левому берегу. Наледь слабая, не выдерживает, и мы бредем по воде. Так преодолеваем метров семьсот. Ног уже не чувствуем. От воды подымается пар и оседает махровым инеем на прибрежные камни. Солнце, затянутое серой мглой, тускло освещает реку, лес, берега,
– Замерзла?
– Ничего, Алешенька...
– Может, костер разведем?
– Ну что ты, дойдем до зимовки...
Зимовка. В ней пусто и люто холодно. Тася дважды падала в воду, и теперь ее валенки, ватные штаны, телогрейка обледенели. Надо хотя бы обогреться. Собрали сушняк, и вот уже из двери тянется на свежий воздух густой дым. Сидим рядом, смотрим на костер, говорим, что взбредет в голову. Я гляжу на Тасю, вижу ее чуть вздернутый нос, тонкие брови, смуглый румянец и, словно непреднамеренно, кладу руку на ее колено. Она взглядывает на меня быстро и строго. Я делаю вид, будто мне и ни к чему, что я положил ей на колено руку. Но она все же снимает ее. Проходит несколько минут, и я снова кладу ей на колено руку. Тася очень быстро и строго смотрит на меня.
Тетрадь двадцать пятая
– Сейчас же сними! – говорит она тихо, но сердито. Но я сжимаю пальцы. – Сними, или я ударю тебя!
– Странно, целоваться можно, а на колено руку положить нельзя...
– Конечно, нельзя... Не ожидала от тебя, – совершенно серьезно сказала Тася.
– Ну извини, – сказал я и крепко поцеловал ее в губы.
– Что ты делаешь? – Она вырвалась.
– Целую. Разве нельзя?
– Можно... – не сразу и как-то растерянно ответила она. – Только не надо так сильно...
Я еле касаюсь ее губ своими губами.
– Ты все нарочно делаешь, – сердится Тася, – лучше никак не надо.
– Ладно...
– Ты сердишься?
В открытую дверь зимовки видно мглистое, с золотыми просветами небо. Доносятся голоса.
Согнувшись, вошел Костомаров.
– Кто есть жив человек, откликайтесь! – сказал он басом.
Сразу же вслед за ним ввалилось человек восемь, и в землянке стало шумно и тесно.
Утром чуть свет тронулись дальше. Кирилл Владимирович тропит. Мне и Тасе он поручил идти впереди всех и разведывать путь. День солнечный. Нетронутый снег искрится. Все в торжественном покое. Тася пытается заговорить со мной, но я упорно молчу.
– Ты сердишься?
Я молчу.
– Ну почему ты такой?
Я молчу.
– Ну скажи. Может, я что сделала не так? Может, обидела тебя?
Я молчу. Тогда она начинает плакать. Слезы у нее сразу же налипают на ресницы льдинками и вспыхивают в лучах солнца.
– Видишь ли, – говорю я, – то, что происходит между нами, может очень далеко завести, а между тем я не уверен в твоих чувствах. Ты как-то говорила о замужестве, о том, что тебе трудно представить себя моей женой: наверно, так оно и есть, – Тася слушает затаив дыхание, не отрывая взгляда от моих глаз. – Поэтому лучше нам быть подальше друг от друга...
– Алеша, зачем ты так говоришь? Я люблю тебя, мне хорошо с тобой. Вот я рядом, и больше мне ничего не надо.
– Ну, а мне этого мало, – резко говорю я и быстро ухожу от нее.
Она бежит за мной. Отстала.
Казалось бы, после такого разговора все должно стать ясным. Но когда стало ясным, я понял, что мне без Таси скучно, что я не могу дальше без нее идти. Это было целое открытие! Я оглянулся и увидел Тасю шагах в ста от себя. Она шла с опущенной головой. Тогда я остановился. Она подошла. На щеках у нее слезы.. Брови изломанно сдвинуты, нижняя губа закушена. Она смотрит на меня и улыбается:
– Я, наверно, глупая... Я же ничего не знаю. Я даже, наверно, и целоваться не умею... Да?
Я беру ее руку, и мы идем. Идем молча, и впервые молчание не связывает меня.
Палатки. Они прогнулись под тяжестью снега. Ни одного следа нет вокруг. В нашей палатке холодная печь, груда вещей и большой лист бумаги – опись оставленного.
28 ноября
Здорово достается. С двадцать четвертого ни одного часа не было для записи. Такой бешеной гонки я не видел. Четыре тысячи триста метров за день, а при Мозгалевском проходили от силы полторы-две тысячи.
– Надо быстрей. Тайга уважает натиск. Тогда она уступает. Чтобы ее победить, надо быть сильнее ее, – любит в нужных случаях говорить Кирилл Владимирович.
Рубщики за день выматываются так, что еле плетутся домой. На другой день четыре тысячи метров. Мы прокладываем трассу в распадках. Кирилл Владимирович сказал мне:
– Вы должны успевать не только записывать ситуации, делать промер, но и устанавливать теодолит, пока я исследую местность.
– Я согласен, но дело в том, что я не умею устанавливать теодолит.
– Не умеете? Тогда должны уметь, черт возьми! Иначе какой же вы техник! Смотрите. – И он стал объяснять.
Через десять минут я уже без его помощи устанавливал теодолит.
Распадок это как бы седловина меж сопок. Таких мест на левом берегу несколько. Самые большие здесь, их и взял на себя Костомаров, чтобы поскорее проскочить, а там опять пойдут съемки косогора. В распадке протекает ручей. Он подо льдом, но если прислушаться, оттуда доносится приглушенный сердитый ропот закованной силы. Мне уже надоело наносить в пикетажную книжку десятки безымянных ручьев, И, вспомнив разговор с Мозгалевским о том, что неплохо бы называть станции в честь изыскателей, я назвал этот ручей именем Костомарова – ручьем Кирилла. И сообщил об этом своим рабочим. Юрку и Баландюку.
– Схвачено, ручей Кирилла! – сказал с удовлетворением Юрок.
Я уже не раз замечал, и не только у него, а у многих заключенных, почтительное отношение к Костомарову. Видимо, сила везде в почете.
Не успели мы пройти ручей, как к нам подошли эвенки-охотники. Они принесли мясо.
– Твоя что делай? – спросил один из них, самый молодой.
– Ручей Кирилла меряю, – ответил я.
– Ручей Кирилла, – повторил медленно охотник, словно прислушиваясь к звукам, и улыбнулся, показав ровные крупные зубы.
Мы разошлись. Ручей нас подзадержал, и надо было торопиться. Но просеки готовой оказалось мало.
– Почему медленно рубитесь? – строго спросил Кирилл Владимирович рубщиков. Он только что пришел с рекогносцировки.
– Лес густой да мерзлый, – сказал Перваков.
– Мерзлый? – удивился Кирилл Владимирович. – Дайте топор.
Я никогда не видел, чтобы так рубили дерево. Быстрые, сильные, точные удары один за другим посыпались на лиственницу. Они были похожи на выстрелы. От ствола летели щенки невиданной величины. И вот уже большое дерево с глухим стоном валится, сокрушая все на своем мути. И только снег, взбудораженный падением дерева, медленно осыпается. А удары – короткие и сильные – падают уже на другое дерево. Костомаров рубит третье, четвертое. Рубщики, глядя на него, жмут вовсю. Стоном наполняется тайга. Он отдает топор, гонит Якова с вешками далеко от себя. Ровная просека уходит вперед.
Уже темнеет. Но Костомаров работает до тех пор, пока видно в теодолит вешку. А потом во тьме шагает домой. Ему не нужны ни компас, ни буссоль, ни приметы – идет, будто всю жизнь ходил этой дорогой, и безошибочно выводит нас к палаткам.
Я как-то спросил его:
– Кирилл Владимирович, как вы узнаете путь?
– А чего узнавать, иду, и все. Вот так у нас лагерь, вот так мы шли, прокладывая трассу, так надо возвращаться по гипотенузе. Тут все очень просто.
По-моему, он не понимает своей силы и своих способностей. Он очень скромен. В этом я убедился сегодня. Он попросил у меня пикетажную книжку. Стал ее листать и натолкнулся на ручей Кирилла.
– Что такое?.. – Он даже, как мне показалось, в первую минуту не сообразил, что так ручей назвал я,он, наверно, подумал, что так называется ручей по-местному. По потом понял, что эвенки не могли этого сделать, и тогда уже спросил строго и громко:
– Что это такое?
Я ответил.
– Какое же вы имели право так называть? Знаете ли вы, что имена присваиваются только за большие заслуги человека! Вы что, подхалим?
Я погибал под его взглядом. Лучше было раствориться, исчезнуть, чем слушать такое.
– Зачем вам это нужно? Отвечайте!
– Ну назвал, и все... Назвал потому, что вы как человек нравитесь мне. – Это прозвучало чуть ли не объяснением в любви. Я совсем смешался, он это заметил и, видимо, поверил, что я плохого не хотел.
– Сейчас же сотрите. И чтобы подобного никогда не было.
29 ноября
Резанчик лежит в палатке. Голова у него обмотана полотенцем. Оно в крови. Он лежит и ни на кого не смотрит. Наверно, еще никогда не чувствовал он себя таким униженным, как в этот раз. Костомаров принес его на руках. Соснин влил ему глоток спирта, и Резанчик пришел в себя. Он застонал, но тут же, видимо вспомнив все, что с ним произошло, стиснул зубы и закрыл глаза. Оказывается, даже и у таких матерых бывает чувство стыда.
Рядом в своей палатке в голос плачет Шуренка. Яков поколотил ее, хотя она ни в чем не виновата. Она пошла на реку полоскать белье. (Мы остановились лагерем метрах в ста от Элгуни, потому что весь берег в густущем кустарнике и поблизости ни полена дров.) Шуренка полоскала белье, когда сзади на нее напал Резанчик. Она закричала, но он зажал ей рот рукой и потащил в кусты. Он бы, наверно, сделал гнусное дело, но, к счастью, поблизости оказался Костомаров. Он услышал крик, быстро сориентировался и поспел вовремя. Схватив одной рукой Резанчика за шею, другой за штаны, он поднял его и бросил в сторону. Успокоил перепуганную насмерть Шуренку и пошел было к лагерю, но посмотрел на Резанчика. Тот недвижимо лежал лицом вниз. Костомаров перевернул его. Поперек всего лба у Резанчика багровела рассечина. Из нее, пенясь, текла на обомшелый валун кровь.
– Шура, дайте полотенце, – попросил Костомаров.
Шуренка, дрожа, подала ему мокрое, неотжатое полотенце. Он завязал Резанчику голову и понес в лагерь.
Через час к Кириллу Владимировичу явился Яков.
– Так что мы не желаем в таких условиях работать, – сказал он, держа шапку в руках. – Расчет просим.
Костомаров посмотрел на него внимательно и осуждающе:
– Я так и думал, что вы придете. Но я не отпущу вас. Вы нужны.
– Мало ль чего нужны, – сразу вскипятился Яков. – А такого, нам не надо, чтоб всякая сволочь изгилялась над бабой.
– Резанчика я отправлю под конвоем.
– Заместо его другой найдется. Хватает этой стервы. Нет уж, расчет извольте.
– Я вас не могу отпустить. Как вы этого не можете понять?
– Всё мы понимаем. А отпустить должон. Нет такого закона, чтоб против воли задерживать. Не заключенные мы. Расчет просим.
Костомаров задумался. О чем он думал, трудно сказать, но только достал чистый лист бумаги, что-то написал и отдал Якову
– Идите к Мозгалевскому, в Байгантай. Он вас полностью рассчитает. – И, помолчав, добавил: – Конечно, вы не заключенные и имеете полное право работать там, где хотите. Но все же иногда думайте не только о себе.
– А о ком же еще думать? – недружелюбно пробурчал Яков.
– О стране, – ответил Костомаров. – Идите!
После ухода Якова несколько минут стояла тишина.
– Когда прикажете отправить Резанчика? – спросил Соснин.
– Когда кончим работу, – ответил Костомаров. – У нас каждый рабочий на учете.
...Яков с Шуренкой ушли, не простившись, в этот же вечер.
Сегодня, тридцатого, мы вышли к косогору. Здесь новая стоянка. Жить будем в маленькой, двухместной палатке. Я поначалу не представлял себе, как же мы расположимся. Но Костомаров нашел простой выход. Он решил, что мы с Тасей поженились, и отвел нам половину палатки но одну сторону печки, а сам лег на другой половине. Тася заупрямилась, стала подавать мне какие-то сердитые знаки, но спать надо было, и она легла, уткнув нос в палатку. Кирилл Владимирович сидел долго, вычерчивал план трассы, проектировал и лег уже в первом часу. До этого времени сидел и я, не решаясь лечь рядом с Тасей.
Кирилл Владимирович уснул быстро. Я погасил свечу. Но в палатке не стало темно. Падали розовые отсветы из печной дверки. Осторожно, чтобы не обжечься о печку и не задеть Тасю, я прилег на постель. Кровать была узка. Печь стояла близко, и невольно я стал от нее отодвигаться к Тасе.
– Ты что? – не поворачиваясь, спросила она.
– Жарко...
– А мне холодно. Тут откуда-то дует...
Я положил руку на ее плечо, прижался. Она отодвинула мою руку, но так нерешительно, словно боялась обидеть.
– Ты хороший? – спросила она.
Я услышал, как громко бьется ее сердце, по тут же понял – это билось мое.
– Тася...
– Спи, Алешенька...
Я поцеловал ее в щеку. Она плотнее прижалась к подушке.
– Алешенька, спи... не надо... Завтра стыдно будет, – с какой-то детской беспомощностью сказала она.
Но я не слушал ее. Целовал. И тогда она повернулась ко мне, взяла мое лицо в руки и крепко поцеловала, потом оттолкнула и склонилась надо мной, освещенная красноватым светом огня. Никогда не видел ее такой красивой. Я понимал: что-то сместилось в освещении, но таких глубоких, широко открытых глаз, такого лица, в котором были и счастье, и нежность, и стыдливость, и любовь, я никогда не видел.
– Таська, – негромко засмеялся я.
– Только не думай обо мне плохо, не надо, – шептала она.
– Тася...
– И смеяться надо мной не надо...
– Тасенька...
Как хорошо, что Костомаров лежал к нам спиной.
20 декабря
Двадцать дней не вел записей. Любил! Люблю и теперь, люблю больше, чем когда-либо. И не понимаю, как я мог так долго жить без Таси? И смеюсь над самим собой – зачем я раньше бегал от нее? Двадцать дней сплошного счастья!
А работа? Часть пути отбита на земле, часть запроектирована на ватмане. Но мне надлежит соединить трассу распадка с участком, который я промерял у Кирилла Владимировича после нашего голодного похода.
Последний пикет я сам промерил с Юрком и, когда лента коснулась встречного сторожка, сказал ему, что он присутствует при знаменательном факте, при смычке. Юрок улыбнулся, хитро подмигнул мне и сказал:
– Надо бы литру распить.
– И не одну, – сказал я.
