Текст книги "Поиск-86: Приключения. Фантастика"

Автор книги: Сергей Другаль

Соавторы: Игорь Халымбаджа,Сергей Георгиев,Герман Дробиз,Дмитрий Надеждин,Эрнст Бутин,Виталий Бугров,Феликс Сузин,Александр Чуманов,Евгений Филенко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

8

Еремей сразу, словно и не спал вовсе, открыл глаза. Увидел неумело заправленные койку и русскую лежанку-диван – значит, Антошка давно встал, убежал к Екимычу и Егорку с собой увел. Посмотрел на окно: солнце поднялось уже высоко. Оно белым квадратом лежало на стене, лучисто играло на копье, на ободке щита, на гребне шапки Им Вал Эви.

Еремей опустил ноги на пол, злясь на себя, что так долго спал, – Егорка и Антошка смеяться, наверно, над ним начнут. На табуретке увидел Еремей свои штаны, выстиранные, непривычно гладенькие, без складок. Сверху аккуратно лежала такая же, как у капитана, куртка, только серая от старости и стирок; на ней – белая, еще пахнущая мылом рубаха.

Еремей не удивился – ведь малицу и ернас пришлось выбросить, вот русики и отдали свое, что ж тут особенного. Он почти без боли оделся – все оказалось немного великоватым; обулся – нашел под табуреткой свои нырики. Достал из-под подушки дедушкин ремень, туго застегнул его на животе, привычно поправил качин и сотып с ножом. И вышел.

Молоденький часовой, расхаживающий по коридору, поднял голову, заулыбался приветливо. На отрывистое: «Где Антошка с Егоркой? Не видел?» – пожал плечами, махнул рукой в сторону выхода на палубу: «Туда вроде ушли», а на вопрос: «Где Люся?» – показал глазами на дверь, за которой слышались голоса. Здесь Еремей уже был вчера – чай пил вечером. Дернул ручку, прочитав сначала на табличке: «Кают-компания». Заглянул.

Плотно сдвинутые столы, за ними бойцы, сосредоточенные, серьезные; Люся стоит у стены, на которой черная доска с полустертыми белыми буквами. Объясняет что-то, взмахивая ладонью. Оглянулась на дверь, покачала неодобрительно головой. Погрозила Еремею пальцем и кивком показала, чтобы входил, сел и не мешал.

– Новая экономическая политика – вовсе не поражение, а перегруппировка сил, – напористо продолжала она. – Да, разрешена частная торговля; да, разрешено сдавать в концессии некоторые предприятия и создавать новые со смешанным и даже чисто частным капиталом. Но рабоче-крестьянское правительство оставило за собой ключевые высоты экономики: тяжелую промышленность, транспорт, внешнюю торговлю…

Она говорила еще о чем-то мудреном, чего Еремей не понимал, но от этого только еще больше зауважал Люсю – как внимательно слушают ее, а ведь многие бойцы почти пожилые. Вот какая умная у него старшая сестра, вот какие люди в роду пупи!

– Встать, смирно! – выкрикнула вдруг Люся и, когда все вскочили, повернулась к двери, в которой стояли Фролов, капитан и Матюхин.

– Вольно, садитесь, – Фролов снял фуражку, нацепил ее на крюк вешалки. – Сколько в расходе? – спросил Матюхина.

– Двадцать один арестованный, двое часовых, трое в лазарете, трое в кухонном наряде, двое в кочегарке, а также штурвальный и машинист с масленщиком, – увидев удивленные глаза командира, Матюхин пояснил: – Масленщик – остяцкий мальчик Антон Сардаков. Зачислен на вахту по просьбе Екимыча.

– Понятно. После обеда все, кроме группы ликбеза, – на хозработы. В распоряжение Виталия Викентьевича, – Фролов кивнул на капитана и направился к Еремею.

– Добрый день, сынок. Совсем, гляжу, окреп, – проговорил, усаживаясь рядом с мальчиком. – Значит, самое страшное – позади…

Но Еремей не слушал его. Он пораженно наблюдал за Егоркой, который в белой, сбившейся на ухо шапочке, в белой куртке выкладывал перед бойцами из таза деревянные потертые, обкусанные ложки.

Приблизившись к Еремею и положив к его руке ложку, Егорушка буркнул:

– Чего пялишься?.. Мы непривыкши задарма есть.

– Ах ты… лукавый твой язык! – Люся, которая шла вслед за ним, подавая бойцам по небольшому кусочку черного хлеба, принужденно засмеялась, взглянув на Еремея: не принял бы тот слова Егорушки на свой счет. – Неужто ты нас объел бы?

– Такую сознательность можно только приветствовать, – Фролов ободряюще подмигнул слегка покрасневшему Егорушке. Уточнил внушительно: – У нас не работают только раненые.

Положил свою горбушку вплотную к кусочку Еремея. Тот хотел отодвинуть дар, но Фролов удержал руку мальчика.

– Нет, нет, оставь хлеб себе. Я здоровый, а ты раненый. Тебе надо скорей сил набираться. А для этого нужно есть…

– Опять этот суп-кондей, – вздохнул Матюхин. Он черпал из бачка мутную, белесоватую жижицу, разливал ее по мискам, которые тут же уползали, из рук в руки, к дальнему концу стола. – Полный пароход еды, а себя морим! Неужто нельзя хоть одну рыбину взять?

Пальцы командира, поглаживающие руку Еремея, сжались.

– Отдайте поварешку соседу, Матюхин, – негромко потребовал Фролов. – Делите суп, Варнаков! – приказал парнишке с суровыми глазами, принявшему черпак. – А вы, Матюхин, смотрите сюда, – показал на плакат с надписью: «Помоги!», где из непроглядного мрака бежал страшный жилистый старик, умоляюще вскинувший руки. – Смотрите и рассказывайте о текущем моменте.

– Да я так, товарищ командир… – Матюхин опустил глаза. – Ляпнул не подумавши.

– Подними глаза! – рявкнул Фролов. – И рассказывай!

Стало тихо: не звякнет ложка, не скрипнет скамья – только побулькивает разливаемый в миски суп, да капитан заерзал, крякнул негромко.

– На текущий момент положение в республике очень тяжелое, – начал Матюхин, с натугой выдавливая слова. Лицо его, широкое, скуластое, обычно дерзкое, стало виновато-хмурым, покрылось, как росой, потом. – Заводы и фабрики не работают. Паровозы и вагоны поломаны, рельсы раскурочены, все путя заросли лебедой. В городах нет ни угля, ни дров. На улицах тьма-тьмущая беспризорников. Холод, болезни, обуть-одеть нечего. Одно слово – разруха!.. Ну понял я, товарищ командир! – Он умоляюще посмотрел на Фролова, но, увидев его лицо, торопливо отвел взгляд. – А самая большая беда – голод… – Уткнул подбородок в грудь, спрятал глаза под насупленными бровями. – В Поволжье вымирают целыми семьями, целыми деревнями. ВЦИК издал декрет об эвакуации тамошнего населения… Простите меня, товарищ командир.

– Рассказывай! – жестко потребовал Фролов.

– Голодно везде, не только на Волге, – переборов вздох, уныло продолжал Матюхин. – В Москве, в Петрограде оплату служащим производят натуральным продуктом: овсом, жмыхом, воблой – по горсточке, по две-три рыбки в день. На рабочего выдают полфунта хлеба…

– Полфунта! Два таких кусочка! – Фролов схватил горбушку, взметнул ее над головой. – В день! В сутки!

Еремей, не мигая глядевший в подставленную здоровяком-соседом миску, где слабо колыхалась, успокаиваясь, белая водица с редкими крупинками разваренных зерен, посмотрел на Матюхина. До этого глядеть на него не мог – было жалко парня и почему-то неловко за него: догадался Еремей, что сказал тот что-то неприятно поразившее его товарищей, и, лишь выслушав рассказ, понял, что именно сделало осуждающими лица бойцов, понял – где-то, далеко отсюда, у людей беда. Что такое голод, Еремей знал, знал, как вымирают целыми семьями. И представил большие русские стойбища, такие, как Сатарове, и даже, может, больше, где лежат дети со вздувшимися животами, где тенями бродят, пошатываясь, худые, изможденные мужчины и женщины, и Еремею стало жалко их, неведомых и незнаемых.

– Полфунта на двадцать четыре часа! – кривя губы, продолжал зло Фролов. – Работающему. Устающему. Которому надо еще и детей, и мать, и жену кормить… – Он опустил руку, бережно положил краюшку рядом с кусочком Еремея. – Снимите повязку, Матюхин, и отдайте Варнакову, – сказал устало. – Заступите в кухонный наряд.

Матюхин стянул с рукава красную ленту. Сунул ее через стол чуть ли не в лицо Варнакову и, громыхнув стулом, затопал к двери в камбуз.

– Отставить! – приказал Фролов. – Сначала пообедайте. Нам не нужны истощенные бойцы. Это касается и тебя! – Искоса посмотрел на Еремея, отодвинувшего горбушку. – Поэтому – ешь. И без фокусов.

Молча, в тишине выхлебали бойцы жиденький супец; молча и сосредоточенно съели по черпаку каши – разваренных ячменных зерен, слабенько поблескивающих желтым от еле ощутимого намека на конопляное масло; молча выпили кипяток, густо отдающий смородиновым листом.

В «каюте стюардов» тоже кончили обедать.

– Вот, суки, что творят! – Козырь, вылизав чашку, отшвырнул ее в изножье кровати. – Сами, небось, осетрину трескают, икру горстями жрут, а нас баландой, зерном, как курочек, кормят.

– Чего ж ты хочешь! – Арчев снисходительно дернул плечом. – Мы – классовые враги, к тому же – арестанты.

– Так оно, – согласился Козырь. – И фофану ясно, что тюремная пайка – не тещино угощенье. Но ведь такое-то потчево… Враз доходягой станешь! – Он выгнул грудь, постучал по ней кулаком. – Эх, если б знали вы, Евгений Дмитрич, сколько жратвы эта чекистская кодла наготовила! Видели мы с горы-то… Вот пируют сейчас пролетарии, дорвались до бесплатного! – Шумно прихлебывая, завистливо жмурясь, выпил чай. Кинул кружку в чашку, упал на спину, забросил на одеяло ноги и вдруг дурашливо запел-заорал: – Теперь я в допре отдыхаю и на потолок плеваю, жрать, курить и пить у меня есть. Сидеть мне в допре не обидно, ну а если вам завидно, можете прийти и тоже сесть…

Дверь резко открылась. На пороге вырос белый от ненависти Варнаков, из-за плеча которого посматривал напуганно-настороженный часовой.

– Если еще раз увижу, что лежите в сапогах, отберу постель, – прошипел Варнаков. – Совсем, что ли, оскотинились?

– Ладно, начальник, не сердись, – Козырь поднялся с кровати. Собрал посуду, подошел к двери. – Пусти свежего воздуху глотнуть! – И хотел выглянуть в коридор, но маленький, щуплый Варнаков с такой злобой уставился ему в глаза, что Козырь попятился, натянуто заулыбался: – Парашу-то хоть разрешите вынести…

– Все по распорядку: и свежий воздух, и параша! – рыкнул Варнаков.

Захлопнул дверь, передал посуду Егорушке, который, деловито топая, унес ее в камбуз. А Варнаков подождал, пока часовой закроет замок, и бегом поднялся на палубу, откуда рвался хохот, визг, вопли.

Молодые чоновцы гонялись друг за другом, дурачась, уворачиваясь, семеня босыми ногами на мокрых досках. Взвивались в воздухе мокрые тряпки, с которых мелкой радужной пылью срывалась вода; мелькали белые и загорелые, мускулистые и худые руки; притворно хмурились, стараясь скрыть улыбки, чоновцы постарше, широкими швабрами разгонявшие по палубе воду; изумленно-весело пялился Еремей на совсем еще недавно таких строгих и серьезных бойцов.

– Прекратить безобразие! – крикнул Варнаков, но пробегавший мимо боец окатил его из ведра, и он задохнулся, вытаращив глаза, а когда, хватанув воздух, очухался, то, неожиданно для себя, рассмеялся.

И вдруг – резкий вскрик: кто-то на бегу толкнул Еремея в спину, и тот, изогнувшись, оскалившись от боли, упал на колени, потом на бок. Бойцы, еще сохраняя на лицах беззаботное ухарство, резко остановились, оглянулись; ближние от Еремея уже метнулись к нему, подхватили под руки. Мальчик мотал головой, сдавленно мычал, чтобы не застонать. Согнувшегося в пояснице, его осторожно подвели к двери кают-компании. Люся, с мелом в руке, вышла недовольная, но, увидев Еремея, ойкнула, крикнула в дверь: «Занятия окончены!» – и бросилась в каюту мальчиков…

Когда закончила перевязку и Еремей закрыл глаза, задышал ровно и сонно, Люся тихонько вышла в коридор.

Поднялась на палубу. Доски были уже насухо протерты, блестели чисто, свежо. Чоновцы ушли, остались только два матроса, которые протирали лебедку, не обращая внимания ни на пленных, с заложенными за спину руками, уныло вышагивавших кругами по корме, ни на караульных. Работали матросы рьяно – старались перед капитаном. Тот, тоже заложив руки за спину, негромко напевал, одобрительно щурился, наблюдая за подчиненными и, видимо, довольный их рвением.

От реки тянуло сыростью, прохладой, но солнце, хоть и спустившееся к лесу, было еще доброе, по-летнему теплое. Подставляя лицо его лучам, Люся подошла к борту и, чтобы не видеть настороженных, колючих глаз Арчева, наглой рожи Козыря, сомкнула неплотно веки.

– Росиньель, росиньель, ожурдюви, – негромко, но отчетливо мурлыкал капитан, – ле канарие шант си трист, си трист. Апре лесиньяль де ротрет ле канарие шант си трист, си трист…[21]21
  Соловей, соловей, сегодня… канарейка очень жалобно поет. После отбоя канарейка очень жалобно поет (фр.).


[Закрыть]

– Что это за импровизация? – фыркнула Люся, наблюдая сквозь ресницы, как переливается, лучится золотистое марево. – Почему у вас сегодня канарейка жалобно поет после отбоя?

Она нехотя открыла левый глаз, посмотрела на капитана. Тот вздрогнул, обернулся. Полное лицо его на миг испуганно затвердело, но тут же стало привычным – безмятежно-добродушным.

– Про канарейку спрашивали? – Лукаво склонил голову набок, мелко рассмеялся. – Не обращайте внимания, голубушка. Я, как инородец, собираю все, что в голову лезет. Одно французское слово цепляет другое… вот и выложил весь свой запас. – Раскинул руки, вздохнул восхищенно. – Благодать-то какая! Редкостное бабье лето!

– Да, погода стоит удивительная, – согласилась Люся, опять всматриваясь в золотистое марево, откуда выплывало, приближаясь, худое, растерянно-восхищенное и оттого казавшееся почти детским лицо Андрея Латышева…

– Заканчивайте прогулку! Все по камерам – марш, марш!

Люся открыла глаза. Варнаков, появившись в двери машинного отделения, отмахивал рукой влево и вправо: одним – сюда, другим – туда!

– Ну, пора и мне, – капитан с явным сожалением посмотрел на солнце. – Надо выспаться перед вахтой… До свидания, до встречи утром, дорогая Люция Ивановна!

Вскинул два пальца к козырьку фуражки и вальяжно, неторопливо двинулся вслед за Арчевым и Козырем.

Те уже спустились в коридор. Вошли в свою каюту. Как только закрылась дверь и слабо скрежетнул ключ в замке, Арчев, прислушавшись, метнулся к своей кровати. Отогнул тюфяк, разодрал надпоротый шов. Достал обмотанные лоскутом пилки, сунул их Козырю и, прижав палец к губам, показал взглядом на решетку.

Козырь коротко кивнул, лизнул посеревшие губы. Прошипел:

– На шухер встань!

Подскочил к окну, сорвал с пилок тряпицу, суетливо разостлал ее на полу. Быстренько перекрестился. Жуткими и веселыми глазами поглядел на Арчева. Тот, прижавшись ухом к двери, махнул рукой.

Козырь провел без нажима пилкой по пруту решетки – визжаще запело железо. Арчев страдальчески сморщился, зажал себе пятерней рот, да так сильно, что пальцы вдавились в щеку, и плотней прижался ухом к двери. Козырь оглянулся, подмигнул дерзко и заширкал посмелей, поуверенней – терзающий ухо стон металла перешел в ровное, однообразное поскрипывание, которое все учащалось и учащалось. И вдруг смолкло. Козырь, не оборачиваясь, взметнул один палец. Сунул руку в карман, цапнул комок хлебного мякиша. Потискал его, отщипнул крохотку, замазал распил, пригладил, заровнял. И снова взвизгнула пилка, и снова Арчев скривился, оцепенев. И снова визг перешел в размеренное, все учащающееся низкое посвистывание металла, еле слышное за привычным, а оттого не замечаемым, но сейчас казавшимся очень громким пыхтеньем машины. И снова взметнулась рука Козыря, на сей раз с двумя растопыренными пальцами; и снова – хлебный мякиш. А потом опять – ширк-ширк, ширк-ширк, все быстрей, быстрей… Козырь покраснел, дышал часто и шумно, сдувал, выпятив нижнюю губу, капельки пота с кончика вислого носа, но пилить не прекращал, темп не снижал…

Когда Варнаков принес вечерний чай, пленники сонно полулежали на постелях: Вскочили, торопливо и жадно выпили кипяток, вернули без лишних разговоров кружки.

Через час Варнаков сменил часового у каюты. Открыли дверь, заглянули, сдавая-принимая пост.

Арестованные разбирали на ночь постели. Бывший офицерик выпрямился, растянул за углы одеяло, подергал его, расправляя. На вошедших посмотрел равнодушно. Второй пленный – мазурик с ухватками конокрада – согнувшись, разравнивал тычками ладони бугры на тюфяке. Скосил глаза на караул, заулыбался.

– Ну и перину вы подсунули, братва! Сплю, как на поленнице. Все бока – точно лягаши попинали…

– В тюрьме на нарах отоспишься, – -пробубнил сквозь сдерживаемую зевоту новый часовой. – А потом – вечный покой…

Он скучающе вытянул руку, снял с наддверья фонарь, протянул Варнакову.

– Отбой! – приказал тот и первым вышел из каюты.

На палубе Варнаков чуть не налетел на капитана. Тот, опустив голову, стоял глубоко задумавшись. Оказавшись носом к носу с разводящим, качнулся назад и даже руки слабо вскинул, словно защищая лицо.

– О, черт, напугали как… – Капитан облегченно усмехнулся. – Я, понимаете ли, размечтался, в эмпиреях витаю, а тут – вы. Аки тати в нощи, – глянул пытливо на Варнакова, на бойца за его спиной. – Смена караула? Похвально: все по уставу, все по распорядку. – И, перехватывая поручень, бодро взбежал по трапу – только каблуки гулко запостукивали по железным ступеням.

Но на мостике капитан опять задумался и даже остановился перед дверью в рубку. Потом раздраженно мотнул головой, вошел.

Штурвальный, на миг повернув голову, доложил:

– Все в порядке. И курс, и ход.

– Ну и слава богу… Не отвлекайся, – капитан многозначительно поджал губы. – Скоро Кучумов мыс. Гляди в оба.

– Знаю, – штурвальный тоже поджал губы. – Мель на мели.

– То-то… – капитан искоса глянул на него, потом на компас. Посмотрел, слегка пригнувшись, на низкий берег слева, темной полосой разделявший белую от лунных переливов реку и светлое еще небо. Поднял глаза на круглые часы над штурманским столом.

– Однако уже отбой. Наверно, и смену караулов произвели… – Он переступил с ноги на ногу. – Пойду посмотрю, все ли в порядке.

На мостике капитан промокнул платком шею. Шагнул к перилам, посмотрел на корму. Отшатнулся. Прижимаясь спиной к стенке, бочком, на носочках, бесшумно сбежал по трапу, затаился в проеме двери. Опять осторожно выглянул, отыскивая взглядом часового. Тот, отвернувшись, собирался закурить.

Капитан присел, разинув, точно в страшном, но беззвучном вопле, рот, и выметнулся из-за укрытия. Подскочил к часовому и, пока тот разворачивался на шум, ударил его, хакнув, сдвоенными кулаками под затылок.

Боец, не вскрикнув, повалился – капитан подхватил его, опустил на палубу. Приседая на согнутых ногах, кинулся к темному окну. Стукнул согнутым пальцем в стекло, прижался к нему лицом.

Козырь, не отрывавший взгляда от окна, вскочил с койки. Вцепившись в решетку, яростно дернул за прутья. Хрустнули чуть-чуть не допиленные стержни. Пока Арчев укладывал решетку на постель, Козырь крутанул медный барашек защелки, потянул застекленную створку, медленно, осторожно. Открыл – не скрипнуло, не скрежетнуло.

Наружу выскочили мгновенно – словно каюта выплюнула арестованных.

Около лежащего неподвижно часового Козырь остановился. Наклонился, сдернул с плеча чоновца винтовку – рука бойца безжизненно упала.

– А эти?.. – Козырь ухватил Арчева за шинель, мотнул головой в сторону кубрика.

– Ну их к черту! – Арчев дернулся, зашипел, выкатив бешеные глаза. – Пусти! Время теряем!

В два прыжка он оказался под шлюпбалкой. Козырь опередил его. Почти одновременно спрыгнули в шлюпку, где, вцепившись в линь, пританцовывал с паническим лицом капитан. И сразу линь обвис – капитан плюхнулся на скамью.

«Советогор» темной и казавшейся снизу безобразно огромной тушей быстро удалялся, бодренько лопоча плицами, простреливая искрами густой дым, слабо подсвеченный снизу, из трубы.

– Ну, Евгений Дмитрич, все в ажуре, – Козырь весело оскалился. – Тип-топ, два вальта в побеге.

Они с капитаном навалились на весла.

– Спасибо, Виталий Викентьевич, за пилки, за охранника… – проговорил Арчев и, когда капитан кивнул, принимая благодарность, поинтересовался с легкой издевкой: – А признайтесь, очень вы испугались, услышав мои слова, что один я к стенке не встану? Или была надеждочка, что не выдам?

– Я в любом случае… помог бы вам, Евгений Дмитрич… бежать, – заверил капитан. – Потому что… знаю про… Сорни Най.

Козырь не в такт ударил веслом, взглянул в раздумье на Арчева, прищуренные глаза которого стали нехорошими – оценивающими. Капитан не выдержал взгляда, оглянулся назад, заерзал.

– А испугался я… по-настоящему испугался… когда узнал, что девчонка, слышавшая мой «росиньель»… знает французский. И еще испугался, когда надо было… нейтрализовать часового. Думал… не сумею.

– Сумел, – Козырь сплюнул за борт. – Ухайдакал ты его, боцман…

Но часовой остался жив. Он застонал, с трудом разлепил веки, увидел перед носом белые от лунного света доски палубы. Хотел повернуть лицо и охнул: от затылка в лоб широко ударила боль, словно колыхнулась огромная болевая капля, заполнившая весь череп. Часовой медленно поднял голову и ахнул – квадратной дырой зияло, не поблескивая стеклом, окно каюты. Бойцу стало жутко. Он с трудом встал, проковылял к окну. Не веря глазам, протянул руку – она наткнулась на пеньки железных прутьев. Часовой вцепился в раму, увидел на кровати решетку и застонал – горько, злобно, отчаянно: удрали гидры!

– Тревогааа-а! – заорал он что было мочи, хотя болевая капля сразу же взбухла в готовый лопнуть пузырь. – Тревога! Побег!

Забухали ноги – дверь распахнулась. Кто-то обхватил часового, выдернул из окна. Уже затуманенно увидел он лица, лица, мелькающие, приближающиеся, исчезающие…

– В карцер! – Фролов ткнул маузером в окно. – Вот сюда.

– Сначала в лазарет! – Люся склонилась над часовым, приподняла его веки. – Несите, товарищи, несите! Быстрей!

– Хорошо, но потом – в карцер! – Фролов быстро взглянул в сторону кубрика, около открытой двери которого сгрудились чоновцы, развернулся, взлетел по трапу на мостик.

– Стоп машину! – крикнул с порога рубки штурвальному.

– Без капитана не имею права, – удивленно и испуганно оглянулся тот. – Что там за шум?

– Нет, нет твоего капитана. Сбежал каналья, – Фролов, ткнув дулом маузера снизу в козырек своей фуражки, сбил ее на затылок. – Ну, чего ждешь?

– Сбежа-а-ал?! – поразился парень и чуть было не выпустил рогульки штурвала, но спохватился, вцепился в них еще крепче. – Командуйте тогда… – кивнул на переговорную трубу. – Только… – Он покосился на Фролова. – Предупреждаю сразу: судно назад не поведу.

– Эт-то еще почему? – грозно выпрямился склонившийся уже к раструбу Фролов. – Саботаж? В сговоре с капитаном?

– Не развернуться мне. – Штурвальный виновато заморгал. – Фарватер хитрый, петляет. Мели опять же. Одно слово: Кучумов мыс…

– Кучумов мыс? – Фролов вгляделся в длинную косу, которая, встопорщившись соснами, вдавалась далеко в реку. – Но ведь этот негодяй сказал мне, что пройдем Кучумов мыс только утром.

Штурвальный лишь хмыкнул.

Фролов покусал губу.

– Черт, не хватало еще на мель сесть, – и виновато взглянул на штурвального. – Извини, накричал на тебя. Сорвался. Ведь этот прохвост не один ушел. Помог сбежать Арчеву и Шмякину. Особо опасным.

– Ну, тогда их нечего и искать в лесу, – присвистнув, заявил штурвальный. – Пустое дело!

– Когда вы в последний раз видели капитана? – хмуро поинтересовался Фролов, всовывая маузер в кобуру.

– Вот здесь, – штурвальный, поглядывая на карту-лоцию, лежащую на столике, ткнул в нее пальцем. Пояснил: – Он ловко задумал. Через этот вот перешеек – и в город. К утру там будет. А мы – только к полудню, да и то, если…

– Ты уж постарайся, – попросил Фролов. – Быстрей надо!

Дернул за козырек, нахлобучивая на лоб фуражку. Глубоко всунул руки в карманы тужурки и, стиснув зубы, задумался, припоминая все, что знал о капитане: закоренелый холостяк, либерал, кадет, сторонник Учредительного собрания, однако во времена колчаковщины вышел из партии, в знак протеста, как объяснил потом, против политики кадетов. В белой армии не служил – говорит, по убеждению, но… пес его знает, как увильнул, но не служил – это установлено. Впрочем, не служил и в Красной Армии, после освобождения Западной Сибири был направлен на восстановление речтранспорта. В эсеровско-кулацком мятеже не участвовал, хотя… Да нет, мало ли у кого какие знакомые – город небольшой, люди одного круга приятельствуют, на чай, на балычок, в картишки перекинуться друг к другу ходят, трудно избежать компрометирующих знакомств, – во всяком случае в «Союзе трудового крестьянства» он не состоял, а тем более в бандах боевиков не был. Есть, правда, пунктик – доводится капитан то ли племянником, то ли еще каким-то дальним родственником бывшему купцу-миллионщику Астахову, но мало ли кто чей родственник, а тут – седьмая вода на киселе…

– Товарищ командир, прошу наказать меня, – тихо, но решительно потребовал голос за спиной.

Фролов обернулся. В дверях рубки стояла Люся – вытянулась по стойке смирно.

– Как Пахомов? Что с ним? – сухо спросил Фролов.

– Я его вывела из шока. Сделала укол. Видимо, сотрясение мозга, – Люся помолчала и повторила настойчиво: – Прошу меня наказать… Я слышала, как капитан сообщил Арчеву о времени побега, и не доложила вам. – Добавила с горечью, но без малейшей попытки оправдаться: – Правда, догадалась об этом только несколько минут назад.

Фролов молчал, пытал взглядом. Штурвальный посмотрел через плечо на девушку, покачал еле заметно головой не то с сочувствием, не то с осуждением.

Люся задержала воздух в груди, выдохнула и, твердо глядя в глаза командиру, ровно, бесстрастно рассказала о том, как капитан во время прогулки арестованных напевал на французском языке о соловье-пташечке, вставляя слова «сегодня… после отбоя».

– За утрату бдительности объявляю вам, товарищ Медведева, выговор, – выслушав, сказал Фролов. – Кроме того, об этом случае доложите своей ячейке… – И не сдержался. С силой ударил кулаком в ладонь. – Как примитивно и нахально провел нас этот подлец! – Покачал головой, криво усмехнулся. – Ну, ладно, что было – то было… Не исправишь. – Попросил: – Идите, Люся, к ребятишкам. Как бы Еремей с Антоном не испугались, узнав, что Арчев на свободе.

Мальчики были взбудоражены. Антошка с Егоркой, успевшие уже побывать и в каюте, откуда сбежали пленные, и на палубе, захлебываясь от возбуждения, рассказывали Еремею обо всем, что узнали, что увидели. Еремей, торопливо одеваясь, угрюмо слушал.

– Я сам поймаю Арча, – сказал негромко, когда ребята выдохнулись и умолкли. – Ему надо Сорни Най… Будет, однако, искать меня… – Выпрямился, властно посмотрел на друзей. – Только Люсе об этом не говорите. Фролову не говорите. Охранять станут, помешают… Сейчас у Фролова шибко беда. Я помогу, – и упрямо, как клятву, повторил: – Я поймаю Арча. Сам.