Текст книги "Мушкетёр Её Высочества (СИ)"

Автор книги: Саша Суздаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Даша увидела, как Вера полезла к офицеру, но её грубо оттолкнули, а скрученного и побитого Семёна повели в сторону вокзала.

– Помогите! – неожиданно для себя воскликнула Даша, подбегая с Симону Васильевичу. Тот удивлённо повернулся и все сопровождающие её люди пялились на Дашу, не понимая, что происходит.

– Что случилось, Даша? – спросил Симон Васильевич, и Даша путано рассказала о ссоре Семёна и офицера.

– Хорунжий, остановитесь! – воскликнул Симон Васильевич, и недовольно повернувшийся офицер остановился, поджидая.

– Отпустите этого человека, – приказал Петлюра.

– Не могу, пан атаман, это шпион гетмана Скоропадского, – сообщил офицер и протянул Петлюре бумажку. Даша похолодела: она знала её содержание. Петлюра прочитал бумажку и посмотрел на Семёна:

– Владимир Стрельцов? Начальник отдела службы разведки гетмана Скоропадского? Мне кажется, вы называли себя Семёном?

– Так и есть, – сказала Даша, – а эту бумажку он сам нарисовал, чтобы никто не приставал.

– А ещё у него нашёлся немецкий паспорт на имя Фридриха Шмидта, – сообщил хорунжий, подавая Петлюре документ. Петлюра внимательно его прочитал.

– Простите, сударыня, но ничем вам помочь не могу, – сухо сказал он Даше и, повернувшись к хорунжему в форме офицера, бросил:

– Этого задержите, и пусть с ним поработает разведка.

Вера, рыдая, повисла на плече Даши.

* * *

– Кто вы такой? – спросил Мурик у мужчины, когда они остались вдвоём.

– Ты меченный, – произнёс белобрысый мужчина, тыкая в Мурика пальцем, – ты забрал не своё.

– Перстень? – уточнил Мурик.

– Перстень мой! Перстень мой! Перстень мой! – запричитал мужчина. Видно было, что он не совсем в себе, но проблески сознания иногда посещали его и он замолкал, настороженно глядя на Мурика.

– Почему он твой? – спросил Мурик, пытаясь направить разговор в спокойное русло.

– Наследство, наследство, наследство, – закатил глаза мужчина, но, неожиданно, сознание вернулось, и он произнёс, взглянув на Мурика: – Он завещал.

– Успокойтесь, я не претендую на перстень. Кто вам его завещал? – спросил Мурик.

– Он, он, он, – зачастил мужчина и Мурик понял, что продолжать разговор бесполезно. Муниципальный служащий, стоящий за дверью спросил Мурика:

– Вы его заберёте?

– Зачем? – не понял Мурик.

– У нас нет средств содержать его под присмотром, – категорически заявил служащий, – к тому же у нас приличный район.

– Мы что-нибудь придумаем, – сказал Мурик и спросил у Ламбре, стоящего рядом: – Здесь есть какие-нибудь больницы данного профиля?

– На Андерклифф-роуд 80 есть заведение профессора Орландо Гаррото, психолога, возможно, он нам сможет помочь.

Пока они думали, как добраться до заведения профессора, к зданию муниципалитета подлетел кап, из которого выбрался высокий и крепкий мужчина в соломенной шляпе, который тут же подошёл к ним.

– Прошу прощения, – сказал он, приподнимая шляпу, – но, кажется, мой пациент вас побеспокоил?

– Кто вы? – спросил Мурик, вслушиваясь в голос: он ему показался знакомым.

– Я Орландо Гаррото, – сообщил мужчина, – а это мой пациент. Его зовут Даниель Финн. У него анемичная шизофрения.

По мнению Мурика такая оперативность выглядела очень подозрительно, но он промолчал, рассчитывая узнать больше о пациенте.

– Он часто у вас убегает? – спросил Мурик.

– На этот раз его не было две недели, – сказал профессор, наблюдая за Муриком.

– Как он мог попасть в Европу? – спросил Мурик, понимая, что с Америки добраться в Европу можно только с помощью магнетика.

– Он украл мой кап, – сообщил Гаррото.

– У него ваш кап мы не обнаружили, – сказал Мурик.

– Вероятно, он его где-то потерял, – двинул плечами Гаррото.

Мурику ничего не оставалось, как отдать Даниеля Финна профессору. Мысль о том, что эти убийства были связанны с сумасшедшим, не укладывалась стройной гипотезой в голове Мурика, тем более что были ещё нападения на него и Ламбре и содержание их в изоляторе больницы в Париже.

Когда профессор и принявший таблетку Даниель Финн умчались на капе, Мурик сказал Ламбре, чтобы он улетал, а сам отправился к Натали Орли. Когда он постучал в дверь, появившаяся Натали удивилась и спросила:

– Вы что-то забыли?

– Да. Кажется, нападавший на вас потерял здесь кап. Вы не находили?

– Нет, – ответила Натали, – проходите, если он потерял – возможно, мы найдём.

Они занялись поисками в прихожей, так как именно здесь на Натали напали. После долгих поисков Мурик нашёл кап, закатившийся под диван. Поблагодарив хозяйку, Мурик ушёл, подумав: « Профессор не соврал».

Но что-то в такой расстановке не устраивало Мурика, отчего он нахмурил брови.

* * *

Даша и Вера, следуя за арестованным Семёном, узнали, куда его поместили, чтобы, в случае чего, помочь ему каким-либо образом. Мельком увидев сестёр, окровавленный Семён крикнул им: «Уезжайте!» – за что получил по ребрам от хорунжего. Даша отвела Веру на вокзал и приказала сидеть и ждать её, а сама бросилась на поиски Петлюры.

Она нашла его в здания, возле которого клубился народ, большей частью в военной форме. Спросив пожилого солдата, где находится Петлюра, она услышала:

– Добродійко, шукате його на верхньому поверсі, але йому зараз не до вас.

Она увидела Петлюру через открытую дверь, в окружении нескольких человек в военной форме, которые о чём-то ожесточённо спорили. Даша стояла в коридоре, а мимо бегали озабоченные люди, постоянно её толкая. Ей пришлось бы долго стоять, если бы Петлюра не бросил случайный взгляд на дверь. Увидев её, он кивнул своим собеседникам, вышел и, затолкав её в пустую комнату, и сердито спросил:

– Что вы здесь делаете?

– Помогите освободить Семёна, он ни в чём не виноват.

– Вы плохо его знаете, – сказал Петлюра, – и я не в силах развеять ваше заблуждение.

– Я готова как-то компенсировать вам ваше беспокойство, – сказала побелевшая Даша, расстёгивая подрясник на груди. В эту минуту больше всего её беспокоило счастье сестры, и она не задумывалась о последствиях своего поступка. Петлюра, поняв, что она предлагает, покраснел и сердито сказал:

– Кем вы меня считаете?

Растерянная Даша торопливо застегнула пуговицу и заплакала, дав волю чувствам. Петлюра вытащил из нагрудного кармана фотографию и показал Даше.

– В Киеве у меня осталась жена Оля и дочь Леся.

Даша рассматривала фотографию белокурой курносой женщины, одетой в платье, усыпанное горошком, и похожую на мать девочку, одетую в платье с такой же ткани.

– Подождите в этой комнате, – сказал Симон Васильевич и оставил её надолго. Она уже подумала, что о ней забыли, как тут открылась дверь, и на пороге показался Сёмен, весь избитый, но с весёлыми бесами в глазах.

– Идём, – сказал Семен, и Даша пошла за ним по коридору, поминутно натыкаясь на военных. Возле лестницы стоял злополучный хорунжий, который проводил Семёна зловещим взглядом, крикнув ему вдогонку: – Я с тобой ещё поквитаюсь!

Когда они вернулись на вокзал, то Вера накинулась на Дашу, ругая её за то, что она надолго её оставила, а увидев изувеченного Семёна, бросилась к нему и обняла, отчего Семён наморщил лицо.

– Кажется, мне сломали рёбра, – сообщил он. – Поднимайтесь, мы отсюда уходим.

Оставив их на перроне, Семён спрыгнул на пути и принялся лавировать между вагонами, пока не пропал. Прошло полчаса, как он появился совсем с другой стороны и сразу же потянул Дашу и Веру за собой. Что уж говорить, девушкам пришлось несладко, пока они, перебираясь через пути, ныряли под вагоны. Даше казалось, что стоит им оказаться под вагоном, как поезд тронется, и их раздавят огромные железные колёса.

Наконец они оказались на дальних путях, где находился товарный поезд с закрытыми дверями. Возле одного вагона стоял солдат с винтовкой. Оглянувшись вокруг, он отодвинул дверь и сказал:

– Сидіть, тільки тихо.

Внутри вагона в обе стороны от входа находились привязанные лошади, а серединка заполнено сеном.

– Лошадки, – зачарованно сказала Даша и полезла в вагон.

– А они не бодаются? – настороженно спросила Вера.

– Они лягаются, – поправил её Семён.

– Тільки не куріть, – попросил часовой и задвинул дверь. Внутри, от дыхания лошадей, было тепло, а полутьма добавляла таинственности. Одно зарешёченное окошко не освещало вагон даже днём, а, скорее, служило для вентиляции воздуха. Поезд дёрнулся пару раз и весело застучал колёсами, увозя их из негостеприимной Белой Церкви.

Даша гладила лошадку, стоящую с края, возле прохода, при этом оба, и лошадь, и Даша, испытывали взаимное удовольствие. Вера брезгливо прислонилась на сено, но, согревшись, повеселела, тем более, её ненаглядный улёгся рядом. Вскоре они, убаюканные стуком, уснули, а Даша ещё долго стояла, перебирая в памяти события сегодняшнего дня, не понимая, что творится в этой стране, и ужасаясь варварством и жестокостью, поселившейся в душах людей.

* * *

– Завтра идём в Россию, – сообщил Себастьян, но для Моризо слова санитара были не новостью – вчера об этом говорил Абель Жуль, командир броненосца «Мирабо». Странная холодная страна с бородатыми жителями, интриговала Моризо, но не более: если его и интересовали аборигены, то только с точки зрения внутреннего строения, а поскольку Бог сотворил всех по подобию своему, искать что-либо новое в телах жителей России доктор не собирался.

К тому же в его жизни тоже возникли перемены: на броненосец прислали нового военврача 2-го класса, Арро, а Моризо предстояло организовать в порту Одессы госпиталь для французского контингента войск.

– Себастьян, я тебя прошу, – сказал Моризо, – пока новый врач не освоится – помоги ему.

Себастьян покорежился, но, после уговоров Моризо, согласился, выдавив у него обещание, что по приходу в Одессу он выпишет санитара к себе. Моризо ознакомил молодого врача с лазаретом, передал наличные медикаменты и теперь до Одессы имел возможность прохлаждаться или дрыхнуть.

Что он и сделал, завалившись в кровать, с чистой совестью и ясной головой погружаясь в сон. Разбудили его гулкие звуки беготни и щелканье железных механизмов, а когда протрубил горнист, Моризо понял, что корабль отправляется в плавание. Зажигая свет, Моризо потянулся, и принялся одеваться, пребывая все в том же счастливом состоянии ничегонеделания.

Когда он вышел на палубу, то его взору открылась оба берега пролива Босфор, расположенные на расстоянии мили друг от друга. «Мирабо» медленно пробирался по проливу, напоминая о своей мощи и словно предупреждая население турецкой столицы, что его огромные пушки в одно мгновение превратят мирные дома в пыль.

Погода была сырая и наводила тоску от вида близких берегов, которые казались холодными и неприветливыми. Хотелось спуститься в каюту, в которой было теплей, чем на воздухе, но Моризо упрямо пялился в берега, пытаясь найти восточную изюминку, которую хотелось бы запомнить. Но, видимо, его негативное настроение отторгало всякую мысль о красоте окружающего пространства, вызывая в памяти нелестные ассоциации.

Наконец, берега расступились, и белый Румелийский маяк едва мог увидеть в тумане своего побратима – Анатолийского маяка на правом берегу Босфора. Броненосец издал пронзительный гудок, словно прощаясь с Константинополем и, выровняв курс, взял направление на Одессу.

* * *

Даша проснулась оттого, что поезд остановился, и какая-то лошадь тревожно заржала. Поднявшись на ноги она, не побоявшись лошадей, пробралась к окошку и выглянула в него. Они стояли на какой-то станции, на дальних путях от вокзала, который оказался красивым, с большими стеклянными окнами, выполненными аркой. Самая большая арка блестела стеклом на правой стороне вокзала, где находился вход. Возле перрона на двух рельсах крепился высокий фонарь, который, почему-то, светил днём.

– Что там? – довольно потягиваясь, спросила Вера, выныривая из сена.

– Какая-то станции, – ответила Даша, пытаясь разобрать, что написано на здании. Наконец прочитала и сообщила: – Синельниково.

– Как Синельниково? – вскочил Семён, вытряхивая сено из волос.

– Мы что, проспали? – спросила Даша и поняла по виду Семёна, что да, отчего её обуяла веселость, и она засмеялась. Вера, не разделяя игривое настроение Даши, тревожно спросила: – Чем это нам грозит?

– Возвращаться придётся, – сказал Семён, а Даше, видимо от сотрясения организма смехом, ужасно захотелось в туалет и она, покраснев, запрыгала и спросила Семёна: – Ты не можешь открыть дверь?

– Я тоже хочу, – поняла Вера, и Семён попытался отодвинуть дверь, но она не поддавалась. Он принялся колотить в неё, пока не услышал шаги по гравию, и дверь, щелкнув засовом, ушла в сторону.

Солдат с винтовкой уставился на них и спросил:

– Что вы здесь делаете?

Вероятно, того солдата, что их пустил в вагон, сменили, поэтому Семён сказал: – Прости, дружок, замёрзли и залезли погреться.

– Что здесь происходит? – раздался голос и появился невысокий мужчина лет тридцати в высокой белой папахе, из-под которой выбивались непокорные кудри. Короткая шинель, опоясанная ремнями, явно была ручной работы, а маленькие прищуренные глаза мужчины остро рассматривали Дашу и Веру, пока не остановились на Семёне.

– Монашек отпустить, а этого в расход – и только, – произнёс мужчина и несколько человек его окружающих весело ухмыльнулись.

– А на кулачках один на один – слабо? – спросил Семён, спрыгивая с вагона и становясь в стойку.

– Батько, дай я его пристрелю? – сказал морячок с кольтом, выходя вперёд.

– Погоди, – остановил его «батько», снял шинель и бросил папаху на землю. Его волосы растрепались, и он, пригладив их, стал, широко расставив ноги. Их окружили кольцом, а Вера и Даша так и остались в вагоне. Бойцы танцевали минут десять, обмениваясь ударами, и зрителям стало скучно ввиду их военного паритета.

Вероятно, Семён расслабился и потерял бдительность, так как его соперник, казалось бы, совсем не собранный, неожиданно и резко махнул кулаком и Семён, как подкошенный, упал. Вера бросилась к нему, но её отстранили и забросили Семёна в вагон.

– Присмотри за ним, – сказал матросу победитель, поднимая свою папаху и одевая шинель. Семён скоро очухался, но не рыпался, глядя на матроса, поигрывающего револьвером. Сёстры сходили на вокзал, набрали воды и купили каких-то булочек, а поезд всё ещё стоял. Они хотели забраться в вагон, но Семён их остановил:

– Уходите.

– Пусть едут, – отозвался матрос и масленым взглядом прошёлся по фигурам «монашек». Сёстры забрались и Вера, к неудовольствию Семёна, села возле него. Наконец, раздался гудок паровоза, и застучали колёса, увозя вагоны за пределы станции. Дальше, кроме степи, ничего не было.

– Тебе повезло, что батька тебя не убил, – сказал матрос, снисходительно глядя на Семёна, – потому как у него рука тяжёлая.

– Какой «батька»? – не поняла Вера.

– Батько Махно, – объяснил матрос и удивлённо спросил: – Вы что, не знали?

– Откуда нам, – подала голос Даша.

– Не язви, а то не посмотрю, что монашка, – огрызнулся матрос и добавил: – Меня зовут Феодосий Щусь.

Феодосий Щусь, несмотря на лёгкий мороз, носил матросскую бескозырку, а его красивую фигуру украшал гусарский костюм, весь опутанный ремнями. На поясе висела вычурная старинная сабля и не менее стильный кавказский кинжал, а револьвер Кольта был засунут за пояс. Его красивое лицо было слегка надменно, словно общение с ним сродни царской ласки, и весь его вид настырно отдавал театральностью.

Видя, что на него никто не обращает внимания, Феодосий непроизвольно зевнул, и ему стало скучно, отчего он прислонился к стенке вагона и закрыл глаза.

– Не вздумайте рыпнуться, – предупредил он из-под бескозырки и объяснил: – Я вам не Нестор Махно, придушу сразу и без сожаления.

Впрочем, ехали недолго.

Поезд остановился на какой-то станции и вагоны сразу же освободили от лошадей, которых связали верёвками парами и погнали вдоль дороги. Веру и Семёна посадили в тачанку к Нестору Махно, а Даше пришлось ехать с матросом Щусем, который сразу же вырвался вперёд, несомненно, бравируя перед ней. Несмотря на то, что Феодосий был красив, он вовсе не нравился Даше, в особенности его напыщенность и самолюбование. «Нарцисс», – подумала она и улыбнулась. Моряк, оглянувшись, решил, что она улыбается ему.

– Тебе следует бросить монашество, и я тебя озолочу, – сообщил ей Щусь, как решённое, перекрикивая ветер, который изрядно морозил Дашу.

– Мне не нужно золото, – ответила Даша, – и у меня есть любимый.

– Кто он? – напыжился Щусь, поворачиваясь к ней с переднего сидения.

– Тот, которому я молюсь, – ответила Даша и перекрестилась. Моряк криво улыбнулся и сплюнул в сторону. Они влетели в какую-то деревню и понеслись по улице ещё быстрей, чем прежде, а остановились возле большого дома, который, впрочем, особо не отличался от окружающих домов.

Подъехал Махно и Щусь, красуясь, произнёс:

– Обогнал я тебя, Нестор, – на что Махно ничего не сказал, только кивнул Даше и Вере: – Идите за мной.

– Этого куда? – спросил Щусь, показывая на Семёна.

– Пока запри в сарай, – сказал Махно и предупредил: – Не трогать, и точка!

Даша и Вера следом за Махно зашли в дом, который встретил их теплом и домашним запахом ужина, отчего сестры непроизвольно глотали слюнки. Возле противоположной стены стоял стол, за которым сидела молодая чернявая девушка с огромными глазами, которая, увидев Нестора, бросила шитье и, мягко улыбаясь, пошла к нему навстречу.

– Замёрз, небось, – сказала она, улыбаясь и обнимая его, а Махно, отчего-то стесняясь, отстранился и мягко сказал: – Холодный я, простынешь.

Снимая свою шинель, кивнул на Дашу и Веру и сообщил: – Вот, подружек тебе привёз.

Девушка вскинула глаза на Дашу и Веру и сообщила: – Меня зовут Нина.

Сестры представились, и Нина пригласила их к столу. Когда они, приготовив ложки, истекали слюной, втягивая в себя соблазнительные запахи вареной курочки из дымящихся тарелок, дверь без стука отворилась и на пороге появилась женщина лет тридцати, цыганской наружности, черноволосая. Она была в обычной гимнастёрке, которая натянулась от выпирающих грудей, а короткая юбке обтягивала соблазнительные бёдра.

Она окинула всех оценивающим взглядом и сказала, глядя на размякшего Махно:

– Нестор, я с тобой поговорить хотела, но вижу, что ты занят.

– Проходи, Маруся, поужинай, – улыбаясь, предложила Нина, метнувшись к буфету и вынимая миску и ложку. Маруся прошла к столу и села, положив руки на стол. Когда Нина наполнила тарелку, Маруся деловито и быстро опустошила её и вытащила папиросу, которую курила, пока Махно не окончил ужин.

– Может, пройдём в штаб, – предложила Маруся и Махно, вздохнув, сразу внутренне собрался, а твёрдый взгляд изменил его до неузнаваемости.

– Я быстро вернусь, – сказал он Нине жёстким голосом, но его жена не поверила в скорое возвращение мужа.

Даша видела, что Нина ревнует мужа к Марусе, его соратнице, и, вероятно, не напрасно, но сделать ничего не может.

– Кто это был? – спросила она у Нины, когда Махно ушёл из дома.

– Маруся Никофорова – сообщила Нина и добавила: – Командир отряда «анархистов-коммунистов», – явно не понимая, что значат эти слова.

Спать сестер положили в отдельной комнате на одной кровати. Перед этим Вера упросила Нину, и та отнесла в сарай Семёну своего куриного супа, на что часовой не мог возразить: атаманшу любили за мягкий и кроткий нрав, а ещё за то, что спасала буйные головы от скорого на расправу Махно.

* * *

Они и не думали, что задержаться надолго в этой, пусть и большой, но деревне, называемой странным именем – Гуляйполе. На следующий день Махно допросил Семёна и тот рассказал, что ехал в Одессу работать механиком, а встретив в пути божьих людей – помогал им. Даша, услышав, как Семён назвал их «божьими людьми», хмыкнула, что не прошло мимо внимание батьки. К тому же, масла в костёр подлил Щусь, который, выслушав Семёна, вытащил из кармана бумажку и подал Махно:

– Контра он, – сказал моряк и добавил: – Я же предлагал тебе пристрелить его сразу.

«Подателю сего документа не чинить препятствий и способствовать ему в дороге. Симон Петлюра», – громко прочитал Махно и уставился на Семёна.

Даша, хотя её никто не просил, вышла вперёд и рассказала, как Семён нарисовал справку с печатью, чтобы обмануть немцев, как попали в переплёт с Петлюрой, и как она упросила Петлюру отпустить Семёна.

– Как же ты его упросила? – спросил Махно и Даша покраснела. Махно понимающе хмыкнул, а Даша выпалила: – Он оказался порядочным человеком и выпустил Семёна просто так.

Махно ей не поверил и повернулся к Семёну, тыкая пальцем в бумажку:

– Ты сам нарисовал?

– Нет, – сказал Семён, – мне её дал Петлюра.

– Батька, дай я его пристрелю, – сказал Щусь, вытаскивая из-за пояса кольт.

– Остынь, и точка, – сказал Махно и забрал Семёна с собой в тачанку. Щусь, взмахнув кнутом, хлестанул лошадей, и тачанка понеслась вдоль улицы. Вера, оставшись во дворе, ревела, а Даша, как могла, успокаивала.

– Не плачь, – успокоила её Нина, – я Нестора знаю, если сразу не убил, больше трогать не будет.

С горя они долго дули чай и разговаривали. Нина, получив в подарок подружек, как умела их ублажала, чтобы не думали сразу уезжать. Она оказалась и не Ниной вовсе, а Соней из богатой еврейской семьи в Киеве и ехала в гости к родственникам, когда её заприметил Махно и увёз в Гуляйполе. Здесь же её крестили на Нину, а затем неделю всем селом гуляли свадьбу.

Судя по её разговорам, Махно был ей люб и отвечал взаимностью, что немного успокаивало сестёр, так как батька оказался не так уж и страшен, несмотря на то, что был грозен и беспощаден со своими врагами. День склонялся к вечеру, когда вдалеке раздалась пулемётная очередь и Вера, думая только о Семёне, подумала, что его расстреляли.

Но оказалось, что думало она так напрасно: Нестор Махно и Семён были не где-нибудь, а в механических мастерских. Когда его привезли в холодные мастерские, Семён думал, что его будут пытать, но Махно предложил ему отремонтировать пулемет на тачанке, так как тот не единожды заедал и портил патроны.

Услышав это, Семён разжег горн для согрева, а сам, сняв пулемёт «Максим», разобрал его и принялся внимательно рассматривать все детали. Как оказалось в спусковом механизме одну деталь недокалили, и она стёрлась, так что пришлось использовать горн по назначению: вначале выковать такую же деталь, обработать напильником, отпустить, а потом снова закалить.

Махно, прищурившись, с интересом наблюдал за работой и, даже, не утерпев, работал подмастерьем, раздувая меха, пока Семён, вытерев готовую деталь ладонью, не поставил её на место и собрал пулемёт.

– Испытывать будем? – спросил Махно, улыбаясь.

– В работе уверен, – сообщил Семён, но Щусь, презрительно щерясь, легко поднял пулемёт и потащил во двор.

– Я сам, и точка, – сказал Махно, отодвигая матроса и ложась прямо на снег. Нажав на гашетку, он выпустил длинную очередь, так напугавшую Веру, и радостно сказал Семёну:

– Пока живи!

* * *

Прибыв в офис Совета Наций, Мурик застал в кабинете Гильберта Ламбре, который радостно его встретил:

– Что, мсье Михаил, дело можно закрывать?

– Ты случайно не сказал об этом Броннеру? – спросил Мурик и по лицу Ламбре понял, что его помощник поделился своим мнением с начальником бюро.

Положив перстень Натали Орли в стол, Мурик отправился к начальнику. Без стука зайдя в кабинет, Мурик увидел, что Броннер стоит у окна и смотрит на волны плескающегося океана, который начинался в сотне метров от здания.

– Ты думаешь, что ничего не закончилось? – не оборачиваясь, спросил Бронер.

– Да, – ответил Мурик, совсем не удивляясь прозорливости начальника: было бы удивительно, если бы он сказал обратное. С Броннером они начинали двадцать лет назад, только сопливый мальчик вырос до начальника, а Мурик всего лишь до старшего коронера.

– Чем тебе помочь? – спросил Броннер, поворачиваясь и снимая тёмные очки: его глаза лет десять назад пострадали от вспышки магния и теперь он вынужден носить тёмные очки.

– Ничем, – ответил Мурик.

– Держи меня в курсе, – сказал Броннер.

– Лучше меня это делает Ламбре, – ухмыльнулся Мурик, а Броннер улыбнулся и сказал:

– Когда-то я был таким, как он.

Мурик вернулся в кабинет, собираясь забрать перстень, и спустится на три этажа вниз, в лабораторию, чтобы отдать перстень на экспертизу и узнать, чем привлекает похитителей этот кусочек железа.

Мурик открыл стол, но перстня в нем не оказалось. Мурик вытащил ящик и высыпал содержимое на стол, перебирая ненужные ключи, отвёртки, скопившиеся бумаги, но перстня не нашёл. Вытащив все ящики, он осмотрел внутренности стола, но и там его не обнаружил.

Вызвав по капу Гильберта Ламбре, Мурик неспокойно ожидал помощника, предполагая, что тот, по дурости, забрал перстень, чтобы похвастаться перед работниками других бюро. Когда Ламбре вошёл в кабинет, Мурик недовольно пробурчал:

– Хватит бахвалиться перед другими. Давай сюда перстень.

– Какой перстень? – не понял Ламбре.

– Который ты взял у меня в столе, – объяснил Мурик помощнику.

– Я не брал вашего перстня, – улыбнулся Ламбре, а Мурик подумал, что лучше бы он заплакал. Мурик вызвал Броннера. Когда тот зашёл и окинул взглядом своих подчинённых, то только спросил:

– Что случилось?

– Пропал перстень. Когда я уходил, в кабинете оставался Ламбре, – сказал Мурик, глядя на своего помощника.

– К сотрудникам, похищающим улики, можно применить пытки, – сказал Броннер, сняв очки и сверкая глазами на Ламбре, – Мурик, готовьте клещи и расплавленный свинец.

– Слушаюсь, господин начальник, – сказал Мурик, вытаскивая из стола плоскогубцы и хищно щёлкая ими перед носом Ламбре.

– Пытки запрещены конвенцией, – отступая в угол, шептал побледневший Ламбре.

– А улики тырить не запрещено? – сказал по-русски Мурик и Ламбре, выпучив глаза, спросил:

– Что вы сказали?

– Он сказал, что вырежет у тебя все внутренности, – баловался Броннер и добавил: – Такая у русских традиция.

– Я ничего не брал! – воскликнул Ламбре и, схватив декоративную вазу, воскликнул: – Я буду защищаться.

– Мы тебе верим, Гильберт, – сказал Броннер, присаживаясь за разбомбленный стол Мурика, и спросил у Ламбре:

– Кто здесь был?

– Я, – сказал Ламбре и в замешательстве добавил: – ... и Шанталь ... заходила.

– Пригласи Шанталь сюда, – попросил Броннер и Ламбре, вызвав подругу по капу, попросил её немедленно приехать к нему на работу.

– Она здесь будет ... через полчаса, – доложил Ламбре, переводя взгляд с одного начальника на другого. Последующие полчаса не прошли для Ламбре незаметно, так как изгалявшиеся над ним начальники зырили на него кровожадно, потешаясь его наивностью.

«Я ведь тоже таким был», – взглядом напомнил Броннер старшему коронеру. «Все мы через это проходили», – ответил ему Мурик.

Когда появилась Шанталь, все обрадовались.

– Что случилось? – спросила она, сразу направляясь к Ламбре.

– Шанталь, ты не брала в столе мсье Михаила перстень? – спросил Ламбре, а Шанталь на него подозрительно уставилась.

– Гильберт, я у тебя на работе впервые и едва нашла ваш кабинет, – сообщила удивлённая Шанталь и добавила: – А что случилось?

– Ты ведь меня поцеловала, а потом я пошёл готовить тебе кофе ... – краснея, сказал Ламбре, показывая на чашку, стоящую на его столе: – ... вот.

Чашка с недопитым кофе, действительно, стояла на столе у Гильберта Ламбре. Тот хотел её взять, но был остановлен окриком Броннера:

– Не трогать!

Удивлённые сотрудники уставились на него, а он, взяв чашку за края через платочек, поднял её и сообщил:

– Там могут быть отпечатки преступника.

– Ты с кем тут без меня целовался? – наседая на Ламбре, зашипела Шанталь.

– С тобой ... – удивлённо сказал Ламбре, понимая, что сказал что-то не то. Шанталь со всего маху влепила ему оплеуху, и бедный Ламбре вторично отступил в угол кабинета.

– Скажите, Ламбре, – спросил Броннер, – а вы не заметили в «той» Шанталь, что-либо необычное.

Ламбре, оглядываясь на Шанталь, сказал:

– У неё были какие-то другие глаза.

* * *

Наступил декабрь, а жизнь в Гуляйполе текла своим чередом: батько Махно объявил село столицей свободной державы и создал революционный штаб, где пропадали все главные махновцы, если не были заняты налётами на близлежащие сёла и города.

Даша и Вера проводили время с Ниной, а Семён пропадал в мастерских, так как кроме военной техники пришлось ремонтировать и всякие сельские механизмы: сеялки, веялки и, даже, править бороны тащили к нему. В военных трофеях Махно появились два автомобиля, а так как доморощенные шофёры не управлялись с рулями, то после аварий Семёну приходилось ремонтировать и их, благо знаком был с машинами не понаслышке.

Кроме того, однажды Семён уехал вместе с Махно, а приехал через неделю: рассказывал, что ездил к Петлюре и договаривался насчет нейтралитета войск Махно и петлюровцев. Как оказалось, из того ничего не вышло и Махно послал Марусю Никифорову сойтись с большевиками Екатеринослава, находящимися в подполье, чтобы совместными усилиями выбить петлюровцев из города.

Однажды к Семёну пришли два Лева, Голиков и Зиньковский, которые долго его расспрашивал, но ничего не сказали и ушли. Семён знал, что они из махновской разведки, но его особое положение сослужило ему службу и его не тронули.

Как-то в мастерскую завернул Махно на тачанке и крикнул Семёну:

– Садись.

Семён, как был в кожаном фартуке, не переодеваясь, забрался в тачанку, и кони понесли их за село, где ещё издали Семён увидел самолёт, по контуру напоминающий английский «Sopwith». Семён не ошибся в марке и с удовольствием рассматривал двухместный самолёт. Невдалеке, переминаясь с ноги на ногу, стояли его два бойца, а на земле лежал труп.

Оказалось, что бойцы выстрелом перебили бензиновую трубку двигателя и самолёт сел в поле. Но вот чего не простил батька бойцам, так это то, что они тут же пустили лётчика в расход и принялись дербанить самолет. Подоспевший на коне Лёва Голиков, отстегал бойцов нагайкой, а сам поскакал докладывать Махно.

Батька даже не глянул на провинившихся, а сразу потянул Семёна к самолёту.

– Можешь починить? – спросил он, и Семён утвердительно кивнул головой. Махно даже просиял от радости, и это спасло жизнь упавшим на колени бойцам.

– Батьку, ми ж не знали, що ця бісова холера тобі треба, – поднял простоволосую голову крестьянин-боец. Махно пару раз хлестанул нагайкой по их спинам и сказал:

– Если кто хоть пальцем тронет самолёт ... – он не договорил, но бойцам стало понятно. Семёна отвезли в мастерскую, где он собрал инструмент и материалы, погрузил на телегу и поехал к самолёту.

Когда, через пару дней, двигатель с приятным рокотом завелся, присматривающий за Семёном Лёва Зиньковский побледнел и сказал:

– Не вздумай на нем убежать – пристрелю.

– Садись, – сказал Семён и двухметровый Лёва залез на заднее место. Семен сел за штурвал и крикнул Лёве: – Пристегнись.