Текст книги "Две жизни"
Автор книги: Сергей Воронин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)
Тетрадь двадцать седьмая
И в то мгновение, когда рейка проскакивает между кустов, он берет отсчет. Съемка – работа медленная и кропотливая. Из замеренных вертикальных и горизонтальных углов всех характерных точек на местности он потом вычертит карты-планшеты. На планшетах будут указаны лога, реки, горы, обрывы, и среди них будет извиваться красной линией трасса... Старик согревает руки дыханием. У рабочих обморожены щеки...
– Тася, мне пора идти в Байгантай...
– Зачем?
– Там ждут меня...
– Тебе надоело со мной. Что ты говоришь глупости! Просто неудобно...
– Но ты же можешь сказать, что лед толстый, что сплошные наледи...
– Мне это и так придется говорить... Врать. Но больше оставаться нельзя. Я не могу.
– Ты меня оставляешь одну?
– Но ведь ты же до меня одна работала? Мне надо идти.
– Что ж, уходи, но только знай... – И, не договорив, Тася падает лицом на подушку и плачет.
Она тоненько вскрикивает: «Ай, яй, яй, яй...» Плечи, которые я столько раз обнимал, вздрагивают.
– Тася! – Я пытаюсь приподнять ее, но она зарывается лицом в подушку. – Ну послушай... Тася... Ну хорошо, хорошо... Я останусь.
Постепенно она успокаивается. Плечи перестают вздрагивать. Заплаканная, она смотрит на меня:
– Ты не должен меня обижать... Я тебя так люблю.
И она обнимает меня, и плачет, и смеется.
10 января
Сегодня наконец-то вышли в Байгантай. На сердце у меня тревожно. Не знаю, как я буду глядеть в глаза Костомарову. Каждый день, каждый час ему дорог. А я выбыл на целую неделю из строя.
– Подумаешь, – успокаивает меня Тася.
– Не говори так...
– Нам надо было побыть вдвоем? Ты же сам радовался...
– Это верно, по теперь как-то неловко. Стыдно перед Костомаровым. Даже Мозгалевский увлекся его скальным вариантом. Говорит, ничего более смелого и оригинального не приходилось делать за всю жизнь. Я, конечно, мало разбираюсь в технике изысканий, но это, наверно, будет здорово: железная дорога пойдет но косогору. Внизу, метрах в сорока, ослепительно сверкает река. Паровоз, выворачиваясь на кривой, тянет состав на другую кривую, и река уже снова сверкает под колесами поезда. А паровоз бежит дальше, прижимаясь к скалистой выемке, бежит по третьей кривой... И таких кривых двенадцать штук...
– Можно подумать, ты автор этого варианта. Как расписываешь, – насмешливо говорит Тася.
– Это не мои слова. Так говорил Костомаров...
– Я тебя начинаю ревновать к нему. Ты говоришь и думаешь больше о нем, чем обо мне.
...Напрасно я боялся встречи с Костомаровым. Его нет. Кому-то очень надо было сообщить в штаб экспедиции о нем и Ирине, а тот, кто получил в штабе эту весть, поспешил сообщить обо всем жене Костомарова. Она написала письмо Градову. И вот Костомарова нет. Он снят с работы. Это не укладывалось в голове. Ну да, у него семья жена, сын. Но ведь надо знать его жену, жизнь его с нею. Я ее никогда не видел, но мне достаточно было послушать ее голос, услышать, как она обрывала бедного мальчишку, чтобы понять, что это за женщина.
А что же с Ириной? Где она? Я бегу к ее дому. Но там ее нет. Соснин говорит, что она как проводила Кирилла Владимировича это было три дня назад, – как ушла, так и не появлялась.
– Куда же она ушла?
– Не знаю.
– Но как же так можно? Почему никто не тревожится?
Я бегу к Мозгалевскому.
– Послушайте, вот уже три дня нет Ирины. Где она? Что с нею?
– Ну откуда же мне знать, – удивленно разводит руками Олег Александрович, – она мне не докладывала, и я ничего не знаю. Меня возмущает другое – как мог начальник партии допустить сожительство с сотрудницей и тем самым поставить под удар огромное дело, весь свой замысел, весь творческий поиск, я бы даже сказал – инженерный подвиг – скальный вариант!
– Но ведь вы же знали? Почему только теперь говорите?
– Потому что я старый дурак! Мне даже показалось, что эта любовь помогает ему. А вот теперь, извольте, партия без начальника.
– Но ведь работа почти закончена?
– Закончена тогда, когда принята... – И вдруг закричал на меня: – Неужели вы не понимаете, что это Градову на руку? Это значит, опять может возникнуть правобережный вариант!
Этого я, конечно, но знал.
Но надо искать Ирину. Где ее искать? Может, Лыков знает?
Лыков ничего не знал. Он сидел мрачный и не хотел разговаривать.
– Послушай, – тряхнул его за плечо Коля Николаевич, – где она в последний раз работала?
– Не знаю... С того дня она ни разу со мной не разговаривала, – глухо ответил он.
Надо сказать, что «с того дня» и я к нему утратил всякий интерес, и если бы не исчезновение Ирины, то вряд ли он попал бы теперь на страницы дневника. Но вот он сидит за столом, рядом с ним в мешочках геологические образцы. Как потускнел этот парень! Уже нет того бравого вида, какой был в начале пути, И ничто уже не напоминает в нем героя из брет-гартовского романа. Борода у него растет кустиками. Глаза почему-то стали небольшими, веки красные. Ворот рубахи засален. Нелегко ему живется. Правда, была у него одна попытка восстановить свое доброе имя, Как-то Костомарову надо было послать в отряд Мозгалевского деньги для расчета с рабочими. Под рукой, кроме Лыкова, никого не было, и он решил отправить его вместе с Батуриным. Лыкову показалось, что вот представился прекрасный случай всем доказать, что он человек храбрый и не нуждается в сопровождающих.
– Вы забываете, что среди рабочих есть ворье. А у вас будут деньги. Восемнадцать тысяч, – сказал Костомаров.
– Разве кто-нибудь знает об этом, кроме нас?
– Нет. Но догадаться могут. Во-первых, я выдал зарплату, а рабочие знают, что до появления самолетов денег у нас не было. Во-вторых, вы уходите к Мозгалевскому, а идти туда надо только с деньгами. И поскорее. Рабочие давно ждут денег.
– Ну и что? Я принесу... Если даже кто и догадается, зачем я пошел в Меун, так слишком поздно. Я уйду завтра на рассвете. Я пойду один – или совсем не пойду.
Костомаров скупо улыбнулся:
– Хорошо, пойдете один.
На другой день Лыков вышел из лагеря рано утром.
Путь сначала шел по равнине, но вскоре равнина окончилась и начался подъем по крутому склону Байгантая.
На вершине дул ветер. На утреннем, еще темном небе светились звезды. Окруженная мерцающим ореолом, луна только-только всходила.
Лыков спустился вниз. Теперь путь лежал к темной гряде сопок основного хребта.
Можно бы и идти по реке, но там путь слишком длинен и к тому же прост. Здесь же обрывы, тут уж ни души, и стоит только перевалить через хребет и пройти километров пятнадцать густой труднопроходимой тайгой – и вот он, лагерь Мозгалевского.
К полудню Лыков забрался на вершину Малого хребта. Была пройдена треть пути. Оставались спуск в долину и подъем на большой хребет.
Когда он миновал и эту гору, то внезапно заметил что-то похожее на темный комок, мелькавший среди деревьев. Комок метнулся, пропал, показался вновь. Лыков разглядел человека.
Первой мыслью была догадка, что Костомаров все же послал сопровождающего. Но когда человек промчался по склону и, резко затормозив, остановился, видимо заметив, что его увидали, а затем упал ничком в снег, Лыков насторожился. Было в его поведении что-то подозрительное, и это заставило вспомнить об опасениях Костомарова. Время шло, а человек не показывался. И тогда стало ясно – неизвестный избегал встречи.
Лыков встревожился. Конечно, если бы не деньги, то все было бы проще. Поэтому оставалось одно уйти, и чем скорее, тем лучше, оставив преследователя далеко позади. И Лыков заторопился.
Начинало смеркаться, когда он достиг вершины последнего перевала. Только на мгновение остановился – прислушался, всматриваясь в сумерки. Тишина и глухое безмолвие окружали его.
Начался третий, и последний, спуск, тянувшийся несколько километров, то полого, то ступенями, то пересеченный логами.
Ничего не различая, Лыков медленно пробирался от дерева к дереву, продолжая спуск. Он падал, натыкался на деревья, снег забивался за воротник, руки зябли, рюкзак теснил грудь. Но тревога все возрастала, она уже переходила в страх, и Лыков, превозмогая усталость, все дальше уходил от преследователя.
На ночном небе не вспыхнули звезды. Густая тьма была на земле, и только слабо мерцали светящиеся стрелки и буквы компаса. Наступившая темнота принесла спокойствие. Колея терялась в ночи, и преследователю, кроме спуска, приходилось еще тратить время на отыскивание следа.
Лыков спускался почти ощупью. И, не заметив обрыва, полетел вниз; он еще не успел испугаться, как уже лежал пластом. Выплевывая снег, медленно встал и сразу же припал на левую ногу. Морщась, развязал ремни и, закусив губы, стащил торбас вместе с меховым чулком, прощупал лодыжку. Боль была в сгибе. Досада еще больше увеличилась, когда он обнаружил, что лыжные палки при падении отлетели куда-то в сторону.
Становилось холодно. Нужно было или разводить костер, или уходить. Он решил идти. Первый шаг заставил его вскрикнуть, второй – только сморщиться, хотя боль была такая же сильная. Он стал осторожно спускаться. Вскоре склон перешел в густо заросший увал.
Приближалось утро. Тусклыми силуэтами начали проступать деревья. Теперь тревога еще больше усилилась. Опасность была рядом. Она могла каждую секунду прогреметь смертельным выстрелом. Надо спешить!
Тайга начала редеть. В просветах деревьев замелькали, серовато-голубые куски неба. Стало светлее, потом тайга расступилась, и белое, широкое полотно реки появилось впереди. Идти по реке было легче. Боль притупилась. Лыков пошел быстрее и вскоре увидел поднимающийся из зимовки на берегу реки дым.
Через час, подогретый водкой, Лыков лежал в постели. Он рассказывал о том, каким маршрутом шел, как все же кто-то пронюхал, что он несет деньги, но «я его ловко провел. Он шел за мной, и я подвел его к обрыву. Я знал эти места, когда проводил глазомерную съемку. Высота обрыва была не меньше тридцати метров».
– И вы прыгнули? – удивленно спросил Олег Александрович.
– Я должен был прыгнуть. И прыгнул.
– Ну, молодчина. Это, знаете ли, далеко не каждый осмелится прыгнуть.
Лыков торжествовал.
– Но интересно, кто бы это мог быть? Резанчик? – призадумался Мозгалевский.
В эту минуту в лимонку ввалился Батурин.
– А-а, охотник, – приветливо поздоровался с ним Мозгалевский, – все бродишь? Опять, наверно, сохатого поймал? А тут, брат, такие дела Аркадий Васильевич рассказывает... Ну-ка, расскажи, Аркадий Васильевич.
Но Лыков не стал рассказывать, а как-то вяло отмахнулся и закрыл глаза.
– Устал, – пояснил Мозгалевский и стал сам рассказывать. – Понимаешь, Аркадий Васильевич вез мне деньги, чтобы рассчитаться с рабочими, и чуть не стал жертвой. Какая-то темная личность увязалась за ним... Да-а... Пыталась настичь. Но Лыков завел эту личность в такое место, что сразу отделался. Прыгнул с обрыва и, представь себе, тридцать метров летел по воздуху... – Он подмигнул Батурину.
– Что же это за личность такая? – произнес Батурин. – Если только кто из ваших рабочих...
Лыков удивленно посмотрел на эвенка. Охотник раскуривал угольком трубку. Он сидел на корточках, и лицо у него было, как всегда, непроницаемое.
«Тот это или не тот? – подумал Лыков и решил: – Не он. Иначе зачем бы ему прятаться?» И тогда, повеселев, несколько хвастливо заявил.
– На Малом хребте я видел такого шатуна... Жаль, ушел он.
Батурин еле заметно улыбнулся, но тут же склонил голову и уставился на огонь печки. Тяжелое подозрение опять завладело Лыковым. Он отвернулся лицом к стене и уже больше не вмешивался в разговор.
На печку выплеснулась из чайника вода.
Стали пить чай. Лыков прислушивался к разговору, но больше о происшествии не говорили, и он успокоился.
Проснулся он на другой день поздно. В зимовке было тихо. На окнах сверкал иней. Изыскатели ушли на работу, Батурин собирался в тайгу.
– На сохатого? – дружелюбно спросил Лыков.
– Нет, в обратный путь. – Батурин встал. – Палки ваши я подобрал. Тут они, у зимовки.
– Так чего ж ты прятался? – шепотом, дрожа от стыда и удивления, спросил Лыков.
– Иначе нельзя, Кирилл Владимирович наказал следить за вами, потому мало ли что может случиться в тайге, да велел, чтоб я незаметно шел. Вот я и следил украдкой, издали. – И, помолчав, добавил: – А гора была совсем малая, со страху вам, верно, показался обрыв большим. – И, вскинув карабин, Батурин вышел из зимовки.
Нет, не смог Лыков восстановить свой авторитет. Больше того – всем стало известно, как он шел, вернее – не шел, а трусливо удирал от Батурина и хвастался в зимовке. Не меньше недели изыскатели потешались, рассказывая, уже с добавлениями, как во второй раз струсил Лыков.
Мы с Колей Николаевичем вышли от него.
– Ну и сопля, – сказал Коля Николаевич. – Неужели Ирина могла такого любить?
– Такого она не любила...
– Это верно. – Он помолчал и сказал: А все же непонятно, как это так, в самый ответственный момент снять с работы начальника партии, будто нельзя через месяц разобраться в этом деле. Был бы Лавров ни за что бы не отпустил.
– А откуда стало известно в штабе про их любовь?
– Верно! Какая же это гнида сообщила? – всполошился Коля Николаевич. – Не иначе – радист.
Радиста Валерия Лукина мы не любили. Это был парень чванливый, почему-то ставивший себя выше нас, не говоривший, а пренебрежительно выцеживавший сквозь зубы каждое слово. У него росла какая-то жиденькая рыжеватая апостольская бородка. Вместо того чтобы стыдиться ее, радист кичливо говорил, что он на несколько поколений дальше ушел от обезьяны и что тот, у кого густая волосня, куда как близок к своему предку.
– Идем к нему! – загорелся Коля Николаевич,
Радист сидел за приемником, с наушниками на голове.
– Куэсэль! Куэсэль! – повторял он непонятное слово, не обращая на нас внимания.
– Слушай, – сказал Коля Николаевич и тряхнул его за плечо.
– Уйдите вон, – сквозь зубы сказал Лукин. – Я работаю на коде...
Вряд ли мы послушались бы его, если б не увидели в окно Ирину.
Она еле шла. Глубоко запавшие глаза смотрели устало и безучастно. Мы выбежали:
– Ирина, где ты была?
– Далеко...
20 января
Сегодня страшный день. Я даже не знаю, с чего начать... Последний раз я видел Ирину часа за три до ее смерти. Она сидела на пороге и неотрывно смотрела вдаль. И настолько ее взгляд был пристален и глубок, что мне даже показалось, будто она видит что-то за тысячи километров.
– Здравствуй, Ирина! – сказал я.
Она не ответила.
– Что с тобой? Почему ты не отвечаешь?
Не сразу она посмотрела на меня. Словно ей надо было сделать какое-то усилие, чтобы оторвать взгляд от той дали и увидеть меня.
– Алеша... – Она слабо улыбнулась. Было в ее улыбке что-то растерянное и грустное.
– Где ты была эти дни? – спросил я.
Тетрадь двадцать восьмая
– В тайге.
– Одна? Ночью? Все три дня?
– Это не страшно... – И она опять стала смотреть вдаль, поверх горных хребтов, леса, в сторону юга.
– Куда ты смотришь?
Она оживилась:
– Если очень пристально смотреть, то можно увидеть его. Ты скажи ему, что я его видела. Он был очень далеко от меня, но я смотрела ему в глаза.
Я понимал, что она говорит о Костомарове, и все же спросил. «Про кого ты говоришь?», потому что это было за пределами разума.
– Про Кирилла...
– Ты нездорова.
Она ничего не ответила. Я вернулся домой и наказал Тасе, чтобы она пошла к Ирине. Это было в час дня, а и четыре ее не стало.
Тася рассказывала так.
– «Ты, может, есть хочешь?» – спросила я ее.
«Я даже запахи не могу выносить. Мне тяжело от них. Я ни чего не могу есть», – ответила Ирина.
«Ты в положении? Я слыхала, так бывает...»
«Откуда я знаю?.. Но у меня очень болит голова и тошнит».
«Ты, наверное, в положении».
«Очень прошу, помолчи».
Я молчала долго и хотела уже уйти, как Ирина заговорила:
«Во всем виновата только я. Ты не знаешь, что для него значит скальный вариант».
«Но работа почти кончена, так что скальный вариант сделан, – сказала я, – и волноваться не стоит...»
«Когда он уезжал, очень просил Олега Александровича защищать скальный...»
«Тем более...»
«Никто, кроме Кирилла, не может защитить скальный...»
«Ты зря так расстраиваешься. Приедешь в Ленинград, и все будет хорошо... Ты так изменилась, даже глаза запали...»
«У меня очень болит голова», – как-то безнадежно устало опять сказала Ирина.
«Надо тебе отдохнуть. Поспи...»
«Я много ходила... Я все время ходила, даже ночью...»
«Какие у тебя громадные валенки...»
«Это не мои. Соснин какие-то дал... Свои я прожгла у костра. А эти неуклюжие. Я натерла ногу. Еле дошла. Она помолчала и смущенно сказала: – И в паху болит».
«Еще бы, столько ходила... И простыла, наверно. Хочешь, баню затоплю?»
«Лучше завтра...»
Потом она негромко сказала:
«Иным счастье дается на всю жизнь, иным на час, но его так много, что хватает до смерти. Мне хватило».
Я удивленно поглядела на нее: о какой смерти она может говорить? Но ничего не сказала. Ушла.
Вернулась через час, принесла чай.
«Ну как?» – спросила я ее.
Она посмотрела на меня. Но какой это был взгляд! Словно она о чем-то просила, умоляла спасти и в то же время понимала, что это невозможно. Глаза у нее стали большие и какие-то далекие-далекие, будто и видели меня и не видели. И тут я поняла, что она тяжело больна, что она даже может умереть, и побежала к радисту
«Я передам, – выслушав меня, сказал Лукин, – но вы должны знать, что врачу не так-то легко добраться до нас. Посадочной площадки для самолета нет, а на лошадях и оленях недели две ехать, не меньше».
«Это не ваше дело, как врач будет добираться. Передавайте».
Он связал меня со штабом экспедиции. Подошел врач, стал спрашивать. Я отвечала. Но объективные данные оказались не очень серьезными: головная боль, тошнота, утренняя температура тридцать семь и три. Что он подумал, я не знаю, но предписал постельный режим, диету и грелку к ногам... А в четыре часа Ирина умерла.
...Говорят, если не видишь человека мертвым, то не веришь в его смерть и думаешь, что он жив. Я не видел Ирину мертвой. Я не мог, не хотел видеть ее такой. Только и разговоров у нас было о ее смерти. Но я не хотел слушать этих разговоров, уходил. Не знаю, но я почему-то думал, что во многом виноват сам, – я должен был оберегать Ирину. Она была одна, и поэтому все так получилось. Будь я с нею в эти тяжелые для нее дни, ничего бы не произошло. Я не знаю, откуда у меня такая уверенность, но я убежден в этом. Правда, я был далеко, я ничего не знал, но все равно это не оправдывает меня. Я слишком был занят своим маленьким счастьем.
26 января
Снег твердый, хрустящий. Он легко выдерживает человека. Он визжит, когда идешь. Сорокапятиградусные морозы. Я все время прикрываю лицо рукавицей. Нам осталось доснять кусок косогора, и тогда, в Байгантай. Живем мы в палатке. Спим не раздеваясь, и от этого все тело измучено. Меня часто ругает Коля Николаевич за то, что я скис. Это верно, меня ничто не радует.
– Ты бы хоть пожалел Тасю, – говорит он.
– Да, конечно, Тасю надо жалеть...
Но у меня никак не укладывается в голове смерть Ирины. Этого не может быть, чтобы она умерла! Я не верю... Нет, стоит мне только прийти в Байгантай, и я увижу ее. В эти дни я много думаю о смерти. Она разная, эта смерть. Хорошо, когда человек умирает от старости. Он постепенно гаснет. Гаснет его сознание, и вместе с сознанием гаснут желания, мечты, зовы. Мир умирает для старого раньше, чем умрет он сам. Но как больно, когда человек должен умереть в полном сознании!
– Рейку качай! – кричит Коля Николаевич.
И Мишка Пугачев качает репку. Он стоит на вершине косогора. Маленький, не больше муравья. Того и гляди, оттуда его сдунет ветром. Коля Николаевич прячет нос в рукавицу. Называет расстояние, угол. Я записываю. Чтобы карандаш был мягче, я держу его во рту... Не верю в смерть Ирины. Неужели никогда я не услышу ее смеха, ее голоса?..
«Ты что, Алеша, так на меня смотришь?» – Она смеется и грозит мне пальцем.
«Мечта и судьба, как это разно, – думаю я. – Не знаю, бывает ли так, что мечта воплощается в судьбу? У меня этого нет и теперь никогда не будет».
«Алеша, почему ты меня не спас?»
«Я хотел, но он успел раньше...»
Она горько усмехнулась и стала смотреть на реку...
«Тогда я не спас ее и теперь не спас», – думал я.
– Слушай, ты будешь работать? – Коля Николаевич трясет меня за плечо. – Ты спишь, что ли?!
Я записываю углы и расстояния от теодолита до рейки.
«Ха-ха-ха-ха, – заливается Ирина. – Я так рада, что всех вас вижу. Я буду еще громче говорить, а то вы давно меня не слышали...»
Я каждую минуту слышу ее голос. Я с ума сойду!
– Давай, давай, записывай! Хватит тебе задумываться, – кричит Коля Николаевич. – Думают только индюки...
Я записываю. Но самое нелепое – это то, что врач все-таки едет. Едет на вскрытие. К живой не ехал, к мертвой едет. Хоронить ее запретили. Вот уже шесть дней она лежит мертвая.
– Да это же издевательство! – кричу я.
– Слушай, я тебе серьезно говорю, кончай думать. Легче будет.
– А зачем мне легче?
– Ну, понес... Давай записывай... Рейку качай!
Удивительно, что за все эти дни я ни разу не вспомнил о Тасе. Будто для меня ее никогда не было.
30 января
Сегодня сбежал Резанчик.
1 февраля
Вместе с врачом приехал Градов.
– Что тут у вас творится? – строго спросил он, сбрасывая на пол тяжелый тулуп.
– Умерла Ирина Николаевна... – вздохнув, ответил Мозгалевский.
– Да, неприятная история... Я получил письмо от жены Костомарова. Умоляла вернуть мужа, будто это я увел его от нее или по моему распоряжению. Судя по письму, это высокопорядочная женщина, к тому же мать. Я не мог оставаться равнодушным к ее просьбе, поэтому и отозвал Костомарова. – Тут Градов повысил голос. – Тем более что семья является, как вам всем известно, основой государства, и мы не имеем права тут профанировать. Я уж не говорю о том, что надо думать и об авторитете экспедиции. Или экспедиция, тайга – это место для свиданий, любовных интрижек и дуэлей с заключенными из-за кухарки? – Он растопорщил свои круглые ноздри и пытливо посмотрел на меня, Мозгалевского, Колю Николаевича. – Так что же случилось с его пассией? – Он достал из кожаного чехольчика заварную ложечку и насыпал в нее чай.
– Почему вы так грубо говорите? – сказал я.
– Что? – Градов удивленно смотрел на меня.
– Почему вы так грубо говорите? – повторил я.
– Да потому, голубчик, что разврат я не терплю. Между прочим, где Лыков? – И, не ожидая от нас ответа, что-то насвистывая веселое, опустил ложечку в стакан с кипятком.
– Я не совсем понимаю ваш тон, – медленно сказал Мозгалевский.
– Все в свое время поймете. Но не думаю, чтобы это принесло вам радость. Нет, не думаю...
Вошел Лыков.
– А-а, Аркадий Васильевич, рад вас видеть. – Градов шагнул ему навстречу. – Прошу, прошу. Садитесь. Нам нужно с вами обстоятельно потолковать. Необходимо уточнить некоторые факты...
Лыков при этих словах быстро взглянул на меня и Колю Николаевича и потупился.
– Да, есть некоторые вещи, которые хотелось бы уточнить. Я попрошу вас, товарищи. Мне необходимо поговорить с Аркадием Васильевичем.
Мы вышли. Вышел и старик Мозгалевский.
– Черт, зря я грешил на радиста, – пробормотал Коля Николаевич. – Это вот кто сообщил в штаб. Гад!
Мы пошли к холодному дощанику. Там лежит Ирина. Там сейчас врач. Заплаканная, вышла из дощаника Тася. Вслед за нею, вытирая руки снегом, вышел врач.
– Сепсис, – сказал он, когда мы спросили, от чего умерла Ирина.
– Что это?
– Заражение крови.
– Заражение крови? Откуда оно? – растерянно сказал Коля Николаевич.
– Стерла ногу. Попала инфекция. Вот и все. Печально, но факт.
– Из-за того, что стерла ногу... – недоверчиво сказал Коля Николаевич.
– Не только из-за этого, – сказала Тася. – Она же ничего не знала, думала, Кирилл уезжает по делам... А когда все узнала, то ушла в тайгу. Она все время ходила, даже ночью...
– Бедняга, – сказал Коля Николаевич.
Мне было настолько тяжело, что я чуть не разревелся и, чтобы скрыть слезы, быстро ушел от дощаника, в котором лежала моя Ирина.
2 февраля
Похоронили мы ее на склоне горы Байгантай. Весной этот склон всех раньше оголяется от снега. Солнце в упор обогревает его. Он нежно дымится зелеными травами. С этого места видна Элгунь, виден и косогор, по которому будет проложена дорога, виден эвенкийский поселок...
Но ни Элгуни, ни поселка, ни косогора никогда не увидит Ирина. И поэтому не все ли равно, где она похоронена – на веселом ли склоне горы, на скучном ли? Все это нужно живым. Ей ничего не надо...
7 февраля
В тот же день, когда приехал Градов, к вечеру прибыли еще двое: начальник группы земляного полотна – маленький сухощавый блондин в пенсне, и главный геолог – тучный, с бледным грустным лицом человек.
Два дня они заседали, допустив к обсуждению одного только Мозгалевского, и вот сегодня стало известно, что скальный вариант забракован и назван «бросовым ходом».
Вызвали большие возражения скальные работы. Они очень дорого будут стоить. Вызвал недоумение обход Канго, на котором впритык двенадцать кривых с предельным радиусом. И поэтому Градов настоял на том, чтобы были проведены окончательные изыскания правобережного варианта.
– В конце концов можно даже согласиться на удлинение пути. Но этот путь пойдет по ровной местности, без цирковых выкрутасов, – сказал Градов.
Мозгалевский попытался было сказать, что там много марей, но Градов снисходительно посмотрел на него и сказал, что это он и имел в виду, когда говорил о некотором удлинении пути.
Вечером Олег Александрович сообщил нам, что работа наша признана неудачной и что организуется новый отряд для проведения изысканий на правом берегу.
– Но как же Лавров? Ведь он согласился с Кириллом Владимировичем? – спросил я.
– К сожалению, Лавров не оставил письменного заключения. А словам, – кто же словам в таких случаях верит?
– Но почему же Градов молчал? Он ведь знал, что мы ведем изыскания но косогору? – спросил я.
– А это вы его спросите.
В тот же день вечером
– Это что же, выходит, мы зря работали? Зря голодовали, мерзли? – наступая на Мозгалевского, говорил Перваков. – Зря Ирина Николаевна померла? Как же выходит такое дело?
За спиной Первакова стояли рабочие, и вольные и заключенные, и все хмуро и требовательно смотрели на Олега Александровича.
– А собственно, в чем дело? – спросил Градов. Он стоял тут же, с удовольствием покуривая толстую папиросу. – Вы получали зарплату за свою работу, и не ваше дело вмешиваться в инженерные соображения.
– Как это не наше дело? – зло сказал Перваков. – Год жизни нашей здесь! Я тут околевал. У меня кости мозжат от земли да от воды. Что мне деньги? Деньги я везде заработаю. Но я не хочу работать зря. Я работал как надо, а выходит, все полетело как псу под хвост? Кто ж виноват в этом браке?
– Виноватых нет, – с горечью ответил Мозгалевский. – Никто до нас этим путем не шел. Никто нам не прокладывал готовой трассы...
Градов посмотрел на Первакова и округлил ноздри:
– Да, да, мы первооткрыватели, и у нас могут быть ошибки. Не исключены и жертвы. Но в чем я могу вас всех заверить, – твердо сказал он, – это в том, что мы, несмотря на ошибки, промахи, жертвы, все равно придем к намеченной цели. Это неизбежные потери в большом новом деле.
– Я не это имел в виду... – торопливо сказал Мозгалевский, но его перебил Градов:
– Это, именно это!
– А кто же вам дал право идти с жертвами да ошибками? – подступая к Градову, гневно спросил Перваков. – Нету такого права. Никто вам его не давал. Если не можешь руководить как надо, так другому уступай место. С жертвами! А ты сам пожертвуйся! А то больно прыткий на чужой-то счет!
– Так, – ледяным голосом сказал Градов. – Вы мне совершенно ясны. Однажды я вас уволил, но вы почему-то оказались здесь. Странно... Тем хуже для вас.
– А ты не пугай! – уже кричал на него Перваков. – Свою правду я где хошь в глаза скажу. Ишь ты, с жертвами!
Градов побледнел и, сузив глаза, осуждающе посмотрел на Мозгалевского:
– Вот какую реакцию вызвала ваша поправка. Вы этого хотели? Либерализм никому и никогда не приносил пользы. – Он круто повернулся и ушел.
Рабочие несколько минут молча стояли, потом Баженов вздохнул и сказал:
– Чего толмить зря-то, надо робить.
– А по мне, и так хорошо, и так хорошо, – сказал Баландюк. – Хотя нет, нет. Или да, да. День да ночь – сутки прочь. Срок идет, а больше ничего и не надо. Хотя что я, вот дурак! Хотя да, да...
Перваков посмотрел на них и, ни слова не сказав, пошел в сторону.
– Значит, так, Алексей Павлыч, по новой начнем, – сказал Юрок.
Я ничего не ответил. Вернее, не успел ответить, потому что меня вызвал Градов.
Он сидел за столом. Его помощники лежали на постелях. Мозгалевский что-то перебирал во вьючном ящике.
– Садитесь, Алексей Павлович, – любезно сказал мне Градов. – Я вас пригласил затем, чтобы сообщить радостную весть. Вы переводитесь из младших техников в техники. Соответственно и оклад вам увеличивается до тысячи рублей. Вы будете работать в отделе старшего инженера Покотилова. С вами будет работать инженер Стромилов. Вы обратили внимание, все получили повышение – и Покотилов и Стромилов. Лыков тоже получил повышение. Теперь он старший инженер. Вам надлежит провести изыскания на правом берегу реки Элгунь. На днях приедет новый начальник партии. Продовольствием обеспечим. Мне хотелось бы уточнить, каких рабочих вам оставить.
– Никаких. Я не останусь работать.
– То есть? – На меня с любопытством смотрели светлые выпуклые глаза.
– Не останусь, и все!
– Нет, так не бывает, тогда уж извольте объясниться.
– Я слабо разбираюсь в инженерном деле, но я много раз слушал Кирилла Владимировича, когда он говорил про скальный вариант, и, верю, он не ошибался...
– Смотрите, – насмешливо протянул Градов, – он, по собственному признанию, ничего не понимает в инженерном деле – и все же пытается быть адвокатом скального варианта.
– Ну, если он не понимает, то я понимаю, – сердито сказал Мозгалевский. – Я тоже за скальный вариант. И убежден в том, что он единственно правильный в этих условиях. В вас говорит уязвленное самолюбие, только поэтому вы и проводите правобережный вариант...
– Послушайте! – перебил его Градов. – Что вы несете! Вот перед вами кроме меня еще два крупных специалиста, и у всех у нас единое мнение, что скальный вариант – выдумка легкомысленного человека. Мы не можем бросить на ветер миллионы рублей. У нас еще многие живут в подвалах, нам предстоит построить тысячи заводов и шахт, чтобы обогнать передовые страны капитализма.
– При чем здесь это? – с горькой укоризной сказал Олег Александрович. – Громкие слова, а что за ними? Я-то ведь понимаю.
– Ничего вы не понимаете, дорогой мой. Постарели. Стары стали. Да, стары. Пошли на поводу у молодого, безрассудного начальника.
– Можете обижать меня, но время покажет...
