Текст книги "Две жизни"
Автор книги: Сергей Воронин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)
– А лошадей не было, так на себе пахали. Ревматизма у ней. Сначала лютиком лечилась. Приложит к больному месту, во какой пузырь вздует. Помогало. Ну, а теперь у ней кожа старая, так и лютик не помогает. Ну, чего стоишь, выкладай на подоконник, да неси лукошко-то. Поди ждет человек.
Вениамин Александрович усмешливо качнул головой на такое к себе обращение и пошел к тетке Авдотье. В сенях он встретился с высокой девушкой в легком плащике, в резиновых сапожках.
– Вот, пожалуйста, – отдал Вениамин Александрович лукошко старухе.
– Так я тебе принесу, принесу ягод-то, – пообещала тетка Дуня.
– Нет-нет, вы уж с моей хозяйкой договаривайтесь. Если она возьмет, не возражаю, но только с ней.
– Во как Лизка приструнила беженца, – всплеснула шутливо руками тетка Дуня, – вот так бы вас всех, мужиков, надо.
– Окромя меня, – затаптывая окурок, сказал Степан Тихонов, – я сознательный. А ты с чего взяла, что данный товарищ – беженец?
– А как же не беженец, если к нам бобылем прискакал. Знать, дома своего нету, – ответила тетка Дуня.
– Аргумент. Хоть в КВН тебя, тетка Дуня. Но, однако, сам стоишь и дело стоит. Покудова.
– Так я принесу, – еще раз пообещала тетка Дуня, – а Лизку не слушай. Кто она тебе, чтобы слушать? Своей головой живи.
Вениамин Александрович вернулся к себе.
Елизавета с девушкой сидели в кухне. На постояльца они и внимания не обратили, продолжали свой разговор, громко, не стесняясь.
– Так когда же он свадьбу-то намечает? – заинтересованно спросила Елизавета.
– А он и не думает, – ответила девушка.
Из окна падал на нее ровный свет, от которого не бывает теней. Лицо у девушки было, как говорят, точеное, с большими глазами, чуть вздернутым носом и ровной строчкой белых зубов.
«Недурна, недурна», – отметил про себя Вениамин Александрович, проходя в свою комнату.
– Эх, Танька, Танька, – пожалела Елизавета, – хорошая ты девка, всем удалась, а только характеру у тебя нету. Мужика, а особо парня, надо в руках держать. Чтоб как телок за тобой ходил.
– А зачем мне телок?
– Это к слову. Но к слову верному, чтоб самой телкой не быть.
– Ладно, может, и наладится. Так-то ведь хороший он...
– Куда как хороший! Тебе уж, поди, двадцать будет?
– В мае.
– Ну, вон каки года. Другие уж ребят за стол сажают, а у тебя еще и солнышко не вставало.
– А что делать-то?.. Тут уж ничего не сделаешь.
– Не любит он тебя.
– Не знаю. То бежит ко мне, то нос задирает. То опять ласковый.
– Ласковый. Оходить бы его, черта, хорошим колом, тогда бы и взаправду стал ласковым...
Вениамин Александрович еле успевал записывать разговор. Сам, сам материал к нему шел! Чего же и желать лучшего. Теперь только бы еще парня повидать, и вон он – сюжетный узел. Накручивай и разматывай.
– Так заходите, тетя Лиза.
– Спасибо, милая. Только вон огурцы уж по третьему листу пошли, так с ними сколько делов. Ну-ко, сними пленку, да полей, да натяни, а их у меня шесть гряд.
– Ну, вечерком. Отдохнуть тоже надо.
– Приду, приду, а как же. Кланяйся матке. Приду, приду.
Татьяна ушла. Елизавета походила по кухне.
– Лександрыч, не спишь ли?
– Нет-нет, – закрывая толстую тетрадь, ответил Вениамин Александрович.
– Можа, чай вскипятить? Аль молока попьешь? А то уйду на огород.
– Молочка выпью. А кто это был? – выходя на кухню, спросил Вениамин Александрович.
– Танюшка. Хорошая девушка, а вот судьбы нет. Треплется с ей парень один, а жениться велит погодить. Парней-то мало, вот и выкобенивается: – Елизавета обернулась к окну, заглянула, – Ой, чего это он, дурной, делает-то! – вскрикнула она.
Вениамин Александрович тоже взглянул.
По дороге с трудом вышагивала лошадь, запряженная в телегу. К задку телеги была привязана за морду и рога крупная корова черно-белой масти. Она упиралась, мотала головой, вставала на дыбы. На телеге стоял здоровый мужик и со всего размаху хлестал лошадь концами вожжей. Та рвалась вперед, но ее сдерживала корова. Тогда мужик бил и корову и дико, безобразно орал, так что было слышно даже через двойные рамы.
– Прекратите! – выбегая на улицу, закричал Вениамин Александрович.
– Чего? – тупо взглянул на Вениамина Александровича мужик.
– Как вам не стыдно так обращаться с животным!
– Чего стыдно! Она, зараза, замучила меня. По пять раз со стада бегит на день. Какого терпежу хватит?
К ним подошел маленький, сухой, как подросток, старик. Поглядел на корову. По ее крупному телу волна за волной шла дрожь, а из широких темных ноздрей, пенясь, пузырилась кровь.
– Надо б прирезать, – неожиданно басовым голосом сказал старик.
– Ни хрена. Очухается, – ответил пастух.
– Сумлеваюсь. Снял бы веревку.
Веревка крест-накрест большим узлом туго затягивала корове голову.
– Сбегит.
– Теперь не сбегит. Теперь уж она вся тут, – сказал старик и примолк, обернувшись на торопливый стук мотоцикла.
К ним на красной «Яве» подкатил председатель колхоза, в кепке и галстуке, в резиновых сапогах.
– Так, – сразу поняв, в чем дело, произнес он, – сними веревку.
– Счас, счас, – с подленькой готовностью засуетился пастух, – только никакого терпежу не было, Василий Сергеич. То в лес убегает, то в кусты. Так я решил ее в стадо доставить, а она вон как... завалилась... – Пастух снял веревку, и тогда стало видно на переносье и скулах содранную кожу.
– Так. За зверство пойдешь под суд, – жестко сказал председатель. – Вы свидетели. – Он поглядел на старика и на Вениамина Александровича.
– Ты че, какой я свидетель, – тут же отказался старик. – Иду, лежит корова, а больше ничего не ведаю.
– А вы? – председатель посмотрел на Вениамина Александровича. На него смотрел и пастух тяжелым, подминающим взглядом.
– Я, собственно... Здесь посторонний, вообще-то... – стал разводить руками Вениамин Александрович..
– Понятно. И без свидетелей обойдемся. Освежевать. Кожу на склад. – И, сев на мотоцикл, председатель тут же дал газ и умчался.
– У, зараза! – выругался пастух. – Геннадий, принеси нож, – сказал он старику.
– Это можно, – ответил тот. Вениамин Александрович пошел домой.
– От дурной, ну и дурной! – негодовала Елизавета на кухне, – это ж надо так стянуть морду. Да ей и дыху не было. Самому бы носатому черту так скрутить. – И осеклась – в избу вошел пастух.
– Дай-ка напиться, – сказал он Елизавете и заговорщицки подмигнул Вениамину Александровичу.
– Бери сам да пей, – недружелюбно ответила Елизавета.
Пастух почерпнул ковш воды, напился и еще раз подмигнул Вениамину Александровичу.
– Верно, друже, сам не раз бывал в передрягах? – сказал он. – Молодца, что не встрял в это дело. Захаживай ко мне, если что. Мой дом в соседней деревне, третий справа, – и уже совсем приятельски подмигнул.
– За что это он тебя так нахваливал? – подозрительно поглядывая на постояльца, спросила Елизавета, как только вышел пастух.
– Не знаю, – резко ответил Вениамин Александрович и ушел в свою комнату.
«Черт знает что такое! – в раздражении думал он. – Чего еще не хватало, в сообщники зачислил... Да, вот она, жизнь, без всякой редактуры...»
Он долго сидел у окна в бездействии, думая о том, как все же жизнь полна всякими неожиданностями. И большей частью такими, которые совершенно не нужны ему как писателю. И на самом деле, зачем ему эта дикая сцена расправы с коровой? Напиши, и обвинят в натурализме, в искажении образа сельского труженика. А если он есть, этот пастух? Впрочем, типичен ли? Он есть, но он не характерен. Да-да, это все рецидивы прошлого... А корова?.. Черт, корова-то пропала. Ужасная, конечно, сцена. Натуралистична. Да-да, натуралистична. Так что уж лучше и не касаться ее. Да, лучше не касаться...»
Поуспокоившись, Вениамин Александрович раскрыл тетрадь и, глядя в окно, выходившее на огород, записал: «Сегодня тепло. Над цветками кружат бабочки. На небе ни облачка».
В последующие дни Вениамин Александрович занимался изучением труда на полях, на фермах. Побывал на птичнике. Ради досконального изучения заглянул в контору правления колхоза. Удивился, увидав среди лучших работников портрет Николая Медведева. Оказывается, он на пахоте перевыполнил норму на двадцать процентов. Вот тебе и на! А груб, непомерно груб!.. Подумал было потолковать с председателем колхоза о выполнении посевных работ, но отказался от этой мысли, понимая, что ему, как пенсионеру, вряд ли будет рассказывать председатель, а раскрывать свое инкогнито пока еще было рано. Впрочем, не так уж важно знать, как работают люди. Нужно другое – их характеры, взаимоотношения, психология. Поэтому надо больше расспрашивать Елизавету, через нее доходить до основного.
– Ох, и дотошный ты! – как-то рассмеялась Елизавета. – И все-то тебе знать надобно. Ну баба, чисто баба, да и то не каждая!
– Да ведь надо о чем-то говорить с тобой, – сказал Вениамин Александрович. – Ну, давай о грибах, о рыбе.
– А что о рыбе? Все ходишь, ходишь, а рыбы не ловишь. Где хоть пропадаешь-то?
– Да нигде, просто гуляю.
– Как барин все одно... А я вот гляжу на тебя, уж сколько живешь у меня, а чего-то из дому не пишут тебе.
– А чего мне писать?
– Как чего, письма. Или уж и думать забыли?
– Просто нет необходимости. Я написал, а им не обязательно, чтобы отвечать. Если что случится, сообщат.
– А может, и сообщать не о ком?
– Почему же не о ком? Я ведь сказал, у меня и жена, и сын, и даже внук.
– Мало ли чего наболтаешь, – усмехнулась Елизавета.
Нет, не верила она ему. Чего-то вертит беженец, и, пожалуй, – самый настоящий бедолага. Поди-ка выгнали из дому, вот и обретается, где придется. И, жалея его своим неизрасходованным бабьим сердцем и приглядываясь к его не такой уж и старой фигуре, находила, что он еще мужик хоть куда, хотя и не первый сорт. Да и где его возьмешь, первый-то, когда у самой полный мешок прожитых лет...
– Странный ты человек, Елизавета Николаевна, почему ты не веришь мне?
– Верю всякому зверю. Верю ежу, а тебе погожу, – игриво улыбнулась Елизавета.
– Ну что ж, дело твое. А я у тебя вот что хотел спросить. А что у вас зимой в клубе, кроме кино, бывает?
– Артисты другой раз приезжают. А то и наши бабы концерт устраивают. Я тоже в хоре пою.
– Ну?
– А как же. У меня хороший голос.
– Весело вам тут жить?
– Весело не весело, а скучать не приходится. «Телек» у многих. Живем.
– А твой отец чем занимался?
– Крестьянствовал, чем же еще. Вот дед, тот в отхожие промыслы ходил, а отец уж нет, все в колхозе. До самой смерти. Он хромой был, его и на войну не взяли. Правда, партизанам помогал. А муж, тот в первый год и погиб. С тех пор и одна. И никого у меня не было...
– Никого? – аккуратно выбирая из банки ставриду в томате, машинально спросил Вениамин Александрович.
– Никого. Истинный Христос! Другие бабы, не все, но были и такие – не блюли себя. То с одним мужиком, то с другим схлестнутся. А я нет.
– Чего ж так? Живой о живом думает.
– Это так, да ведь надо не трепать себя. Чтоб уважали. Вот хоть и ты, узнал бы, что я вертихвостка, что сказал бы? – Елизавета пытливо прищурилась.
– Ну, конечно, легкомыслие не украшает человека.
– Вот то-то... А ты не хошь ли в баньку сходить? Пора бы уже, – что-то думая про себя, спросила Елизавета.
– С удовольствием.
– Ну, так и стоплю.
– Хорошо, а я пока погуляю.
– Погуляй, погуляй...
Медленно, очень медленно шло познавание деревенской жизни. Казалось бы, все на виду. И на самом деле все на виду. Но только внешнее проявление жизни, а что за стенами домов? О чем думают люди? Какими живут интересами? Каков их внутренний мир? Как узнать? Как сблизиться так, чтобы люди стали с ним откровенны? Ох, как нужно было все это Вениамину Александровичу, но сблизиться, запросто завести с ними разговор никак ему было невозможно. И все же он пытался. Как-то пришел к конторе колхоза ранним утром. Возле конторы стояло несколько машин. Шоферы сидели на лавках в скверике. Курили, толковали меж собой. Были тут и трактористы, и полеводы. И среди них Степан Тихонов.
– Чего ждете? – спросил его Вениамин Александрович. Спросил больше из вежливости, чтобы показать свое благорасположение, но тут же сразу вмешался Николай Медведев.
– О, все ему надо знать. Только ходит и выспрашивает. Ты кто, шпион? А может, Фантомас? А? Фантомас? – Мужики засмеялись. Медведев, одобренный этим смешком, еще больше завелся: – Нет, ты скажи, чего приперся сюда? Боб не посадил, а живешь?
Вениамин Александрович осуждающе покачал головой и отошел. Уходил и чувствовал, как мужики усмешливо глядят ему вслед.
Пробовал говорить с Сидельцем, но тот только одно и знал: «Скорей бы к Палаше, милый ты мой!» Подсел на лавочке к тетке Дуне, возле ее дома. И поговорил-то всего немного, каких-нибудь десяток минут, и сразу же о том стало известно. «Чего это ты к Дуняхе-то лезешь? – сказала дома Елизавета. – Чего тебе от нее надо? Или съезжать надумал?» Еле убедил, что просто так присел.
Теперь он старался больше подмечать, то какую-нибудь уличную сценку, то картинку природы, надеясь, что сюжет сам со временем придет к нему. В конце концов, можно на сельском материале написать и о любви. Тематически с заявкой расхождения не будет.
Побродив по полям и кое-что записав для памяти, он вернулся домой.
Его уже ждала баня.
– Воды горячей много, лей не жалей. Каменка каленая. Смотри, не ошпарься, когда поддавать будешь, – наставляла Елизавета, собирая ему мочалку и мыло. – Веник в предбаннике.
– Да я ведь не любитель париться. Собственно, больше в ванной мылся.
– Да что же это за баня без веника? Нет, ты уж попарься, чтоб потом всю грязь с кожи выгнало. А так что это и за мытье, – как всегда напрямую, что думала, то и сказала Елизавета.
– Ладно-ладно, попарюсь...
Как у многих в Кятицах, у Елизаветы баня топилась «по-черному». Вениамин Александрович разделся в предбаннике и, осторожно, стараясь не коснуться закопченных стен, сел на чисто вымытую широкую лавку. Оглянулся, потрогал пальцем стенку. К его удивлению, палец не испачкался.
От маленькой каменки, расположенной чуть выше пола, несло зноем. Вениамин Александрович почерпнул из бочки горячей воды и плеснул на каменку. И тут же камни словно взорвались, раздался гул, рокот, шипение, треск, и вся баня наполнилась мутным, горячим паром. Вениамин Александрович инстинктивно отпрянул, прижался к стене и тут же втянул голову, – раскаленным воздухом стало хватать за уши. Зато, когда пар разошелся по всей баньке, наступила размягчающая парная благодать. Вениамин Александрович поднял на лавку ноги, затем лег, заложив руки за голову. И в таком положении пробыл несколько минут. Затем, вспомнив, что в предбаннике лежит веник, поднялся и, приоткрыв дверь, достал его. После чего еще немного кинул горячей воды на каменку, и снова последовал взрыв, и снова горячей волной охватило его. И тут он стал похлопывать себя веником. Но от такого похлопывания ему стало неприятно. Жесткие листья царапали кожу, и он, отбросив веник и продолжая лежать, испытывал благостное состояние разнеженности и какого-то физического откровения. «А веник совершенно ни к чему, – думал он, – совершенно...» Потом он мылся, не жалея воды, не глядя, куда она льется, – не то что у себя дома, когда мылся в ванне. Обливался из шайки и чуть ли не вымахал всю бочку горячей воды. «Хо-ро-шо! – восторгался он. – Хо-ро-шо!» И это чувство восторженной чистоты облегченного тела не покидало его и в предбаннике.
Вернулся он домой посвежевший, распаренный, испытывая благостно-томное состояние.
– С легким паром тебя, – приветствовала его Елизавета.
– Спасибо, спасибо... Благодарю.
– Хорошо ли попарился-то?
– Хорошо, хорошо. Только мне не очень понравился твой веник. Жесткий, да и листва почти сразу вся осыпалась.
– Это почему же? Я на другой день после Петрова дня веники наготовила. Не может он осыпаться.
– Осыпался, осыпался. Но дело не в этом. Хорошо помылся. Боялся, что баня пачкается, а она чистая.
– Чего ей пачкаться? И лавка намытая, и дух чистый. Чего ей быть не чистой? А веник, чего ж это веник? – она прошла в баню и вскоре вернулась. – Да ты что, или никогда не парился?
– По совести сказать, в первый раз, – ложась на кровать, ответил Вениамин Александрович.
– То-то, я вижу, и веник нераспаренный. Ты никак сухим и настегивал себя?
– Какой дала.
– Ой, умру, – ахнула Елизавета, – кому сказать, так обхохочутся. Да его надо было кипятком обдать да подержать в тазу, чтоб размяк, чтоб лист отошел. Тогда баня-то березовым духом наполнится. Ах ты, право, бедолага-беженец... Ну да ладно, отдыхай. И так добро распарился.
Вениамин Александрович, испытывая незнакомое доселе чувство размягчающего томления, лежал в постели, разметав руки и ноги. Лежал и умиленно думал: «И в деревне могут быть свои прелести. Кому рассказать, что я был в бане «по-черному», не поверят. А если и поверят, то никак не примут всерьез, что я мог наслаждаться. И действительно, сам бы не поверил, если бы не испытал. Удивительно, весьма удивительно. Надо будет написать домой. Пусть Евгения посмеется...»
Когда он поостыл и сменил намокшую от пота рубаху на свежую и вышел в кухню, его ожидал сюрприз. На столе возвышался графин, окруженный тарелками с грибами в сметане и картошкой, залитой яйцами.
– Садись-ка, садись, Венимин Лександрыч, – улыбчиво сказала Елизавета. – Ну-ка, давай после баньки-то. После баньки сам бог велел, – усаживаясь рядом с Вениамином Александровичем, говорила Елизавета, наливая в стаканчики.
– Да ведь я не пью.
– А ты и не пей, а только выпей. Пьют-то пьяницы, а мы выпьем, – и чокнулась с постояльцем. – С легким паром тебя.
– Спасибо, только я, право...
– Пей, пей, чего там! – Елизавета сложила губы в трубочку, будто собиралась свистеть, медленно вытянула весь стаканчик мутноватой жидкости и стала быстро закусывать.
Вениамин Александрович отпил небольшой глоток, и, морщась, спросил:
– Что это?
– Самогонка, – просто ответила Елизавета. – Да ты пей, пей, лучше ее ничего нету. Чистая, с сахару. Не то что там с дерева или кака химия. Пей!
Вениамин Александрович качнул головой и отпил половину стаканчика.
– Да ты что, ровно и не мужик. Нет уж, тяни до дна! Вытянул.
Елизавета раскраснелась, глаза у нее повлажнели, и вся она как-то пообмякла.
– Что же, так ты и станешь тут жить один, а жена там? – заглядывая в лицо постояльцу, – спросила Елизавета.
– Да, так придется.
– И не заскучаешь без бабы-то?
– Пока не скучаю.
– Значит, мало к ней тянешься. Или, хоть и долдонишь, что и жена у тебя и сын, а чего-то не верится. Чего-то у тебя не так. Можа, один ты, а? Ты не скрытничай. Всякое бывает в жизни. А у меня, если захочешь, живи сколько надо.
– Ты как-то странно говоришь.
– А чего странного? Дом, сам видишь, большой, обихожен. Хозяйство в порядке. Чего еще? Вот, погоди, огород поспеет, и огурец свой, и редиска, и ягода земляника, черна смородина, яблоки. Да живи не тужи. – Елизавета говорила и не сводила своих повлажневших глаз с Вениамина Александровича. Ей нравился бледный, продолговатый брус его лица, тонкий нос, точно деливший лицо надвое. Нравилось и то, что постоялец обходителен, не пьяница – так почему бы ему и не жить у нее, почему бы и не пригреть бедолагу. Так думала Елизавета.
Вениамин же Александрович хотя и видел, что Елизавета не верит в существование его семьи, – и на самом деле, чего он затесался сюда один? – как-то не придавал особого значения ее рассуждениям. Ему было хорошо и уютно. Поэтому, после бани да выпитой стопки, он только размягченно улыбался, почти не слушая болтовни хозяйки.
– Да ты выпей, выпей, – угощала его Елизавета. – Первая колом, вторая соколом. Так говорят. Да на-ко рыжичка, на-ко. – Она выбрала несколько самых крепких рыжиков на тарелку Вениамина Александровича, и он, удивляясь сам себе, выпил еще стопку, подзахмелел и уже каким-то новым взглядом поглядел на хозяйку. «Была бы помоложе, не миновать мимолетного романа», – подумал он, в то же время и мысли не допуская, что между ними что-либо может произойти.
А Елизавета все больше тянулась к постояльцу. Она понимала: «Венимин Лександрыч» – последний шанс на замужество.
– Я здоровая. У меня что руки, что ноги – крепкие. Вот ты сам посчитай, сколь годов я одна, если мой муж погиб в начале войны. Вот тебе крест истинный, никого не было! – Елизавета перекрестилась. – Или не веришь?
– Почему же, верю.
– Да и с Иваном-то много ли пожила. Все уж и забылось, будто и не было.
– Неужели никого и не было?
– Вот тебе истинный крест! Как девушка!
Вениамин Александрович рассмеялся: хороша девушка!
– Верно тебе говорю. Да и где здесь мужика достанешь? Кои вернулись тогда с войны, так к своим бабам, а молодым-то зачем я? Вот и сохранилась. – Она налила еще по стопке.
– Нет-нет, – запротестовал Вениамин Александрович и поднял вверх ладони. – Я буду совсем пьяный.
– Велико дело. Постель-то рядом... Пей, пей.
– Я никогда не пил самогона... Но по запаху он несколько напоминает виски.
– Ну и пей, коли напоминает.
Елизавета чокнулась, и они выпили.
– Ты вот возьми мою руку... У других дряблая, а у меня, как кость. Крутая, – она озорно повела взглядом на Вениамина Александровича. – Потрогай, потрогай...
«Черт возьми, а ведь она меня соблазняет! – весело подумал Вениамин Александрович. – Ну и пусть, все это может пригодиться».
– Ты послушай, что скажу тебе, – сжимая тонкие пальцы постояльца, придвинулась поближе Елизавета. – Жила у нас беженка, после войны примкнула. И вот недавно в соседнюю деревню замуж вышла. А ей шестьдесят восемь нонче стукнуло. Так я спросила, живешь ли с мужиком-то? А как же, говорит, со всей любовью живем. А ему семьдесят. А тоже крепкий еще, крепкий. Но тебя послабже будет. Намного послабже. – Елизавета еще ближе придвинулась к Вениамину Александровичу. Это ему уже не понравилось.
– У меня что-то голова кружится, – сказал он. – Я пойду. Спасибо за угощение.
Он прошел в свою комнату и лег на постель.
И на самом деле голова у него кружилась. Он закрыл глаза и хотел уснуть. Но не тут-то было. Елизавета по-своему поняла его «головокружение». Она присела на край кровати и ласково сказала:
– Умаялся... – И потрогала его волосы. – Реденькие, а мягкие, и седых еще мало.
Вениамин Александрович отвел ее руку.
– Это совершенно не обязательно... И на самом деле, у меня кружится голова. Я хочу спать.
Елизавета с укором поглядела на него.
– Да-да, мне нужно отдохнуть.
– Дрыхни, коли так! – сказала Елизавета и ушла, зло хлопнув дверью.
Но наутро она и виду не показала, что сердится на постояльца. Будто ничего и не было накануне.
– Эх, дрожжей-то нет, а то спекла бы я тебе ватрушку. Ты бы написал в город кому, пусть пришлют.
– Да и в городе не всегда бывают.
– Ну-у? – недоверчиво протянула Елизавета. – Это что же, и пирога не спечь? Врешь ты!
– Да нет, не вру. Бывают, но с перебоями.
– А чего ж так?
– Говорят, брагу варить станут да самогон гнать.
– Ну, верю, если так говоришь... Да как-нибудь расстараюсь, уж угощу тебя ватрушкой.
– Скажи, пожалуйста, а как вы жили до коллективизации? – безо всякого перехода спросил Вениамин Александрович.
– Как жили, обыкновенно.
– Ну, лучше или хуже, чем теперь?
– Скажешь еще. Да как же можно такое сравнивать?
– Значит, теперь лучше?
– Знамо, лучше.
– А вот раньше, говорят, хороводы водили. С песнями по улице гуляли. А теперь вот этого не видно.
– Так ведь тогда и парней и девок-то было, а теперь где они?.. Весело жили, – помолчав, сказала Елизавета. – И хороводы водили, и на посиделках собирались, и песни пели. Теперь этого нет.
– Жалеешь?
– А как не жалеть? Молодая была. А и крепкая, крепкая, как репа, была! – с внезапно вспыхнувшим задором сказала Елизавета. – Что руки, что ноги...
– Да-да, – поспешно согласился Вениамин Александрович. – Однако пойду. Погуляю.
– Гуляй, гуляй, – отставая, отозвалась Елизавета и вздохнула. «И чего он бежит от меня? Чем я худа ему?» – с обидой подумала она.
«Так, будем наблюдать жизнь», – энергично выходя на улицу и оглядываясь на все стороны, подумал Вениамин Александрович. Но, к своему сожалению, сколько он ни вглядывался, наблюдать, собственно, было нечего. Как и всегда, утром и днем деревня затихала. Все были на работе. Кто на полях, кто на фермах или на своих огородах. И только вечером начиналось оживление. Шли в клуб. Прогуливались по шоссе. Сидели на лавочках, возле своих домов, отдыхая после работы. Так и в этот день в деревне было пусто. Только куда-то озабоченно прошагал Миша. Да возле своего крыльца грелся на солнышке Сиделец.
«Ну что ж, пройдем в библиотеку, почитаем газеты, посмотрим журналы», – решил Вениамин Александрович.
Там, как и в прошлый раз, кроме библиотекарши, никого не было. Но это и кстати, никто не мешал. Просматривая «Литературку», наткнулся на сообщение о смерти знакомого поэта. «Ведь и не стар был, – с грустью подумал Вениамин Александрович, – а вот уже и нет... Будет день, когда и обо мне появится вот такое же сообщение. А, черт возьми-то, на юг бы уехать! – внезапно возникло желание, и он представил громадное море, горячий галечный берег, десятки знакомых писателей, загорающих, плавающих у берега. И так захотелось туда из этой дыры, как он окрестил про себя Кятицы. – Но ничего, ничего, еще месяц, ну от силы полтора, наберу материал и махну на юг. Да-да, на юг». Это его и успокоило и примирило с неизбежностью еще пожить в Кятицах.
А вечером повезло. Он стал невольным свидетелем сцены, разыгранной Таней и, по всей вероятности, тем самым парнем.
Среднего росточка парень с волосами, отращенными до плеч, пьяноватой походкой подошел к Таниному дому и бесцеремонно стал барабанить в стекло.
– Чего тебе? – вскоре раздался сипловатый голос Таниной матери.
– Позови Танюху!
– Чего? – мгновенно вскипела мать и тут же выскочила на крыльцо. – Чего шляешься в такую пору? Чего тебе от нее надо?
Парень подошел к ней.
– Ты, тетка Степанида, не шуми. Ясно? У нас с ней свои счеты-расчеты. Ясно?
– Да я вот сейчас... – завертелась на месте Степанида, отыскивая, чем бы огреть парня, но тут на крыльцо вышла Таня.
– Мама, иди домой, – сказала она.
– Да ты что!
– Ну, прошу, иди... – сказала Таня. И когда мать ушла, сказала парню: – Ну, что тебе, Колечка?
– А то не знаешь, – сказал Колечка и пьяно полез за пазуху Тани.
Вениамин Александрович наблюдал эту сцену, стоя в вечерней тени старой ивы. Его не видели, зато он все видел прекрасно. Нет, у него и тени неловкости не было, что он подсматривает.
– Убери руку! – гневно вскричала Таня.
– Но, но..
– Ну!
– Да брось ты. – Колечка потянул к себе Таню, обхватил ее, прижал к себе и понес к сараю.
– Да ну тебя! – вырвалась Таня. – Только одно и знаешь! И не приходи больше! И не подходи ко мне!
– Ну и дура, – глухо сказал Колечка. – Я не подойду, кто еще-то подойдет...
«Чудесный, чудесный эпизод, – радостно думал Вениамин Александрович, возвращаясь домой. – Тут уж не так трудно и домыслить. И проблемка сеть. Правда, не первой свежести, но, однако, парней в деревне мало, вот они и набивают себе цену. А Таню жаль, искренне жаль. Хороша девица!»
Он долго думал, лежа в постели, как бы так половчее уложить сюжет, и уснул незаметно и так крепко, что и храп Елизаветы не помешал.
– Ну-ка, попробуй, – доставая из духовки противень с румяными ватрушками, сказала Елизавета. – Таких в городе не поешь. Разве такой творог достанешь... На-ко! – Она положила на тарелку несколько ватрушек и подвинула их к Вениамину Александровичу.
– А где же ты достала дрожжи? – полюбопытствовал он.
– Достала, мир-то не без добрых людей. Ешь. Я вот как-нибудь угощу тебя рыбником. Дай бог, разживусь лещом, вот где вкуснота!
– Никогда не пробовал.
– Ну! Был бы с бабой, могла бы спечь, а коли бобыль, так где уж.
Вениамин Александрович рассмеялся.
– Вот вбила себе, что я бобыль. Да есть, есть у меня баба! Больше тридцати лет, как женат!
– Ну, можа, и не врешь, – вздохнула Елизавета. – Если не в труд, сходи в магазин за хлебом. А я на огород...
В магазине продавалось все. Продукты, вина, парфюмерия, ткани, обувь, велосипеды, напильники, гвозди, пилы, стекло, электроприборы, часы, табак, стаканы, спички, расчески и многое-многое другое.
Как и всегда, к прилавку тянулась небольшая очередь. Несколько старух и два подвыпивших мужика, Николай Медведев и длинноносый пастух.
– Фантомас явился! – скосив на Вениамина Александровича тяжелый глаз, сказал Медведев и отвернулся, не желая его видеть.
– Не согласен, – сказал пастух. – Это мужик настоящий. Здоров! – он протянул руку Вениамину Александровичу, и тому ничего не оставалось, как ответно протянуть свою. – Ты знаешь, как он меня выручил? Не видал ничего, говорит, и точка! А сам все видел. А ты говоришь – Фантомас.
– Фантомас, Фантомас, – не согласился Медведев, – давай бери бутылку, и пойдем.
– Слушай, друг, – потянулся пастух к Вениамину Александровичу, – давай с нами, а? Портвейн. Годится?
– Нет-нет, благодарю, – поспешно отказался Вениамин Александрович.
– Пойдем, – попросил пастух.
– Да отвяжись ты от него, – махнул рукой Медведев и вышел из магазина.
– Ну, тогда так... А то пошли, а? – все еще надеясь уговорить Вениамина Александровича, сказал пастух.
– Нет-нет.
– Ну, тогда держи, – и пастух опять сунул Вениамину Александровичу руку и вышел.
В отличие от городских покупателей, сельские хорошо знают друг друга, поэтому магазин для них является еще и местом встреч, где они могут сообщить последние новости, посоветоваться, пройтись на чей-либо счет. Часто случается, что в разговор вступает продавец, и тогда все, кто есть в магазине, начинают слушать с преувеличенным вниманием, и ахать, и охать, и смеяться, чтобы как можно лучше выразить свое уважительное отношение к продавцу, хотя он может нести бог знает какую чушь. Потому что от продавца многое зависит. Он может нелюбимому человеку вместо хорошего хлеба сунуть обгорелый. Может до государственного часа продать бутылку водки, а может и не продать, смотря какой на него найдет стих. Продавец в деревне фигура серьезная.
– Эт все так, так, – говорил продавец старухе, навалясь грудью на прилавок. – Но, однако, Лукерья, и то поимей в виду, если и впредь так будет, то навряд ли Клавдея допустит его обратно. Не из таковых она, не из таковых, чтоб обратно в хомут лезть.
– Верно, верно, Василий Петрович, – угодливо соглашалась старуха, – тут уж так. Так, вот уж верно-то!
– Но бросим взгляд с другой стороны, – любовался сам на себя продавец. Был он в очках, с большими залысинами, круглый и крепкий. – А куда деваться Клавдее без него?
– Верно, верно... Вот уж истинно, – тут же согласилась старуха.
И все остальные старухи закачали головами, удивляясь уму и прозорливости продавца.
– Хотя, если опять же посмотреть с другой стороны-то... – продавец откинулся к полкам и поднял палец.
