Текст книги "Две жизни"
Автор книги: Сергей Воронин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)
– А какие бы вы хотели?
– Прежние... – Михаил Семенович лукаво взглянул на Климова. – И плюс путевка на юг за счет колхоза. Со всей передрягой расшатались нервы.
– Насчет путевки не решаю, надо посоветоваться с членами правления.
– Неприятно будет советоваться?
– А это вас не касается.
– Ну, зачем же так сердито? Конечно, будет неприятно выслушивать, всякие справедливые нарекания. Так не беспокойтесь. Я пошутил. Мне не нужна от вас путевка. Но отпуск нужен. Все же отдохнуть необходимо.
Ровно через месяц Михаил Семенович приехал в колхоз. Он и вида не показал, что обижен или рад своему возвращению, нет, как будто ничего и не случилось. Прошел в цех, повертел в руках бобины, велел Толику привести в порядок машину, сказав ему, что только с его ведома могут распоряжаться им, на что Толик выразил свой полный восторг диким криком «ура!» и не поленился тремя водами отмыть кузов от минералки, которую возил последнее время.
И вскоре услышал заветную команду:
– Ну, завтра в путь. Чтоб все было как на солнышке!
И еще с вечера собрал свой чемодан, с которым всегда ездил. Забежал к старухам, чтоб приготовили к утру овощи на продажу.
– Ой, хорошо-то! Ой, родной ты наш! – обрадовались бабки. – Да сколько же можно-то?
– А вали сколько есть! Только чтоб все чистенько, культурненько, в мешках и корзинах, как полагается, – командовал Толик.
– Да уж сделаем, все сделаем. Не впервой. Как скажешь, так и сделаем!
– Условия прежние. Возражений нет?
– Да уж ладно, ладно, не будем дорожиться. Как скажешь, как скажешь, не обидишь.
– Не обижу, всем жить надо! Сам живи и другим давай!
– Так, милый, так...
– И никак иначе. Деньги – это удобство! Кто против них, могу взять себе!
– Ну Толик! Ну Толик! Уморишь ведь...
И снова пошла для Толика жизнь, которая была и раньше. А была она такой.
Раным-рано он объезжал всех старух, которые готовили на продажу со своего огорода овощи, забирал в кузов их продукцию, выгадывая среди бобин и подрозетников и им местечко под солнцем, потом подворачивал к дому, где жил Михаил Семенович, и негромко, как было условлено, стучал пальцем в окно. И Михаил Семенович тут же выходил из дому.
И уже после этого Толик на хорошей скорости гнал машину по шоссе. И она весело, легко рвалась вперед, отбрасывая километры. Врывалась в районный центр, словно вкопанная останавливалась у рынка, где уже Толика ждали свои люди. Они снимали старушечьи мешки и корзины, платили Толику что полагалось. Он тут же, чтобы не спутать, в один карман клал выручку для бабок, в другой – для себя. И машина мчалась дальше.
На эти деньги Михаил Семенович не претендовал, хотя мог и запретить заниматься подобной коммерцией. Но у него было два девиза: «Живи сам и не мешай жить другому!» и «Деньги – это удобство!», и, следуя первому девизу, не мешал жить Толику, тем самым позволяя воспользоваться и вторым девизом, за что Толик был ему предан, как говорится, душой и телом.
Хорошо было гнать машину на доброй скорости по гладкому шоссе. В кабине звучала приятная музыка, пели знаменитые певцы, дикторы сообщали о погоде, комментаторы о футбольных матчах. А на ветровое стекло все время набегало новое: леса, реки, поля, деревни, и это новое оставалось позади, и другое новое набегало, словно из будущего, и этому новому не было конца, пока мчалась машина.
Приезжали они в город, где находился заказчик. Да заказчики всегда находились в городах. И это было особенно приятно. Машина подъезжала к гостинице. Михаил Семенович снимал два номера, об этом ему ничего не стоило договориться с администратором. Два номера для того, чтобы не мешать друг другу. Как правило, в день приезда Михаил Семенович принимал ванну и ложился отдыхать. Толик же, умывшись, доставал из чемодана расклешенные брюки, капроновую модную курточку на молнии и, чувствуя себя молодым и красивым, выходил на улицу. Неторопливо шел в парк и там на танцевальной площадке знакомился с хорошей девчонкой. После чего приглашал ее в ресторан. Угощал шампанским, фруктами и, случалось, приводил в свой номер, заранее сунув плитку шоколада коридорной, чтоб не возражала. И тогда на другой день Михаил Семенович не очень поторапливал его. И это также ценил Толик.
С возвращением Сбытчика снова наладилась такая жизнь. И Толик был рад и счастлив. Но Михаил Семенович знал: как только подоспеет урожай, председатель сразу же начнет ущемлять цеха, все настойчивее сужать их размах, перебрасывая рабочую силу на поля. И постепенно замрет деловой дух предприятия. Замрет... Но замрет ли? Да и когда это будет? Может, и не так скоро. Да и не так все просто... И тут он подумал о том, что не зря вернулся в колхоз, и не только потому, что ему нельзя уходить с работы с осложнениями, ибо такая у него специфическая деятельность, а еще и потому, что есть надежда – люди уже привыкли к достатку. А ведь достаток – это удобство!
МИЛЫЙ ТЫ МОЙ!..
В небольшой деревушке Кятицы, отскочившей в сторону от центральной усадьбы колхоза, появился новый человек в темных защитных очках, нейлоновой куртке и кожаном кепи. Жить он стал у Елизаветы, одинокой крепкой женщины, лет шестидесяти. На ее вопрос: «Кто ты?» – ответил: «Пенсионер».
– А чего сюда пожаловал?
– Да так, решил лето провести в деревне.
– Зачем же? – оглядывая гладкое лицо постояльца, спросила Елизавета.
– Отдыхать.
– А чего ж тогда в дом отдыха или в санаторию не поехал?
– А вот решил здесь, у вас, – подправляя пилочкой заломившийся ноготь на левой руке, ответил постоялец. Звали его Вениамин Александрович.
– А чего у нас? Родни у тебя тут никакой, всякому вчуже. Одинокий, что ли?
– Женат.
– А чего ж тогда один? – Елизавета пытливо всматривалась в постояльца, щуря когда-то большие, но теперь прижмуренные частой сеткой морщин поблекшие глаза.
– Жена осталась у сына, помогает воспитывать внука, – суховато ответил он, как видно, не очень-то расположенный ко всякого рода расспросам.
– А может, чего натворил да жена выгнала? – никак не беря в толк появление этого человека в ее доме, да и вообще в деревне, все больше терялась в догадках Елизавета.
– Ну, с какой же стати. Да и разве я похож на такого, кого выгоняют? – Вениамин Александрович убрал пилочку в красный футлярчик и сдержанно усмехнулся, видимо что-то подумав про себя. Был он аккуратно причесан, с розоватой просвечивающей кожей головы, пахнущий одеколоном.
Елизавета попыталась заглянуть ему в глаза, но темные стекла не позволили.
– Ума не приложу, чего тебе у нас, – сказала она и оправила на широкой мощной груди цветастое платье.
– Молочка бы стаканчик, – сказал Вениамин Александрович.
– А чего стаканчик, не покупное. Свое. Пей хоть литру. – Елизавета принесла из сеней трехлитровую стеклянную банку с молоком и отошла к плите, время от времени поглядывая испытующе на постояльца.
Постоялец наполнил до краев большую эмалированную кружку густым, желтоватым молоком и стал с удовольствием пить, постукивая пальцами о край стола.
Зиму он пережил тревожно. Нет-нет, ничего такого не произошло, чтобы уж очень переживать, но все же... Был своего рода творческий кризис, когда и в голове, и в сердце пусто, будто и не он автор двух романов и повести. И хотя он ежедневно высиживал за письменным столом свои установленные три часа, работалось худо. Поначалу он не понимал – почему это? Но позднее разобрался. Депрессия шла оттого, что багаж его жизненных впечатлений поиссяк, и тогда он решил, что ему не мешало бы обогатиться новым свежим материалом. Так сказать, познать сегодняшний день. О рабочем классе были им написаны два романа, о работниках торговли повесть. Почему бы теперь не прикоснуться к новой теме? И надумал поехать в деревню. Из газет и радио он знал, что за последние годы жизнь на селе наладилась. И вот он в Кятицах, неподалеку от центральной усадьбы колхоза, где есть магазин, клуб, библиотека, парикмахерская. Деревня стоит в стороне от шумного шоссе, по которому с ревом и грохотом проносятся груженые машины, трещат мопеды и мотоциклы. Здесь тихо. Прежде чем определиться на постой, Вениамин Александрович выбрал такой дом, чтобы ни детворы, ни многолюдья. И вот дом Елизаветы Николаевны, одинокой вдовы. Хозяйка опрятна, что тоже немаловажно. Правда, несколько ярковато одета. Но стоит ли на такую мелочь обращать внимание? И Вениамин Александрович не придал этому значения, что, впрочем, сыграло свою роль в дальнейшем.
Попив молока, Вениамин Александрович вышел на улицу. Был апрель с весело бегущими ручьями, наполненными быстрой, прозрачной, ледяной водой. Еще утром лежал снег. Он искрился на солнце, но вот его уже нет, а есть эта веселая, животворная вода. И уже зеленеют пригорки, и на высокой березе свистит скворец, ублажая свою подругу. И мягкий ветер налетает с полей и, как большая бабочка теплыми крыльями, похлопывает по щекам Вениамина Александровича.
«Так, так...» – мысленно отмечал Вениамин Александрович, стараясь запомнить все окружающее, идя по деревенской улице.
Ему нравились два ряда домов, обшитых вагонкой, покрашенных масляной краской в разные цвета, отчего вид у деревни был молодой и нарядный. «Это хорошо! Чем больше встречу положительного, тем легче писать книгу», – думал Вениамин Александрович и всеми клеточками своего существа чувствовал, как приподымается настроение и создается уверенность, что здесь он наберется добрых впечатлений и напишет хорошую книгу о колхозной деревне. Ту самую, на которую заключен договор с издательством и получен аванс и уже частично прожит.
Встретив пожилую женщину с авоськой, набитой буханками хлеба, он поздоровался. Женщина ответно сказала: «Здравствуйте», – поклонилась и прошла мимо.
«Пригодится, все пригодится. Любая деталь, – думал Вениамин Александрович, обходя лужи, – случается, что вроде бы ничего значительного и нет в этом, а потом такая деталь оказывается очень кстати. А вот и еще деталь!» – Это относилось к высокому парню, быстро шагавшему по дороге. Он шел, ничего не замечая, погруженный в какие-то свои заботы. Вениамин Александрович замедлил шаг и заметил в парне нечто странное, – в его чуть притянутой к правому плечу голове, в кривой неподвижной улыбке, похожей на застывший оскал. «Не дай бог повстречаться ночью наедине», – невольно подумал Вениамин Александрович,отходя в сторону.
Парень быстро миновал его, прошел еще несколько метров, затем вдруг резко остановился, круто, под прямым углом, пересек дорогу и прислонил ухо к телеграфному столбу.
«Странно...» – удивился Вениамин Александрович и тут же обернулся на слабый старческий голос.
– Подойди ко мне! Подойди! – звал его старик, сидевший у стены своего дома на лавке.
Вениамин Александрович подошел. Поздоровался.
– Здравствуй, здравствуй, милый ты мой!.. Худо мне, худо. Сядь.
Старик был сух и немощен, с узким, на клин стесанным лицом, плешивый. Глядел на Вениамина Александровича и плачущим голосом говорил:
– Скорей бы к Палаше, милый ты мой...
– А где она? – присаживаясь на некотором отдалении от старика, спросил Вениамин Александрович.
– Ой, и не спрашивай. Умерла она. А заболела в самый Новый год. Наготовила всего, стол накрыла, говорит: «Евстигнеюшка, может, встанешь?» А я больной, больной... «Только ради тебя, милая ты моя», – ответил ей. И кое-как по стеночке да по ейной руке добрался до стола. Сел. Отдышаться не могу. Плачу на свою немощь, и Палаша плачет. А в углу елочка стоит. «Зажги, говорю, свечи, а свет погаси, так посидим». Стала она зажигать, да, видно, что-то вспомнила. Детей вспомнила, милый ты мой! Ведь пятеро у нас детей-то, а с нами никого. Троих-то разметало по Сибири да по Уралу, а двое-то, милый ты мой, близко. В Белых Ключах живут. Не едут. Не едут. – Старик смахнул со щеки слезу. – Может, вспомнила Палаша деток-то, расстроилась да и упала, ноги у ней отнялись. Как подымал ее, не сказать. У самого силы никакой. Поставлю ей одну ногу. «Держись, держись, говорю, милая». Потом другую поставлю. Чтоб поднялась она, к постели прошла. Да где, падает, падает, милый ты мой! Так я ее волоком, волоком к постели. А уж как подымал, как она сама цеплялась, так это никаким словом не сказать. И позвать некого. У всех в домах веселье. Все Новый год ждут. А мы, двое несчастных, так-то... Как прошла ночь – не помню. Чтоб не загорелась елка да пожару не было, погасил я свечи-то. Так в темноте и пробыли. Обхватили друг дружку и плачем. А тьма, конца-края нет. Уснула она, а у меня и сна нет. Светать стало, как очнулась. Спрашиваю: «Как ты?» – «Ничего», – отвечает. А у самой язык уж плохо ворочается и рукой совсем не владеет. Ладно, Танюшка, хорошая девушка, заглянула с праздником поздравить. А у нас вот он какой праздник. Побежала она за Катериной Петровной, фельдшерицей нашей. Та как глянула на Палашу, так и говорит: телеграмму давать надо. Дочке да сыну чтоб ехали. Приехали они, а ей уж совсем худо. Руки отнялись, лицо сползло, но понимает еще, да и сказать хоть и кое-как, но еще может. Дочка-то и спрашивает: «Чего вам, мама, надо?» – «Ничего, отвечает, не надо». А дочка ей: «Скажите, мама, как нам жить?» А Палаша-то, милый ты мой, поглядела на нее и говорит: «Сами большие, знаете как». С тем и померла. А меня вот оставила. Сын с дочкой уехали, а я тут. Удушье мучит. Сначала одну таблетку принимал, а теперь уже и три не помогают. На воздух выйду, будто полегче. А как почувствую приступ, так домой. А ноги совсем не могут, не подчиняются. Так я на карачках, да лбом дверь-то отворяю, милый ты мой. Лбом! Умереть бы, умереть. Зачем жить-то? Зачем?.. – рыдающим голосом закончил старик.
Вениамин Александрович недоуменно глядел на него, не зная, что сказать. В другое время он, конечно, нашел бы нужные слова сочувствия и сострадания, но теперь, как бы запрограммировав себя только на восприятие положительного, даже подосадовал на старика – так не вовремя и не к месту он подвернулся.
– Чем же вам помочь? – спросил он. – Может, в дом перебраться?
– Успею, милый ты мой, успею... А ты посиди. Посиди со мной. Худо мне, худо! Никому не нужен. Забыт, позаброшен...
Вениамин Александрович глядел на него и с каждой минутой чувствовал себя все скованнее. Утешать? Но чем, как? И сидеть молча неудобно. Уйти? Тоже как-то нехорошо... И все же, еще немного посидев, извинился, сославшись на занятость, и ушел.
«Какая жестокость! – думал он, возвращаясь домой. – Конечно, для памяти этот трагический монолог стоит занести в записную книжку, но вряд ли он пригодится».
Дома Елизавета словно только и ждала, когда он вернется. Сразу же приступила к дальнейшим расспросам.
– А какая ж у тебя пенсия? – спросила она.
– Пенсия? – До пенсии Вениамину Александровичу было еще три года. Но уж коли назвался пенсионером, так покашливай. – Сто двадцать.
– Это за что ж тебе такую большую отвалили? – ахнула Елизавета.
– За работу.
– Всяк работает. Я вот тоже погнула спину, а всего двадцать шесть положили. Кем же ты был? Поди, начальником?
– Начальником.
– Оно и видно... А семья-то большая?
– Семья-то большая, да всех мужиков-то сын да вот я, – мрачно пошутил Вениамин Александрович.
– Какая ж большая? Вот нас у отца было восьмеро, да бабушка, да их двое. А тут чего... Да поди-ка и сын неплохо зарабатывает?
– Работает, – уклонился от более точного ответа Вениамин Александрович.
– А как без работы. Без работы нельзя... Слышь-ко, а може, твоя баба сюда приедет? – пытливо взглянула на постояльца Елизавета.
– Нет, не приедет.
– Тогда так, а то я не больно люблю, когда в доме чужая баба. Ну, а коли не будет, так и живи. Може, рыбу ловить станешь? На речке ельца помногу берут в эту пору. А то песюка у камней налавливают.
– Это что еще за песюка?
– А есть така рыба. По дну ходит.
– Впервые слышу. Впрочем, я предпочитаю покупать.
– Да где купить-то? Разве кто продаст! А сам-то что же, ленишься или не можешь?
– Почему же, могу. Только ведь на это время нужно.
– А куда тебе его девать? Сиди и сиди с удой. Глядишь, и пымаешь. И меня угостишь. Давно уж свеженькой не едала. А ране, когда в семье жила, отец жив был или хоть и муж, куда как ладно было. Переметы ставили, судак попадал... Порыбаль, порыбаль, а то чем же я тебя буду кормить? Молоком да картошкой. Ну, яйца. А больше ничего. Мяса не достанешь. Если уж кто резать станет, а так и думать нечего. Да кто теперь, по весне, резать будет. Правда, другой раз в лавке сыр бывает, а так чтобы мяса или колбасы – и в помине нет. Консервы рыбные есть, да я их не обожаю. А тебе, если хоцца, купи. У меня жил один командированный, так он покупал. Ничего, ел. Меня другой раз угощал, да я брезгую. В железе лежит, чего хорошего. А он ел.
– А как же ваши местные живут? Что же, и мяса не видят?
– Зачем не видят! У каждого боров, а то два. Овец держат. Да и курам замена бывает. Наши сытые. Это раньше, чтоб деньгами обзавестить на обувку или одежку, на базар возили то борова, то бычка али овцу. А теперь у каждого своего заработка хватает. Вон доярки по сто пятьдесят да по сто восемьдесят зарабатывают в месяц. Зачем они будут продавать?
– Мне мясо не обязательно. Молоко, овощи – и достаточно.
– Ну, конечно, если не работать, так хватит... А сын-то по какой части? – как бы между прочим спросила Елизавета.
– Он химик.
– По удобреньям, значит. А у меня дочка в Перми живет. Хоть бы, говорю, внука или внучку заслала мне, а то все одна да одна... Теперь, правда, уж свыклась. А ране дико было. Ну-ко смолоду без мужика. Тридцати еще не было, как овдовела. А была здоровая. Кровь во мне так и играла. Всего час посплю, и опять на весь день, как заведенная. Да я теперь еще крепкая, что руки, что ноги... А баба-то у тебя злая? – внезапно спросила Елизавета.
– Зачем же, мы живем дружно.
– А это одно другому не мешает.
С ночи подул ветер. Все сильнее, порывами, а наутро нагнал дождя с мокрым снегом. И под его шелест сиротливо закачались былки прошлогодних трав. Потом дождь перестал, зато повалил тяжелыми хлопьями снег. Он плотно и старательно, словно ватой, обкладывал сырую землю. В воздухе стало мозгло. Неприютно закружили над пустым полем вороны. И вся деревня, с ее полями, далеким лесом, показалась Вениамину Александровичу в этот час той классической русской деревней, которую он знал по школьным хрестоматиям. А тут еще этот старик, со своим: «Милый ты мой!..»
Все утро не выходил он из головы. И где-то уже задорила мысль: а что, взять да и написать об этом несчастном старике повесть. О том, как он просыпается с одной и той же скорбной мыслью, что никого нет рядом, что дети его забыли, а здоровье плохое. И еще написать о том, как женился, как родился первенец, потом другие; как ушел на войну. И после войны. И как разлетелись дети, забыли. «Волнительная может получиться повесть», – подумал Вениамин Александрович, но тут же вспомнил главного редактора издательства. Представил, как тот поморщится, узнав, что за повесть, и скажет:
«Зачем это? Мало чего не бывает в жизни».
«Да ведь это правда», – скажет ему Вениамин Александрович.
«Правда? Допустим. Но смотря как ее показать. Где та неуловимая грань между критиканством и тем, что необходимо для совершенствования нашей жизни?»
Вениамин Александрович в раздумье постучал пальцами о край стола.
«Нет-нет, не надо осложнять себе жизнь. Но... Но и так нельзя это дело оставить. Надо что-то предпринять... Напишу-ка я письмо».
И он написал письмо, в котором крепко отругал и сына, и дочь старика за то, что они забыли своего отца. И пригрозил им обратиться по месту их работы, если они не помогут больному старику.
Написав письмо, Вениамин Александрович направился к Сидельцу – так прозвали местные старика.
– Милый ты мой! – тут же вскинулся с постели Сиделец и протянул к нему руки.
В доме густо стоял тяжелый нечистоплотный дух. Вениамин Александрович стремительно прошел к окну, открыл форточку.
– Я на минуту, на одну минуту! Дайте мне адрес вашего сына или дочери. Я им написал письмо.
– Вон у «телека» конверт, там адрес сына. Там... Возьми, милый ты мой...
Вениамин Александрович взял у телевизора конверт, списал обратный адрес.
– Как зовут сына?
– Коля. Николаем... Евстигнеев он, Евстигнеев. А по отцу, значит, Иваныч.
Вениамин Александрович, не дыша, выскочил на улицу.
Там по-прежнему было неуютно. Шел дождь. И вдруг захотелось в город. В свой кабинет. К торшеру. К книгам. И с недоумением подумалось: зачем он здесь? Неужели ни о чем другом не нашлось бы написать там, в городе? Зачем было ехать сюда, в эту глушь? Глупость... Глупость. Хватило бы материала и в городе. Можно бы о бытовом обслуживании. Совершенно нетронутая тема. Или о дружинниках... И он уже досадовал, что приехал сюда. Еще больше настроение испортилось, когда побывал в библиотеке.
Там, кроме библиотекарши, никого не было.
– Как тихо у вас, – поздоровавшись, сказал Вениамин Александрович.
– Весна. В это время да и летом – всегда тихо. Люди на полях.
Вениамин Александрович прошел к полке советской литературы. Сколько здесь было знакомых писательских имен, и больших и малых, известных и неизвестных. Он отыскал свою книгу. «Орлиное племя» – так называлась его повесть. Он взял ее и с грустью убедился, что ни у кого еще в руках она не побывала, хотя прошло со дня выпуска более трех лет.
– Как видно, у вас не так уж много книголюбов? – спросил он.
– Да. Зимой, знаете, еще брали почаще.
«Вот так, – идя домой, думал Вениамин Александрович, – стараешься, расходуешь серое вещество, а на поверку оказывается, твои книги и не читают. Надо будет об этом поговорить на собрании. Впрочем, не стоит. Против самого себя же может и обернуться».
– А я тебе жареной картошки со свининой приготовила, – приветливо сообщила Елизавета, как только он переступил порог. – Садись-ка, поешь... Надо же, у Мосиных свинья ногу сломала, ну и прирезали. Вот и разжились мяском.
«Обязательно надо с деталями! – досадуя, поморщился Вениамин Александрович, присаживаясь к столу. – А, впрочем, вкусно». Он съел все и попросил добавки.
– Я знала, что тебе понравится. Ладно, что Машка ихняя только огулялась, а если б супоросая...
– Не надо, не надо! – затряс руками Вениамин Александрович и поспешно прошел в свою комнату.
Вечер он провел довольно скучно и лег спать по-деревенски, когда чуть стало смеркаться. Но долго не мог уснуть – храпела хозяйка. Ночью часто просыпался, видя во сне какое-то нагромождение из своих книг, которые рассыпались, а он их все укладывал в какую-то пирамиду, и ничего у него не получалось. А рядом возвышался сфинкс и смотрел на него. Окончательно проснулся от чего-то мешавшего ему. Открыл глаза и увидел у постели, в ногах, того самого парня с притянутой к правому плечу головой и неподвижным оскалом на лице.
– Чего тебе? – несколько встревоженно спросил Вениамин Александрович.
Парень не ответил, продолжал все так же неотрывно глядеть на него.
– Если хозяйку, то она в огороде, – натягивая на себя одеяло, сказал Вениамин Александрович.
Но и на это парень ничего не сказал, продолжал все с той же окаменелой улыбкой глядеть на Вениамина Александровича неподвижными глазами.
– Чего тебе надо? – уже страшась, вскрикнул Вениамин Александрович и вскочил на пол.
– С кем это ты? – донесся из кухни голос Елизаветы.
– Какой-то парень пришел. К вам, наверно! – срывающимся голосом крикнул Вениамин Александрович.
Елизавета заглянула в комнату. Увидела постояльца, торопливо сующего ноги в штаны, посмотрела на парня.
– А, Миша пришел, – певуче сказала она. – А я и не видала, как же это ты миновал меня?
Но и тут парень промолчал.
Елизавета прошла к буфету и вернулась с конфетой.
– На-ко.
Парень, не глядя, взял конфету, сунул в карман, но ничего и тут в лице у него не изменилось.
– Вот так и будет стоять хоть час, пока не спросишь, – Елизавета чуть повысила голос: – Куда идешь, Миша?
– Куда идешь, Миша? – глухим, неразвитым голосом повторил парень, тут же повернулся и вышел.
Вениамин Александрович недоуменно поглядел на Елизавету.
– Не в своем уме он, – пояснила она. – Давно, еще мальчонкой, ездил с отцом в лес. Отошел от него и пропал. Сколько батька ни звал, ни искал – не мог найти. Через три дня сыскали его, с солдатами да из других деревень с народом. Вот с тех пор и тронулся. Ну-ко, сам посуди, трое суток в лесу одному. Вон уж какой вырос, а все не в себе. Другой раз все дома обойдет. Встанет молчком и стоит. Ничего не просит, никого не трогает. Что спросишь, не отвечает. А как скажешь: «Куда идешь, Миша?» тут же повторит и уйдет. А то у столба встанет, ухо приложит, слушает. Все равно как ребенок...
«Куда идешь, Миша?» – записал Вениамин Александрович, так, на всякий случай, хотя и сознавал: вряд ли пригодится такой Миша для будущей повести.
Сидя у окна в ожидании завтрака, Вениамин Александрович понаблюдал за какими-то серебристыми птичками, стремительно летавшими высоко в небе. И записал это. Затем поглядел на улицу и записал: «Вдоль дороги шагают столбы».
– Ну и храпел же ты седни, Венимин Лександрыч, – сказала Елизавета, усаживаясь с постояльцем за стол, – как баба-то твоя терпит.
– А мы с ней в разных комнатах спим, – сухо ответил Вениамин Александрович. Ему претил этот грубый ее тон, но терпел, куда ж денешься!
– Так и я с тобой не в одной комнате сплю. А вся измучилась. Ну-ка, ночью в самый сон разбудил.
– Да ведь ты тоже храпишь, да еще как! – пошел в наступление Вениамин Александрович.
– Так я дома. Я – хозяйка, могу и храпеть, – засмеялась Елизавета. – А ты горазд, ой горазд храпеть. Уж думала, можа, задыхаешься.
После завтрака Вениамин Александрович вышел из дому, и тут к нему подошел сосед, молодой мужик Николай Медведев. Был он высок, белокур, синеглаз, руки засунуты в карманы блестящих от мазута штанов. Подошел и строго спросил:
– Ты чего сюда приехал?
На Вениамина Александровича пахнуло тяжелым перегаром водки и табака.
– Отдыхать, – отстраняясь, ответил он.
– А где буду я отдыхать? У тебя?
– Я же не к вам приехал, а в деревню. Приезжайте в наш город. Отдыхайте.
– Вижу, за словом в карман не полезешь. Но здесь живем мы – колхозники. Чего тебе у нас?
– А чего вы грубите? Вы же совсем меня не знаете.
– А чего мне тебя знать. Чего сюда приехал?
– Я уже ответил, – сказал Вениамин Александрович и хотел было уйти, но Медведев придержал его за руку.
– Ты что, капиталист, на всем готовом жить? Привык, чтоб тебя кормили другие?
– Я не понимаю, – в растерянности произнес Вениамин Александрович.
– Чего не понимаешь?
С той стороны улицы к ним подошел Степан Тихонов, с черным от загара лицом и белой шеей, видневшейся в вороте рубахи.
– Привет! – Он подал несгибаемую ладонь сначала Николаю Медведеву, потом Вениамину Александровичу. Но ни на того, ни на другого не посмотрел, глядел в конец улицы, будто высматривая там кого. – О чем речь?
– Боб не посадил, а приехал к нам жить, – сказал Николай Медведев.
– Он, Коля, пенсионер. На заслуженном отдыхе.
– Вижу, за словом в карман не полезешь. Но все равно боб должен посадить...
– У него нет своей земли, Коля.
– Ну и хрен с ним! – выругался Коля и пошел домой.
– Надолго? – спросил Тихонов, глядя теперь в другой конец деревни, словно чего там отыскал.
– На все лето.
– Кем до пенсии был?
– Геологом, – чтобы отвязаться, сказал Вениамин Александрович, хотя геологом никогда не был.
– Понятно. Нефть. В каких местах?
– Во многих, – многозначительно ответил Вениамин Александрович. И эту многозначительность понял Тихонов.
– Ясно. Государственная тайна. Молчу.
– Хорошо здесь у вас, – сказал Вениамин Александрович.
– Где? – быстро оглянулся Тихонов.
– Вообще.
Степан Тихонов на этот раз медленно осмотрелся и ничего не сказал.
– Кем вы работаете? – помолчав, спросил Вениамин Александрович.
– Куда пошлют.
– Что же, у вас нет определенной специальности?
– Наоборот. Любую работу делаю.
– Ах вот как. А Николай Медведев?
– Колька-то? Он механизатор. И на комбайне, и на тракторе, и на машине. На чем хошь. И на косилке. А чего вам?
– Да так, просто поинтересовался...
– А-а... Он парень толковый. Только шебуршить любит, особо если поддавши.
– У вас шрам на щеке. Воевали?
– А кто не воевал? У нас полдеревни выбито. Сходи на кладбище, обелиск увидишь. С четырех сторон именами заполнено. Все погибшие в войну. Кто на фронтах, кто в партизанах. Тут нас тоже не щадили. А ты где, на каком фронте был?
– На Западном.
– В каких частях? – живо взглянул Тихонов на Вениамина Александровича.
– В интендантстве.
– А-а, – тут же утратил интерес к разговору Тихонов и стал закуривать.
К ним подошла согнутая в дугу старуха с берестяным лукошком, прикрытым чистой тряпицей.
– Слышь-ко, беженец, – сказала она, с трудом заглядывая в лицо Вениамину Александровичу.
– Здорово, тетка Дуня! – сказал ей Тихонов.
– Здравствуй, Степушка. Слышь-ко, беженец, возьми-ка у меня десяток яиц. Свежие, прямо с-под куры.
– А зачем мне? Я у хозяйки столуюсь.
– Ну и что, – сказал Тихонов, – сгодятся и эти. А тебе куда деньги-то? – спросил он старуху.
– Ой, Степушка, да рази им места не найдется.
– Это ты верно. Хотя, говорят, при коммунизме их и не будет. Так, товарищ геолог?
– Хорошо, я возьму, только больше не приносите.
– А ягоду? Земляника у меня. Скоро пора подоспеет, как не принести. Принесу. – Тетка Авдотья завязала рубль в угол платка. – А ты переложи яйца-то, а лукошко мне отдай.
– Так ты и отдай хозяйке, – сказал Вениамин Александрович.
– Нет уж, знаю я твою Лизавету. Неси сам.
Вениамин Александрович понес сам.
– Вот яйца купил, – сказал он Елизавете. – Надо освободить лукошко.
– Ну и освобождай, коли купил, – неодобрительно кинув взгляд на лукошко, сказала Елизавета.
– А почему так сердито?
– А как же еще прикажете? Или мои яйца тебе не по вкусу пришлись?
– Да нет, просто как-то неудобно было отказаться.
– Неудобно, – с лязгом переставляя кастрюлю на плите, сердито сказала Елизавета. – А чего про меня скажут? Что, мол, постояльца голодом морю.
– Ну кто так скажет?
– Да та же Авдотья и скажет! А мне чего тогда говорить?
– Ну, извини, не предусмотрел такого поворота. Не сердись.
– Была нужда сердиться. По мне хоть и молоко бери у нее, только уж тогда и съезжай к ней.
– Да ты что? Я просто не мог отказать ей, уж больно она несчастная.
– Будешь несчастная, коли без отца-матери двоих внучат подымает.
– Ну вот, а ты меня коришь.
– Чего мне тебя корить? Кто ты мне? Ни сват, ни брат.
– Ну-ну, ладно, ведь я пожалел ее, и все. А где же отец, мать ребятишек?
– Зять нафулиганил, в тюрьме сидит. А дочка прошлой зимой померла. Вот Авдотья и мыкается. Да еще и хворая. А была куда тебе! После войны в одной упряжке со мной ходила. Загоняла меня.
– Как – в одной упряжке?
