Текст книги "Две жизни"
Автор книги: Сергей Воронин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)
«Хоть бы Катюша скорее приехала», – тревожно думал Малахов.
Она вернулась в конце мая. Еще задолго до прихода поезда Малахов приехал с Олюнькой на станцию.
Май в этом году стоял солнечный, ясный. Вначале прошли дожди, потом установилась мягкая погода, и земля быстро оттаяла. По ночам после пахоты от нее подымалось тепло. Старики предвещали урожайный год. Но весенняя пахота прошла в Селяницах с запозданием. С большим трудом кое-как вышли на среднее место по району. И то еще спасибо Дуняше Свешниковой да Малахову. Каждый вечер они после работы обходили участки, подтягивали коммунистов, если те не справлялись с дневным заданием. А уж за коммунистами шли беспартийные.
Малахову было особенно трудно говорить с людьми. Ему мало верили. «За бабу свою хлопочет!» – говорили одни. «Депутат, как же!» – вторили другие. И только потому не отказывались прихватить и вечерние часы, что боялись – пожалуется председателю. А председатель в колхозе – власть! Так уж лучше отойти от греха. Все это Малахов замечал. И, как всегда, ему было больно, что многие люди не понимают, где их счастье лежит. И порой думал о том, что люди еще не знают по-настоящему, не постигли глубокого значения коллективного труда. Что еще довлеет над ними власть своего куска, пусть малого, но своего. И тогда он готов был сам все сделать за всех, лишь бы доказать их неправоту.
Сначала пионер, комсомолец, а потом коммунист, Малахов все слова партии, всю ее науку принимал в сердце как великую правду. И эта правда его никогда не обманывала. Он был счастлив верить ей. И не понимал и не любил тех людей, которые жили особняком, хитрили, думая только о себе.
Малахов нетерпеливо поглядывал на большие круглые часы, висевшие у подъезда вокзала. Как и всегда, он испытывал радостно-встревоженное состояние, ожидая Катюшу. Сладкая тоска охватывала его сердце от одной мысли, что вот она сейчас явится.
Из дверей вокзала повалил народ. Малахов приподнялся в коляске, высматривая в толпе жену, и увидел ее веселую, смеющуюся. Около Катюши жалась Олюнька. Толпа их вытолкнула на площадь, и они уже свободно подошли к коляске.
Малахов соскочил на землю. Встретился глазами с Катюшей и засмеялся от радости.
– Вспоминал ли хоть? – передавая чемодан, спросила Екатерина Романовна.
– Еще бы, – широко улыбнулся Малахов, – во сне стал видеть!
– Дядя Вася, мама и на самолете летала! – радостно говорила Олюнька. – Расскажи, мама!
– Ты-то расскажи, как жила?
– Хорошо! Ну расскажи, мама!
Они уже ехали окраиной, вдоль низеньких деревянных домов. В огородах копали землю. На припеке, у заборов, зеленела трава. Был май. Милый май, когда все раскрывается навстречу солнцу.
– Чудно́ летать! – весело рассказывала Екатерина Романовна. – Все-то облака под нами. Ну все равно как зимой по сугробам едешь. А то вдруг облака пропадут, и далеко-далеко внизу – земля. Большая, без края. Аж сердце замирает. И домики махонькие, и дороги как вот жилы на руке. И по ним машины бегают, ровно божьи коровки. А то вдруг облака мимо нас стоймя идут. Ну прямо чудо... Ты не летал? – спросила она мужа.
– Нет, – ответил Малахов, сворачивая на полевую дорогу. Она взглянула на него. Как обычно, он был опрятен: сапоги начищены, побрит. Но в этот раз он показался ей со своей опрятностью каким-то незначительным, словно только и умел, что держать себя в чистоте.
А у нее перед глазами стояли приемы, какие ей оказывали в Закарпатье, номер в гостинице с ванной, которую она принимала два раза в день. Уж так ей понравилось купаться в ванне!
– Еще, мама, расскажи что-нибудь!
– Вот так и летала. Сначала страшно было, а потом приобвыкла. Обратно-то уж запросто.
– Как Закарпатье? – спросил Малахов, погоняя тяжеловатого, но старательного жеребца Оврага. – Я ведь бывал там в войну.
– Гор много. В городах чистенько. Домики опрятные. Но вообще-то ничего особого. На машине возили нас. Условия, конечно, создали нам хорошие. – Она сидела довольная, важная, как говорят, «знающая себе цену». – А тебе, доченька, я привезла костюм вязаный, – сказала она, прижимая к себе Олюньку.
«Костюмчик привезла. Будто на базар съездила», – вдруг подумал Малахов.
– Ну, что у вас нового? – донесся– до него голос жены.
– У нас? У нас неладно, Катюша. Нельзя тебе так часто отлучаться из колхоза. Еле уложились в сроки по севу.
Они ехали полями. По обе стороны от них свободно лежала земля соседнего колхоза. Дымились зеленым огнем озими, в наклонку работали женщины, высаживая рассаду.
– Что ж так? – недовольным голосом спросила Екатерина Романовна. – Выходит, и положиться нельзя ни на кого?
– Да ведь еще многого не сделано, – заметил Малахов. – Столько огрехов в хозяйстве, куда там!
– Неужто! – отрывисто произнесла жена. – Ну да ладно, вот приеду, наведу порядок. А ездить я, Васенька, буду. Дела того требуют. Какой ж я депутат, если дальше своего колхоза носа не покажу...
– Да ты погляди, что с колхозом делается! Не успели рассаду высадить, как сорняк забил. Мужики пьянствуют. С тебя ведь все спросится.
– Велико дело – сорняки! Выполем. А что мужики пьют, так когда они не пили-то? И брось-ка об этом думать. Не порть встречу! – с досадой закончила она.
Приехав в село, Екатерина Романовна не пошла домой, а сразу же направилась в контору. Пименов облегченно вздохнул, увидя ее. С удовольствием уступил место за председательским столом.
– Ну, что здесь без меня наработали? – спросила она, сбросив с головы шелковый платок.
– Да вот, добиваюсь концентратов. Как ты уехала, все обещают, – виновато ответил Пименов.
Концентрированные корма для скота действительно было получить нелегко. По плановой разнарядке они всё выбрали. Но своих кормов уже не было. И Екатерина Романовна перед отъездом сумела через Шершнева добиться сверхплановых. Поэтому дело оставалось только за тем, чтобы их вывезти.
– Э, хуже бабы! – сквозь зубы сказала Екатерина Романовна и позвонила в обком.
Трубку взял Шершнев. Что-то спросил. Она ему ответила:
– До отдыха ли, Сергей Севастьянович, и домой не заходила.
Он еще ей что-то сказал. Она засмеялась. Пименов удивленно смотрел на Екатерину Романовну и не понимал, как это можно вот так свободно разговаривать с высоким начальством. Он же обычно бывал рад-радешенек, если начальство его не замечало.
Переговорив с Шершневым, Екатерина Романовна опять стала серьезной. Сказала, чтобы Пименов наутро собрал всех бригадиров и заведующих фермами.
Зазвонил телефон. Ее вызывал тот самый Иванов, который не отгружал концентраты. С ним она говорила полушутя-полусерьезно, но за ее шутками чувствовалась сила.
– Вот так, Николай Иванович, давай-ка работать, – говорила она, постукивая пальцем по столу. – Чего прошу, так уж исполняй, а не то встретимся – последние волосенки с бороды выдерну. Не больно-то она у тебя густая. – И, положив трубку, сказала Пименову: – Наряжай машину. Да попроворней.
Пименов опять не мог не удивиться тому, как быстро все решилось у Лукониной.
После этого Екатерина Романовна еще с час пробыла в конторе. Просматривала сводки, документы учетчика, акты и собралась было уже уйти, как в комнату быстро вошла Дуняша Свешникова.
– Бегом бежала, как узнала, что ты приехала, – тяжело дыша, сказала Дуняша. – Ну, как съездила, хорошо?
– Съездила-то хорошо, а вот пока меня не было, вы чуть сев не завалили, – строго посмотрела на нее Екатерина Романовна.
Опять зазвонил телефон.
– Луконина слушает. Совещание? Хорошо. Буду. – Она поднялась. – Вот так-то, Дуняша. Порассказала бы, да некогда.
– Я не за тем бежала, чтоб узнать, как ты съездила, – с обидой в голосе сказала Дуняша. – О колхозе хотела поговорить. Без тебя прямо как без рук.
Последние слова, видимо, польстили Екатерине Романовне. Она снисходительно положила руку на голову Дуняше. Посмотрела в ее маленькие черные глаза, окруженные сеточкой морщин, и ей стало жаль эту невзрачную женщину, которой вряд ли когда доведется выйти в знатные люди.
– Все-то ты ездишь на совещания, – продолжала Свешникова, – а колхоз – ровно ребенок заброшенный.
– Был бы плох колхоз, ругали б, а нас всюду хвалят, – резко сняв руку, сказала Екатерина Романовна.
– Да за что хвалят-то, Катюша? Все по старой памяти – за ферму да маслозавод. Передовой, передовой, кричат, а чего в нас передового? Вон сев-то еле вытянули!..
– Не пойму, чего вы тут паникуете. Мой тоже мне долдонит. И ты еще тут! Завидки вас, что ли, на меня берут? Поди-ка, Шершнев Сергей Севастьянович меньше тебя понимает! Ты вот лучше поглядывай за курями. По сводкам-то не ахти какие у тебя несушки. Да приготовь брудер: завтра цыплят в совхозе достану.
И, не прощаясь, ушла.
Вечер стоял теплый. Солнце спокойно уходило за Волгу. С пастбища гнали по улице скот. Коровы, мыча, расходились по прогонам. Овцы, жалобно блея, метались у закрытых калиток. Их тоскливо-тревожные голоса, знакомые с детства, как-то еще больше усиливали то сложное состояние, в котором находилась Екатерина Романовна. Ей все это было и близко, и дорого, и вместе с тем как-то не нужно. После Москвы и Закарпатья, этой совершенно иной жизни – большой, возвышенной, ей уже все, с чем бы она ни соприкасалась в своем колхозе, казалось мелким. Ее раздражали разговоры с мужем, со Свешниковой. Катюша была твердо убеждена в том, что эти люди (уж так получалось, и в этом она не виновата) оказались где-то далеко внизу, в то время как она поднялась, достигла верхов. И где им понять то, что ей совершенно ясно! Если Шершнев называет ее «самородком», то он, значит, ценит ее. Так почему же всякие Свешниковы стараются принизить ее авторитет? И Василий тоже хорош. Нет чтобы гордиться женой, так туда же: «Не езди больше!» Поди-ка не знаю, что делаю...
Она завернула к конюшне, хотя и не думала до этой минуты туда идти. Но на сердце кипело, и хотелось досадить Василию.
Тренер Карамышев сидел в беговой качалке. Жерех свободно бежал по кругу, направляемый чуткими руками тренера. Малахов стоял у ограды с секундомером в руке и наблюдал. «Конечно, с часиками куда проще стоять, – недружелюбно подумала Екатерина Романовна, подходя к мужу. – Невелико занятие. Дорвался до лошадей и рад-радешенек». Она забыла о том, что и сама когда-то начинала с доярки и что именно ферма помогла ей прославиться. Теперь все это казалось ей малозначительным.
– Смотри, не осрами на бегах, – прижмурив глаза и следя за красивым бегом Жереха, сказала Екатерина Романовна.
– За Жереха бояться нечего. Он хорош. Вот Звездочка не натужлива, быстро выпаривается, – ответил Малахов.
– Значит, не выпускать ее. А то еще скажут, что Екатерина Романовна каких-то лошаденок незадачливых поставила."
Эти слова неприятно кольнули Малахова.
– Как-то ты странно рассуждаешь, Катя – заметил он. – А нам-то разве всем безразлично, как покажут себя наши кони?
– С вас спрос невелик, а Лукониной позориться не пристало.
Карамышев остановил коня.
– Ну как? – выскакивая из качалки, спросил он.
Малахов только сейчас вспомнил, что не засек время. Досадливо сунул секундомер в карман.
– Прогуляй его – и в денник, – сказал он. А когда вернулся к жене, ее уже не было.
Быстро и решительно она уходила от него.
С этого дня у Малахова возникло сложное отношение к жене. Одна мучительная мысль всюду его преследовала. Он знал, что рано или поздно не только он, но и все увидят громадное несоответствие между громкой славой жены и колхозом, который ничего собой не представлял.
А Екатерина Романовна все ездила: то на заседания, то на совещания. Она сидела только в президиуме. Иногда выступала, читая по листку чужие, совершенно не свойственные ей слова. Потом эти слова печатались в газетных отчетах, передавались по радио. Шершнев запросто брал ее под руку, прогуливаясь во время перерыва. Подзывал других знатных людей и, разговаривая, шел, окруженный Героями, орденоносцами. К ним подбегали фотографы, нацеливали аппараты. Снимки появлялись в газетах. Словом, две жизни заполняли Екатерину Романовну, из которых одна была красивой, на виду, и другая, состоящая из нудных забот, постоянных дерганий, когда кому-то чего-то надо, когда каждый считает себя вправе требовать, а она должна выполнять эти требования.
Положение Екатерины Романовны помогало ей вести хозяйство. Депутат страны, Герой, женщина-председатель – все это имело значение в глазах местных руководителей. И если ей требовались для фермы дополнительные корма (а своих кормов обычно не хватало), то их давали. Шефы бесплатно строили теплицу, проводили водопровод, строили кормоцех. Директор МТС в первую очередь направлял лучшие машины в колхоз «Селяницы». Екатерине Романовне ничего не стоило снять трубку и позвонить Шершневу в любое время, и тот давал соответствующие указания тем или иным лицам, и «лица» делали то, что нужно было для колхоза «Селяницы».
– Но это же иждивенчество, – говорил Малахов Дуняше Свешниковой. – Надо самим создавать кормовую базу, а не просить подачек. И механизировать мы должны сами, а не за счет шефов. Ты гляди: мужики-то на работу ходят через пень колоду. А уборка начнется, опять проси помощи у горожан? Это все потому, что на чужое надеемся.
Но Дуняша не соглашалась с ним. Она была довольна той силой, которой обладала Екатерина Романовна, и считала, что все это так и должно быть.
– Мудришь ты, – вздыхая, говорила Дуняша. – С Катюшей-то хорошо живешь?
– Занята она. Ездит много, – уклончиво отвечал Малахов и уходил, испытывая чувство неудовлетворенности.
Но все же порой и у Екатерины Романовны бывали часы раздумий. Она хотела понять мужа. И как бы новым взглядом смотрела на хозяйство. Обходила фермы, поля. Кое-что ей не нравилось. Но в целом все казалось таким, каким и должно быть. И тогда глухое чувство неприязни к Василию охватывало ее. «Что ему нужно? – раздражаясь, спрашивала она себя. – Может, и его завидки берут? Так ведь, господи, Васенька, разве я не была бы рада, чтоб и ты встал в ряд со мной? Вот отличись на лошадках – может, и тебя заметят. Да нет, не дают Героя за лошадей-то... В полеводство ежели тебя перевести? Дал бы ты геройский урожай. Да вряд ли на наших землях этого добьешься...»
– Ну, присоветуй мне, как сделать, чтоб и ты был на виду? – спрашивала Екатерина Романовна.
– Зачем? Мне и так хорошо, – отвечал Малахов. – Я о тебе думаю.
– Опять обо мне! Не пойму я, чего ты хочешь от меня!
– Слава-то не по делам раздута. Разве не видишь? Вот и хочу, чтоб уважали тебя.
– Поди-ка меня не уважают, – насмешливо глядела на мужа Екатерина Романовна. – Совсем уж ты стал заговариваться...
– Ну как тебе объяснить! – с болью говорил Василий.
– Все я понимаю. Нечего мне объяснять.
– Не понимаешь ты!
– Неужто! Не понимала бы, так не была бы и депутатом! – словно победный козырь, бросала она эту фразу. И уходила.
Теперь уже не было тех простых, ясных отношений. Кончились прогулки по Волге. Чем больше Малахов тревожился за жену, тем холоднее становилась она. Нужен был только небольшой повод, чтобы произошел взрыв. И повод такой нашелся.
На ипподроме бега начинались в одиннадцать дня. Здесь был собран цвет лучших конеферм области. Три совхоза, воинская часть и пять колхозов прибыли бороться за свою честь. Под навесом собралась публика. В центре уселись руководители области. Даже издалека была заметна тучная фигура Шершнева в чесучовом пиджаке и черной шляпе. На траве, за беговой дорожкой, сидели ребятишки.
День выдался тихий. До Карамышева доносился глуховатый, невнятный, словно прибой, говор народа. Гнедой-младший нетерпеливо переступал с ноги на ногу. Бил копытом землю.
– Спокойней, спокойней, – говорил ему Карамышев.
Он и сам волновался. Но волнение было не от предчувствия провала, а от нетерпения. На Гнедого-младшего и Звездочку он мало надеялся. Но Жерех должен был прославить колхоз.
Началась проминка. По желтому кругу побежали лошади. Гнедой-младший, чуть заворачивая морду, шел легко и уверенно. Карамышев, проезжая мимо трибуны, отыскал напряженное лицо Малахова. Качнул ему головой, как бы говоря не то ему, не то себе: «Ничего. Пока все хорошо».
Но хорошего оказалось мало. На первом же кругу Гнедой-младший далеко отстал от серого в яблоках жеребца воинской части. Тот, распластав свое длинное тело, далеко забрасывая ноги, шутя ушел вперед. Это вызвало смех на трибуне. Смеялись над Гнедым-младшим.
Екатерина Романовна, нервно комкая платок, позабыв про эскимо, таявшее в руке, сурово глядела на позор своего колхоза.
Несколько минут дорожка была пуста. Ударил колокол. Новая пара помчалась по кругу. Екатерина Романовна следила за ней без интереса. Так же глядела и на следующую. Но как только вышла Звездочка, почувствовала, что стало трудно дышать. Не отрываясь, она смотрела то на нее, то на Карамышева, который, как и в первый раз, сидел чуть подавшись вперед. Звездочка сразу же вырвалась. Но Карамышев слегка придержал ее. Теперь Звездочка пошла ровно, чуть касаясь подковами песка дорожки.
Мимо трибуны прошуршала резиновыми шинами качалка соперника из колхоза «Первое мая». На ней сидел сухонький, белоголовый, похожий на одуванчик старик. С трибуны закричали. Но он даже не повернулся. На втором круге он сидел так же спокойно, но расстояние между его тяжеловатой кобылой и Звездочкой сократилось. Екатерина Романовна гневно посмотрела на мужа, Малахов ел мороженое. Звездочка отставала. Тогда Екатерина Романовна, уже не владея собою, зло дернула мужа за руку:
– На позор выставил?
С трибуны донеслись радостные крики первомайцев. Старичок раскланялся.
– Екатерина Романовна! – окликнул ее секретарь райкома. Он пробирался по рядам. – Шершнев зовет.
«Ругать будет», – тревожно подумала она.
Шершнев показал ей на свободное место рядом с собой.
– Зачем вы приняли участие в бегах? – сухо спросил он.
Екатерина Романовна молчала.
– Впредь прошу советоваться. Вы не должны себя компрометировать. Еще лошади есть в заезде?
– Есть.
– Снимите.
– Хорошо. – Она решительно прошла к мужу.
– Набегался! Хватит! – пылая от злобы и обиды, сказала она. – Сейчас же сними Жереха.
– Жереха? – удивленно поглядел на нее Малахов. – Ты что? Жерех – наша ставка!
– А я тебе говорю: сними! – Ее глаза стали темными.
– И не подумаю.
– Молчи уж! – Екатерина Романовна торопливо сбежала по лесенке, пересекла зеленое поле.
– Сейчас же всех лошадей домой, – сказала она Карамышеву.
– Да ты что, Екатерина Романовна? Как же так можно? – заволновался Карамышев. – Ты погляди, как мы сейчас их обшпокаем!
– Хватит! Нагляделась! Только позорите! Домой!
Карамышев отчаянно махнул рукой, выругался и пошел за Жерехом.
Дома разыгралась бурная сцена.
– Это ты нарочно все сделал! – кричала, плача, Екатерина Романовна. – Чтоб только принизить... Тебя завидки берут, что я так поднялась.
– Что ты говоришь, думай! – бледнея от гнева, отвечал Малахов. – Жереха сняла! Жереха!
– Все думаю! Все вижу! Спасибо тебе, Васенька, ввек не забуду! Такая-то твоя любовь?
– Катя!
– Что Катя? Что?
В злом, несправедливом запале она готова была поносить его любыми словами. Он это понимал. Понимал и то, что потом ей будет стыдно. И чтобы уберечь ее, ушел из дому.
Долго ходил по берегу. Думал. Да, слишком все сложно получилось. Надо было что-то придумать такое, чтобы она поняла свою неправоту. Так дальше жить становилось невозможно. И, борясь за жену, за свою любовь, он решил поехать к Шершневу.
8Шершнев явился только к вечеру. Все это время Малахов, ничего не евший с утра, просидел в приемной. Ему смертельно надоело смотреть на стены с ковровыми обоями, слушать четкий удар маятника больших, стоявших в деревянном футляре часов. Его томила тишина, негромкий голос девушки-секретаря, кому-то отвечавший по телефону. И он облегченно вздохнул, когда наконец-то явился Шершнев.
Прошло минут десять, и девушка пригласила Малахова в кабинет.
Шершнев с кем-то говорил по телефону. Свободной рукой он указал на кресло. Малахов увидел на его лице улыбку. Сел.
– Что скажете? – спросил Шершнев.
– Я муж Лукониной.
– Помню.
– Пришел к вам поговорить, – начал Малахов, испытывая то обычное затруднение, какое часто охватывает человека при разговоре с официальным лицом. – Что-то неладное творится с. женой.
Шершнев приподнял брови.
– Ну вы сами посудите, ведь такая ей слава... Уже вся страна знает Луконину, – смотря на Шершнева, говорил Малахов, с трудом подыскивая слова, чтобы высказать то, что мучило ею. – А колхоз-то ведь ничем не замечателен. Его подымать надо. А ей не под силу. Всего три класса окончила. Как же ей руководить? Учиться бы. А она не может. Все совещания у нее, заседания. Прежде времени выбрали ее председателем.
– Что-то мне вас трудно понять, – сказал Шершнев. – Вы что же, против того, чтобы простые люди из народа шли к руководству?
– Нет. Я не против. Но ведь не всякая же хорошая доярка может быть хорошим председателем колхоза. Вот я к чему говорю. А Катюша малограмотна...
– Это, конечно, жаль, что Екатерина Романовна малограмотна. – Шершнев пристально посмотрел на Малахова. – Но у нее так сложилась жизнь. И это не может быть причиной, чтобы мы таких самородков, как она, не выдвигали на руководящие посты.
– Но ведь ее надо учить. Ей нужна культура, знания, – перебил его Малахов. – А у нее этого нет. Она даже не может понять того, что стала о себе очень высокого мнения.
– А-а... – качнул головой Шершнев.
– Мне думается, будет правильно, если она вернется на ферму. Тогда ей будет легче. За работу на ферме ее наградили. Оттуда ее слава пошла. А теперь она председатель. И для председателя получается: слава у нее дутая.
– Вы что, не любите жену? – Шершнев встал. Поглядел сверху на Малахова.
– Люблю. Только потому и пришел, что люблю. – Малахов тоже встал. Он был одного роста с Шершневым.
– Домостроевщина в вас говорит, вот что я должен вам сказать. Как это так вдруг: жена – и оказалась выше. А?
– Какая там домостроевщина! – воскликнул Малахов. – Боюсь я за нее.
– Вы коммунист? – резко спросил Шершнев.
– Да.
– С какого года?
– С тысяча девятьсот сорок второго.
– Тем более. Ваша задача – помогать Екатерине Романовне, а не подрывать ее авторитет, как это вы сделали на ипподроме. Она останется председателем. Обком Луконину в обиду не даст. И вы за нее не бойтесь. – Шершнев подал Малахову руку. Улыбнулся, глядя серьезными глазами, словно прощупывая. – Передайте Екатерине Романовне мой привет.
После ухода Малахова Шершнев несколько секунд задумчиво смотрел перед собой, потом снял телефонную трубку и вызвал Луконину. Услышав ее властный, твердый голос, невольно улыбнулся. Он знал: стоит ему только назвать себя, как этот голос смягчится, приобретет теплые тона. Так оно и случилось. Шершнев расспросил ее о делах, поинтересовался работой молочной фермы, удивился, узнав, что надои снизились, и пообещал ей помочь кормами. И потом уже, как бы между прочим, спросил:
– А чего же ты с мужем-то не ладишь?
Наступило молчание.
– А откуда вы знаете? Был он, что ли, у вас? – негромко спросила Екатерина Романовна и рассказала, что муж не понимает ее, завидует ей.
«Ну, правильно, – подумал Шершнев, – так и я решил».
