Текст книги "Поиск-86: Приключения. Фантастика"

Автор книги: Сергей Другаль

Соавторы: Игорь Халымбаджа,Сергей Георгиев,Герман Дробиз,Дмитрий Надеждин,Эрнст Бутин,Виталий Бугров,Феликс Сузин,Александр Чуманов,Евгений Филенко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

3

Еремей закрепил последнюю морду в проходе запора – изгороди из кольев, протянувшейся от берега к берегу речки Куип-лор ягун, поднялся с колен, глянул в лесную чащу, где меж бородатых пихт и кедров уже скапливался, густел сумрак, и, подхватив небольшого сонного осетра, который давно, видать, застрял в запоре, неторопливо пошел к берегу по пружинистым жердям мостков.

Около огромной, в два обхвата, сосны-сухары бросил рыбину на мешок из налимьей кожи. Посмотрел на гладкие бугры ствола, напоминающие добродушно-удивленное щекастое лицо с небольшим дуплом-ртом, перевел взгляд на родовую метку «сорни най», которую вырезал, как только пришел сюда, – два, один в другом, человечка: сама Сорни Най, в ней урт Сатар – предок рода. Сходил с котелком к реке, принес воды. Открывая дедушкину сумку-качин, взглянул привычно на знак «сорни най», который был вышит плотно подогнанными бисеринками, сравнил еще раз с тем, что вырезал на сосне, и сдержанно улыбнулся – хорошо вырезал, точно. Достал из качина кресало, кремень-камешек, клубочек трута. Сноровисто разжег костер, повесил над ним на рогульке котелок и начал разделывать осетра.

Тоненько позванивали колокольчики оленей, которые, пофыркивая, паслись между деревьями; тяжелыми вздохами проносился иногда неясный шум по вершинам деревьев; негромко потрескивал, постреливал костер, шипел, когда в него выплескивалась вода из начавшего побулькивать котелка. Желтая заря тихо угасала за елями, тени сгустились и опять поблекли – из глубины неба, прямо над головой, выплыл, налившись прозрачной белизной, ломтик луны.

Колокольчики вдруг перестали вызванивать, но тут же зачастили, затрезвонили встревоженно; олени, хоркнув, метнулись в чащу.

Еремей рывком поднял голову и обомлел – на противоположной стороне поляны, то появляясь в залитых лунным светом прогалинах, то исчезая в тени деревьев, неторопливо брел, уткнув морду в белую пену ягельника, медведь – большой, сытый, округлый, с гладкой блестящей шерстью, переливающейся по буграм лопаток. Мальчик поднялся на ноги. Бесшумно снял с обломленной ветки сухары карабин. Укрепился на широко расставленных ногах.

– Э, чернолицый, пэча вола, – окликнул негромко медведя. Тот вскинул морду, замер. – Здравствуй, говорю, сын Нум Торыма, брат людей нашего рода, – чуть громче, стараясь произносить слова четко и уверенно, повторил Еремей.

Медведь заворчал, колыхнулся, хотел встать на дыбы.

– Не надо, пупи, не боюсь. Дедушка сказал: если хозяин не будет слушаться, возьми у него жизнь, – мальчик передернул затвор карабина. – А я не хочу убивать тебя. Ты отец урта Сатара, наш отец. Нельзя нам убивать друг друга. Иди отсюда, пупи. Здесь мое место. Мне его дедушка, Большой Ефрем-ики, отдал. Знаешь моего дедушку? Вот его ремень, посмотри… – Не спуская палец с курка и зажав приклад под мышкой, провел левой рукой по поясу, потрогал-поперебирал медвежьи клыки. – Видишь, сколько зубов твоих братьев? Хочешь, чтоб и твои тут висели?.. Рано еще тебе умирать. Вон какой ты сильный, молодой, тебе жить надо. Иди, пупи, нечего тебе тут больше делать!

Медведь нехотя повернулся – лунный свет полосой скользнул по его спине – и поплелся назад, в урман, исчезая в полумраке, сливаясь с ним, словно испаряясь.

Мальчик беззвучно засмеялся, глубоко и облегченно вздохнул и, резко развернувшись, вскинул карабин, выстрелил почти не целясь в еле различимый на другом берегу речки свежеошкуренный шест, которым измерял глубину. Шест переломился; оглушающий раскат выстрела, пометавшись по поляне, скатился вниз по реке. И как только затихло вдали слабое эхо, с низовьев Куип-лор ягуна донеслось из тайги еле слышимое: «Ермейка-а-а…»

Еремей, приоткрыв рот, вытянув шею, недоверчиво прислушался.

Крик повторился, но уже громче, ближе. Еще раз – еще ближе…

Взлохмаченный, растрепанный Антошка Сардаков вылетел на поляну, проскочил с разгону несколько шагов, но, увидев Еремея, сразу обмяк, обессилел. Хватая ртом воздух, опустился, словно подламываясь, около костерка.

– Беда, Ермейка… Большая беда… Там, – судорожно махнул рукой за спину, – там твоего отца убили… Дедушку, Большого Ефрема-ики, бьют…

Еремей дернулся, сшиб рогульку – котелок опрокинулся на угли. Белый толстый столб пара с шипеньем рванулся вверх, ударил в лицо мальчика. Он отшатнулся, зажал глаза ладонями.

– Кто убил?! За что?

– Русики… С ружьями, – зло ответил Антошка. – Отец говорит, при колочаках с Астахом-сыном ходили, бога Сусе Криста люди были. А сейчас не знаю кто: сесеры какие-то…

– Рассказывай!

Антошка, глядя в костер, начал рассказывать срывающимся голосом о том, как подплыли ранним утром к их стойбищу пятеро русских: начальник Арчев, трое мужиков и Кирюшка, который служил раньше у купца Астаха. Русики держались по-доброму, большие листы бумажных денег дали, новые деньги – двухголовая птица на них без царской шапки, голая; еще соли немного дали, топор новый дали, две свечки – не жадные русики, богато одарили. Отца просили, чтобы показал, где Большой Ефрем-ики живет. Отец не соглашался. Нельзя, говорил, Ефрем-ики запретил, рассердится. А когда поели, когда русики его водкой напоили, добрый стал, веселый – согласился. Его, Антошку, послал, чтобы в протоках дорогу к Сатарам показал. Четверо русики поехали, пятый, Иван, остался…

– Чего им от дедушки надо? – резко перебил Еремей.

– На имынг тахи велели отвести. На эвыт Нум Торыма. А Большой Ефрем-ики… Не живой он уже, наверное, – и, не совладав с собой, Антошка всхлипнул.

Еремей запрокинул голову, зажмурился, задержал дыхание. Потом снял с себя пояс отца, протянул Антошке.

– Возьми. Ты теперь братом мне стал. – И приказал: – Поешь!

– Не, не хочу, – Антошка, застегивая пряжку ремня, вскинул на Еремея преданные глаза. – Некогда есть.

– Ешь! – прикрикнул Еремей. – Много ешь, чтобы долго не захотеть… – и начал собирать поклажу.

Антошка выдернул из деревянного чехла-сотыпа нож, отпластал от живота осетра лоскут нежной, жирной мякоти, вцепился в него зубами. Давясь, не прожевывая, глотал пищу – торопился насытиться. А Еремей подхватил с земли тынзян, смотал его кольцами, накинул через голову на плечо. Принес в котелке воды, залил, окутываясь паром, костер.

Антошка вскочил и, дожевывая, вытирая ладонями рот, принялся затаптывать угли.

– Хватит! – Еремей поднял карабин, поправляя ремень. Протянул Антошке топор. – Пошли…

Всю ночь, не останавливаясь, отдыхая на ходу, когда переходили на размеренный шаг, бежали они к стойбищу: то трусцой, то рысцой, а где и изо всех сил – в сосновом бору, чистом, без валежин и бурелома, кромкой болота по тропе, пробитой лосями среди осин и ольхи.

К ельнику, прикрывающему Сатарват, вышли под утро, когда истаял, поблек обласок луны и стала набухать заря.

Антошка спотыкался, брел уже из последних сил, дышал часто, загнанно. На опушке ельника Еремей, бесшумно хватая ртом воздух, умоляюще посмотрел на Антошку. Обхватил его за плечи, прижал лицом к груди. Зашептал просительно, поглаживая по голове, по худенькой спине:

– Потерпи, потерпи… Нельзя нам отдыхать, нельзя садиться. Не встанем.

И вдруг с удивлением почувствовал, что тело названного брата отяжелело, стало сползать вниз. Еремей крепко обнял его, удержал, слегка приподнял голову Антошки за подбородок. Антошка спал.

Уже рассосался наползший из низины туманчик, уже брызнули из-за деревьев светлыми четкими полосами первые лучи солнца, а Еремей все еще удерживал в немеющих руках друга-брата и боялся, что вот-вот выпустит его. Но тот внезапно судорожно дернулся, открыл глаза, заморгал непонимающе.

– Долго я спал? – сообразив, где он, спросил виновато.

– Ты не спал, ты только закрыл глаза и тут же открыл, – ответил Еремей и разжал пальцы. Потряс затекшими кистями. – Держи, – снял тынзян. – Теперь – тихо! – И, сдернув с плеча карабин, щелкнул затвором, шмыгнул в ельник.

Антошка, пригнувшись, юркнул следом.

Гибко проскальзывая меж плотно растущими деревцами, крадучись – ветка не шевельнется, сухая шишка под ногами не хрустнет, – проскочили они лесок. Когда впереди посветлело, Еремей встревоженно задрал голову, шевельнув ноздрями, – слабо пахло гарью. Мальчики медленно выпрямились. И остолбенели.

Стойбища не было: дымясь синеватыми струйками, выставив в небо обгорелые бревна, словно растопырив толстые черные пальцы, догорала избушка с завалившейся внутрь кровлей; неподалеку валялись изодранные, скомканные нюки, поломанные шесты – все, что осталось от чума; вытянув лапы, оскалившись, лежали недвижимо собаки около лабаза, дверца которого была распахнута.

Антошка всхлипнул, Еремей, стиснувший зубы так, что буграми выступили желваки скул, обхватил его голову, зажал рот.

– Кто из них главный? – выдохнул еле слышно и указал взглядом на двух мужиков, которые развалились на траве, опершись спинами на тюки.

– Нету их. Ни Арчева, ни Кирюшки, – шепнул Еремею в ухо Антошка. Привстал на цыпочки, оглядел берег. – И лодки русики нет. Тяжелая такая, из досок…

А лодка в это время, взбурлив кормой воду, скользнула по тихой заводи и сильно качнулась, когда Арчев, вставив весла в уключины, стал неумело выворачивать на середину Куип-лор ягуна.

Вчера они только к вечеру добрались сюда. Плыли долго. Кирюшка вначале, пока был пьяный, греб лихо, но когда хмель стал выходить, когда бывший приказчик утомился махать веслами, лодка поползла еле-еле. Один раз Кирюшка даже попытался взбунтоваться. Бросил весла, принялся хватать через борт воду пригоршнями, глотать ее запаленно. «Давайте вернемся, Евгений Дмитрич, – предложил дерзко, глаз, правда, на Арчева не поднимая. – Малец сам в стойбище придет. Куда он, поганец, денется?!» Нахохлившийся на корме Арчев на такую глупость даже не ответил, еще плотней закутался в шинель, спрятал подбородок за поднятым воротником. «Господи, да может, он вовсе и не к Еремейке сбег, – простонал Кирюшка. – Может, в тайге схоронился, а тут пластайся из-за него, как проклятый!» – «Много рассуждать стали, Серафимов, – подал все же голос Арчев. – Проморгали остячонка, потому не нойте. Гребите!» – «Эх, дурак я, дурак, – тоскливо вздохнул Кирюшка. – И зачем только признался, что знаю, где этот, пропади он пропадом, Куип-лор…» – «Гребите!» – рявкнул Арчев. Кирюшка испуганно зачастил веслами. Покорно, тупо греб, пока не показались в дымке сумерек тонкие штрихи протянувшегося от берега к берегу запора.

Лодка ткнулась в берег у частокола. Арчев пружинисто выпрыгнул на песок. Поднялся по уклончику, увидел мешки, затухший костер, осетра под корявой засохшей сосной. Крикнул: «Идите сюда, Серафимов. Кажется, мы опоздали». Кирюшка подошел к Арчеву, оседая на обмякших ногах. Присел у костра, пощупал золу. «Недавно ушел остячонок… Недалеко, знать, отлучился: морды не вынул, барахло свое оставил. – Упершись ладонями в колени, поднялся с усилием. – Оленей, небось, искать отправился. Спугнул кто-то олешек…» Развернулся, побрел через поляну.

Арчев подошел к сосне. Провел пальцем по вырезанному на дереве знаку «сорни най», задумчиво посмотрел на Кирюшку.

Тот, медленно переступая, вглядывался в ягельник. Поднял голову, заявил уверенно: «Надо подождать Еремейку. Тута, – ткнул пальцем под ноги, – следы медвежьи. Олени и впрямь напугались, вот малец их и ищет… – Подошел, огладил бородку. – А проводничонка вроде не было. Следов чегой-то не видать…» – «Да вы прямо Следопыт, Соколиный глаз, – усмехнулся Арчев, запахиваясь в шинель. – Фенимором Купером увлекаетесь?» – «Грешен, обожаю-с, – признался Кирюшка. – Особливо те места, где жестокости краснокожих описаны-с. До чего кровожадны дикари, до чего бесчеловечны, аж жуть… Ну, так что делать станем? Надо бы подождать. Не Еремейку, так проводничонка. Чтоб перехватить, значит. Не дать дружка предупредить…» – «Подождем, – неохотно согласился Арчев. – Если шаманенок ушел в стойбище, его там встретят». – «Само собой встретят, – Кирюшка обрадовался. – А нам все равно отдохнуть надо».

Развели костер, молча, сосредоточенно поели и легли спать. Арчев поворочался, пристраивая поудобней котомку под головой, поджал ноги к животу, упрятав их под шинель, и, поглаживая под френчем серебряную статуэтку, закрыл глаза. Сквозь дремотное марево увидел себя Арчев мальчиком с русыми мягкими локонами, в лиловой бархатной курточке с кружевным отложным воротничком – залез с ногами в мягкое, удобное кожаное папино кресло и, старательно водя пальцем по желтой пористой бумаге памятных записок прадеда, переплетенных в уже потершуюся юфть, читал по складам выцветшие строчки со смешными загогулистыми буковками:

«…и бысть в бытность мою володетельным князем земель Кондинских, кои в ближней Югре расположены есть, зело почитаемый предками нашими наипервейший истукан, именуемый вогуличами Сурэнь нэ, а людишками остяцкого племени зовомый Сорни най…»

Проснулся Арчев от острого, враз захлестнувшего ощущения страшной опасности – такое бывало с ним, и предчувствие никогда не подводило, – но не шелохнулся – резко открыл глаза.

Прямо в лоб ему был направлен револьвер. В утреннем сумраке лицо Серафимова, с черным пятном бородки, с черными, лихо закрученными усиками, казалось неестественно белым, как маска.

– Что это значит, болван? – спросил сквозь стиснутые зубы Арчев. Хотел приподняться.

– Тихо, тихо, не дрыгайся, – Кирюшка прижал к его лбу дуло. – В вашем ли положении гонор показывать? Нехорошо-с, я ведь могу и осерчать… – Потянул из-под головы Арчева вещмешок. – Простите великодушно за беспокойство. Мне, миль пардон, статуэточка та серебряная спонадобилась…

Арчев уронил руку вдоль тела, двинул ладонь к поясу.

– Оружье ищете? А пугач-то ваш вот он, у меня. Аль не признали с перепугу? – Серафимов мелко засмеялся, откачнулся назад, дернув мешок к себе. – Шлепнуть бы тебя, гада, для верности, – сказал зло, – да грех на душу брать неохота… Ничего, тайга сама упокоит. – Отполз, не сводя с Арчева револьвера. – Прощевайте, князь. Я, когда сорни най заполучу да в Париж доберусь, панихидку в вашу память закажу. Где желаете?

– Хорошо бы в Сан-Шапель или в Сакре-Кер, – с трудом разжав челюсти, сведенные ненавистью, проговорил Арчев. – Да ведь я православный. Поэтому сходи, не поленись, в русскую церковь на улице Дарю… Вот тебе на расходы.

Лениво сунул руку под шинель, под френч. Достал статуэтку, качнул на ладони.

Кирюшка пораженно заморгал, опустил невольно револьвер, глянул растерянно на котомку. И тут же Арчев с силой метнул ему в лицо статуэтку. Серафимов вскрикнул, выронил оружие, но не успел он еще прижать взметнувшиеся ладони к рассеченному лбу, как опрокинулся от удара.

– Мразь… лавочник!.. – Арчев, в прыжке сумевший схватить револьвер, уже стоял над бывшим подручным. – Сорни най тебе захотелось? Один все хапнуть надумал?

Он, зверея, с яростью пинал извивающееся у ног тело.

– Пощадите, ваше благородие! – визжал Кирюшка. Обхватил сапог, принялся целовать его, ловя обезумевшими глазами взгляд Арчева. – Пощадите, заместо дворняжки вам стану. Портяночки, носочки стирать буду… Пожалейте, ваше сиятельство, пригожусь!

– Зачем ты мне нужен, ничтожество? – Арчев брезгливо передернул плечами, – Шаманенок понимает и по-русски. – И нажал курок.

Кирюшка выгнулся, захрипел, дернувшись, вытянулся.

Арчев сунул револьвер в кобуру, подобрал с земли статуэтку. Упрятал ее поглубже в котомку, спустился к реке. Отвязал лодку, оттолкнул, вскочил через борт…

Размеренно взмахивая веслами, думал с беспокойством о внуке Ефрема Сатарова. «Как бы эти костоломы не убили его сгоряча. Могут ведь, несмотря на запрет. Особенно Степан – безмозглая дубина. Да и Парамонов не лучше – садист елейный…»

Парамонов, жмурясь от выползшего из-за леса солнца, истомно потянулся, перевалился с левого бока на спину.

– Слышь, Степа, – окликнул, позевывая, напарника. – А что, ежели их благородие с Кирюшкой нас омманули? Оставили, как Ваньку на тоем стойбище, воздух стеречь, а сами уже клад делят.

– Не, им без нас такую прорву золота не утащить, – сонно отозвался Степан. Прикрыв глаза фуражкой, он лежал рядом. – Вернутся. Сыщут шаманенка и вернутся… Ох, тошно! У тебя голова не трешшыт?

– Трешшыт, Степа, – вздохнул Парамонов. – Должно, подмешал чегой-то колдун. Оне, говорят, мухоморы настаивают, язви их, иродов. – Полюбопытствовал без надежды: – Ты, когда шустрил в избушке перед тем, как подпалить, ничо, окромя мухоморовки, не нашел?

– Откуль? Найдешь чего опосля тебя, – хмыкнул Степан. Сдвинул на лоб фуражку, приподнял голову. И замер.

В него целился из карабина, стоя на взгорке, черноволосый парнишка в зеленой малице. Рядом с незнакомым остячонком застыл сгинувший вчера проводничонок, сжимая в левой руке аркан, а в правой – топор.

– Ты чего? – почуял неладное Парамонов.

Перекинулся на правый бок – и увидел… Не задумываясь, выбросил руку к винтовке, лежавшей рядом.

Еремей, вильнув стволом карабина, нажал на курок – прыснули щепки раздробленного винтовочного приклада; мгновенно передернув затвор, сразу же выстрелил Еремей во второй раз – пуля, цокнув, ударила в барабан нагана, оказавшегося в руке вскочившего на колени Степана. Тот вскрикнул, затряс пальцами.

– Ты, милок, опусти винтарь-то. И не серчай на нас, – поглядывая масляно на Еремея, встревоженно – на изуродованную винтовку, Парамонов с кряхтением встал на карачки. – Избушку вашу Арчев да Кирюшка спалили. – Поднялся на ноги, истово перекрестился. – Вот те хрест!..

– Где Арчев и Кирюшка? – свирепо спросил Еремей.

– В Сатарово утекли, – угрюмо сказал Степан. И тоже поднялся на ноги – медленно, угрожающе.

– Сбегли оне. Бросили, значит-ца, нас, – Парамонов сокрушенно развел руками. – Сели тайком в лодку. И сродственников твоих увезли…

– Ты! – Еремей направил на него карабин. – Свяжи руки этому! – Показал стволом на Степана. – Ремнем своим вяжи. Быстрей!

И прицелился в голову Парамонова. Тот торопливо откинул полу шинели, вытянул подпояску, бесцеремонно завел за спину руки приятеля, принялся оплетать их. Степан воспротивился было, но тут же и смирился – остячонок навел дуло на него.

– А теперь подними руки! – приказал Еремей, когда Парамонов закончил работу. – Выше! – И кивнул Антошке.

Тот выпустил топор – тынзян метнулся из левой руки в правую, свистнул в воздухе. Как только петля захлестнула запястья врага, Антошка, оскалясь, дернул, а Еремей выстрелил – пуля сбила папаху с головы Парамонова. Тот от неожиданности присел – аркан затянулся туго, надежно.

Еремей, сунув карабин Антошке, подскочил к Парамонову – набросил на его запястья еще несколько витков тынзяна, стянул узлом. Быстро связал меж собой руки обоих мужиков.

– Да как же тебе не совестно, милок! – опомнившись, взвыл плаксиво Парамонов.

– Заткнись, христосик! – рявкнул Степан и тяжело уставился на Еремея, который перекладывал содержимое его подсумка в расшитую меховую сумку у пояса. – Ну, гнида, берегись! Ежели встренемся, сам тебя, сопляк, придушу.

Еремей, отведя брезгливо лицо в сторону, ощупал Степана, выгреб из карманов шинели еще горсть патронов.

Обыскал и Парамонова, но патронов не нашел. Нагнувшись, подхватил с земли ремень с подсумками, бросил к ногам Антошки, который держал врагов под прицелом. Поднял винтовку с раздробленным прикладом, ударил о землю, доламывая. Отшвырнул. Крутнув на ходу подошвой, вдавил в песок изуродованный наган Степана; подобрал вторую винтовку, забросил за плечо. Остановился над тюками, наткнулся взглядом на сплющенный беличий капюшон своего кумыша, зажатого между золотисто-коричневой малицей деда и черно-серебристой опушкой сака матери, раздул ноздри. Вцепился в веревки, пятясь, оставляя два широких следа, поволок меховые наряды дедушки и бабушки, отца и матери, братишки и сестер, да и свои тоже, вчера еще висевшие до морозов в лабазе, а сейчас торопливо и в беспорядке связанные в два узла воровскими руками.

Около догорающей, чадящей избушки облапил один тюк и перебросил размашисто через обуглившуюся стену. Затем – другой. Этот зацепился за головешку поперечной жерди. Меха слабо затрещали, белый пух лебяжьего сака Аринэ шевельнулся, вздыбился, скрутился спекшимися черными жгутиками; шкуры охватились голубым летучим пламенем, задымились; запахло паленой кожей. Еремей, крепко зажмурившись, застыл – попрощался с семьей. А может, кто-то еще жив, может, правда, увезли в Сатарово, как сказал бородатый русики?.. Нет, не верилось в это… Круто развернувшись, хрустя обломками деревянной посуды, прошел к трупам собак. Простился и с ними.

Ворота загона распахнул резко, широко. Олени, сбившиеся в дальнем углу плотной серой кучей, задирали блестящие черные носы, встревоженно принюхиваясь к запаху дыма. Еремей, подкравшись вдоль изгороди к стаду, взмахнул руками, завизжал, заулюлюкал. Олени заметались, ринулись плотной колыхающейся массой к выходу, протиснулись на волю, промчались с топотом и храпом сквозь ельник – затрещали ветки, качнулись деревца, и все стихло.

Глядя прямо перед собой, вернулся Еремей к берегу. Подобрал на ходу топор, кивнул Антошке.

Вдвоем они прикладами, топором разбили в щепки один из обласов. Второй перевернули днищем вниз, столкнули-сволокли к воде. Сели, отплыли.

– Ну, гаденыш, мы ишшо встренемся! – заорал Степан.

Хотел погрозить кулаком, рванул ремень тынзяна. Парамонов завалился, сбил напарника с ног, и оба заворочались, заизвивались, постанывая, ругаясь, охая.

Антошка вздрогнул от вопля Степана, съежился на дне обласа.

– Распрямись! – зашипел Еремей. – Пусть видят тебя смелым, пусть знают, что мы их не боимся!

– Я не за себя боюсь, – Антошка расправил плечи. – О стойбище нашем думаю. У нас ведь тоже один из этих остался… Иван.

Еремей нахмурился, промолчал, стал грести быстрее, злей. А Степан и Парамонов кое-как поднялись на колени. Проводили глазами облас, пока тот не скрылся за стеной кедрача на мыске.

– Ну, развязывай! – прохрипел Степан. – Никто ведь, окромя нас самих, не ослобонит.

– Эт верно, Степушка, – елозя по песку, Парамонов вплотную приткнулся к напарнику. – Как поют комиссары, нихто не даст нам избавленья…

– Позубоскаль ишшо! – прикрикнул Степан.

Хитросплетения тынзяна Парамонов, дергая зубами, ослабил, а затем и развязал, но вот с опояской, затянутой собственными руками, пришлось повозиться. Обслюнявив бороду, Парамонов, вцепившись в тугие узлы, тянул их, рвал, пытался даже пережевать.

– У-у, июда, затянул, постарался! – Степан свирепел, сжимал кулаки. – Выслуживался, каин. Шкуру свою спасал!

– Не гневись, Степа, – переводя дыхание, просил Парамонов. – Остячонок ведь в лоб мне целил. Жизня-то одна…

– Придушу вот за усердие, – угрожающе пообещал Степан.

– Потерпи, Степушка, потерпи… – Парамонов пыхтел, клацал зубами, когда узел выскальзывал. И наконец вздохнул облегченно. – Ну, кажись, все. С избавлением тебя от уз, Степа!

Степан вяло пошевелил пальцами, стряхнул ремешок. Осторожно свел перед лицом затекшие руки, по-разглядывал их. Потом достал из-за голенища нож, просунул лезвие между связанными запястьями Парамонова, распластал путы.

– Зачем ты ему про сродственников-то наплел? – спросил насмешливо. – Быдто увезли их.

– Дак как же, Степушка, – удивился Парамонов. – Узнал бы, что мы порешили евонную семью, и сгоряча ухлопал бы…

Они, опять захмелевшие, сидели у костра, голодно поглядывали на казан, в котором доваривалась уха из рыбных запасов Сатаров, когда вверху по течению показалась медленно ползущая лодка.

– Глянь, никак их благородие возвертаются? – Парамонов испуганно вскочил, прищурился подслеповато.

– Он самый… – Степан тоже поднялся, замедленно, нехотя. – Один чегой-то. Выходит, прими, господи, душу раба твово Кирюшки?

Мужики понимающе переглянулись.

– С возвращеньицем, вашбродь! – крикнул Парамонов, когда лодка приблизилась.

Степан, взбурлив воду, вошел по пояс в реку, схватил лодку за нос, дернул на себя и, перехватывая борта, толкнул ее к берегу. Арчев обессиленно свесил руки меж колен.

– Где… остячонок? Живой? – заглатывая слова, спросил, глядя исподлобья. – Не покалечили?..

– Дык чего ему исделается?.. Живой, стервец, – отводя глаза в сторону, смущенно ответил Парамонов.

– Сбег шаманенок! – решительно оборвал его Степан. – Упустили…

– Что-о-о? – Арчев изумленно посмотрел на него. – Упустили?.. Шуточки! – однако по хмурому лицу мужика понял, что тот не шутит, и взорвался: – Остолопы! – Ощерился, вскочил, но, охнув, схватился за поясницу и снова рухнул на скамью. – А, дьявольщина! Пропади оно пропадом: и весла эти, и вы, дурачье безмозглое! – Ударил в отчаянии кулаком по уключине. – Живо за весла! – И, не в силах разогнуться, скрюченный, перебрался на корму.

Степан, колыхнув лодку, медведем полез через борт.

– Дык, эт самое, вашбродь… Ушица тама преет, – Парамонов повел рукой в сторону костерка. – Можа, похлебаем сперва?..

– Я тебе похлебаю, морда! – взъярился Арчев. – Не нажрались еще?! Только и занимались, что брюхо набивали, а мальчишку проморгали!.. Марш на весла!

– Слушаюсь! – Парамонов схватил котомки, кинул их в лодку, проворно перебрался через борт. Пристроился рядом со Степаном, вцепился в весло.

– И это бывшие каратели?.. Бывшие боевики, гроза коммунии? – желчно, сквозь зубы брюзжал Арчев, развязывая вещмешок. – Олухи царя небесного! Проворонить какого-то сопливого мальчишку! – достал фляжку, отвинтил крышечку, плеснул на ладони. Морщась, зажал фляжку коленями, потер руки.

– Поймаем, вашбродь, не сумлевайтесь, – частя веслом, чтобы лодка развернулась, пообещал Парамонов. – За мной должок остался, надоть вернуть, – взметнул руку к папахе, нащупал дырочку, всунул в нее палец. – Вота задаток. Следоват расчет произвесть…

– Не, не, – откидываясь и сильно загребая, проговорил Степан. – Я тому змеенышу сам башку сверну.

Арчев, поднесший фляжку к губам, поперхнулся.

– Ни в коем случае! – откашлявшись, выкрикнул он. – Ни в коем случае, запомните это! Мальчишка нам нужен только живой… Как вы не поймете этого, тупицы?! – Сделал из фляжки глоток. Аккуратно завинтил крышечку. – Если кто ослушается, пристрелю, как Серафимова.

– Я так понимаю: он, шайтаненок то ись, в тое стойбище заглянет, – подчеркнуто вздохнул Парамонов. – А тама Иван…

– Иван ухлопает мальца, – уверенно закончил Степан. – Вы же, вашбродь, сами приказали не оставлять свидетелей. Откуль Ивану знать, что остячонок вам нужон. Как пить дать изничтожит!

– Ах ты, черт… – Арчев заерзал, вспомнив, как, отделившись от отряда, распорядился уничтожать всех встречных, чтобы те не выдали возможным преследователям его, арчевский, маршрут. Покусал губу. Уже не приказал – попросил: – Гребите, гребите, братцы… Быстрее!