Текст книги "На поверхности (ЛП)"

Автор книги: Серена Акероид

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

Глава 27

Тея

Тогда

Скрип решеток, лязг ворот, резкие щелчки замков, звонки и шаги охранников… вся эта какофония звуков, с которой я бы не справилась, если бы была моей мамой.

Я достаточно помнила о ней, чтобы вспомнить, что ей нравились широкие открытые пространства. Ей нравились лошади и поля. Ей нравилось возиться с животными, а наш маленький фургон казался ей тесным.

Странная вещь эти детские воспоминания – я не могла вспомнить, как меня бил отец, но отчетливо помнила маму.

У нее было все то, чего не было у меня.

Винни называла мою бабушку Длинноногой, и такой же была моя мама. Сизгибами и длинными каштановыми кудрями, ниспадающими каскадом по спине. Я видела ее фотографии, правда, всего несколько, которые бабушке присылала мама, но я знала, что у меня мамины черты лица – нежные губы, хрупкий нос, высокие скулы и такие же глаза, только в остальном я была кожа да кости, тогда когда она обладала соблазнительными формами и женственной чувственностью.

Конечно, было странно думать так о своей маме, но, черт возьми, у меня имелись глаза.

Я была худощавой и поджарой. Резкие линии и выносливость. Я и не выглядела бы как мама. Мое тело было обучено быть таким. Мышечная память помогала оставаться мне стройной еще долго после того, как я прекращала изнурительные тренировки.

Я думала о том, как она выглядит, но с тех пор, как получила письмо из тюрьмы с приглашением навестить ее, не могла ее представить.

Я была удивлена, не ожидала, что мама попросит меня приехать к ней. Я была бы счастлива переписываться, но я отправила ей за это время несколько писем и ни разу не получала ответа, поэтому это приглашение было единственной подсказкой для меня о том, что мама получила все письма.

Когда я вместе с группой других посетителей последовала за охранником в небольшую комнату с привинченными к бетонному полу столами, за каждым из которых сидела одна женщина, я не знала, кто из них была моей матерью.

И это задело.

Утро было долгим. Чтобы добраться сюда, мне потребовалось четыре пересадки, причем отправилась в путь я в четыре часа утра, чтобы не пропустить тот небольшой промежуток времени, когда посетителей пускали в тюрьму.

Затем, когда я ждала снаружи, сработала какая-то сирена, которая заставила меня задуматься, не отменят ли посещения, но затем открылась дверь, и люди, которые были опытнее меняв плане посещений, выбрались из своих машин, поплелись ко входу и выстроились в очередь.

Я последовала за ними.

Я была обыскана и проверена на наличие алкогольного или наркотического опьянения несколькими охранниками, и все ради этого момента.

Момента, которого я никогда не ожидала, потому что как можно ожидать посещения своей матери в тюрьме, когда всегда считали, что она мертва?

Я задержалась, намеренно позволив другим посетителям подойти к столам, за которым сидели их подруги или члены семьи, а сама направилась к торговому автомату, чтобы купить несколько батончиков и конфет.

Я читала о том, как работают тюрьмы, и о том, что еда из автомата порой была единственным угощением, которое получали заключенные, поэтому взяла с собой кучу мелочи, и между пересадками с автобуса на автобус даже немного переживала, что меня могут ограбить, потому что монеты так чертовски сильно дребезжали, словно я была ходячей свиньей-копилкой.

Я практически опустошила один торговый автомат, и с полными руками вкусняшек направился к единственному столу в комнате, за которым не сидел посетитель.

Она все еще была красивой.

Это было моей первой мыслью.

Волосы, собранные в тугой узел на затылке, были по-прежнему длинными, но теперь в них виднелась проседь, хотя маме было всего тридцать четыре. Взгляд ее глаз был усталым, и она горько скривилась, увидев, что я рассматриваю ее.

Вдобавок ко всему она была такой же худой, как и я. Это стало неожиданностью. Она выглядела больной, и я не была уверена, смогу лис этим справиться, не тогда, когда Винни тоже болела.

Черт, я разговаривала с ней только вчера, и нам пришлось закончить разговор, потому что она не могла перестать кашлять.

Но меня утешало то, что я не могла видеть мамину ауру. Конечно, если бы она была больна, я бы это почувствовала, не так ли? Я должна была надеяться, что это так.

– Мама? – пробормотала я, положив угощения на стол и думая, что сделала правильно, взяв мелочь, потому что она выглядела так, словно ей нужно было хорошо поесть.

На этом слове она прикусила нижнюю губу и, уронив голову на грудь, испустила рваный вздох, и я наблюдала, как она, сцепив пальцы, пытается взять себя в руки.

Было очевидно, что она испытывала страдания, и я подумала, что являюсь действительно ужасным человеком, потому что была рада этому.

Рада, потому что она что-то чувствовала ко мне.

Рада, потому что ей было не все равно. Черт, это было ясно из того, как она ответила на мое приветствие.

Так мало было людей, которым было не наплевать на меня, что стало облегчением узнать, что здесь есть кто-то, кому не все равно, жива я или мертва.

Я позволила маме успокоиться, позволила справиться с моим присутствием, и какое-то время была действительно счастлива тем, что просто смотрела на нее, впитывая глазами ее облик.

Потом она меня удивила.

– Ты похожа на Никодимуса, – произнесла она, наконец, посмотрев на меня.

Хотя это не должно было расстроить, но то, что это были ее первые слова в мой адрес, причинило мне боль.

Сильную.

Вздрогнув, я дёрнулась назад, словно получила пощечину, но она покачала головой при виде этого и снова закусила нижнюю губу.

– Никодимус был самым красивым мужчиной, которого можно себе представить.

Значит, это был комплимент?

Если бы я была парнем.

Здорово.

– Знаешь, я любила его, – прохрипела она. – А он любил меня.

Я понятия не имела, что на это ответить.

Совершенно не знала.

На секунду я почувствовала себя рыбкой, неспособной ничего сделать, кроме как смотреть на маму, открывая и закрывая рот.

Каких бы слов или действий я ни ожидала от нее, этот визит начался не так, как планировалось.

То есть, я знала, что мама не сможет меня обнять. Хотя это было отстойно, я смирилась. Но по тому, как она сидела, я подумала, что она все равно не обняла бы меня.

Между нами чувствовалось расстояние, которого я не ожидала.

С тех пор, как узнала, что мама жива, я сделала все, что в моих силах, чтобы найти ее, а затем и написала ей, льстя себя надеждой на встречу.

Сегодняшний день был кульминацией почти шести месяцев нетерпения.

И он пошел не так, как я предполагала.

– Какие у тебя дары? – спросила она, снова посмотрев на меня, и я поняла, что она все время отводит взгляд.

Я огляделась, но не увидела ничего, что могло бы ее заинтересовать, и мне потребовалось пару секунд, чтобы понять, что мама не может смотреть на меня, потому что я похожа на Никодимуса.

На того, кого, как она только что сказала, любила, и кто любил ее, и кого она убила.

Защищая меня.

Что, черт подери, происходит?

– Виденье аур, вероятно. Способность к исцелению, хотя и не очень большая, – ответила я, ущипнув себя за переносицу.

Прищурившись, мама посмотрела на меня, и я, наконец, получила сто процентов ее внимания. Это был странный взгляд. Он напомнил мне взгляд моей бабушки, но в нем была резкость, которой никогда не было у нее.

– У тебя дары моей матери, – прошептала она, и этот ее взгляд пропал. – Это необычно.

– Необычно? Почему?

– Потому что дары, как правило, переходят из поколения в поколение.

Я моргнула – это должно что-то значить?

– Где мама? – спросила она, нахмурившись от моего замешательства.

– О-она умерла, – ответила я.

Я действительно вёла этот разговор?

Ноздри Женевьевы раздулись, но затем она вздохнула.

– Я должна была понять, когда письма от нее перестали приходить. Просто подумала, что ей было стыдно за меня, за то, что я здесь. – Затем, резко выдохнув, она прошептала: – Кто за тобой присматривал? Семья Никодимуса?

– Нет. Я была помещена под опеку государства. Я-я предположила, что у него нет семьи, и поэтому меня поместили в патронатную систему.

Ее челюсть громко щелкнула, когда она повела ею из стороны в сторону.

– Подралась, – объяснила она, увидев, что я вздрогнула. – Она вывихнута.

– М-мне жаль… – Как мне ее называть? Мама? Мать?

– Перестань. – Она побарабанила ногтями по столу. – Итак, очевидно, ты мало знаешь о нашем наследии, если оказалась в системе с того момента, когда я перестала получать письма от мамы.

– Я знаю только то, чему она научила меня.

– И я рискну предположить, что этого было немного, – улыбнулась она.

– Она научила меня чистоте, – возразила я в защиту бабушки. – Она научила меня некоторым нашим правилам.

– Тем, которые она считала важными, – парировала Женевьева. – В жизни есть вещи поважнее, чем быть махриме, дитя. – Ее плечи ссутулились, когда она оперлась локтями о стол, слегка наклонившись при этом вперед.

Это движение меня удивило. До сих пор она держалась на расстоянии, но еще я почувствовала ее запах.

Не знаю, как это было возможно, но я помнила его.

Я думала, что это был аромат ее духов, или мыла, которым она пользовалась, или шампуня, которым она мыла волосы.

Но это было иначе.

Этот аромат словно исходил от ее пор, словно это был ее внутренний запах.

Да, я знала, что это звучит безумно.

Мы находились в помещении, и четыре дня не было дождя – так как, черт возьми, мама могла пахнуть влажной землей?

Но так и было.

От нее пахло землей после дождя. Аромат чистый и свежий, сырой и крепкий.

– Мы не такие, как обычные цыгане, – начала она, и я заставила себя сосредоточиться, потому что это было чертовски важно.

Гораздо важнее, чем ее запах – даже если он напомнил мне о том времени, когда я была маленькой девочкой.

О времени, когда я была в безопасности, находясь в лоне своей семьи.

Конечно, я не была в безопасности, не так ли? Это было ложью, но если моя память решила сыграть со мной злую шутку, то относительно некоторых дней меня это вполне устраивало.

– Почему мы отличаемся?

– Потому что большинство цыган не получают даров, и им чертовски повезло, что они другие. – Она фыркнула. – Некоторые линии, старые линии, получают дары и проклятия.

– Мы – старая линия? – спросила я несмотря на то, что мое сердце заколотилось от этих слов.

– Одна из старейших, – подтвердила она, кивнув. – Мы можем проследить нашу линию до Индии – вот откуда мы пришли. – Она улыбнулась. – Забавно, раньше я гордилась этим. – Мама закрыла глаза. – Теперь мне плевать. Приоритеты меняются по мере того, как меняется твоя жизнь, Теодозия. Ты должна помнить об этом.

– Я уже это знаю, – ответила я с горечью.

– Полагаю, что да, учитывая, что ты выросла в приемной семье. – Ее губы сжались, а в глазах вспыхнул гнев. – Они плохо с тобой обращались?

– Некоторые. Немного. В основном это касалось еды.

– Пренебрежение так же болезненно, как удар кулака по лицу, – прошептала мама, и я впервые почувствовала в ней смягчение. – Мне жаль, что тебе пришлось пройти через это, Теодозия.

– Мне тоже, – я улыбнулась маме в попытке вызвать у нее улыбку, но это не сработало.

Покусывая нижнюю губу, я наблюдала, как она опустила взгляд на стол.

– Это все для меня?

– Я читала о том, что у вас не часто бывают такие вещи.

– Нет. Нет, если нет посетителей, а у меня их никогда не бывает.

У меня сжалось горло.

– Я-я бы навестила тебя, если бы могла.

– Нет, дитя. – Мама покачала головой. – Твое место не здесь. У меня нет такого дара, как у тебя, но даже я это знаю. – Взгляд ее глаз метнулся по стенам, охранникам, другим заключенным и их семьям. Запах дезинфицирующего средства, витающий в воздухе, а также следы табачного дыма от одежды людей… казалось, она впитала все это и, решительно кивнув, пробормотала: – Нет, это место не для тебя.

У меня перехватило горло от слез.

– Оно и не для тебя тоже, – прошептала я.

– Судья с этим не согласен, – решительно заявила мама и потянулась за пачкой жевательных конфет. – Хочешь? – пробормотала она.

– Я-я не могу. Я должна следить за своей диетой.

– Тебе это парень сказал? – спросила она, сузив глаза.

– Нет, не парень, – покачала я головой. – У меня тренировки.

– Для чего?

– Я плаваю, – недолго думая, ответила я.

– Этому тебя научил Никодимус, – она улыбнулась. – Думаю, ему бы это понравилось.

– Ты говоришь о нем с нежностью, – ответила я, несколько потрясенная этим. – Я не понимаю.

– Что тут понимать? Он был моим единственным. Моим джило. – Мама пожала плечами, не заметив моего замешательства из-за того, что я впервые после бабушки услышала это слово. – И я не слушала свою маму. Я была глупой и эгоистичной, и я осталась с ним, хотя не должна была этого делать. Это не было его виной.

Из тех вещей, которые я ожидала, что мама скажет сегодня, из тех вещей, которые я предполагала услышать от нее, защита моего отца не входила в их число.

Но с другой стороны, в последних нескольких днях ничего не было нормальным, все шло не так. По крайней мере, мне так казалось.

Стэнфорд не хотел зачислять Адама в свою команду по плаванию, хотя он был чертовски хорошим пловцом, и это говорила не моя любовь к нему, это была правда. Мы не были с ним близки сейчас, наоборот, мало того, что близости не было, вдобавок к этому он собирался заняться ремонтом домов – ничего не зная об этом, обучаясь премудростям по ходу дела, видя в этом перспективу.

Но так и было.

А сейчас я сидела с мамой, которая защищала человека, которого убила, потому что он избивал ее и ее дочь.

Что-то определенно не состыковывалось, но слетать с катушек было не в моей природе. Это не было моим способом предъявлять требования окружающим.

Я знала, что некоторых людей нельзя заставить говорить. Нужно просто позволить всему идти своим чередом.

Забавно, что это была одна из тех вещей, которых я больше всего ждала в колледже – быть вне чьей-то семьи, под своей собственной крышей, потому что это означало, что мне не нужно было следить за своими словами. Не нужно скрывать что-то из опасения обидеть другого человека.

Кто-то может сказать, что это всего лишь учтивость и вежливость, но это не так.

Всю мою жизнь надо мной издевались. Даже когда это не была физическая жестокость, что-то приходило и ломало мой статус-кво, разрушая его навсегда.

День, когда я смогу жить за счет своих собственных заслуг, не завися от кого-то, будет днем, когда я буду рыдать от облегчения от того, что стала свободной.

И что ранило больше всего?

Если бы Адам пришел и жил со мной под этой крышей, я бы чувствовала себя такой же свободной, как если бы жила одна.

Адам принадлежал мне.

Точно так же, как Никодимус принадлежал Женевьеве.

– Н-не могла бы ты объяснить? Я не понимаю.

– Неудивительно, – парировала мама, пережевывая конфету, ее взгляд метался по разноцветным пачкам, словно она не знала, с чего начать. Но, открыв шоколадный батончик, она пробормотала: – Какой бы дар ты ни получила, за него всегда есть цена. Только дар представителей самых старых родословных обладает достаточной мощностью, чтобы его можно было использовать. Большинство цыган, которые утверждают, что они экстрасенсы, просто болтают своими языками, пытаясь заставить гадже потратить часть их денег. Но у некоторых действительно есть талант, и если он у них есть, они не тратят его зря на ярмарках, уж поверь мне.

– С дарами, которые нам даются, мы должны научиться обращаться сами. Нет книг, которые нас бы этому научили. У нас нет даже историй об этом, которые мы могли бы рассказать своим детям. Дело не в этом. Святая Сара, или Бог, или тот, в кого ты веришь, не хотят, чтобы ты поняла это с какой-либо помощью. Они хотят, чтобы ты работала над своими дарами самостоятельно, овладевала ими в удобном для тебя темпе. – Мама моргнула, сделав паузу, откусила кусочек батончика и, застонав, пробормотала: – Я уже и забыла, как это вкусно.(Прим. перев.: Святая Сара, также известная как Сара ла Кали – покровительница цыган-католиков, центром ее почитания является город Сент-Мари-де-ла-Мер – место паломничества цыган на юге Франции).

Уголки моих губ дернулись, но я не улыбнулась, не произнесла ни слова, боясь нарушить момент. Я так сильно хотела все понять.

– Твоя бабушка могла видеть ауры и исцелять, но это едва не убивало ее, когда она делала что-то большее, чем лечила сломанные кости. Она могла бы вылечить что-то серьезное, но если бы это сделала, то пригласила быв своё тело неизлечимую болезнь. Видишь? Проклятие. Ты получаешь силу чувствовать чужую боль, даже получаешь возможность уменьшать ее, но это убьет тебя. Твое сострадание и проклятие, оба убьют тебя. – Откусив еще раз кусочек батончика и прожевав его, мама пробормотала: – Вот урок, Теодозия. Помни, что бы мы ни получили, это требует платы.

Еще один урок. Возможно, мама не хочет, чтобы я была здесь, но у нее наверняка есть список вещей, которые она хотела бы, чтобы я запомнил после этого визита.

– Какой платы? – осторожно спросила я.

– Например, тридцать лет за решеткой. Типа того, – выплюнула она, затем глубоко вздохнула и пробормотала: – Извини. Я давно не говорила об этом дерьме и не думала, что мне снова придется это делать.

– Ты не ожидала, что я приду к тебе?

Я не была уверена, было ли это больно или я могла понять это.

У нее была маленькая девочка. Почему она не пыталась поддерживать со мной связь?

– Я надеялась, что ты этого не сделаешь, – призналась мама, едва не разбив мне гребаное сердце. И, черт возьми, мое сердце уже было хрупким после того, как Адам его разбил, а из-за потери бабушки и всего остального оно едва сохранялось целым. – Никогда не хотела, чтобы ты видела меня такой, – пробормотала она. – Но я получила твое письмо. Оно удивило меня, потому что я просто совсем не ожидала этого, хотя мне было интересно, изменится ли что-нибудь, когда тебе исполнится восемнадцать.

– Т-ты помнишь? – прошептала я, широко распахнув глаза в надежде.

– Конечно. – Уголки ее губ приподнялись, но она не удостоила меня взглядом. – Роды в течение сорока трех часов – это не то, что можно забыть просто так, дитя. К тому же ты была самым красивым ребенком, которого я когда-либо видела, а я видела их несколько.

– Да? Как? – тихо спросила я, что-то внутри меня находило утешение в том факте, что мама считала меня красивой в детстве, и что она помнила мой день рождения.

Я чувствовала себя собакой, охотящейся за объедками, но, возможно, так и было.

Возможно, мне всегда суждено быть в некотором смысле голодной.

– Это был мой дар, – пробормотала она, опустив плечи.

– Что? Я думала, твой дар был в умении обращаться с лошадьми?

– В каком-то смысле так и было. Я нравилась им, а они нравились мне, но лучше всего у меня получалось принимать жеребят. Это было легче и гораздо менее интимно, чем помогать рожать женщинам. – Она вздрогнула. – Мне это никогда не нравилось, но мама заставляла меня учиться. Как-то она обратила внимание, что наша собака понесла, а затем забеременела кошка… – ее нос сморщился. – Я не знаю, дар это у меня или проклятие. Все, – кроме этого места, конечно, – кто находился рядом со мной, в один прекрасный момент оказываются беременными, и тогда мне приходится помогать им в родах. – Их нее вырвался вздох. – Это единственный плюс в том, что я застряла здесь на тридцать лет. – Мама содрогнулась. – Всегда ненавидела кровь.

Уставившись на нее, я попыталась осознать все это.

– Я запуталась, – пробормотала я, чувствуя, что это невозможно.

– Мы обе, – фыркнула она.

Затем мама потянулась за «Сникерсом», и я заметила, что она не доедала все, что пробовала, просто откусывала небольшие кусочки, а затем тщательно заворачивала каждый батончик.

Сможет ли она забрать их с собой? Я надеялась, что сможет, даже если не была уверена, разрешено ли это.

Жуя, мама изучала меня так, будто что-то обдумывала, словно не была уверена, сказать ли мне то, что у нее на уме. Я уставилась на нее, желая знать больше. Черт, мне не терпелось услышать ее голос. Хотелось просто слушать ее, мою маму. Женщину, которую я думала, что никогда не узнаю… и ирония была в том, что у меня имелся шанс узнать ее, но я не думала, что она когда-нибудь впустит меня. В ней чувствовалась неприступность, которая была толще тюремных стен. Она не собиралась меня впускать.

– Знаешь ли ты, что когда мы рожаем ребенка, – сказала она, прерывая мои мысли, – и его кладут нам на руки в первый раз, мы шепчем им на ухо их тайное имя, которое дается только при рождении?

Мои глаза удивленно расширились.

– Нет, я этого не знала. Как меня нарекли?

– Пани, – ответила она, улыбнувшись, и впервые ее улыбка была искренней.

– Что это значит? – наклонив голову, спросила я.

– Вода, – тихо засмеялась она.

Одно это слово – и я почувствовала себя так, словно из-под меня вытащили стул.

– Не может быть, – прошептала я.

– Может, – кивнула она. – Ты чувствуешь связь с ней, дитя?

– Д-должно быть. Я плаваю быстрее всех, более того, если я больна, то в воде мне становится легче.

Хмыкнув, мама с хрустящим звуком открыла очередное угощение.

– Моим было Мезова. – На мой вопросительный взгляд она пробормотала: – Грубо говоря, это означает «трава». Имена, которые мы, Кинкейды, выбираем для наших детей, часто становятся для них источником утешения. Удача? Судьба? – Женевьева пожала плечами. – Возможность? Я не знаю. Когда у тебя будут дети, не забудь об этом. Необязательно, чтобы оно было на старом языке. Но имя, которое ты дашь им, и которым они поделятся лишь с избранным партнером, это драгоценный обряд посвящения. Ты посмотришь на ребенка, и имя само придет к тебе – только не сопротивляйся.

Ее слова находили отклик во мне, вызывая чувство, что мы связаны таким образом, которого мама особенно не хотела, но когда она замолчала, вопрос уже вертелся на кончике моего языка. Я не хотела, чтобы она перестала говорить. Я могла бы слушать ее часами.

– Как трава дает тебе утешения? – спросила я, наморщив нос.

– Это имя означает больше, чем просто трава, это означает все, что снаружи. – Ее плечи напряглись. – Всегда любила быть на открытом воздухе.

Боже, это место не могло быть более неподходящим для нее.

– На нашу линию было наложено еще одно проклятие – сказала она прежде, чем я успела что-то сказать, прежде чем успела посочувствовать.

– Я знаю, – пробормотала я. – Наши единственные.

Ее взгляд метнулся ко мне, и на этот раз он был таким проницательным, что я замерла.

– Черт, – прошептала она, закрыв глаза.

– Что?

– Ты уже встретила его, не так ли? – прохрипела она, забыв про угощение.

– Д-да, встретила.

– Ты с ним? – потребовала она ответа.

– Нет. Он женат, – ответила я, не понимая ее волнения.

У мамы вырвался протяжный вздох, и она закрыла лицо дрожащими руками.

– Слава Богу, – пробормотала она.

Некоторое время она раскачивалась, а я просто смотрела на нее.

Интересно, почему это хорошо, что я была лишена своего джило? Разве не в этом был весь смысл джило? Чтобы ты был с ним?

Но, что бы я ни думала, мама не была с этим согласна, продолжая раскачиваться и пробормотав «Слава Богу» еще как минимум три раза.

Я хотела протянуть руку, прикоснуться к ней, обнять ее, привлечь ее внимание, но не стала этого делать, а просто смотрела на нее, ожидая, пока она справится с тем, что так сильно на нее подействовало.

Мой взгляд упал на старомодные часы, висящие над дверью, через которую я прошла, и увидела, что до конца нашего свидания осталось всего девяносто минут. Знаю, что это могло показаться долгим сроком, но мне нужно было наверстать восемнадцать лет.

Более того, мне пришлось смириться с тем, кем я была.

Кем она помогла мне стать.

– Никодимус был моим единственным, – пробормотала мама, заставив меня вздрогнуть, потому что она начала говорить неожиданно, ее лицо все еще было закрыто руками. – Твоя бабушка сказала, что мне не следует быть с ним, и я знала это, но я так любила его, Теодозия. Я была уверена, что для нас не закончится все плохо.

Закончится плохо?

Внезапно она схватила меня за руку.

– Ты никогда не должна быть с ним, – прорычала она.

Я вздрогнула, но не от ее прикосновения, которое ошеломило меня, не от ее слов, а от «Никаких прикосновений!», которое рявкнул нам охранник через комнату.

Она немедленно убрала руку, не удостоив охранника взглядом, а просто посмотрела мне прямо в глаза.

– Тебе нельзя быть с ним, Теодозия.

– П-почему?

Ее неоспоримость наполнила меня ужасом.

– Потому что вам не суждено быть вместе. Дар – знать, кто твоя вторая половинка, проклятие – никогда не быть с ним. Если ты с ним… дела идут плохо.

– Какие дела? – прошептала я, чувствуя, как во мне зарождается ужас.

– П-просто вещи. Никодимус был хорошим парнем. Он любил меня, и он любил тебя, но когда ты родилась, это было началом конца. Я поняла это и была благодарна за то, что мы так много переезжали, потому что это означало, что твоей бабушки не было рядом, чтобы сказать мне: «Я же тебе говорила».

– Это я была виновата? – Слезы навернулись мне на глаза.

– Нет, конечно, нет. Это была не ты. Это было проклятие, – быстро сказала мама.

– Проклятие, – повторила я безжизненным тоном.

– Да. Ты можешь мне не верить… – сказала она, поджав губы.

Но разве это не так?

Посмотрите, что произошло после того, как я встретила Адама?

Я плыла по течению, живя своей жизнью, не особенно счастливой или несчастной, просто проживая дни, используя бассейн как механизм выживания.

Затем он вошел в мою жизнь, распахнул двери настежь, и внезапно я в этом бассейне едва не утонула.

Каин оказался в тюрьме.

Из-за меня.

Большинство учеников в школе ненавидело меня, потому что думало, что это покушение на убийство было всего лишь неудачной шуткой, а у меня была слишком большая палка в заднице, чтобы признать это таковым. Потому что, конечно же, у меня была возможность контролировать, считает ли министерство юстиции что-то преступлением или нет

Но – и это было огромным «но» – можно ли считать проклятием, после жизни в бедности, где не питала особой надежды на будущее, за исключением обучения в местном колледже, которое я не могла себе позволить, внезапно оказаться в совершенно другом мире?

Я говорю не о богатстве и даже не о бесплатном поступлении в Стэнфорд.

Я говорю об Олимпийских играх.

Я знала, что смогу попасть в сборную. Как и тренер.

На моих соревнованиях уже присутствовали наблюдатели. Я знала, что интерес ко мне был большим.

Если бы Олимпийские игры состоялись в тот год, когда я только начинала делать себе имя на этом поприще, не сомневаюсь, что уже была бы в команде США. Как бы то ни было, Токио был конечной целью, и в глубине души я знала, что способна достичь этих головокружительных высот.

Более того, я знала, что способна завоевать золото.

Размышляя над всем этим, я потерла рот рукой.

– Многие избитые женщины защищают своих мужей, – сказала я.

– Они не защищают их после того, как убили, – фыркнула мама. – Я знала, что должна была это сделать. Как только он избил тебя, – она покачала головой. – Я поняла, что пути назад нет. Я приговорила его, как только приняла его в свое сердце и позволила себе любить его. Это была моя вина.

Было ясно, что мама верила в то, что говорила. В ее глазах даже стояли слезы, и это поразило меня, потому что я знала, что эти слезы были не о ней или обо мне, а о нем.

Ее обидчике.

Это было неправильно. Так неправильно, что я не знала, с чего начать.

Но она верила в это.

Я могла понять, что она имела в виду в отношении дара и проклятия, и это беспокоило меня еще больше.

– Несколько лет назад я пытался кое-кого исцелить.

После я повторила это с девушкой в школе, но результат для меня не был так ужасен. Не так, как с Луизой.

– Ты пыталась исцелить? – спросила мама, удивленно приподняв брови, а затем нахмурилась. – Все закончилось плохо?

– Да.

– Не удивлена, если честно. Мама говорила, что ее первое исцеление было самым худшим. Она «перегорела» на пять лет, но ей удалось вернуть свои силы только тогда, когда…

– Когда что?

– Когда она встретила своего единственного.

Я уже встретила Адама, так что не было похоже, что это возродит мои силы… но, хотела ли я вообще, чтобы они вернулись на полную мощность? Исцеления той девушки в школе хватило для того, чтобы выжать из меня силы на неделю. Я не хотела этого в своей жизни, эгоистично это или нет, но я не хотела такой ответственности.

– Я-я узнала о тебе только от женщины по имени Лавиния, – неуверенно сказала я.

– Винни никогда не умела держать свой рот на замке, – пробормотала Женевьева, но в ее словах не было раздражения.

– Она сказала, что бабушка знала его, но они не поженились.

– Нет, не поженились. Она была умной. Я – нет. Оставшись с ним, ты разрушишь не только его жизнь, Теодозия. – Мамин взгляд скользнул по стенам. – Но и свою тоже. Мне бы не хотелось, чтобы ты стала таким же подобием живого человека, как я. Жаждущим того, кого потеряла, кого обидела своим эгоизмом.

На секунду мой рот просто открывался и закрывался. У меня не было ответа на этот вопрос. На это не было ответа. Что я должна была сказать?

Как я должна была отреагировать?

Проблема состояла в том, что я знала каково это – иметь Адама в своей жизни. Не только рядом со мной, но и в моей постели. В моем теле.

Это было блаженством.

Пока жизнь не встала у нас на пути.

Может, проклятием была жизнь, а не особенность нашей линии.

– Я хочу, чтобы ты мне кое-что пообещала, Теодозия. Я не была для тебя матерью, потому что мои решения лишили меня этого. Я никогда не узнаю тебя так, как должна, и буду горевать об этом до самой смерти…

– Теперь у нас есть время, – вставила я, но она проигнорировала меня.

– Времени у меня много, ты права. Но правда в том, что даже если мы станем друзьями, у нас никогда не будет таких отношений, для которых мы были рождены. Как это было бы возможно? Все годы, которые я должна была воспитывать тебя, я провела, застряв в этом месте. Так что, хотя я не имею права говорить тебе это, не имею права просить тебя об этом, я все равно сделаю. Это мой единственный шанс стать для тебя матерью, и я попрошу тебя прислушаться к тому, что я скажу… – она тяжело вздохнула. – Держись от него подальше. Избегай его, как чумы, потому что для тебя, дитя, он ею и является. Он у тебя в крови, и я знаю, как это больно. Мы – женщины рода Кинкейд, нам суждено встретить наших джило, и нам суждено встретить их молодыми, поэтому мы знаем, как больно хотеть их и никогда не иметь, проживать свою жизнь без них рядом с нами. – Ее голос стал тише, а пальцы перестали теребить фантик от батончика. – Поверь мне, Теодозия, нет ничего более мучительного, чем знать, что твой единственный больше не ходит по этой земле, и это произошло потому, что он погиб от твоих рук.