Текст книги "Есть всюду свет... Человек в тоталитарном обществе"

Автор книги: Семен Виленский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 32 страниц)

Издалека, со строительных конструкций, на подавление смотрели вольные.

Проснулся лагерь – весь в безумии. Одни оставались в бараках на местах, ложились на пол, думая так уцелеть и не видя смысла в сопротивлении. Другие поднимали их идти сопротивляться. Третьи выбегали вон, под стрельбу, на бой или просто ища быстрой смерти.

Бился Третий лагпункт – тот, который и начал (он был из двадцатипятилетников, с большим перевесом бандеровцев). Они… швыряли камнями в автоматчиков и надзирателей, наверно, и серными угольниками в танки… О толчёном стекле никто и не вспомнил. Какой–то барак два раза с «ура» ходил в контратаку…

Танки давили всех попадавшихся по дороге (киевлянку Аллу Пресман гусеницей переехали по животу). Танки наезжали на крылечки бараков, давили там (эстонок Ингрид Киви и Махлапу).  ^[45]Танки притирались к стенам бараков и давили тех, кто виснул там, спасаясь от гусениц. Семён Рак со своей девушкой в обнимку бросились под танк и кончили тем. Танки вминались под дощатые стены бараков и даже били внутрь бараков холостыми пушечными выстрелами. Вспоминает Фаина Эпштейн: как во сне, отвалился угол барака, и наискосок по нему, по живым телам, прошёл танк; женщины вскакивали, метались; за танком шёл грузовик, и полуодетых женщин туда бросали.

Пушечные выстрелы были холостые, но автоматы и штыки винтовок – боевые. Женщины прикрывали собой мужчин, чтобы сохранить их, – кололи и женщин! Опер Беляев в это утро своей рукой застрелил десятка два человек. После боя видели, как он вкладывал убитым в руки ножи, а фотограф делал снимки убитых бандитов.Раненная в лёгкое, скончалась член Комиссии Супрун, уже бабушка. Некоторые прятались в уборные, их решетили очередями там.  ^[46]

Кузнецова арестовали в бане, в его КП, поставили на колени. Слученкова со скрученными руками поднимали на воздух и бросали обземь (приём блатных).

Потом стрельба утихла. Кричали: «Выходи из бараков, стрелять не будем!» И, действительно, только били прикладами.

По мере захвата очередной группы пленных её вели в степь через проломы, через внешнюю цепь конвойных кенгирских солдат, обыскивали и клали в степи ничком, с протянутыми над головой руками. Между такими распято лежащими ходили лётчики МВД и надзиратели и отбирали, опознавали, кого они хорошо раньше видели с воздуха или с вышек.

(За этой заботой никому не был досуг развернуть «Правду» того дня. А она была тематическая – день нашей Родины: успехи металлургов, шире механизированные уборочные работы. Историку легко будет обозреть нашу Родину, какой она была в тот день.)

Любознательные офицеры могли осмотреть теперь тайны хоздвора: откуда брался ток и какое было «секретное оружие».

Победители–генералы спустились с вышек и пошли позавтракать. Никого из них не зная, я берусь утверждать, что аппетит их в то июньское утро был безупречен и они выпили. Шумок от выпитого нисколько не нарушал идеологической стройности в их голове. А что было в груди – то навинчено было снаружи.

Убитых и раненых было: по рассказам – около шестисот, по материалам производственно–плановой части кенгирского отделения, как мои друзья познакомились с ними через несколько месяцев, – более семисот.  ^[47]Ранеными забили лагерную больницу и стали возить в городскую. (Вольным объяснили, что войска стреляли только холостыми патронами, а убивали друг друга заключённые сами.)

Рыть могилы заманчиво было заставить оставшихся в живых, но для большего неразглашения это сделали войска: человек триста закопали в углу зоны, остальных где–то в степи.

Весь день 25 июня заключённые лежали ничком в степи под солнцем (все эти дни – нещадно знойные), а в лагере был сплошной обыск, взламывание и перетрях. Потом в поле привезли воды и хлеба. У офицеров были заготовлены списки. Вызывали по фамилиям, ставили галочку, что – жив, давали пайку и тут же разделяли людей по спискам.

Члены Комиссии и другие подозреваемые были посажены в лагерную тюрьму, переставшую служить экскурсионным целям. Больше тысячи человек – отобраны для отправки кто в закрытые тюрьмы, кто на Колыму. (Как всегда, списки эти были составлены полуслепо: и попали туда многие ни в чём не замешанные.)

Да внесёт картина усмирения – спокойствие в души тех, кого коробили последние главы. Чур нас, чур! – собираться в «камеры хранения» никому не придётся, и возмездия карателям не будет никогда.

26 июня весь день заставили убирать баррикады и заделывать проёмы.

27 июня вывели на работу. Вот когда дождались железнодорожные эшелоны рабочих рук.

Танки, давившие Кенгир, поехали самоходом на Рудник и там поелозили перед глазами зэков. Для умозаключения…

Суд над верховодами был осенью 1955 года, разумеется закрытый, и даже о нём–то мы толком ничего не знаем… Говорят, что Кузнецов держался уверенно, доказывал, что он безупречно себя вёл и нельзя было придумать лучше. Приговоры нам не известны. Вероятно, Слученкова, Михаила Келлера и Кнопкуса расстреляли. То есть расстреляли бы обязательно, но, может быть, 1955 год смягчил?

А в Кенгире налаживали честную трудовую жизнь. Не преминули создать из недавних мятежников ударныебригады. Расцвёл хозрасчёт. Работали ларьки, показывалась кинофильмовая дрянь. Надзиратели и офицеры снова потянулись в хоздвор – делать что–нибудь для дома: спиннинг, шкатулку, починить замок на дамской сумочке. Мятежные сапожники и портные (литовцы и западные украинцы) шили им лёгкие обхватные сапоги и обшивали их жён. И так же велели зэкам на обогатиловке сдирать с кабеля свинцовый слой и носить в лагерь для перелива на дробь – охотиться товарищам офицерам на сайгаков.

Тут общее смятение Архипелага докатилось до Кенгира: не ставили снова решёток на окна, и бараков не запирали. Ввели условно–досрочное «двух–третное» освобождение и даже невиданную «актировку» Пятьдесят Восьмой – отпускали полумёртвых на волю.

На могилах бывает особенно густая зелёная травка.

А в 1956 году и самую ту зону ликвидировали – и тогда тамошние жители из неуехавших ссыльных разведали всё–таки, где похоронили тех, —и приносили степные тюльпаны.

Мятеж не может кончиться удачей.

Когда он победит – его зовут иначе…

(Бёрнс)

Всякий раз, когда вы проходите в Москве мимо памятника Долгорукому, вспоминайте: его открыли в дни кенгирского мятежа – и так он получился как бы памятник Кенгиру.

1967

Глава из книги А. Солженицына «Архипелаг ГУЛаг» печатается с сохранением авторской орфографии и пунктуации.

19 мая 1992 года в Москве в Колонном зале Дома Союзов открылась международная конференция «Сопротивление в ГУЛАГе». Впервые встретились бывшие политзаключенные, под дулами автоматов отстаивавшие свои человеческие права на огороженном пространстве за колючей проволокой.

Московскому историко–литературному обществу «Возвращение» – устроителю этой конференции – удалось разыскать многих участников забастовок и восстаний в сталинских лагерях, в том числе тех, о ком пишет Александр Исаевич Солженицын в главе «Сорок дней Кенгира». Сделать это было нелегко. Сопротивление в ГУЛАГе – одна из самых закрытых страниц в истории ГУЛАГа, все связанные с ним документы шли под грифом «Совершенно секретно».

Конференции (всего их было четыре) не только положили начало изучению сопротивления в ГУЛАГе, но и пробудили живой интерес к его участникам. Как сообщила год спустя на второй конференции помощник Генерального прокурора России Г. Весновская, все бывшие заключенные, повторно осужденные за участие в Кенгирском и Норильском восстаниях, реабилитированы. Но Сопротивление в советских лагерях отнюдь не ограничивается названными островами Архипелага, оно происходило на протяжении всего советского периода и география его несравненно шире.

Достаточно вдуматься в затянувшийся на полстолетия и еще не завершенный процесс реабилитации жертв большевистского режима – и становится очевидной противоречивость и непоследовательность нашего расставания с тоталитарным прошлым. Об этом говорили многие участники конференции. В Западной Европе никому и в голову не пришло реабилитировать узников нацистских лагерей, созданных преступным режимом. Юстиция занимается там совсем иным делом: выявляет и судит причастных к преступлениям эсэсовцев, гестаповцев и прочую нечисть. Если сам советский режим преступен, зачем пересматривать дела сотен тысяч осужденных за критические высказывания о советской действительности, «за недоносительство»?!

В 1948 году на Архипелаге ГУЛАГ появились новые острова – особые лагеря для содержания политических заключенных: в Норильске Горный лагерь – Горлаг, на Воркуте – Речлаг, на Колыме – Берлаг, в Тайшете – Озерлаг, в Мордовии – Дубровлаг, в Казахстане – Песчанлаг и Степлаг…

Кто же были эти «особо опасные»?

Участники Великой Отечественной войны, солдаты и офицеры, партизаны, узники фашистских концлагерей, жители западных областей Украины и Белоруссии, а также прибалтийских республик – территорий, отошедших в 1939–1940 годах к Советскому Союзу по тайному сговору Сталина и Гитлера, жители оккупированных нацистами городов и сел, студенты и школьники, а также немногие уцелевшие лагерные старожилы, тянущие свой срок с 20–х–30–х годов.

Среди этой массы ни в чем не повинных людей были и совершившие тяжкие преступления: пособники фашистских оккупантов – полицаи, каратели. Как правило, эти особи находили общий язык с лагерной администрацией: попав в лагерь, они просто сменили хозяина.

Были в лагере и уголовники, повторно осужденные по статье 58 за отказ от работы, лагерные бунты и убийства должностных лиц.

В 1941 году по вине Сталина, обладавшего властью, куда большей, чем русские цари, в фашистском плену в нечеловеческих условиях оказались миллионы красноармейцев и командиров. Они оставались верны родине. Многие там погибли. Но нашлись и такие, кто согласился вступить в части, воевавшие на стороне немцев, сформированные в основном из числа военнопленных: РОА (Русская освободительная армия генерала Власова), Туркестанский легион и ряд других. Чтобы многие тысячи россиян воевали на стороне захватчиков – такого в истории нашей страны не было: ни в совсем давние времена, ни при наполеоновском нашествии, ни в Первую мировую войну – это стало последствием необъявленной войны против собственного народа, которую вели большевики, превращавшие трудолюбивых хозяев и их детей в бесправных рабов, выброшенных из родных мест, из отчих домов.

В лагере я знал этих людей. Трагедия их заключалась в том, что, воюя на стороне нацистов, они ненавидели их так же, как прежде своих притеснителей–палачей. Жертвы советского режима, потом и сами сотворившие немало зла, они в большинстве своем всё же остались отзывчивы на добро и справедливость и были способны воспрянуть духом. То же можно сказать о партизанах–националистах из западных областей Украины и Прибалтики. Среди заключенных этой категории было множество осужденных по подозрению и оговору. Но встречались и такие, у которых, как говорится, руки были по локоть в крови. За колючей проволокой послевоенного ГУЛАГа находились люди, еще недавно воевавшие друг против друга. Затравленность, безысходность, голод, холод, непосильный труд, номера на спинах – и все вперемешку: коммунисты, националисты, демократы, монархисты, вчерашние профессора и безграмотные крестьяне… Десятки языков и наречий, заглушенных гнусным лагерным: пайка, баланда, доходяга, фитиль, жмурик, кум, попка… Но мораль «умри ты сегодня, а я завтра» вовсе не была всеобщей. Наибольшим авторитетом среди лагерников пользовались люди стойкие, непокоренные, человечные.

Всё это и служит ответом на вопрос «Как смогли столь разные люди в огромных сталинских лагерях объединиться, сообща отстаивать свои человеческие права, стоять насмерть?»

Главным на конференциях «Сопротивление в ГУЛАГе» было стремление их участников предостеречь новые поколения от повторения прошлого. Здесь были и борцы европейского Сопротивления – французы, голландцы, поляки… – узники нацистских лагерей. Были и немцы с их передающимся от поколения к поколению комплексом вины за содеянное гитлеровцами.

У нас же в массовом сознании подобного комплекса пока нет. Между тем понять, что произошло с Россией в ХХ веке, ощутить себя в живой связи поколений, невольно втянутых в преступления слепыми поводырями, – это и есть покаяние, очищение.

4

ДУША МОЯ, ПЕЧАЛЬНИЦА…

НЕИЗВЕСТНЫЙ АВТОР

ВАНИНСКИЙ ПОРТ

Я помню тот Ванинский порт

И вид парохода угрюмый.

Как шли мы по трапу на борт

В холодные мрачные трюмы.

На море спускался туман.

Ревела стихия морская.

Стоял впереди Магадан,

Столица Колымского края.

Не песня, а жалобный крик

Из каждой груди вырывался.

«Прощай навсегда, материк!» —

Хрипел пароход, надрывался.

От качки страдали зэка,

Обнявшись, как родные братья.

И только порой с языка

Срывались глухие проклятья:

– Будь проклята ты, Колыма,

Что названа чудной планетой.

Сойдешь поневоле с ума —

Отсюда возврата уж нету.

Прощай, моя мать и жена!

И вы, мои милые дети.

Знать, горькую чашу до дна

Досталось мне выпить на свете!

НИКОЛАЙ ЗАБОЛОЦКИЙ

ГДЕ–ТО В ПОЛЕ ВОЗЛЕ МАГАДАНА

Где–то в поле возле Магадана,

Посреди опасностей и бед,

В испареньях мерзлого тумана

Шли они за розвальнями вслед.

От солдат, от их луженых глоток,

От бандитов шайки воровской

Здесь спасали только околодок

Да наряды в город за мукой.

Вот они и шли в своих бушлатах —

Два несчастных русских старика,

Вспоминая о родимых хатах

И томясь о них издалека.

Вся душа у них перегорела

Вдалеке от близких и родных,

И усталость, сгорбившая тело,

В эту ночь снедала души их.

Жизнь над ними в образах природы

Чередою двигалась своей.

Только звезды, символы свободы,

Не смотрели больше на людей.

Дивная мистерия вселенной

Шла в театре северных светил,

Но огонь ее проникновенный

До людей уже не доходил.

Вкруг людей посвистывала вьюга,

Заметая мерзлые пеньки.

И на них, не глядя друг на друга,

Замерзая, сели старики.

Стали кони, кончилась работа,

Смертные доделались дела…

Обняла их сладкая дремота,

В дальний край, рыдая, повела.

Не нагонит больше их охрана,

Не настигнет лагерный конвой,

Лишь одни созвездья Магадана

Засверкают, став над головой.

1956

ЕЛЕНА ВЛАДИМИРОВА

* * *

Мы шли этапом. И не раз,

колонне крикнув: «Стой!» —

садиться наземь, в снег и в грязь

приказывал конвой.

И, равнодушны и немы,

как бессловесный скот,

на корточках сидели мы

до окрика: «Вперед!»

Что пересылок нам пройти

пришлось за этот срок!

И люди новые в пути

вливались в наш поток.

И раз случился среди нас,

пригнувшихся опять,

один, кто выслушал приказ

и продолжал стоять.

Минуя нижние ряды,

конвойный взял прицел.

«Садись! – он крикнул. – Слышишь ты?!

Садись!» – Но тот не сел.

Так было тихо, что слыхать

могли мы сердца ход.

И вдруг конвойный крикнул: «Встать!

Колонна! Марш! Вперед!»

И мы опять месили грязь,

не ведая куда.

Кто – с облегчением смеясь,

кто – бледный от стыда.

По лагерям – куда кого —

нас растолкали врозь.

И даже имени его

узнать мне не пришлось.

Но мне – высокий и прямой —

запомнился навек

над нашей согнутой толпой

стоящий человек.

ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ

* * *

За гремучую доблесть грядущих веков,

За высокое племя людей

Я лишился и чаши на пире отцов,

И веселья и чести своей.

Мне на плечи кидается век–волкодав,

Но не волк я по крови своей,

Запихай меня лучше, как шапку, в рукав

Жаркой шубы сибирских степей, —

Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,

Ни кровавых костей в колесе,

Чтоб сияли всю ночь голубые песцы

Мне в своей первобытной красе.

Уведи меня в ночь, где течет Енисей,

И сосна до звезды достает,

Потому что не волк я по крови своей

И меня только равный убьет.

17–28 марта 1931

* * *

Мы живем, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны,

А где хватит на полразговорца, —

Там припомнят кремлевского горца.

Его толстые пальцы, как черви, жирны,

А слова, как пудовые гири, верны.

Тараканьи смеются усища,

И сияют его голенища.

А вокруг его сброд тонкошеих вождей,

Он играет услугами полулюдей.

Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,

Он один лишь бабачит и тычет.

Как подковы кует за указом указ —

Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.

Что ни казнь у него, – то малина

И широкая грудь осетина.

Ноябрь 1933

АННА БАРКОВА

МИЛЫЙ ВРАГ

У врагов на той стороне

Мой давний друг.

О смерть, прилети ко мне

Из милых рук.

Сижу, грустя на холме,

А у них – огни.

Тоскующую во тьме,

Мой друг, вспомяни!

Не травы ли то шелестят,

Не его ли шаги?

Нет, он не вернется назад,

Мы с ним – враги.

Сегодня я не засну…

А завтра, дружок,

На тебя я нежно взгляну

И взведу курок.

Пора тебе отдохнуть,

О, как ты устал!

Поцелует пуля в грудь,

А я – в уста.

1921

* * *

Смотрим взглядом недвижным и мертвым,

Словно сил неизвестных рабы,

Мы, изгнавшие Бога и черта

Из чудовищной нашей судьбы.

И желанья и чувства на свете

Были прочны, как дедовский дом,

Оттого, словно малые дети,

Наши предки играли с огнем.

День весенний был мягок и розов,

Весь – надежда, и весь – любовь.

А от наших лихих морозов

И уста леденеют, и кровь.

Красоту, закаты и право —

Всё в одном схоронили гробу,

Только хлеба кусок кровавый

Разрешит мировую судьбу.

Нет ни Бога, ни черта отныне

У нагих обреченных племен,

И смеемся в мертвой пустыне

Мертвым смехом библейских времен.

1931

* * *

Где верность какой–то отчизне

И прочность родимых жилищ?

Вот каждый стоит перед жизнью —

Могуч, беспощаден и нищ.

Вспомянем с недоброй улыбкой

Блужданья наивных отцов.

Была роковою ошибкой

Игра дорогих мертвецов.

С покорностью рабскою дружно

Мы вносим кровавый пай

Затем, чтоб построить ненужный

Железобетонный рай.

Живет за окованной дверью

Во тьме наших странных сердец

Служитель безбожных мистерий,

Великий страдалец и лжец.

1932

* * *

Хоть в метелях душа разметалась,

Всё отпето в мертвом снегу,

Хоть и мало святынь осталось, —

Я последнюю берегу.

Пусть под бременем неудачи

И свалюсь я под чей–то смех,

Русский ветер меня оплачет,

Как оплакивает нас всех.

Может быть, через пять поколений,

Через грозный разлив времен

Мир отметит эпоху смятений

И моим средь других имен.

1954

* * *

Как дух наш горестный живуч,

А сердце жадное лукаво!

Поэзии звенящий ключ

Пробьется в глубине канавы.

В каком–то нищенском краю

Цинги, болот, оград колючих

Люблю и о любви пою

Одну из песен самых лучших.

1955

ОТРЕЧЕНИЕ

От веры или от неверия

Отречься, право, всё равно.

Вздохнем мы с тихим лицемерием:

Что делать? Видно, суждено.

Всё для того, чтобы потомство

Текло в грядущее рекой,

С таким же кротким вероломством,

С продажной нищенской рукой.

Мы окровавленного Бога

Прославим рабским языком,

Заткнем мы пасть свою убогую

Господским брошенным куском.

И надо отрекаться, надо

Во имя лишних дней, минут.

Во имя стад мы входим в стадо,

Целуем на коленях кнут.

1971

* * *

Ты опять стоишь на перепутье,

Мой пророческий, печальный дух,

Перед чем–то с новой властной жутью

Напрягаешь зрение и слух.

Не родилось, но оно родится,

Не пришло, но с торжеством придет.

Ожиданье непрерывно длится,

Ожиданье длится и растет.

И последняя минута грянет,

Полыхнет ее последний миг,

И земля смятенная восстанет,

Изменяя свой звериный лик.

50–е годы

НИКОЛАЙ ГУМИЛЕВ

РАБОЧИЙ

Он стоит пред раскаленным горном,

Невысокий старый человек.

Взгляд спокойный кажется покорным

От миганья красноватых век.

Все товарищи его заснули,

Только он один еще не спит:

Всё он занят отливаньем пули,

Что меня с землею разлучит.

Кончил, и глаза повеселели.

Возвращается. Блестит луна.

Дома ждет его в большой постели

Сонная и теплая жена.

Пуля, им отлитая, просвищет

Над седою, вспененной Двиной,

Пуля, им отлитая, отыщет

Грудь мою, она пришла за мной.

Упаду, смертельно затоскую,

Прошлое увижу наяву,

Кровь ключом захлещет на сухую,

Пыльную и мятую траву.

И Господь воздаст мне полной мерой

За недолгий мой и горький век.

Это сделал, в блузе светло–серой,

Невысокий старый человек.

1916

АННА АХМАТОВА

ИЗ ЦИКЛА «РЕКВИЕМ»

* * *

Уводили тебя на рассвете.

За тобой, как на выносе, шла.

В темной горнице плакали дети.

У божницы свеча оплыла.

На губах твоих холод иконки,

Смертный пот на челе… не забыть!

Буду я, как стрелецкие женки,

Под кремлевскими башнями выть.

1935

ЭПИЛОГ

1

Узнала я, как опадают лица,

Как из–под век выглядывает страх,

Как клинописи жесткие страницы

Страдание выводит на щеках,

Как локоны из пепельных и черных

Серебряными делаются вдруг,

Улыбка вянет на губах покорных,

И в сухоньком смешке дрожит испуг.

И я молюсь не о себе одной,

А обо всех, кто там стоял со мною

И в лютый холод, и в июльский зной

Под красною ослепшею стеною.

2

Опять поминальный приблизился час.

Я вижу, я слышу, я чувствую вас.

И ту, что едва до окна довели,

И ту, что родимой не топчет земли,

И ту, что, красивой тряхнув головой,

Сказала: «Сюда прихожу, как домой».

Хотелось бы всех поименно назвать,

Да отняли список, и негде узнать.

Для них соткала я широкий покров

Из бедных, у них же подслушанных слов.

О них вспоминаю всегда и везде,

О них не забуду и в новой беде.

И если зажмут мой измученный рот,

Которым кричит стомильонный народ,

Пусть так же оне поминают меня

В канун моего погребального дня.

А если когда–нибудь в этой стране

Воздвигнуть задумают памятник мне, —

Согласье на это даю торжество,

Но только с условьем: не ставить его

Ни около моря, где я родилась

(Последняя с морем разорвана связь),

Ни в царском саду у заветного пня,

Где тень безутешная ищет меня,

А здесь, где стояла я триста часов

И где для меня не открыли засов.

Затем, что и в смерти блаженной боюсь

Забыть громыхание черных марусь,

Забыть, как постылая хлопала дверь

И выла старуха, как раненый зверь.

И пусть с неподвижных и бронзовых век

Как слезы струится подтаявший снег,

И голубь тюремный пусть гулит вдали,

И тихо идут по Неве корабли.

Около 10 марта 1940

Фонтанный Дом

ВЛАДИМИР НАБОКОВ

РАССТРЕЛ

Бывают ночи: только лягу,

в Россию поплывет кровать,

и вот ведут меня к оврагу,

ведут к оврагу убивать.

Проснусь, и в темноте, со стула,

где спички и часы лежат,

в глаза, как пристальное дуло,

глядит горящий циферблат.

Закрыв руками грудь и шею, —

вот–вот сейчас пальнет в меня —

я взгляда отвести не смею

от круга тусклого огня.

Оцепенелого сознанья

коснется тиканье часов,

благополучного изгнанья

я снова чувствую покров.

Но сердце, как бы ты хотело,

чтоб это вправду было так:

Россия, звезды, ночь расстрела

и весь в черемухе овраг.

1927

Берлин

БОРИС ПАСТЕРНАК

ДУША

Душа моя, печальница

О всех в кругу моем!

Ты стала усыпальницей

Замученных живьем.

Тела их бальзамируя,

Им посвящая стих,

Рыдающею лирою

Оплакивая их,

Ты в наше время шкурное

За совесть и за страх

Стоишь могильной урною,

Покоящей их прах.

Их муки совокупные

Тебя склонили ниц.

Ты пахнешь пылью трупною

Мертвецких и гробниц.

Душа моя, скудельница,

Всё виденное здесь,

Перемолов, как мельница,

Ты превратила в смесь.

И дальше перемалывай

Всё бывшее со мной,

Как сорок лет без малого

В погостный перегной.

1956

ИВАН ЕЛАГИН

АМНИСТИЯ

Еще жив человек,

Расстрелявший отца моего

Летом в Киеве, в тридцать восьмом.

Вероятно на пенсию вышел.

Живет на покое

И дело привычное бросил.

Ну, а если он умер, —

Наверное жив человек,

Что пред самым расстрелом

Толстой

Проволокою

Закручивал

Руки

Отцу моему За спиной.

Верно, тоже на пенсию вышел.

А если он умер,

То наверное жив человек,

Что пытал на допросах отца.

Этот, верно, на очень хорошую пенсию вышел.

Может быть, конвоир еще жив,

Что отца выводил на расстрел.

Если б я захотел,

Я на родину мог бы вернуться.

Я слышал,

Что все эти люди Простили меня.

1986

МАРИНА ЦВЕТАЕВА

РАССВЕТ НА РЕЛЬСАХ

Покамест день не встал

С его страстями стравленными,

Из сырости и шпал

Россию восстанавливаю.

Из сырости – и свай,

Из сырости – и серости.

Покамест день не встал

И не вмешался стрелочник.

Туман еще щадит,

Еще в холмы запахнутый

Спит ломовой гранит,

Полей не видно шахматных…

Из сырости – и стай…

Еще вестями шалыми

Лжет вороная сталь —

Еще Москва за шпалами!

Так, под упорством глаз —

Владением бесплотнейшим

Какая разлилась

Россия – в три полотнища!

И – шире раскручу!

Невидимыми рельсами

По сырости пущу

Вагоны с погорельцами:

С пропавшими навек

Для Бога и людей!

(Знак: сорок человек

И восемь лошадей.)

Так, посредине шпал,

Где даль шлагбаумом выросла,

Из сырости и шпал,

Из сырости – и сирости,

Покамест день не встал

С его страстями стравленными —

Во всю горизонталь —

Россию восстанавливаю!

Без низости, без лжи:

Даль – да две рельсы синие…

Эй вон она! – Держи!

По линиям, по линиям…

12 октября 1922

ОБ АВТОРАХ

ПЛАТОНОВ АНДРЕЙ ПЛАТОНОВИЧ

(1899–1951)

Родился в Воронеже в семье слесаря железнодорожных мастерских. В юности сменил много рабочих профессий. В 1918–1921 гг. активно занимался журналистикой, совмещая ее с работой на железной дороге и учебой в Воронежском политехническом институте. После публикации рассказа «Усомнившийся Макар» (1929) и «бедняцкой хроники» «Впрок» (1931) – иронического описания коллективизации – Платонов оказывается в опале. В 1938 г. по сфабрикованному делу был арестован единственный сын Платонова, пятнадцатилетний подросток. В прозе Платонова мир предстает как противоречивая, часто трагическая целостность человеческого и природного бытия: повести «Епифанские шлюзы» (1927), «Город Градов» (1928), «Река Потуцань» (1937). В посмертно опубликованных романах «Чевенгур», «Счастливая Москва», повестях «Котлован», «Ювенильное море», «Джан» – неприятие навязываемых форм переустройства жизни. Боль за людей, принесенных в жертву социалистическому эксперименту, пульсирует в тяжелых, как перевернутых плугом, пластах платоновской прозы.

КОРОЛЕНКО ВЛАДИМИР ГАЛАКТИОНОВИЧ

(1853–1921)

Писатель и публицист, почетный академик Российской академии наук. В 1879 г. был арестован по подозрению в связях с революционными деятелями; в 1881–1884 гг. отбывал ссылку в Якутии. Рассказы и повести «Сон Макара», «Слепой музыкант», «Без языка», «Павловские очерки», «Река играет», автобиографическая повесть «История моего современника» (опубликована посмертно, в 1922 г.) и другие проникнуты демократическими и гуманистическими идеями. Редактор журнала «Русское богатство» (1895–1918). Во время Гражданской войны призывал к прекращению красного и белого террора. Предвидел губительные для России последствия захвата власти большевиками.

ГЕЛЛЕР МИХАИЛ ЯКОВЛЕВИЧ

(1922–1997)

Участник Великой Отечественной войны, узник сталинских лагерей (1950–1956). Доктор исторических наук. В конце 1960–х годов был вынужден уехать из СССР. С 1969 г. жил и работал в Париже. Профессор Сорбонны. Автор ряда книг, исследующих различные аспекты истории и литературы советского периода: «История российской империи», «Утопия у власти» (соавтор – А. Некрич), «Россия на распутье» и других.

ЧУДАКОВА МАРИЭТТА ОМАРОВНА

(р. 1937)

Литературовед, доктор филологических наук. Автор книг о Юрии Олеше (1972), Михаиле Зощенко (1979), «Беседы об архивах» (1975, 1980), «Жизнеописание Михаила Булгакова» (1988). Автор художественных произведений для детей. Еще в подцензурной печати обратила к читателям призыв собирать и создавать неофициальные источники по истории советского времени (письма, дневники, мемуары).

В 1990–е гг. состояла членом Комиссии по вопросам помилования при президенте РФ.

БУЛГАКОВ МИХАИЛ АФАНАСЬЕВИЧ

(1891–1940)

Раньше многих, в первые же месяцы увидел страшные последствия и перспективы Октябрьского переворота, о чем и написал в письме сестре от 31 декабря 1917 г.: «…видел, как бьют людей. Видел разрушенные и обгоревшие дома в Москве… тупые и зверские лица… Видел газетные листки, в которых пишут, в сущности, об одном: о крови, которая льется и на юге, и на востоке, и на западе, и о тюрьмах. Всё воочию видел и понял окончательно, что произошло».

В романе «Белая гвардия» (1925–1927), пьесах «Дни Турбиных» (постановка в 1926 г.), «Бег» (1926–1928, постановка в 1957 г.) показал трагические коллизии Гражданской войны. Многие произведения писателя при жизни не публиковались. Повесть и рассказы: «Роковые яйца», «Дьяволиада» (обе книги – 1925), «Собачье сердце» (1925, опубликована в 1987). «Театральный роман» (незаконченный, 1936–1937, опубликован в 1965). Роман «Мастер и Маргарита» (1929–1940, опубликован в 1966–1967 гг.).

МАЛУМЯН АРМАН

(1928–2007)

Родился во Франции. В годы фашистской оккупации, прибавив возраст, попал в дивизию генерала Леклерка.

В 1946 г. в Париже появились советские агитаторы, которые старались вернуть на «историческую родину» эмигрантов – армян из Турции. Им обещали свободную жизнь в советской Армении, где сохранялись язык и обычаи предков. В 1947 г. семья Малумянов – родители и двое сыновей – приехали в Ереван. Открытием для них оказалась атмосфера страха и всеобщего доносительства, царившая в советской Армении. В комнату Малумянов было вмонтировано два подслушивающих устройства.

Семья стремилась получить выездную визу для возвращения в Париж. Арман трижды ездил в Москву, чтобы разъяснить свое положение во французском посольстве. А это тогда считалось преступлением.

31 октября 1948 г. Армана арестовали. 14 месяцев он просидел в одиночной камере. Дни и ночи продолжались допросы и пытки. Наконец, был вынесен приговор – смертная казнь. Три долгих месяца Арман вздрагивал, когда дверь в камеру открывалась: «Я думал, что сейчас меня поведут на казнь». Потом ему объявили, что расстрел заменен 25 годами лагерей.

Участвовал в восстании заключенных Воркутинского лагеря.

Освобожден в 1956 г. Тогда же получил право вернуться во Францию. Организовал и возглавил Интернационал Сопротивления тоталитаризму. В 1990–е трижды приезжал в Россию на конференции «Сопротивление в ГУЛАГе».

ДОМБРОВСКИЙ ЮРИЙ ОСИПОВИЧ

(1909–1978)

Впервые арестован в 1932 г. и выслан из Москвы в Алма-Ату. В 1939–1943 гг. находился в заключении на Колыме, в 1949–1955 гг. – в Тайшете.

История в свете нравственных проблем ХХ века в романах «Державин» (1939), «Обезьяна приходит за своим черепом» (1959), «Смуглая леди. Три новеллы о Шекспире» (1969). Поведение людей в период массовых репрессий 30–х гг., противоборство с тоталитарной системой и духовное восхождение героя – в имеющих автобиографический характер повести «Хранитель древностей» (1964) и ее продолжении, романе «Факультет ненужных вещей» (опубликован на родине в 1988 г.).

В Москву Домбровский вернулся в середине 1950–х после 17 лет лагерей и ссылки ничуть не сломленным. Независимый в своих суждениях, как магнит, притягивал он к себе самых разных людей. Но, и реабилитированного, Домбровского КГБ не оставлял в покое. За ним следили, угрожали по телефону. Незадолго до смерти он был жестоко избит неизвестными.

ЯШИН АЛЕКСАНДР ЯКОВЛЕВИЧ

(1913–1968)

Родился на Вологодчине в крестьянской семье. После окончания педагогического техникума был сельским учителем. В сборниках лирики («Совесть», 1961; «День творенья», 1968) – поэзия русского Севера, стремление переосмыслить свой жизненный путь в свете нравственного идеала. В рассказах и повестях («Рычаги», 1956; «Вологодская свадьба», 1962; «Баба Яга», опубликовано в 1985 г.; «В гостях у сына», опубликовано в 1987 г.) – осуждение духовного рабства, двоемыслия, правдивая картина жизни деревни.