Текст книги "Кровь первая. Арии. Они"

Автор книги: Саша Бер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

Она помолчала, продолжая одна стоять из всех. Потом так же молча оделась и ушла.

Молодух поселили в Данавенском шатре. Одели, хоть и не по размеру, а чуть просторней, но за то тепло и добротно. Кормили сытно, даже закармливали. Дануха, всех троих пристроила к себе на кухню в помощницы. Принеси, отнеси, помой, почисти и так далее. Все постепенно начали к ним привыкать, как не с того ни с сего, где-то за два дня до появления в лагере Данавы, они сбежали. Все трое. Притом, прихватив с собой изрядное количество продуктов из кладовой. Голубава с Елейкой хотели было по следам догнать, на что Дануха только облегчённо улыбнулась и сказала:

– Да, Хуй сыми, дурами, сами под Чярту подлезли. Как припёрлись, так упёрлись. С них всё равно ни хуя б толку не было. В башках ветер любы здравы мыслишки напрочь выдуват.

– А если поймают их, и они на нас наведут? – не успокаивалась Голубава.

– Ну и чё? – тут же возразила Дануха, – поймашь ты их, чё дале? Убьёшь? Вона к тому дереву привяжешь? Или уговорами уговаривать будешь остаться?

На что Голубава призадумалась и отказалась от своей идеи. Действительно. Сёстрами ихними они так и не стали, пленницами не были. Они просто жили у них на правах гостей. Ну, погостили и дальше подались. Да, и действительно, маньяк с ними, пусть бегут.

Через пару дней заявился Данава, да опять не один, а со своим «братом», таким же «колдунком», как и он, по кличке Батра. Откуда «колдунки» себе такие заковыристые клички брали и что они значили, Троица их знает. Он оказался тем самым Масаковским родовым колдуном, о котором Данава рассказывал ещё прошлой зимой. Делать ему одному в лесу стало нечего. Лесановский его сосед, с кем он последнее время жил, помер, а сами леса Лесановские арья вырубать стали под корень. Только не понятно, что задумали. Толи просто лес заготавливают, толи решили что-то строить, на заброшенных землях. Дануха всё это выслушала и вдруг смачно сплюнула:

– Тфу, дуры.

Колдуны непонимающе переглянулись, но Дануха ничего им объяснять не стала. Объяснила Елейка:

– Мы тут давеча трёх девок Лесановских нашли. С того света выковыряли. Вылечили, одели, обогрели, жить с нами разрешили, а они сбежали. И похоже опять в свои Лесановские леса, откуда их уже вылавливали.

В рассказах – пересказах наступила тишина, которую как всегда прервала Неважна:

– Спасать их надо опять, – проговорила она, сидя с напряжённым лицом, с закрытыми глазами.

– Да пропади они пропадом, эт три дуры малолетни, – как-то обеспокоенно и тихо затараторила Дануха, чувствуя в интонации Неважны определённую уверенность к решительным действиям.

– Какие бы не были, но мне за них больно, – проговорила Неважна, открывая глаза, полные слёз.

Тут Неважна резко соскочила, утёрла слёзы и настойчиво заявила Данухе, не спрашивая разрешения, а ставя её перед фактом:

– Я пойду выручать. Я знаю где они.

Дануха хотела было что-то возразить и уже рот раскрыла, но её опередила Голубава:

– Я пойду с ней, – сказала она так же твёрдо, поднимаясь со скамьи.

– И я с вами, – тут же соскочила Елейка.

Вот тут Дануху прорвало:

– А ты куды? Пизда хрома. Сядь. Жопу прижми. Ты уже наскакалася и набегалася. Пока ногу не залечишь, носу с поселения не сунешь.

После недолгой, но яростной склоки, тем не менее не переросшей в драку, Неважна, вооружённая луком и походным шатром и Голубава, вооружённая мешком с продуктами, ушли в лес в том направлении, которое указала Неважна. Елейка, рыдая от обиды у себя в шатре, осталась смачивать меховой валик подушки слезами и соплями. Два колдуна с перепугу, тихо-тихо, незаметно сбежали к Данаве в шатёр и там спрятались, чтоб не попасть под горячую руку разбушевавшейся Данухи.

Она бесилась не оттого, что баба с девкой полезли, не зная куда и не зная зачем, не предполагая, чем всё это кончится, а потому что не могла удержать. Не было у неё на это ни сил, ни прав. Порядок в баймаке, в своё время, держался ею за счёт собственного авторитета и силы ближнего круга, которую она могла применить по своему усмотрению. Хотя в её ближнем круге была одна Сладкая, но ей этого было достаточно. Ведь кроме этого за ней стоял её сын, родовой атаман со всеми мужиками, а против этой силы даже весь бабняк, если б взбунтовался, ничего сделать бы не смог. А сейчас поддерживать порядок среди девок было не чем. Бабняка нет. Устоев нет. Почему они должны были её слушаться? Здесь за ней силы не было. Она была лишь старшая из равных. И вот эта беда больше всего её задевала. Как же она будет держать их в подчинении и повиновении, если нечем? Это-то беспомощность и бесила больше всего. Она вбила себе в голову, что должна собрать вокруг себя особенных молодух, в противовес стае нелюдей и этим отрядом девок, вывести всех кровожадных гоев с земель речников под корень. И девок, в конечном итоге, вокруг неё должно было собраться много, должно быть что-то, что сплотит их и заставит делать каждую то, что требуется для дела, а не то, что каждая для себя решит. Отрядом нелюдей безоговорочно командует непререкаемый атаман. А у них? Нет у них ни атамана, ни атаманши. Сама же Дануха себя в этой роли не видела. Собрать – да, а вести в поход на выкорчёвывание этих тварей – нет. Идеи, которая бы объединила и сплотила, тоже нет. И если лидера надо искать, то вот подумать над идеей, надлежит именно Данухе. Ведь именно ей Водная Дева поручила составить законы, простые и понятные, которые будут скреплять всех в одну семью. А из трёх, она родила только один и то, девок под него не загнала, а уж давным-давно нужно было это сделать. Глядишь сейчас бы смогла остановить самоуправство.

Неважна с Голубавой шли скоро, но не быстро. Снег в лесу хоть ещё и не был глубокий, но тем не менее скорость продвижение значительно уменьшал. К концу дня поднялся ветер, что ещё больше замедлило их продвижение. Первую ночь ночевали в лесу. Шатёр разбирать не стали. Так залезли в мешок, не раздеваясь, что-то там перекусили холодное и вырубились.

Неважна вела по прямой, искривляя свой путь лишь когда приходилось огибать буреломы и завалы. Весь второй день дул порывистый холодный ветер, а идти пришлось большую часть пути по открытой местности. Порывы ветра были такими, что порой валили с ног. Несколько раз останавливались, залезая в мешок, чтоб передохнуть и обогреться за одно. Ночевали тоже в степи, в какой-то ложбине. На третий день ветер стих и к полудню они вошли в очередной лес.

– Уже не далеко, – сказала, запыхавшись Неважна, которая в этот лес чуть ли не бегом забежала, потому что только в лесу она чувствовала себя защищённой, как дома.

Но углубившись не так далеко, её догнала и схватив за локоть, остановила Голубава.

– Что? – озираясь по сторонам и снимая лук со спины настороженно спросила Неважна.

– Слышишь? – шёпотом спросила баба, смотря куда-то вперёд.

Неважна придержала дыхание, прислушалась. Где-то впереди действительно брякали отдалённые удары топоров. Там впереди рубили лес. Неважна остановилась, поводила головой из стороны в сторону с закрытыми глазами.

– Они разделились, – тихо проговорила она, – одна прямо перед нами в доме каком-то, а вторая вон там, – и она указала в сторону, – она похоже в яме прячется, – и немного помолчав, с каким-то ужасом, прошептала, – а третьей нет. Я её не чувствую.

Охотница, тут же пригибаясь, пошла в сторону спрятавшейся, то и дело останавливаясь и вглядываясь в пустоту зимнего леса. Вскоре они вышли на край вырубки. Вырубленная от леса огромная поляна была пуста. Людей видно не было. Стуки топоров и мужские окрики раздавались где-то в стороне и видно их не было.

– Где она? – спросила Голубава, всматриваясь в пни и остатки кустарника на вырубке.

Неважна помедлила, после чего протянула руку в сторону виднеющейся вдалеке края поляны, за которым видно был спуск или просто понижение, сказала:

– Там.

И они, низко пригибаясь, перебежками среди пней, пустились в направлении, указанном Неважной.

Когда они добрались до ямы, в которой по предположению молодой охотницы пряталась девка, то обе остолбенели в шоке, выпрямившись в полный рост, забыв про осторожность.

– Это же помойка, – обескураженно произнесла Голубава, оглядывая большой овраг, заваленный мусором жизнедеятельности человека. Там были свалены содранные шкуры животных, их скелеты, с не до конца обрезанным мясом, валялись тут и там целые головы различных животных, замёрзшие и свежие кучи говна и жёлтые дыры проталин от мочи. Было такое ощущение, что сюда ходил гадить целый табун мужиков в несколько десятков человек. Голубава недоумённо посмотрела на Неважну. Та, поморщившись, неуверенно спросила:

– Она что, лучшего места спрятаться не нашла?

– Ну, а чем не схрон? – ответила ей баба с какой-то брезгливостью.

– Она там, – со вздохом проговорила Неважна, указывая на отдалённую кучу и стала спускаться в овраг.

Внимательно смотря под ноги и пробираясь по краю, всё равно то и дело натыкаясь ногами на кости, припорошённые снегом, они добрались до нужной кучи. Девку нашли сразу и тут же поняли, хотя сначала не поверили, что она не пряталась, а её просто выбросили на помойку. Куча, в которой она лежала, была сооружена из кабаньих костей, а внизу их вмёрзла турова шкура, плохо ободранная с жиром и кусками замёрзшего мяса, которая подвернувшись образовала под двумя примороженными головами хряков, что-то вроде небольшой норы, в которой свернувшись калачиком лежала Белянка, а это была именно она. Девка была ещё живой, но ни на что не реагировала. Голубава вытащила её и взяв на руки, понесла из оврага наверх. Девка была подобна травяной кукле, безвольной и абсолютно расслабленной. Баба намеревалась отнести её куда-нибудь подальше от этой мерзости, где запихать в походный мешок, осмотреть и расспросить, если получится, но не успела.

– Эй, а ну стоять! – проревел мужской бас и в овраг с другой стороны спрыгнул здоровенный мужик с копьём в руке.

В голове у Неважны с момента обнаружения ямы, вид которой вверг её в недоумение и до этого момента, выведшего её из этого недоумения, пролетел целый рой эмоций. От непонимания и неверия в увиденное, до осознания того, что живого человека, девушку, можно прямо так взять и выбросить на помойку как… Она долго подбирала слово, но так и не смогла. Когда Голубава вынимала Белянку из норы, то осознание переросло в обиду до слёз, и она тихо заплакала, обзывая по-своему этих нелюдей, как умела. А когда этот воин рявкнул и прыгнул вниз, она уже негодовала в ненависти, злобе и ярости. Именно за мгновение до этого, ей вдруг захотелось поубивать всех этих сволочей, а тут как по заказу, на те. Она, даже не раздумывая, хладнокровно, но быстро, в одном монолитном движении сняла лук, вынула и вставила стрелу, натянула тетиву и выстрелила. Чем-то до безобразия довольный мужик, в тот момент шустро перелезавший через гору костей, словил стрелу прямо в глаз, ничего не успев понять. Даже самодовольное выражение на лице так и осталось без изменения. Он резко выпрямился, выгнулся назад и рухнул куда-то за кучу спиной вперёд, выронив при этом копьё. Неважна замерла со звериным оскалом на лице, как заворожённая смотря на пустое место, где только что был воин. Голубава, застигнутая врасплох его появлением, тут же заметалась, с девкой на руках, наконец набегавшись, положила её на снег и кинулась к воину.

– Иди сюда, – проорала она сдавленным голосом, обращаясь к замершей на месте Неважне, – быстрей.

Неважна никак не отреагировала на её сдавленные вопли, оставаясь стоять на месте, а вместо этого, сухо, но громко спросила, даже не стараясь скрываться:

– Зачем?

– Как зачем? – в панике, суетливо перелезая через кучу хлама, переспросила Голубава, – увидят труп, кинутся искать.

– Голубава, – неожиданно спокойно проговорила охотница, – не суетись. Ты бы лучше посмотрела за Белянкой. Это не они нас будут искать, а я их. Я их всех поубиваю.

Голубава хотела было накинуться на несмышлёную девку даже рот распахнула и воздуха в грудь набрала, но увидев её лицо, тут же осеклась, чуть не брякнувшись задницей на кучу. У неё вдруг что-то лопнуло внутри и растеклось обжигающим теплом. Она даже почувствовала, как лицо запылало от прилива крови. Голубава опустила руки, глаза. С лица сползла суетливая растерянность, которая плавно перетекла в выражение злобы и ненависти. Она медленно поднялась на кучу, подхватила копьё, прикинула его в руке на вес.

– Я тоже, – неожиданно громко твёрдым и уверенным голосом проговорила Голубава, – хватит бегать, пора платить по долгам. Я за этим сюда и пошла.

– Ты бы всё же посмотрела для начала Белянку, сестра, вдруг ещё можно чем помочь.

Спокойствие и рассудительность девчонки, как пощёчина привело Голубаву в чувство. Стало почему-то стыдно и вместе с тем отрезвляюще спокойно. Эта девчонка оказалась куда прочнее, чем казалась и, тем более крепче чем она, паникёрша. Баба пошла с Неважной, думая, что сможет поддержать её своим жизненным опытом и здравым рассудком, а оказалось всё наоборот. Это осознание собственной мало значимости и неспособности в критический момент собраться и принять правильное решение, задело бабу, но и только. Она тут же «проглотила» свои эмоции и включила рассудок.

– Хорошо, – так же чётко ответила она и забрав у охотницы скатку с шатром, пошла смотреть девку.

Через некоторое время Голубава вернулась к Неважне, продолжающей стоять на одном месте.

– Плохо дело, – проговорила она зло и грустно, – она вся избита до полусмерти. Сложно сказать сломано что или нет, но волосатую щель ей порвали вдрызг. Такое ощущение, что целая артель мужиков насиловала и не по разу. Крови много потеряла. Но теперь уже не кровит. Запеклось всё. Я отнесу её за овраг на спуск. Попытаюсь в чувство привести отварами, если получится.

Неважна ничего не сказала, лишь кивнув головой в знак одобрения, продолжая своими, ничего не выражающими глазами, внимательно следила за краем оврага. Голубава вернулась к молодухе и схватив мешок шатра с полумёртвой – полуживой Белянкой, понесла её наверх из оврага и дальше по пологому склону вниз, устроившись там в кустах и разведя небольшой костерок. В походном котелке Неважны она натопила снег, засыпала толчёной сухой смеси из трав и кореньев. Когда сунула отвар в снег остужаться, сверху услышала окрик мужика, но не на спуске, а где-то там на помойке. Она вздрогнула, вскочила, вновь охваченная беспокойством, но никого видно не было, а там на горе было всё тихо. Белянка лежала в мешке, накрытая шкурой. Глаза её были открыты, но на все обращения к ней, тряску за плечо, за вымазанное лицо, никаких ответных реакций не производила. Голубава с силой посадила её и стала вливать в рот зелье, но та не глотала и всё, что вливалось в рот, выливалось из расслабленных губ обратно. Это Голубаву взбесило. «Ах ты дрянь!» – выругалась она злобно и с силой запрокинув голову, влила порцию отвара. Та захлебнулась, закашляла и глубоко задышала с присвистом. Постаралась опять улечься на бочок и тихонько захныкала, как маленький ребёнок, но Голубава не дала ей это сделать.

– Белянка, сучка мелкая, ну ка пей, – она ухватила её за волосы и поднесла котелок ко рту.

Та продолжая хныкать, всё же сделала несколько глотков и отстранилась. Закрыла глаза и подняла руку к груди, как бы прослеживая путь тёплой волны по пищеводу в желудок. Потом открыла глаза, и сама потянулась к котелку. Голубава споив ей почти половину посудины, повернула её голову к себе, чтоб глаза видели бабу и тихо спросила:

– Белянка, ты узнаёшь меня?

– Да, – прошептала одними губами девка.

Глаза её посоловели и начали закрываться. Она засыпала.

– Много их? – спросила Голубава.

Но Белянка уже ничего не отвечала. Она уснула.

– Ладно, – подытожила столь короткий допрос Голубава, укладывая молодуху и накрывая шкурой, – поспи. Это для тебя теперь лучший лекарь.

Баба выпрямилась с чувством выполненного долга и решила, что теперь её очередь долги взымать. Ей вдруг стало всё равно, что с ней произойдёт в следующий момент. Даже если её окружит сейчас куча мужиков, она со спокойной совестью сдохнет, но до последнего будет их убивать, ну или хотя бы постарается, хоть одного, хоть покалечить. Зубами кусать будет. В этом была её теперешняя цель в жизни. Именно этого ей хотелось всё время своего плена. Именно за этим она бежала. Найти тех ублюдков и так же обыденно, мимоходом поубивать. Всех, и в первую очередь того, морду которого она запомнила на всю жизнь. Голубава подняла копьё, валяющееся тут же и пошла обратно в помойную яму. Не раздумывая зачем. Она почему-то была уверенна, что её бой будет именно там.

Неважну она нашла всё на том же месте, только стрела была наложена на тетиву, и стояла она на изготовке. Голубава подошла к ней сзади, но охотница даже не обернулась.

– Уснула, – сказала она тихо, – будем надеяться не помрёт. Тут был ещё кто?

– Был, – сухо ответила девчонка, – двое. Там валяются.

Голубава замялась, поборолась сама с собой с каким-то внутренним противоречивым чувством, а затем неожиданно попросила:

– Дай мне кого-нибудь убить.

– Ты же не умеешь стрелять, – всё так же монотонно без эмоций ответила Неважна.

– А я вот этим, – буркнула Голубава, выставляя перед собой увесистое древко копья с широким лепестковым медным наконечником.

Не успела Неважна, что-либо сказать, как с края ямы, на скорости сиганула фигура мужика. Он, быстро, не обращая внимания по сторонам, второпях развязывал штаны и повернувшись к ним спиной, резко присел, скрывшись за кучей мусора. Голубава перехватила копьё и кинулась к обосравшемуся мужику, а тот за шумом естественного процесса и из-за собственного голосового сопровождения, не услышал набегающей сзади собственной смерти. Голубава обогнув кучу со всей силы и с каким-то утробным рычанием, вогнала копьё ему в спину. Полная ярости и праведного негодования, рыча и матерясь, она какое-то время пыталась выдернуть оружие из тела обосранца, валяя его по снегу и в собственных экскрементах. Тело дёргалось от каждого рывка, но наконечник не отдавало. Только когда она вообще озверела и начала дёргать копьё туда-сюда, ей удалось вырвать из трупа своё оружие, разворотив ему пол спины и перемолов, наверное, все внутренности. После чего запыхавшись со взъерошенными волосами, выбившимися из-под шапки и прилипшими к вспотевшему лицу, вернулась к Неважне, на лице которой, наконец-то, появилось хоть какое-то выражение. Охотница была удивлена.

– Всё, – бросила запыхавшаяся и радостная Голубава, подойдя вплотную, – кажись полегчало. Пойду обратно. Посмотрю, что ещё можно сделать с Белянкой.

И ушла к пострадавшей. То, что только что произошло, не только принесло «облегчение» Голубаве, но и вывело из какого-то странного ступора Неважну. Она встрепенулась, оглянулась, поморщилась и также стала вылезать из этой вонючей ямы. Охотница поднялась наверх. Огляделась. Вокруг одни пни и редкий кустарник. Она закрыла глаза. «Это не зверь», – сказала она сама себе тихо, – «это хуже зверя. Они твой лес вырубили. Они моих подруг убивают. Они моего отца убили. Я дитя леса. Я твоё дитя Лесная Дева. Ты единственная, кто у меня осталась, и я хочу начать охоту на этих нелюдей. Дозволь». И так же как раньше лося или белку, зайца, или какого-нибудь другого зверя, она отчётливо почувствовала людей. Самцов. Даже на расстоянии она почуяла их вонь, мерзкую, резкую и отвратительно противную. Их было много, и они были повсюду. Она повернула голову по направлению к тем, кто был ближе всех и как любого другого зверя, на которого охотилась раньше, повела их на себя, под выстрел. Их было двое. Она явно представила себе, как они идут вон к тем кустам. И они пошли. Два хлёстких хлопка, один за другим с протяжным шелестом оперившегося ветерка, и оба рухнули со стрелой в глазу. Неважна спокойно, бесшумно, как ходила всегда, подошла к добыче, вынула стрелы, вытерла их и принялась за следующих.

С начала ей казалось их было так много, а не успела она оглянуться, как они кончились. Неважна, даже сразу не поняла, куда это они делись, но оглядев последнее место расстрела, где валялись убитые мужики, устало присела на пень, поняв вдруг, что не так их много, оказывается и было. На неё напало унынье. Ни жалость, ни угрызение совести, ни усталость, которая обычно наваливается после перенапряжения, а самая обыкновенная унылость. Она пошла обратно, искать Голубаву и почти уже дойдя до ямы, неожиданно вспомнила, что пришла выручать знакомых девочек и вторая была где-то там, откуда она только что ушла. Пришлось вернуться обратно. Бурю она нашла в странном деревянном доме. Она раньше не видела таких. Большой, сложенный из брёвен, с острой крышей из ёлочных веток, уложенных охапками в несколько слоёв. На входе висела шкура тура. Она хотела сорвать её, но на это у неё ни сил, ни веса не хватило. Отодвинув её в сторону, увидела внутри другую. Заглянула за вторую. Внутри дома было темно и со света вообще ничего разглядеть было невозможно. Тогда недолго думая охотница достала из-за голенища сапожка свой охотничий нож и срезала обе шкуры, впуская себя и дневной свет вовнутрь этого мрачного дома.

Снежная Буря лежала в самом углу, свернувшись калачиком и отвернувшись к стенке. Неважна подошла к ней и долго стояла, чего-то ожидая, но та не подавала никаких признаков жизни.

– Буря, ты жива? – спросила она негромко.

Сначала ничего не произошло, но некоторое время спустя, лежавшая дёрнулась, как будто до неё только что дошёл вопрос и опасливо обернулась на Неважну, бегая по её контурам испуганными глазками.

– Жива, – уже громко проговорила охотница, – сама идти сможешь?

Та опять дёрнулась всем телом, как будто её хлестнули плетью и поднявшись на локтях, в панике за озиралась, но тут же убедившись, что больше никого нет, быстро перевернувшись и вскочив на колени, ухватила Неважну за ноги и жалобно заскулила:

– Вытащи меня отсюда, пожалуйста. Я тебя умоляю. Всё что хочешь для тебя сделаю, только вытащи.

– Хватит, – пытаясь освободиться от её захвата, недовольно проговорила Неважна, – вставай и пошли. Я и так за тобой пришла, что тебе ещё надо.

Но та упорно не желала от неё отцепляться. Попытавшись какое-то время отцепить девочку по-хорошему, Неважна, наконец, рявкнула на неё по весь голос и та в испуге, закрывая голову обоими руками, само собой была вынуждена от неё отцепилась. Неважна быстро развернулась и пошла на выход, скомандовав не оборачиваясь:

– Пошли.

Выйдя наружу она остановилась и опять осмотрелась. Новой добычи не объявилось. Тишь и благодать. Обернулась. Буря из дома так и не показалась.

– Снежная Буря, ты идёшь или решила тут остаться? – громко выкрикнула Неважна, теряя терпение.

И только тут в проёме показалась перепуганное, чумазое лицо, вымазанное непонятно чем.

– Да выходи. Нет тут больше никого.

– А они что ушли? – шёпотом, недоверчиво прошипела Буря, бешеными глазами осматривая то, что могла разглядеть, высовываясь из проёма.

– Ушли… На тот свет, – проговорила охотница, разворачиваясь и лёгкой скользящей походкой, не спеша, пошла искать Голубаву. Пройдя уже пол пути до мусорной ямы, она услышала жалобный писк за спиной.

– Подожди меня.

Неважна оглянулась. Девочка почти на корячках, из-за того, что слишком низко пригибалась к земле, мелко семенила за ней меж пнями.

– Да что ты ползёшь? Я же сказала, что никого здесь больше нет. Вставай и иди нормально. Я не собираюсь тебя тащить на себе, коль у тебя ноги ходят. Нам ещё Белянку тащить. Вот та вряд ли сама пойдёт.

– Белянку? – переспросила Буря, подползая к Неважне, – Белянку и Звонкую они забили до смерти. Вернее, поначалу Звонкую, а вчера и Белянку.

– Жива твоя Белянка, пока, если конечно до своих до тащим.

Неважна продолжила путь уже не останавливаясь больше и не оборачиваясь назад. Она дальше шла молча, слыша за спиной торопливые шаги и запыхавшееся испуганное дыхание.

Нашла она Голубаву сразу, как только перешла овраг на другую сторону и взглянула вниз по спуску. Дымок костра вился внизу из-за кустов. Когда же встретились две жертвы мужицкого беспредела, у обоих началась истерика. Притом Буря, которая вроде бы казалась не так пострадала, как её подруга Белянка, вдруг размякла, упала на шкуры шатра и ревя как белуга, потеряла всякую способность самостоятельно передвигаться. Зато умирающая Белянка, тоже включившаяся в парную истерику, наоборот ожила и задвигалась. Поэтому сразу они в обратный путь не пошли. Неважна даже предложила пожить какое-то время в том деревянном большом доме, где нашла Бурю, но та, как только услышала об этом, завизжала, как сумасшедшая истеричка на всю округу и вцепилась в шатёр с такой силой, что и Неважна, и Голубава поняли, что оторвать её даже обессиленную от шкур не удастся. Тогда решили остаться здесь. Костёр развели побольше и Неважна занялась готовкой. Еда, правда, у неё получалась не важной, но Голубава ушла потрошить убитых и была занята исключительно тем, что постоянно таскала к их костру какие-то вещи, а потом совсем пропала. Неважна раза три пускала в небо стрелку, выглядывая её с высоты птичьего полёта и всякий раз заставала Голубаву за процессом волочения куда-то трупов. Как выяснилось позже, она не поленилась и стаскала их всех до одного в помойную яму. Не лень же было. Наконец, когда мелко нарезанное мясо уже сварилось, охотница, не выдержав, что было силы покричала бабу. Та пришла и притащила ещё кучу барахла. И того у костра скопилось: семь копий, двенадцать медных топоров, ценность которых даже у неё в голове не укладывалась, потому что это было очень много, три мешка продуктов разных, четыре лука со стрелами, которые Неважна осмотрев, тут же бросила в костёр, как будто Голубава только для этого их и припёрла, для растопки.

– Там ещё посуда глиняная и огромный медный котёл. Нам бы очень пригодился, – заискивающе проинформировала Голубава.

– А тащить всё это добро кто будет. Нам бы этих дотащить.

– А чё их тащить, – встрепенулась баба, – день, два попоим, покормим, подлечим и сами пойдут. Примочки я им сделаю. Потихоньку дойдут. Нам куда торопиться?

Для подъёма на ноги обеих, Голубаве потребовалось три дня, хотя они уже и на второй готовы были идти, но Белянка ещё ходила с трудом. Больно было. А вот на третий день обезболивающие примочки с травами своё дело сделали и отряд, погрузивший всё собранное Голубавой добро, отправился в обратный путь, который занял у них целых шесть дней. Тащили шатёр они все вчетвером. Шли, естественно, медленно, то и дело останавливаясь, но шли. Что стоило это двум хлебнувшим излишнего мужского внимания девкам, никто кроме них не знает. Обе шли молча, стиснув зубы, стараясь не говорить, а все силы собирали только для того, чтоб тупо и уже ничего не соображая двигаться вперёд, подальше от проклятых мест.

Их встречали ещё при подходе к поселению, далеко в лесу. Отряд по встрече, как и положено возглавляла Воровайка. Данава с Батрой подхватили уже ничего не соображавших болезных молодух под руки. Дануха, Хохотушка и Елейка тут же впряглись к Голубаве с Неважной, думая, что там в шатре полуживая Звонкая. И как же материлась Дануха и хохотали Хохотушка с Елейкой, когда в лагере узнали, что пёрли барахло арово.

И вот, вся компания уже нагишом развалилась в бане, кроме «колдунков», конечно, которых тут же выгнали, так как своим мужским видом, они нервировали замученных девок, да и Неважну с Голубавой тоже. Началось настоящее восстановление жизненных сил и зализывание ран, в переносном смысле конечно. Старожилы внимательно слушали, а девки в очередной раз плакались им в груди. Только на этот раз говорила только Белянка, а Буря вообще молчала, не произнеся ни слова.

В отличие от первого рассказа, на этот раз Белянка скрывать уже ничего не стала и рассказывала всё как есть со всеми подноготными. Бежать их уговорила, естественно, Звонкая. Она весь мозг проела, рассуждая как им хорошо жилось одним и как хреново теперь, никакой свободы, и что теперь они будут умнее. Надо просто подальше от реки в лес спрятаться. Вырыть там себе большие землянки и заживут они себе свободно и весело, как и раньше. С себя вины за побег Белянка не снимала. Она с самого начала поддержала Звонкую, а так долго собирались потому, что Буря отказывалась бежать. Именно её пришлось долго уговаривать, но потом всё же согласилась, когда её подружки уже собрались бежать вдвоём.

До своих лесов добрались без приключений, а там сначала услышали топорные работы. Нет, чтоб «ноги делать оттуда», как Буря настаивала, Звонкая решила всё же посмотреть, что там. А когда вернулась в захлёб начала рассказывать, что там арья. Все молодые и все без баб. Одни мужики. Воины с копьями в красивых одеяниях, лесорубы вольные, красавец к красавцу. Одно загляденье. И вот размечтавшись девки, как замуж за аров пойдут, как в роскоши да в достатке в городе жить будут, на диких баб поплёвывая с высока. Все загорелись, побежали хоть одним глазком взглянуть. Один из лесорубов, красивый такой, молодой, здоровый, увидел да позвал. «Эй, девчонки. Идите сюда, что там прячетесь. Познакомимся». Ну они дуры и пошли знакомиться.

Данухе не были интересны похождения этих мокрощёлок. Она заранее догадывалось, как и что там было, но вдруг баба поймала себя на том, что в голове скользнула какая-то очень важная мысль, как тогда с Неважной. Она ведь хотела потом ещё раз обдумать, попытаться поймать эту скользкую мыслишку за хвост, да забыла. А сейчас вновь промелькнуло что-то подобное. Дануха не была уверена в том, что это одна и та же мысль, но по ощущениям они были очень похожи. Баба уже не слышала рассказчицу, она полностью ушла в себя и тут вдруг… она её поймала: «слаба девка передком!». Эта вечно сальная мужицкая шуточка, выдаваемая ими за истину, слышанная ею сотни раз и столько же раз со смехом отвергаемая, как некая мужицкая дурость, неожиданно раскрылась перед ней с непредвиденной стороны. Она поняла смысл этой присказки и ужаснулась. И тут у неё перехватило дыхание по-особенному, как тогда при разделывании волка. Дануха почувствовала, как волосы на её голове встали дыбом, а в самой голове гулко застучала кровь, от чего лицу стало жарко, и она покрылась капельками пота. Девка слаба на передок образно. Она поняла, что любая девка, да что там девка, любая баба, падка на мужиков, но не на прямую, а в своей ебанутой башке безмозглой. Если мужик хоть каким-то боком начинает вести себя как мужик, то есть смотрит на неё, как на противоположный пол, но не напролом, не нахрапом, а лишь проявляя некую заинтересованность. Это для любой бабы самое страшное. Получив намёк на внимание к ней любимой, она, не смотря в его суть, а лишь мельком охватывая образ целиком, всё остальное себе додумывает, придумывает, безоговорочно в этом себя убеждает и становится заложницей собственных фантазий, самостоятельно. Вот она главная слабость, вон он её «слабый передок». Любая девка, баба, вековуха желает быть женщиной. Она, до обоссанных ляжек хочет нравиться, вызывать к себе интерес, быть желанной. Большую часть своей жизни баба в этом отношении сидит на голодном пайке, поэтому она просто вынуждена жить собственными придумками. Откуда ей взять внимание к себе со стороны мужчин, если его нет, да из себя самой, а коль забрезжит хоть самая слабая искорка интереса со стороны мужика, пусть он будет хоть самая последняя сволочь, эту искорку голодная баба в себе разожжёт до величины Ярова костра, если ей в этом не помешать. Вот она «бабья слабость на передок». Вновь и вновь повторяла себе Дануха. А слабыми им быть никак нельзя, не имеют они на это право. А как поступить? Как заставить их не жить этими лишающими их силы придумками? Просто запретить? Ничего не получится. К ним в мозги не залезть, прядок там не навести. И вспомнила тут Дануха слова Девины. Законы должны быть простые и понятные, но нарушившие их, жить не будут. И тут в её голове родился второй закон: «не еть» под страхом смерти. Запретить девке думать над этим она не сможет, но сдерживать в раздувании «передкового пожара» страхом смерти, вполне возможно и даже нужно.