Текст книги "Поиск-86: Приключения. Фантастика"

Автор книги: Сергей Другаль

Соавторы: Игорь Халымбаджа,Сергей Георгиев,Герман Дробиз,Дмитрий Надеждин,Эрнст Бутин,Виталий Бугров,Феликс Сузин,Александр Чуманов,Евгений Филенко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

– У меня, Виталий Викентьевич, небольшая просьба под ваше хорошее настроение, – Фролов оглянулся, подтолкнул вперед Антошку, спрятавшегося за его спиной. – Вы запретили этому мальчику бывать в машинном отделении…

– Я? – Капитан удивленно округлил глаза. – Ах да… Было дело, турнул я его. Там, понимаете ли… – пошевелил пальцами в воздухе, прищелкнул. – Всякие вращающиеся части. Опасно! Долго ли до беды?

– И все-таки разрешите ему бывать в машинном отделении, – попросил Фролов. – Мальчик будет осторожен, – нагнулся к Антошке. – Ты ведь будешь слушаться Екимыча-ики?

Антошка, испуганно глядя на капитана, кивнул.

– Хорошо, дозволяю, – махнул рукой капитан. И уточнил: – Только под вашу ответственность!

– Дуй к своему Екимычу! – Фролов небольно шлепнул Антошку пониже спины и, когда мальчик убежал, проговорил задумчиво: – Глядишь, со временем, может, и станет первым остяцким механиком. А нет, что ж… все на время забудет о своем горе.

– Еще из-за остячат у вас голова не болела, – усмехнулся капитан, но, увидев, как неприязненно поджались губы Фролова, перешел на деловой тон: – Разрешите полный вперед? Задержались мы что-то.

– Если пора – командуйте, – Фролов достал из нагрудного кармана массивные серебряные часы. Рассеянно глянул по привычке на надпись:

«Верному бойцу революции т. Фролову Н. Г. за храбрость. Начдив 51 Блюхер, октябрь 1919 г.»

Щелкнул крышкой, посмотрел на циферблат. – Долго они у вас прогуливаются! – поднял недовольный взгляд на выводного.

Боец начал оправдываться, что ждал-де, покуда одежда вот этого – кивнул на Ростовцева – высохнет, но Фролов не дослушал. Позвал:

– Матюхин! – И, когда тот подскочил, потребовал: – Впредь распорядок не нарушать.

Матюхин украдкой показал кулак выводному. Боец засуетился.

– А ну топайте в камеру, гидры!..

– Все на борт! – гаркнул капитан за корму. И направился не спеша к мостику.

Поднявшись в рубку, он постучал по переговорной трубе. Склонился к ней, буркнул вовсе уж не по-командирски:

– С богом, Екимыч… – И дернул ручку машинного телеграфа.

Екимыч, сухой, жилистый, сидел с Антошкой у верстака, попивая чай не чай, а так, настоянный на мяте кипяток, без сахара, без заварки. Когда из переговорной трубы раздался стук, старик сорвался с табурета, прижался ухом к раструбу.

– Ага, понял, – доложил капитану. Подмигнул мальчику поверх круглых, в железной оправе очков, так нравившихся Антошке, прямо-таки завораживающих его. – Ну, хлопчик, отчаливаем. Сиди и ни с места!

Погрозил темным пальцем с большим, выпуклым, как створка раковины, ногтем. И, приволакивая ноги, кинулся к машине.

Антошка зачарованно понаблюдал, как Екимыч перебрасывает какие-то тяжелые блестящие рычаги, крутит посверкивающие штурвальчики. Когда Екимыч нырнул в маленькую дверцу, что вела в кочегарку, Антошка развернулся к верстаку. Протянул руку, погладил любовно масленку, гаечные ключи, отвертки, пилки по металлу, разбросанные на обитой жестью столешнице, и опять рывком повернулся к машине – в ней что-то сыто и сильно чавкнуло, охнуло с шипением; в больших грязно-желтых трубах заворчало, заклекотало.

– Вот и кончилась наша эпопея, – проговорил Ростовцев, услышав над головой приглушенный толщей верхних помещений гудок. – Теперь каждый прожитый час будет приближать нас к расстрелу.

Он, горбясь, принялся как-то боком, рывками, вышагивать от запертой двери к окну и обратно.

– Как знать… – вяло отозвался развалившийся на койке Арчев. Сунул руку в карман шинели. – Пути господни, да и нас, грешных, неисповедимы.

– Какое там «неисповедимы»! – выкрикнул Ростовцев. – С нами все ясно. – Схватился за решетку окна, прижался к ней лбом. – Ждет нас с вами, любезнейший Евгений Дмитриевич, так называемая революционная кара.

Арчев, снисходительно глядевший ему в спину, выдернул из кармана руку, быстро посмотрел на зажатую в кулаке плоскую пачечку пилок по металлу…

6

У подножия поросшей могучими соснами горы лошади остановились и, как ни колотили их ездоки, взбираться по крутому склону не насмеливались, чувствуя, видимо, что не хватит сил, – пятились, вздрагивали.

– У, паскуда бесконвойная! – Козырь ткнул кулаком в холку жеребца. Нехотя спешился. Обернулся к спутникам: – Придется, братва, ножками, – и начал взбираться в гору.

Урядник и Студент, скакавшие без седел, охлупкой, и от того измучившие и себя, и лошаденок, тяжело сползли на траву. Постанывая, потирая отшибленные зады, потащились за Козырем.

На вершине они, прячась за деревьями, перебежками приблизились к краю откоса. Залегли, глянули на Сатарово.

– Рыбу коптят гады, – Козырь шевельнул ноздрями, принюхиваясь. Поморщился. – Хавать охота, моченьки нету!

– Придется потерпеть до ночи, – рассудительно заметил Урядник. Степенно огладил бороду. – Сколь же здесь краснюков?.. И остячишек чтой-то больно густо.

Ханты, как только ушел пароход, как только Никишка-ики рассчитался по старым долгам, а молоденький новый начальник в красных штанах пообещал, что будет хорошо платить за мясо и рыбу, развили бурную, ошеломившую чоновцев деятельность. Часть мужиков, не мешкая, ушла берегом, чтобы через два-три часа появиться в обласах, полных рыбы. Женщины споро и без слов принялись эту рыбу разделывать, солить, вялить, коптить в избушке-коптильне. Мужики развернулись и опять уплыли ставить сети. Старики и подростки исчезли в тайге, но вскоре вернулись, гоня перед собой, к восторгу Латышева, оленье стадо. Еще одна группа хантов, самая малочисленная, скрывшаяся из Сатарово первой, вернулась только утром и привезла на нартах три туши сохатых. И лосей, и оленей, которых пригнали и забили старики, женщины тоже стали привычно и буднично солить, коптить, вялить. Впрочем, не все женщины. Несколько молодок тоже ушли из поселка и вернулись лишь на следующий день. И тоже с оленями, запряженными в нарты, на которых лежали туго набитые мешки кедровых орехов, стояли короба с крупной брусникой, с отборной клюквой. И этих оленей отдали Латышеву на убой. «Погодьте, сердешные, – взмолился дед Никифор. – Вдруг да не хватит товара расплатиться!» – «Ничо, Никишка-ики. Бери опять в долг. Потом расплатишься…»

– Однако, многовато чекистов, – задумчиво протянул Урядник и снова огладил бороду. – Шесть голов уже насчитал. А сколь их по избам или в том вон амбаре? Неведомо.

– Что это они тащат? – Студент сдернул пенсне, подышал на стеклышки, протер их полой куртки. Снова нацепил на нос, хмыкнул.

– Рыба это, слепень ты четырехглазый! – раздраженно буркнул Козырь. – Видишь, из коптильни кондыбают. Копченую тащат. А я бы сейчас и сырую слопал. Как остячишка. Не побрезговал бы, век воли не видать!

– Пируют господа чекисты, – ненавидяще процедил Урядник. – Вон как нажрались, даже покачивает от сытости…

А бойцы, и правда, пошатывались – слишком уж опьянял одуряющий, вызывающий спазмы в желудке, нежный, аппетитный запах копченых муксунов, которых несли в амбар, продев сквозь жабры рыбин тонкий шест и положив концы его на плечи. Шест прогибался, гирлянда муксунов неравномерно раскачивалась, чоновцы сбивались с шага.

– В лад шагай, Семен, – оглянувшись, попросил передний, совсем еще мальчишка. – Иль выдохся уже?

– Такой-то груз я с утра до вечера таскать согласный, – худой и хлипкий Семен оскорбленно запыхтел.

Пружинящими мелкими шажками вбежали они в амбар с распахнутыми настежь створками дверей, где вдоль стены громоздились штабеля потемневшей уже клепки. Остановились около высоких козел, меж которыми висели на сушилах густые ряды копченой рыбы. Присели, хакнули, выпрямились, уложили и свой шест концами на козлы.

Старик Никифор и Латышев, вгонявшие крышку в бочку, на округлом боку которой было написано углем: «Лось. Солонина», даже не взглянули на вошедших. Только Егорушка, стоявший важно рядом с дедом и державший деревянный молоток, посмотрел на чоновцев-рыбоносов с нескрываемым превосходством.

– Вот эдак надо, мил человек, ровнехонько, плавненько, без перекосу, – ворковал Никифор. Выхватил молоток из рук Егорушки, принялся мелко поколачивать по окружности крышки. – Полностью с тобой согласен, дорогой товарищ, что остяк – человек мирный и добрый. Не вояка! – продолжая, видимо, разговор, весело выкрикивал он. – А уж жалостливый, сострадательный к чужой беде – прямо диво… Обруч давай? – приказал вдруг подчеркнуто властно. – Беседа – беседой, дело – делом!

Латышев торопливо поднял с земли гибкое деревянное кольцо, протянул старику. Тот накинул его на горловину бочки и опять запостукивал молотком то по обручу, осаживая, то – решительней, размашистей – по крышке.

– У остяка первая заповедь: помоги! – Голос деда Никифора вновь стал ласковым, журчащим. – Помочь ближнему – это для него закон незыблемый. Последние портки, последнюю рыбешку, последнюю пылинку мучицы страждущему отдаст, даже ежели сам опосля того одной корой питаться будет. Оченно душевный народ. И доверчивый – до невозможности.

Латышев качнул бочку, поставил в наклон. Подскочили бойцы-рыбоносы, бережно положили ее, откатили в угол к полудюжине других.

– Доброта – дело хорошее, – охлопывая ладони, отрывисто и с явным неодобрением заметил Латышев. – Но не всегда… – Подошел к следующей бочке с торчащей из нее крышкой. – Как, к примеру, остяки будут классовую борьбу вести, если у них такие… – сдвинул к переносице белые брови, задумался, подбирая слово, – такие… непротивленские взгляды? – Выдернул крышку, протер внутреннюю сторону солью, пригоршней захватив ее с холстинки на земле. – Ладно… До классового самосознания они не доросли, допускаю. – Начал пристраивать крышку. – Но как же остяки при таком… мировоззрении с Ермаком воевали?

– Оне-то? – Старик лукаво усмехнулся, поперебирал пальцами бороденку. – А оне и не воевали. Татары сибирские да вогулы, те, может, и бедовые были, а остяки – не-е-е… – Принялся помогать Латышеву вгонять крышку. – Когда Ермак-то Тимофеич Кашлык, или по-другому Искер, столицу Кучумову то исть, брал, остяки после первых же выстрелов утекли… Егорка, киянку!

– Как же так? – удивился Семен. – Ведь Ермак к ним пришел навроде поработителя. Неужто остяки ему не сопротивлялись?

– Ну ты и ляпнул! – возмутился напарник. – Чего ж им за Кучума, за угнетателя-то, воевать?!

Они сидели рядышком на бочке и, бережно вытянув из общего кисета по щепотке табачной пыли, вожделенно свертывали самокрутки, но от вскрика молодого чоновца табачные крохи с его бумажки сдуло, и он чуть не взвыл от огорчения.

– Верно, внучек, верно, милый, – старик принял от внука деревянный молоток, начал остукивать крышку бочки, потом обруч. – Бьет Ермак експлуататора Кучума, вот и ладно, вот и довольны остяки… Однако тута вот, в Сатарове, дали оне казакам бой. Энтот вот пупырь – самое святое место ихнее было, – показал рукой в дверь на гору с белой стеной обрыва, в промоинах-оврагах которого залегли уже вечерние тени. – По-остяцки такое место называется «эвыт». Самые главные ихние боги тута жили. Оттого и защищали остяки горушку. Кто ж свою святыню – хучь русский, хучь татарин, хучь остяк – просто так, без бою, отдаст?

– Видел я те остяцкие святыни, – пренебрежительно фыркнул Семен. – У них кругом боги: озеро – бог, большой камень – бог, дерево, повыше да поздоровше, – бог…

– Святыни, боги! – раздраженно перебил молоденький напарник. – Какая разница: камень ли, разрисованная ли доска, которую чтут христиане? Все едино – религия. – Говорил он желчно, с завистью поглядывая на Семена, который с удовольствием курил. – А религия – это опиум для народа. И дураку ясно!

– Опиум? Это верно, – согласился Никифор. – И насчет идолов остяцких согласен. – Он отошел, полюбовался на бочку. – Однако водил меня как-то, давно еще, дружок мой Ефрем Сатаров на малый имынг тахи, на малое святое место, значит, не на главное… Так вот там я видел божков человекоподобных: деревянных, железных, медных… – снова приблизился к бочке, постучал легонько молотком по обручу. – А одна фигурка была даже серебряная. Навроде богини-воительницы… Оттаскивай, ребятушки!

И просеменил к следующей, последней, незакупоренной бочке.

– Серебряная – это хорошо, – заулыбался Семен. – Серебро можно в фонд голодающих сдать… На, дерни пару раз, – протянул окурок приятелю. – Все не так в животе сосать будет.

Молодой боец схватил то, что осталось от самокрутки, жадно затянулся – раз, другой, – огонек цигарки обжег пальцы.

– Лучше, если б та фигурка золотая была, – растирая подошвой упавшие искры, довольный, что удалось курнуть, заметил он. – Больше еды купить можно.

– А у остяков и золотые есть, – встрял вдруг Егорушка. – Деда, расскажи им про золотую, – попросил он старика. – Про золотую матушку остяцкую расскажи. Про Сорни Най Ангки.

– Да ты уж сто раз слышал эти байки про Золотую Бабу, – притворно сердито отмахнулся Никифор, но исподтишка с надеждой взглянул на чоновцев: может, попросят рассказать?

– Золотая Баба? – переспросил Латышев. Покрутил в руках обруч, сжал, проверяя упругость. – Что-то я слышал о ней. Читал что-то вроде.

– Ну-ка, ну-ка, – оживился Никифор, – что читал? Может, чего нового скажешь?..

– Да я еще этаким вот читал, – Латышев распрямил ладонь на уровне пояса. – Не помню толком, – но, увидев лицо старика с любопытствующими глазами, почесал затылок, сказал неуверенно, с усмешечкой: – Было, значит, написано, в «Ниве», кажется, что есть в здешних краях, в Югре, одним словом, золотая скульптура какой-то женщины. Один знаменитый историк, забыл вот только его фамилию, считал, что скульптуру эту вывезли из Киева, когда Русь крестить начали.

– Писал о том Карамзин Николай Михайлович, – внушительно пояснил дед Никифор и осуждающе поджал губы: как-де можно забыть фамилию такого человека?

– Ага, он, кажется, – согласился равнодушно Латышев, насаживая обруч на бочку. – Ну вот. Написано было еще, что впервые о той золотой богине упоминается в летописи, когда какой-то архиерей помер. Что жил, мол, тот архиерей среди нехристей, которые молились Золотой Бабе.

– Новгородская Софийская летопись о кончине в одна тыща триста девяносто восьмом годе Стефания Пермского, – уточнил Никифор.

– Во! – удивился Латышев. – Вы лучше меня все это знаете.

– Может, и не все, – польщенный дед заулыбался. – Чего еще читал?

– Еще? – Латышев, припоминая, наморщил лоб. – Поп какой-то о ней говорил. То ли во времена Ивана Грозного, то ли до него.

– Митрополит Симон в тыща пятьсот десятом годе, – с удовольствием объяснил Никифор. – Попрекал пермяков, что те поклоняются Золотой Бабе. – И уже почти насмешливо спросил: – Чего еще помнишь?

– Ничего больше не помню! Кроме того, что иностранцы какие-то о ней писали.

– Иноземцы? – довольный Никифор аж просиял. – Иноземцы писали, а как же! О Золотой Бабе упоминали, – он раскрыл ладонь, принялся перечислять, сгибая пальцы, – поляк Меховский, германец Герберштейн, литовец Вид, англичанин Адамс, француз Тевэ… Итальянцы Барберини да Гваньини, – старик принялся загибать пальцы на другой руке. – Окромя них Мюнцер, Дженкинсон, – вскинул кулачки, – Бельфорэ, Меркатор и прочие. И это в одном лишь шестнадцатом веке.

Резко опустил руки, поглядел победно на чоновцев, которые подошли вплотную, на Латышева и даже на Егорушку.

– Серьезное дело, – удивился молодой боец. – Это ты все в своих книгах вычитал?

– Я, парень, сызмальства книгочей. Наперед всего уважаю сочинения исторические. А к Золотой Бабе у меня особливый интерес.

– Иностранцы-то, выходит, больше наших об ней вызнали?

– Не больно-то, – с сожалением возразил Никифор. – Шибко уж непохоже описывали ее чужеземцы. Да и на картах своих рисовали по-разному. Кто – нагишом, кто – в одежке, кто – быдто сидит она, кто – быдто стоит, кто – с дитем на руках, кто – с двумя. Ежели интересуетесь, я вам покажу книжку, где все это расписано и нарисовано. – Помолчал, глядя сквозь распахнутую дверь на улицу, где уже густели сумерки. – Герберштейн, так тот и вовсе пишет, что она старуха, у которой в утробе виден парнишка, а в нем – еще один. Сын, значит, и внук.

– Ха! – поразился Семен. – Как это он в статуе ребят разглядел?

– А он энту Золотую Бабу и не видел никогда, – нехотя признался Никифор. – По рассказам ее описал… Да и протчие не видели.

– Значит, все это брехня! – твердо решил Семен. – Брехня, обман и надувательство. Бабушкины сказки!

– Ну почему бабушкины сказки? – неуверенно возразил его напарник. – Скорей уж сказанья, легенды. – Посмотрел многозначительно на старика, уверенный, что поразил его образованностью. – А в каждом сказанье есть доля правды…

– Брехня! – еще решительней заявил Семен.

– Может, и так, – вяло согласился старик, посматривая на Латышева, который, не обращая внимания на спор, старательно постукивал молотком по крышке бочки. – Только знайте: были у остяков золотые кумиры. Были! – Никифор притопнул в сердцах. – Одного идола – Ас-ики, рыбьего бога то исть, видел шибко ученый человек Григорий Новицкий. Он в позапрошлом веке помогал Тобольскому и всея Сибири митрополиту Филофею крестить местных людишек… – Старик оживился, голос его стал звонким. – Энтот самый Новицкий так описывал Ас-ики: бысть же сей бог рыб доска некая… – Никифор полузакрыл глаза, загундосил нараспев, по-церковному. – Нос – труба жестяна, очесы стеклянны, а грудь – золотая!

Егорушка при этих словах так радостно взвизгнул, что Латышев, покосившись на мальчика, покрутил, улыбнувшись, головой.

– Вот видишь: грудь золотая! – серьезно заметил Семену напарник.

– Ну и что?! – упрямился, не сдавался Семен. – Врал ваш Новицкий. А если и не врал, то за два столетия от этого рыбьего бога не только золотой груди, носа жестяного не осталось.

– Цел Ас-ики, – внушительно заверил Никифор. – Мой дружок Ефрем Сатаров сказывал, что часто с ним видится.

– Врет твой Ефрем, – буркнул Семен.

– Ефрем Сатар врет? – ахнул Никифор и даже отшатнулся, замахал возмущенно ладошкой. – Окстись, милый, опомнись. Ефрем за всю жизнь даже вот на столько не слукавил, не схитрил, – сжал пальцы в щепотку, точно поддел что-то ничтожно малое.

Егорушка рассмеялся, показал на бойца пальцем.

– Ефрем-ики врет?! Ну и сказанули вы, дяденька…

– Ах, чтоб тебя, варначонка! – Никифор затопал сапогами, замахнулся на внука, тот отскочил к двери. – Рази ж можно над старшим смеяться, да еще перстом в него тыкать?! – И, повернувшись к Семену, смущенно, но и чуть снисходительно улыбнулся: – Однако ты, милаша, и впрямь несусветное брякнул.

– Значит, говоришь, цел идол с золотой грудью? – вдруг громко спросил Латышев. – Интере-есно! – Бросил молоток на крышку бочки. – Баста на сегодня, шабаш! Перекур.

– А может, у него грудь вовсе и не золотая? – с вызовом засомневался Семен. – Может, медная или бронзовая?

– Э, нет, разлюбезный Фома неверующий, – с ласковой ехидцей пропел старик. – Остяки золото от меди завсегда отличат. – Он обошел бочку по кругу, подергивая обруч, постукивая по крышке. – Тот же Новицкий писал, что рядом с Ас-ики был у остяков другой бог – Гусь Медный, всякой по воде плавающей птицы покровитель. Оченно различают оне медь от золота… Хорошо сработал, комендант, славно, – сухо похвалил Никифор Латышева и, снова сменив интонацию, продолжил: – Золото для остяка особое значенье имеет. Оне при договорах аль когда клятву дают, завсегда с золота воду пьют в знак нерушимости слова.

– Ну ладно, допускаю, какие-нибудь золоченые тарелки, из которых они воду пили, может, и были, – снисходительно согласился Семен, слюнявя цигарку. – Может, и рыбий бог с золотой грудью был, но чтоб фигура из золота?.. Не-е, не верю.

– Ах ты, господи! – Никифор хлопнул себя по бедрам. – Хошь, я тебе расскажу быль истинную про золотого остяцкого кумира? Не про Ас-ики, про другого. Хошь?

– Отчего не послушать, – насмешливо согласился Семен. – Рассказывай, пока курим. Можно побалагурить минут пяток, товарищ командир?

Латышев, сгорбившись над зажигалкой, пощелкивая ее колесиком, пожал неопределенно плечами.

– Расскажи, деда, расскажи, – обрадовался Егорушка. Он, заложив руки за спину, прислонился к косяку двери, глядя туда, где в белом лунном свете темнели конусы чумов на берегу, переливались блики на почерневшей и, казалось, ставшей намного шире реке, скользили тенями ханты, сбивающиеся в кучки вокруг бледно-желтых, подмигивающих костерков.

– Ну ин ладно, так уж и быть, – произнес Никифор с видом человека, который согласился рассказывать только после настойчивых уговоров. И начал, не отрывая глаз от зажигалки, колесиком которой все чиркал и чиркал Латышев: – Дело было еще при Ермаке Тимофеиче. Оченно оголодали казаки после зимовки в столице Кучумовой. Надо было припас пополнять, иначе – смертушка неминучая. Вот и отправилась ранней весной ватага вниз по Иртышу под водительством лихого есаула Брязги. С великими боями одолев татарские улусы на Аремзянке, дошли оне до владений князька Нимняна, Демьяна по-русски. Батюшки, что за диво?! – Голос старика, журчавший плавно, ровненько, взвился в изумленном вскрике. – Вот те раз! Обычно мирные, остяки тут вдруг воспротивились, бой дали. Не подпущают к крепости, что вот на этакой же горушке, как наша. – Никифор глянул в дверь, и бойцы тоже невольно посмотрели туда. – Трое ден стояли казаки у Демьянового городка и не могли взять его…

Егорушка тоже рассматривал обрывистую гору. Глаза его расширились – показалось ему, что вместо высвеченных луной стволов сосен увидел он частокол остяцкой крепости.

– Кажный штурм отбивали инородцы, – продолжал дед Никифор. – Да с такой удалью, будто заранее знали, что нипочем их не одолеть… – Достал из кармана лоскут, высморкался в него. – Стали казаки совет держать: как быть дальше? И отступать нельзя: конфузно, вся Кучумова орда голову поднимет, непокорствовать начнет. И взять Демьяново городище не могут. Вот незадача… – Он помолчал, глядя на то вспыхивающие, то затухающие огоньки самокруток, и понизил голос почти до шепота: – А надо сказать вам, что был в обозе казаков чуваш один. Его Кучум когда-то из Казани привез. Этот чуваш мало-мальски по-русски лопотал, ну и служил у наших навроде толмача. Ране-то, до прихода Ермака, чуваш энтот часто бывал у остяков, язык ихний выучил. Ну, те и доверяли ему.

Егорушка, зная, что будет дальше, прикрыл глаза, оставив лишь узенькую щель, сквозь которую звездчато переливались костры хантов.

– Энтот чуваш и поведал казакам, что в Демьянском городке есть золотой идол. Идол тот сидит в золотой же чаше. В нее остяки воду наливают, а потом пьют. Оттого и страху не ведают. Верят оне тому идолу, сказывал чуваш, страсть как. Пока он-де с ними, остякам черт не брат, царь не сват… Напросился чуваш в городок. – Дед Никифор вздохнул и повел рассказ бойкой скороговоркой: – Доложусь, сказал, тамошним защитникам, что переметнулся, дескать, к ним. Разузнаю, говорит, что и как. Долго ли, мол, обороняться будут? Может, сказал, и идола того стащу, ежели не шибко чижолый. Остяки-то без свово кумира, что дети малые. Переполошатся, сдадутся…

Егорушка улыбнулся, представив, как приободрились казаки.

– Ну, стал быть, сделал чуваш, как обещался: проник в крепость, – доложил Никифор. – И золотого ихнего истукана видел. Остяки как раз советовались с ним. Поставили кумира свово на стол, серу с салом вокруг него возожгли. И вопрошают через шамана: обороняться или сдаваться? И через шамана же тот им ответствовал: будя драться, мужики! Побьют вас русские, право слово – побьют! Чуваш-то поддакивает, а сам все на ус мотает. К золотому истукану ему, понятно, даже приблизиться не дали – куды там! Пуще глаза берегли святыню иноплеменцы. Но и то, что выведал хитрован, – шибко добрая весть. Под утро вернулся он тайком к казакам, рассказал про все, что видел-слышал…

Латышев неодобрительно хмыкнул, Семен с напарником переглянулись.

– Как только пошли наши на приступ, разбежались остяки, – заканчивая, забубнил без выражения Никифор. – Растеклись по своим стойбищам, в тайгу запрятались. Ну и золотого бога свово, знамо дело, утащили… Вот такая история.

– Да-а, занятная байка, – усмехнулся Семен. – И что же, казаки не искали больше того золотого истукана?

– Как не искали? – возмутился дед. – Повсюду искали. Ведь ежели б оне тем идолом завладели, как бы их остяки почитали, сам подумай! Провианту, ясаку натащили бы – страх! Однако не нашли, пропал идол, – Никифор меленько засмеялся. – Забыли даже, что провизию заготовлять надо, принялись рыскать по тем местам, где наипервейшие инородческие капища. И в Рачево городище ходили, и в Цингалинские юрты, и в Нарымский городок, и здеся побывали. Сказывал ведь я про тутошний бой. Не забыл?

Семен, глубоко затянувшись, кивнул.

– Ну ладно, побалакали, и хватит, – Латышев бросил под ноги окурок, растер красную точечку. – Савостин, сменишь часового!

Молоденький чоновец тоже торопливо затушил окурок. Вытянулся, одернул гимнастерку.

– Я – к остякам. – Латышев поднялся. – Вы, Никифор Савельевич, и ты, Семен, завтра, как рассветет, будете упаковывать это, – повел рукой в сторону еле видимых в полумраке жердей с гирляндами рыбы.

И вразвалку вышел из темного амбара.

– Надо бы людям Ермака поласковей, – задумчиво сказал Савостин. – По-мирному надо было. Зачем на людей страх нагонять?

– Это ты про остяков, что ль? – повернулся к нему Никифор. – Не, оне Ермака не боялись. Оне за золотого идола свово боялись. Его, стал быть, защищали. А так не враждовали с нашими, не-е… Да вот, к примеру, – тихо засмеялся, покрутил не то с осуждением, не то с восхищением головой. – Пелымские шаманы шибко не хотели, чтоб Ермак Тимофеич на Русь уходил. Ну и наволховали ему, быдто нет евонной дружине пути назад, быдто погибнут все, ежели за Урал пойдут. Хитрили, чтоб остался, значит, Ермак, чтоб от Кучума оборонял их.

– Ну уж! – возмутился Семен. – Станет Ермак шаманам верить!

– Поверил – не поверил, не знаю, – Никифор с усмешечкой взглянул на него, – однако не пошел ведь назад к Строгановым, под Кашлык возвернулся. Шаманы, оне ведь тоже не дураки. Хошь чего внушить могут, особенно ежели в глаза, не моргнув, уставятся…

– Во, дяденьки, смена идет! – Егорушка показал пальцем на бойца в буденовке и с винтовкой.

Чоновцы, выйдя из полутьмы амбара наружу, в белизну лунного света, стали поджидать приближающегося товарища. Никифор увидел скептическую ухмылку Семена.

– И про шаманов не веришь? – сдернув с гвоздя массивный замок, огорчился старик. – Экой ты, право, скушный, без удивления в душе!

Закрыл тяжелые, скрипучие двери.

– Принимай пост, Савостин, – пожилой караульный стянул с плеча винтовку, протянул ее молоденькому чоновцу.

– Пост принял! – Савостин, взяв винтовку, выпятил грудь.

– Посматривай за коптильней, – напомнил пожилой. – Не заперта. Захаживай туда, гляди, чтоб чего не загорелось… – и приобнял Семена за плечи. – Айда, сосед, спать…

– Угомонятся они, твари, когда-нибудь или нет! – Козырь, зло посматривая на чоновцев, на старика с мальчишкой, которые топтались около амбара, сморщился от отвращения, выплюнул труху порченого, еще, чего доброго, и червивого кедрового орешка.

Опавшие шишки собрал где-то хозяйственный, обстоятельный Урядник. Подполз к Козырю, высыпал из фуражки шишки, буркнул: «Щелкай – и ни с места! Считай, запоминай, кто в какой избе спит… А мы со Студентом лошадок на водопой сводим. Жалко лошадок. Ежели что, то стреножим их тама, попастись пустим». – «Э-э, – переполошился Козырь. – Не вляпайтесь, не засыпьтесь». – «Не боись. Мы далече отведем…»

И Козырь остался один. Пощелкивая орешки, прислушиваясь, не отрывал глаз от поселка.

За избами, за амбаром стали густеть тени, но на открытом месте все было видно, как днем, в безжизненном ярком свете круглой луны.

Из амбара вышел кто-то тоненький, в гимнастерке, в красных галифе и направился не спеша к берегу. Ханты сбились кучками вокруг костров; чекисты, помогавшие разделывать, солить мясо и рыбу, потянулись к просторной избе наискосок от дома с красным флагом, тоже сгрудились – у котла, вмазанного в глиняную летнюю печку. Лишь часовой, за которым Козырь следил особенно внимательно, двинулся к амбару. В дверях показались дед с внуком и те двое, что тащили из коптильни рыбу. Один из них принял от подошедшего винтовку. «Так, охранник один, – отметил Козырь. – А тот, красноштанный, выходит, командир, – и презрительно выпятил губы. – Желторотик какой-то…» Перевел взгляд на чоновцев у котла.

– Ну, суки, разожрались… Спать, что ли, не хотят?

– Чего бубнишь? – прошипело сзади.

Козырь испуганно оглянулся и облегченно перевел дух – свои!

Студент, посверкивая стеклышками пенсне, рухнул справа. Слева не торопясь лег Урядник.

– Да вон, фраера на нары не торопятся, – Козырь мотнул головой в сторону поселка. – Подохнешь, пока они закемарят.

– Подождем, – степенно решил Урядник. – Поспешишь – получишь шиш. Небось, долго нас маять не будут.

Ждали действительно недолго. Чекисты вскоре потянулись в избу. Высветились изнутри окна, проплыла по стеклам тени, и свет погас. Лишь в крайнем слева оконце – там была, наверно, дежурка – остались отблески слабого огонька. Ушли в чумы и ханты. Часовой, лениво вышагивавший от амбара к коптильне и обратно, подошел к котлу, заглянул внутрь.

– Ну, с богом, православные! – Урядник встал на колени, истово, широко перекрестился и отполз от обрыва.

За первой же сосной проворно вскочил на ноги.

– Ты, – ткнул в грудь Студента, – к деду за ключами. Получишь ключи, трахнешь, чтобы не шумел, – голос был властный, резкий. – Я – на караульщика. Ты, – развернулся к Козырю, – на крыльцо к краснюкам. В случае чего лупи в гущу. На, – отцепил от ремня гранату, сунул ему в руку.

Бегом бросились вниз, оскальзываясь на хвое, хватаясь за стволы деревьев, падая, поднимаясь и снова падая.

В поселочке разделились: Урядник нырнул в тень от амбара, Козырь и Студент метнулись за коптильню, приткнувшуюся к самому скосу горы, выглянули. Часовой удалялся к невысокому ельнику рядом с чумами, где изредка, не враз, позванивали оленьи колокольчики и ботала.

Студент длинными скачками бросился к крыльцу дома, что с красным флагом. Козырь, прижимая к бедру винтовку, кинулся было к избе чекистов, но, заметив, что Урядник не смотрит на него, а наблюдает из-за угла амбара за часовым, вдруг резко развернулся, юркнул в коптильню. Забросил винтовку за спину, вынул нож и торопливо сорвал с жерди ближнюю рыбину. Вцепился в нее зубами, заурчал от удовольствия…

А Студент взметнулся на крыльцо, влетел в сенцы. На цыпочках прокрался к двери, ведущей внутрь дома, распахнул ее. Прыгнул через порог, присел, поводя из стороны в сторону револьвером.

– Кто здеся? – старик Никифор приподнял голову от подушки. Всмотрелся в худого, угловатого чужака с длинными, растрепанными волосами, с поблескивающими стекляшками на глазах и охнул. – Господи, спасе пресветлый, опять вы!