Текст книги "Кровь первая. Арии. Они"

Автор книги: Саша Бер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Саша Бер
Кровь первая. Арии. Они

Буйный ветер резво гонит по степи ковыль волнами

Колыхая разнотравье разноцветье разрывая.

Тучи темной кучей в небе гнались ветром словно стадо,

Те, насупившись, толкались. Зрела буря – гнев стихии.

По степным волнам бескрайним, словно чёлн по водной глади

Разрезал траву и ветер чёрный зверь – рожденье Вала…

День у Данухи не задался аж с самого пробуждения. Да и какое это к маньякам ссаным было пробуждение. Не свет не заря разоралась Воровайка – ну та, что ручной сорокой при большухе проживала, которую за беспредельность, боялся весь баймак пуще самой большухи. Она была как злобная маленькая сучка, в отличии от последней не кусала, а больно щипалась и клевалась, абсолютно не зная границ в своих бесчинствах. Большуха её выходки прилюдно не одобряла, уговорами укоряла, но и решительно не пресекала, мотивируя это тем, что она тварь природы и без повода не клюнет, не обсерит, а раз случилось что, от неё непотребное, то поделом да за дело. Так вот эта засеря пернатая, ещё до рассвета, бойко прыгая по полу землянки, шурша сеном, лаяла, как собака на входную шкуру. Вековуха цыкнула на неё спросонок, потом даже чем-то швырнула, что под руку попало, но чем не помнит, но промазала, а та всё равно не угомонилась. Вековуха кряхтя попыталась встать с лежака, но приставленная к лежанке клюка качнулась и рухнула прямо на опущенные на пол ноги, больно ударив по пальцам. Большуха в ярости громко выругалась и лишь заслышав забористый мат хозяйки, сорока быстрыми скачками допрыгав до входной шкуры, юркнула наружу во двор. В жилище было почти темно, только огни очага тускло мерцали малиновым свечением. Вековуха всё же встала. До топала в раскоряку до очага, подбросила в него несколько сухих чурок, раздула. Довольно просторная нора осветилась блеклым светом прыгающих из стороны в сторону язычков небольшого костерка под большим, плоским камнем. Осмотрелась, не понимая, что это крылатое отродье могло так потревожить. Ничего. Вернулась к лежаку, кряхтя подобрала клюку и тяжело, с трудом переставляя больные и не в меру толстые ноги, поковыляла вслед за «сорочьим наказанием». Время было предрассветное. Тихое. Весь баймак был погружен в пелену лёгкого тумана, который медленно плыл вдоль реки, от чего казалось, что всё окружающее находится в равномерном, плавном движении. Дануха огляделась. Идиллия была полной и безмятежной. Она закрыла глаза и медленно начала поворачивать голову. Сначала справа на лево, затем слева на право. Открыла глаза, в прищуре всматриваясь в туман на реке. Опять закрыла и резкими, короткими вдохами носа, она как бы пронюхала окружение. И, наконец, открыв глаза, пробурчала себе под нос:

– Убью, дрянь пархату, – и стала шарить глазами по земле, в поисках Воровайки, но её уже и след простыл.

Сорока объявилась лишь к полудню. Скача где-то на площади, что в центре баймака меж бабьих жилищ и стрекоча во всю сорочью глотку, она поднимала тревогу. Дануха услышала её расхаживая по краешку прибрежной воды босыми ногами и шепча заговоры на излечение отёкших ног. Услышав истеричный ор Воровайки, баба встрепенулась, с силой закрыла глаза, как бы переключаясь на какой-то другой режим восприятия окружающего мира. Дёрнулась назад, как от удара, повертела головой в поисках клюки, что была воткнута в песок и схватив её торопливыми шашками поспешила на пригорок, что отделял реку от площади. Подъём был в общем-то не так и крут, но для неё сейчас он казался чуть ли не вертикальной стеной. Обычно спускалась и поднималась она дальше по берегу, где подъём был более пологим, но сейчас из-за спешки ринулась на прямую. Чувство опасности, притом смертельной опасности, гнало её наверх по кротчайшему пути. Подниматься пришлось чуть ли не на карачках, одной рукой опираясь на клюку, другой опираясь на землю, поэтому даже заслышав непонятный грохот и резкий девичий визг, Дануха ничего разглядеть из того, что там творилось не могла. Лишь вскарабкавшись наверх, запыхавшись, она смогла распрямиться и первое, что увидела, заставило её вообще перестать дышать. На неё неслась огромное чёрное мохнатое страшилище, издающее тяжёлый грохот, от которого даже земля дрожала, как в испуге. Оно в одно мгновение поглотило её в безмерную и абсолютно пустую черноту, в которой баба повисла в чёрной, липкой паутине. Почему именно в паутине, Дануха таким вопросом не задавалась. Она просто поняла, что попала в чёрную липкую паутину, потому что помнила, как во что бы то не стало пыталась отклеиться от этой дряни, но та держала её крепко, да так, что баба даже пошевелиться не могла…

Паутина, паутинка, кружевное полотно. Большуха стояла в чёрной пустоте, но от чего-то точно знала, что стоит на пороге своего дома, а перед ней, склонив голову в той же пустоте стоит Тихая Вода, одна из тех двух прошлогодних невесток, купленных его сыном, родовым атаманом Нахушей в каком-то дальнем баймаке. Особых нареканий на неё не было. Нормально забеременела, нормально выносила, родила, как не первородка вовсе, вот уж годик кормила поскрёбыша. Хорошенький ребёночек рос, ничего не скажешь, здоровенький. Хорошей бабой будет, послушной, подумала тогда Дануха, принимая из её рук ярко красное яичко и тут же на ощупь ощутила какую-то странность, не правильность. Пригляделась. Ба! Дануха хоть и вековухой числилась, но на глаза не жаловалась. Зубов было мало, а глаза были на месте, и остры, и зорки. Поэтому много труда не составило разглядеть на подарочном яичке тонкую, ажурную сеточку. А как покрутила в пальцах, да рассмотрела, поняла, что на яйцо искусно приклеена паучья паутина. Да так ладно, что не разрыва не видать, не стыков.

– Лепо, – похвалила её Дануха, продолжая разглядывать неведомую поделку, – кто ет тябя науськал?

– Сама, – елейным, мягко стелящим голоском ответила невеста, – правда не с первого раза, но я упорная.

– Глянь-ка, сама. Ну, чё ж, упорна, приходь на Моргоски[1]1
  Новолуние. Средина мая. «Моргоски». «Моргасье». Бабья пьянка на берегу реки без каких-либо ограничений в одежде и головных уборах. Приглашались только бабы, а также устраивались специальные свободные места для Речных Дев. Подводили итоги Родам. Принимали в бабняк новеньких, родивших в прошлом году и прошедших все установленные местными законами экзамены на «бабье право». По поводу претендентки каждая баба высказывала своё мнение. Приёмы и отказы заканчивались безобразной пьянкой, начиналась которая, с общей цельной яичницы – моргоски, делившаяся между бабами ритуалом «пополам». Гулянка затягивалась до утра.


[Закрыть], – при этом Дануха слегка кивнула головой, намекая на подобие поклона.

– Благодарствую тебе Матерь рода, – тоже кланяясь, но уже низко в пояс, поблагодарила молодуха.

«Ну, чё ж. Подмазала, как подлизала», подумала про неё тогда Дануха расплываясь в хищной улыбке и опять лишь изображая поклон. Невестка испарилась.

Вот Дануха уже сидит во главе стола, накрытом прямо на поляне и всё ещё вертит в пальцах подарочное яйцо в паутинке, а вокруг в безмолвии весь бабняк её в полном составе. Справа увидела Сладкую, которая без зазрения совести всё ела и ела, жрала и жрала. «Скоро лопнет», – подумала Дануха, – «И куды тольк лезет? Всё в жопу прямиком складыват, чё ли?» Она глянула на свою подругу со стороны и у Данухи от чего-то мурашки по всему телу побежали. Ей вдруг стало холодно. Большуха оглядела поляну и на краю увидела стоящих на коленях трёх просительниц в бабняк. Подозвала Цветущую Сирень. Эта молодуха была из своих и ей, как и двум невестам из других баймаков предстояло пройти последнюю проверку для посвящения в бабы. Пройти это испытание на «бабье право» было с одной стороны проще простого, а с другой стороны порой и невозможно. Большуха бабняка по очереди вручала каждой деревянную, почерневшую от времени глубокую миску и отправляла просительницу принести ей водицы из родника. Та шла на родник, черпала в миску воду и приносила большухе. Вот и всё. Но если бы это было так просто, то молодухи бы не топились после этого, а такое бывало, хоть и редко. Во-первых, родник был не совсем обычный. Это был, как знавали – ведали, змеиный источник. Родник, в котором жила и который охраняла старая змея. По какому принципу эта гадюка отбирала людей, точно было неизвестно, но местные знали все, что плохого человека она к роднику не пустит. Либо пугнёт на подходе, либо укусит, когда тот пьёт. Во-вторых, родник для кого-то хоть и был обыкновенный с виду, но только не для Нахушинского бабняка и тем более для его большухи. С этой водой, что приносили ей молодухи Дануха делала три, довольно странные вещи. Поначалу нюхала. Хотя вода эта ничем не пахла. Обычная, чистая, родниковая. Потом щупала своими толстыми, короткими пальчиками, растирая её между большим и указательным, как будто выискивая в ней попавшие на пальцы песчинки. И в конце пробовала на вкус, притом не из миски, а облизывая все те же мокрые пальцы. Итог этих трёх простых действий звучал только в двух видах приговора. Первый: «тебя водица приняла», после чего брала молодуху, стоящую перед ней на коленях за косу девичью и кремниевой острой пластиной, выполняющей роль ритуального ножа, без зазрения совести буквально отпиливала её по плечи[2]2
  Коса – ритуальная причёска, характерная принадлежность к возрастной и социальной группе. Девичью косу затягивали тонким плетёным шнурком. С появлением месячных девке вплетали в косу яркую красную ленту. Волосы зачёсывали гладко. Сначала гребнем, затем смачивали водой, квасом, пивом с солью. Заплетали в одну косу и выпускали на спину. При исполнении всех ритуальных действий косу расплетали. Для связи собственного разума с разумом природы требовалось естество не только умственное, но и телесное. Девки заплетали одну косу, бабы две. Девка плела косу в три пряди одна прядь над другой, бабы плели прядь под прядь. На праздники и на показуху косы плели многопрядные, притом было отличие: иногда плели косы с чётным количеством прядей, иногда не чётным. Для украшения в косы вплетали всё, что угодно, вплоть до золотых нитей. Волосы были показателем жизненной силы и здоровья. Коса – это символ продуцирующей силы, поэтому волосы часто использовались в магических актах. Считалось, что даже потерянный волос не теряет связи с хозяином, поэтому через него можно было влиять на человека. Волосы, выпавшие при расчёсывании, собирали и прятали. Длинная девичья коса олицетворяла зрелость. При переходе девки в бабы косу отрезали (потеря девичьей красы).


[Закрыть]. Всё. Косы нет. Вставай с колен, новоиспечённая баба, садилась за общий стол и со всеми бабами начинай пропивать собственные волосы. Второй вариант большухинского приговора, для любой невесты был, как серпом… ну, не знаю почему там девкам можно серпом, чтоб побольнее было. Большуха говорила те слова ласково, беззлобно, как дитя малому: «Иди ка ты деточка погуляй ещё годок, а через год, аккурат, подарочки неси. Глядишь и пригласим». Такое, зачастую, молодуха могла слышать и год и два, и три и детей не одного нарожать, а всё в бесправных невестах, да молодухах хаживать, а право бабье так и не получить. Хотя, как говорилось, такое бывало крайне редко, чтоб родовой змеиный источник девку наотрез принимать отказывался. Вот по этой причине кой у кого нервишки и не выдерживали. Именно поэтому молодухи все как одна, невестясь при баймаке, к этому роднику, как на работу хаживали чуть ли не каждый день. И кормили то они его яствами, и поили то они его кто во что горазд, а какие беседы у него вели, да сколько слёз солёных в нём утопили, вообще не счесть.

Потом сознание перескочило и Дануха уже на пьянке себя видела. Она вроде как опьянела даже, но странные дела творились, чем больше она пила, тем больше мёрзла…

Очухалась она в первый раз плавая в холодной реке кверху пузом, уткнувшись в прибрежные камыши головой, колыхаясь всем телом на мелководье. Озноб колотил. Последние зубы друг дружку добивали. И вдруг светлая, радостная мысль мелькнула в голове: «Хорошо, что во мне говна много, а то б утопла хуям». Но это была единственная незатуманенная мысль, а все остальные представляли из себя непонятный кошмарный мусор или мусорный кошмар. С разбега и не понять было. Как будто спишь и сны один на другой налезают, наскакивают, а какая-то сволочь тебя постоянно будит, да не добудится, и уснуть не можешь толком, потому что тормошат и проснуться не можешь, потому что эта сволочь тебя не дотормашивает. Она хотела было отмахнуться от этой дряни, что будит еле-еле, врезать ей промеж разлёта бровей, чтоб те, наконец, вообще разлетелись в разные стороны. Дёрнула рукой и… проснулась. Резануло от локтя до кисти так, что аж искры с того света увидала. Разлепила глаза, а в них всё плывёт, качается. Хорошо так укачивает, аж рвать потянуло. Поняла, что плавает и что надо бы на берег, но до дна ногами достать не может. Нужно жопу утопить, а та не тонет хоть ты тресни, хоть пополам переламывайся. И так она топила этот «спасательный шар» и сяк, куда там, не тонет это говнохранилище и всё тут. Потом, толи она сообразила, толи туловище без неё справилось, толи случайно всё получилось, но нащупала она дно не двумя ногами, как пыталась поначалу, а одной и только зацепившись за водоросли, смогла, наконец, притопить жопу и почувствовать под ногами опору. Встать не удалось, да она и не старалась. Просто перебирая ногами, цепляясь за донную траву, отталкиваясь от дна, она проталкивала своё туловище через камыш к берегу. Но как только спина выползла на песок, жопа опять запротестовала. Она застряла и Данухе, как она не старалась, вытолкать её на сушу не удалось. Ноги буксовали в речном песке, а эта хрень упёрлась и из воды вылезать отказывалась на отрез, хоть отрезай да выбрасывай. Тут Дануха поняла, что устала, притомилась. Только глаза закрыла и почувствовала тепло песка всей площадью широченной во всех местах, особенно по бокам, спины, тут же опять провалилась сознанием в темноту…

И вот она вновь на Моргосках за накрытой поляной сидит и опять девок на родник отправляет, только на этот раз пихает Сладкую, что всё жрёт без перерыва.

– Хвать жрать, жопа безразмерна, айда-ка разомнися, глянь за девкой, да смотри мяне не пяряусердствуй!

– Да ты ж мяне знашь, подруг, – обиженная на неправомерный наезд пробурчала баба с полным ртом непонятно чего-то не пережёванного.

– Да я т тябе знам, подруг, – ехидно передразнила её Дануха, – коль Сладка в лес по грябы пшла, так пяздец и зайцам, и охотничкам.

Бабы за столом пьяно загоготали. Сладкая поначалу хотела выплюнуть прямо на стол, то что жевала, но на мгновение что-то прикинула в уме и просто проглотила не жуя. Кряхтя и поминая не ласково зайцев с охотниками, сначала встала на карачки, отдышалась и рывком встала на колени. Пол дела сделано. Потянулась, поочерёдно, обеими руками, поправила мешки с грудями. Вот одна нога упёрлась в землю. Рывок со взмахом рук и вот она во всей красе. Красиво встала, легко, даже поляна не дрогнула. И пошла, разбрасывая тумбы ног в стороны и залихватски почёсывая себе по тому месту, где должна была быть шея.

Сладкая дело своё знала. Не одну зассыху на этом испытании подкосила. Как девка бежит да скачет до родника, ей было наплевать. Как и о чём она там с ним разговоры разговаривает, ей было тоже тем же концом в то же место, а вот на обратном пути с полной миской воды, девка не имела права ни на один звук, ни из какого места. Вода должна была быть принесена «тихая». Бабы, посланные большухой для присмотра, вместо того чтоб просто следить за тихостью приношения, изгалялись над девками, как последние сучки, прости Святая Троица. А под кожу залезть да насрать туда, да в придачу ей в душу харкнуть смачно, при этом всю дорогу поклёвывая мозг, это ж умела каждая баба с рождения. Самой Матерью Сырой Землёй в неё это вложено, а тут такой случай, ну ведь грех не воспользоваться. Единственный «недочёт» в этом правиле был. Всё можно, но без рукоприкладства. Сладкую этот запрет всегда выводил из себя до нервного почёсывания всех мест докуда доставала ручищами. При том не только бить, касаться девки нельзя было, да вообще, наотмашь руки подступаться ближе запрещалось. Тфу! Как это бесило Сладкую! Хотя и одним языком, да словесным нахрапом, она тоже могла ухайдакать, мало не покажется.

Вот молодуха до источника добежала, на коленках лбом оземь побилась, водички зачерпнула и тихонько засеменила обратно, стараясь воду не пролить. Сладкая вышагивала к ней не спеша. А куда торопиться? До куда дойдёт, оттуда и начнёт. Не ушла она далеко от поляны ещё и по той причине, что для представления ей был нужен зритель. Без зрителя шут[3]3
  Шутить, представлять из себя Шутовку.


[Закрыть] – рукоблудный баламут, а Сладкая таким пороком не страдала. Нет, пороков в ней было хоть отбавляй, больше чем живого веса, но только таким, точно не страдала.

– Дай сюды! – рявкнула она во всю глотку семенящей к ней молодухе, – дура рукожопа. Ты на хуя столь воды то напиздякала, мокрощелка ты зловона!

Девка от неожиданности вздрогнула, пролила немножко воды на руки, округлила глазёнки и хотела было уже рот открыть, но вовремя спохватилась, насупилась, уткнувшись взглядом в миску, и прошла мимо этой разъярённой глыбы жира.

– Стоять! – взревела та из-за спины оглушающим, истеричным воплем, – ты чё ж сучка драна, не вишь кто пред тобой речи мечет?

Молодуха опять только вздрогнула, но услышав впереди заливистый смех всего бабняка, потопталась на месте, состроила на губах злостную ухмылку и зашагала быстрее.

– Да я тябя двух дырчату пальцем порву, как колом берёзовым, – продолжала визжать Сладкая, уже не успевая за быстрым шагом молодухи, – я тябя вичконогу сиськой заябу, замучу! Как смешь ты об ближницу самой большухи мохнатку вонючу вытирать! Стоять, пиздятиныкусок, куды съёбываешь?!

И тут Сладкая не выдержала собственного таланта, и сама подключилась к общему шквалу хохота со слезами падая на четвереньки, визжа при этом и хрюкая, как свинья. У молодухи у самой чуть «хым» через нос не выскочил, и она просто чудом удержалась, чтоб не издать этого мерзкого звука. Она тут же до боли закусила губу. Боль не дала ей заразиться этим идиотским весельем и буквально бегом уже донесла миску до покатывающейся большухи. Та, как и все, на испытуемую не смотрела, а хохотала над Сладкой, которая уже сама так заливалась, что даже стоя на четвереньках, ползти была не в состоянии…

Дануха опять очнулась, но уже с улыбкой на губах, а только что звучащий в ушах заливистый, заразный бабий хохот, сам по себе перетёк в сорочье воркование, где-то совсем рядом у правого уха. Она повернула голову и всё также улыбаясь, скрипуче выдавила из себя:

– Воровайка.

Сорока встрепенулась, запрыгала по песку, закудахтала, затрещала, безостановочно меняя звуки. Она радовалась, как дитя.

Дануха, опираясь на локоть, превозмогая боль в руке, села. Опять расцвела в улыбке, вспоминая только что приснившуюся Сладкую, и стала корячиться, как и та. Сначала переворачиваясь на колени, а затем с колен на ноги. Сперва у неё ничего не получалось. Голова заболела, как кольнул кто, а после закружилась и её рвать давай. Утереться не смогла, руки не слушались, но стало как-то легче и на следующем рывке, ей удалось встать на ноги. Расставив их широко в стороны и качаясь, как поплавок на волнах, она, стиснув зубы, прорычала сама себе:

– Стоять!

Помотылявшись так какое-то время, Дануха сделала первый шаг. Затем ещё, ещё. Каждый такой шажок отзывался колющим ударом по голове. Одна единственная мысль сверлила болезненное сознание «Надо идти». Она, не думала куда идёт, зачем идёт, только знала, что надо. Прошагала вдоль бугра, на который взбиралась давеча, когда услышала сорочью тревогу, дальше, до пологого подъёма, скорее по старой привычке, чем осознано. Вскарабкалась на верх и замерла при виде баймака. Так замерев, она стояла долго. Стояла и плакала. Дануха до этого дня думала, что уже совсем разучилась это делать. Оказывается, нет. Баймака больше не было. Мёртвые, чёрные головёшки, чадили в небо белёсый дым на месте каждого жилища. Все до одной землянки были сожжены. Воровайка и та заткнулась, сидя у неё на плече, лишь время от времени вертела своей бестолковой головой, наклоняя её то вправо, то влево. Как будто не веря в то, что увидела одним глазом, и перепроверяла другим.

Наконец, вековуха глубоко вздохнула, выпрямилась и резко перестала лить слёзы.

– Чё эт я? – спросила она и повернувшись к сороке, добавила, – слышь, пархата, мяне вродя как родничок кличет. Чуяш?

Сорока глубокомысленно наклонилась, заглядывая хозяйке в лицо, с видом, «чё эт ты хозяйка, сбрендила чё ли?» и звонко щёлкнув клювом, чуть Данухе нос не прищемив. Та отдёрнула голову, вновь ощутив боль где-то в области лба и сплюнула:

– Тфу, тупа, чё с табою балакать? Айда.

Она развернулась и тяжело передвигая ноги, пошла к змеиному источнику.

Шагала так она очень долго, или ей показалось, толи время уже было к вечеру, она ведь понятия не имела сколько времени проплавала в реке, да провалялась на песочке. Но выгоревшие дома, говорили ей, что долго. Толи она действительно плелась, как обожравшаяся улитка, но до родника она добралась, когда начало смеркаться. Упав на колени перед прозрачной лужей, из которой утекал ручеёк, она вымерила взглядом примерное расстояние, а затем повалилась на огромные, мягкие груди, больно ударившись больными и бесполезными культяпками рук о землю, нырнув в воду родника, чуть ли не всей головой целиком. Откинула голову назад, хватая воздух, а затем медленно опустив в ледяную воду пылающее лицо, принялась жадно пить, до ломоты в зубах. Опять вынырнула, не открывая глаз отдышалась и опять нырнула, упиваясь чистой и вкусной влагой.

Наконец, ломота в зубах стала нестерпимой и Дануха вынырнула окончательно. Одна из её седых кос расплелась и волосы разбросались по воде. Положение было хуже не придумаешь. Встать она из него не могла, а перевернуться не давал страх за переломанные руки, что лежали плетьми вдоль туловища. Баба повернула голову на бок, так удерживать её на весу было легче и в таком положении замерла, успокаивая саму себя:

– Чуток, пярядохну, собяруся и пярявернуся.

Но только она прикрыла веки, собираясь передохнуть, как совсем рядом почувствовала огромную силу, которой могла обладать только природная нежить, не меньше. Она резко распахнула глаза и даже перестала дышать, прислушиваясь. Дануха собралась и стараясь не подмять под себя сломанную руку, для чего изгибаясь, как только могла, крутанулась, но избежать боли не получилось. Она вскрикнула. В глазах опять потемнело, но на этот раз не на долго. Матерно подвывая, она медленно открыла глаза. Прямо над ней, чуть наклоняясь, показалась Водная Дева. Не молодая, но и не вековуха. Дануха аж дух перевела, поняв, что это не матёрая Чертовка за ней пришла. Тёмно-зелёные волосы, цвета спелой травы, шевелились и спутывались между собой. Лик ей был серьёзным и спокойным.

– Я думала ты не придёшь, Дануха, – начала Дева приятным грудным голосом и когда она говорила, то по всему телу пробегала рябь в такт её голосу.

– Будя здрава Дева, водь хозяйка, – приветствовала её Дануха, валяясь на спине и задирая ко лбу глаза, что делать было до ломоты больно.

Наконец, она перестала пытаться разглядеть собеседницу и закрыв глаза, расслабилась.

– Прихворала я маненька, Свята Водяница. Ручки сломаны, не упярёшься, ножки больны, не побегашь, башка дырява, то и дело спать просится.

– Это не проблема, Дануха. Это поправимо.

– Да будь уж добра, Дева дивна, – устало и еле шевеля губами начала Дануха попрошайничать, но Водяница уже и без её просьб начала действовать.

Одной рукой она коснулась лба и вековухе почудилось, будто ледяная сосулька проросла от её прикосновения куда-то прямо внутрь головы и замерла там, заморозив все её мозги и обездвижив полностью всё тело, сделав его как не своим, совсем, и ни чему не чувствительным. Затем она погладила её по голове другой рукой, ото лба к затылку. Дануха почувствовала на этот раз, как тёплая, подогретая вода сквозь кожу и кость черепа просачивается внутрь головы, растекаясь внутри и растапливая сосульку. В мозгах прояснилось, стало легко и безмятежно спокойно. Потом эти процедуры Дева проделала с переломанными культяпками. Так же сначала одной рукой, от чего Дануха как-то сразу перестала их чувствовать, а затем другой, оживляя, оттаивая и приводя к привычному состоянию. Большуха, всё ещё лёжа на спине, подняла обе руки к глазам, сжала пальцы в кулаки, разжала и так как с ней больше ничего Воляница не делала, то поблагодарила:

– Благодарствую тябе Свята Водна Дева.

Дануха перевернулась уже без боли и встала перед родником на колени. Прямо перед ней по центру родниковой ванночки, сидела, как бы вытекая вверх, сделанная из воды, улыбающаяся Водяница.

– А с ножками как же, Хозяюшка Водь Святых? Замучалася я с ними, – начала канючить вековуха, – никако слада с ними нет. Ня слушаться окаянны.

– А что с ножками? – игриво спросила Дева, чуть наклоняя голову, – ножки как ножки. Не сломаны, не переломаны.

– Так, Святость ты моя, ходить то они ня могуть.

– Они не ходить не могут, таскать твою тушу замучились. Ничего. Скоро жирок съешь и забегаешь, как козочка.

Но при этом она живой рукой всё же намочила ноги Данухи, и та с облегчением почувствовала и силу в ляжках и напряг в ягодицах.

– Благодарствую. Век в долгу буду ня забуду милость твою Водяница.

Дева перестала улыбаться, чесанула пальцами волосы с одной стороны, затем с другой и уже серьёзно, и даже как-то с упрёком грозно, по крайней мере так Данухе показалось, проговорила:

– На век не рассчитывай. Тебе не дано. А то, что знаешь о долге своём, любо. Только должок за тобой был ещё до того, как поправила тебя сегодня, а значит теперь в двойне спрошу.

Дануха удивлённо округлила глаза, прикидываясь полной дурой. Вот эта часть беседы ей уже начинала не нравиться, а Дева тем временем прикрыв очи и подняв подбородок, продолжала:

– Река течёт, вода меняется, а за тобой Дануха, долги водятся. У речной, старой жизни русло высохло. Степь пожаром горит. Человеческими жизнями пылает. Ты должна своим семенем степь возродит. Но не тем семенем, что было. Тому, что было, больше не бывать. Соберёшь и засеешь новое. Всё что к тебе – станет твоим. Забудешь всё, что знала о жизни прошлой. Но не забудешь, что тебе дано, как бабе от Троицы. Породишь три закона, простых и понятных, но нарушившие их, жить не будут. На них и сама стоять будешь и семя по ним строить. Нет больше родства крови, есть родство принявших законы твои. Они не коснуться веры, не древних устоев, не заветов Дедов. Отречёшься от всего. По человечьи жить откажешься, станешь матёрой лютовать по-звериному. Накормишь жизнями злыдней, то что сроднит вас. Очищая землю, засевай её новой жизнью. Отсюда уйдёшь. Но из своих земель тебе хода нет, а разносить новое будут сёстры твои. Ты же столбом сборным станешь. А теперь иди и про долг свой не забывай.

Дева рухнула вниз, рассыпаясь брызгами и расплываясь волнами. Вот она была и нету. Крепко призадумалась Дануха. Уж больно заковыристо любят Девы излагаться. Толи в пень тебя имела, толь в колоду сунула. Как хошь, на того и похож. Зачерпнула в ладонь живительной влаги, прополоскала во рту, проглотила. Встала, утёрлась, крутя головой и размышляя в слух:

– Куды пойтить, куды податься, кого прибить, кому отдаться?

На Святки[4]4
  Полнолуние. +22 седмицы от зачатия. Прибавка в весе, головные боли и боли в области мочевого пузыря, общее утомление. Пик опасности преждевременных родов. Святки – страшные вечера. Атаманские, т. е. главные морозы. Производилось ритуальное кормление воздушной нежитей Снежной Девы и Отца её Вала Морозного. Единственный раз в году, когда проводилось ритуальное ряженье. Рядились и одевали маски только мужчины. Женщины, так же рядились, но масок не одевали. Табу. В место этого они разукрашивали руки, лица и волосы различными красками, наводя своеобразный ритуальный макияж. Ряженные ритуалы святок были очень серьёзные, пугающие и опасные. Не до веселья было. Главными действующими лицами были родовой колдун и большуха. Каждый ряженный не только облачался в какой-либо образ нежити, но и вводя его в определённое психическое состояние, вселяли в него нежить. Человек превращался в живую куклу, в которой бесновалась нежить. Вся нежить, кроме Валовой, с приходом зимы скрывалась с земли, а вот таким способом её можно было из небытия достать, не опасаясь, что она расползётся, но для человека, играющего роль куклы, это было очень опасное занятие. Кое у кого «крыша ехала». После окончания обряда никто из ряженных, которых выводили из этого состояния строго определённым способом и только в бане, абсолютно ничего не мог вспомнить. Основная задача этих ритуалов – дать возможность социуму непосредственное общение с миром Троицы, либо с какой-либо нежитью персонально. Контакту с этими материализовавшимися нежитями подвергался весь молодняк: и девки, и парни. Большуха и ведун чётко следили за этим. Уклониться и избежать контакта было невозможно. Молодняк сдавал некий экзамен на психическую и психологическую зрелость. Процесс этот сопровождался для каждого страхом, до «наложения под себя» и прилюдном унижении, лишний раз показывая подрастающему поколению его сегодняшнее низкое социальное положение. Убывающая луна +23 седмицы от зачатия, начало января. Изжога. Тем не менее, самочувствие в большинстве случаев продолжает оставаться хорошим.


[Закрыть] мужики уж замучились дороги торить, вешки откапывать, да поправлять чуть ли каждый день. Всю седмицу валил снег, то с ветром да метелью, то тихим сапом, но с нахрапом. То большими хлопьями, то мелкой, колючей крупой. Баймак, с бабьими жилищами и шатровый с кибитками городок артельных мужиков, пристроившейся тут же за огородами, уже давно слились в один бугристый снежный настил. Если бы не дымки очагов, повсюду струящиеся в хмурое и беспросветно-мутное небо, можно было подумать, что эта бескрайняя идиллия зимнего пейзажа девственно чиста и не обитаема. В единую белизну плавных очертаний природной картинки влился даже некогда чёрный хвойный лес, что стоял чуть поодаль, и теперь кажущийся огромным пористым сугробом.

В каждом бабьем куте с утра происходят одни и те же рутинные, в общем то житейские события. Хозяйка, как всегда продирает зенки первой. Подбрасывает дров в очаг, который совсем погаснуть не должен. Коль огонь в очаге погаснет и не раздуть, то это верная беда для кута. Тут весь бабняк на уши встаёт. Чрезвычайная ситуация. О таких делах Дануха знала, конечно, но на её памяти такого не разу не случалось. Она своих баб за содержание огня шибко гоняла и каждый очаг, как родной знала, во всём баймаке. К этому её ещё мама приучила с детства. Поэтому очаг был первым кого будила и кормила каждая хозяйка, а уж потом бралась за себя. Умывалась в ушате с водой, что стоял тут же у очага, прибирала волосы в две косы, тут же между делом сварганя[5]5
  Варганить (разг.) – готовить.


[Закрыть] травяной отвар для детворы, да молочную кашу болтушку[6]6
  Каша болтушка могла иметь любой наполнитель, но основой было молоко со взбитыми яйцами (омлет).


[Закрыть] на меду, наполняя её кто чем. В каждом куте были свои вкусы, свои предпочтения, свои секреты, что от мамы к дочерям уходили. Кто орехами толчёными да семенами, кто толчёным сухим листом, кто хвоей для аромата и пользы. В этом отношении Дануха единых правил не устанавливала. Носа длинного в бабьи котлы не совала. Матери знают, что делают и влезать ещё в эту шелуху, большуха никогда себе не позволяла, хотя нет-нет да проверяла, кто чем детей пичкает. Но это так, для других целей. Надо же было повод иметь и за волосёнки кого потаскать и по мордасам нахлестать. Быть доброй Дануха не имела право. Большуху должны все бабы как одна уважать, а значит, как огня бояться. От этого зависела спайка бабняка, его единство, а значит и управляемость. Бабам ведь только дай слабины, каждая из себя большуху начнёт корчить и тут уж на шею да наголову сядут, ещё и меж собой все пере цапаются. А уж коли бабы сцепятся, то даже нежить с полужитью топиться кинуться. Так что пусть лучше дружат против неё, чем дерутся меж собой. Особо большуха придиралась к внешнему виду баб и их детей. Имела такую слабость. Сама чистоплюйкой пожизненно была и бабняк к этому приучила, поэтому каждая баба по утру прибирала себя так, что хоть сейчас гостей дорогих принимай да на смотрины выставляй. Сама себя в красоте приучалась держать и за детей своих в этом вопросе перед бабаняком ответ держать. Что-что, а лени и непотребства в убранстве Дануха терпеть не могла и это все бабы знали. Любая неопрятность, не аккуратность, замызганность[7]7
  Замызганность (разг.) – заношенность до неприемлемого состояния.


[Закрыть] или не дай Троица грязь, большуху бесила до белого каления, а доводить её до этого состояния, было себе дороже. Поэтому каждая баба придавала утреннему убранству особое значение, а с годами так привыкала к этому, что и не понимала, как можно по-другому. Лишь закончив с собой и утренним столом, начинала поднимать ребятишек. Те, как всегда вылезали из-под нагретых, тёплых шкур неохотно, еле-еле, толком не проснувшись, кто, протирая сонные глазки, кто вовсе их не открывая. Пацанва вставала первыми. Кто сам вылезал, кого девченята выпихивали. И вот они уже пошатываясь кружком стояли у помойной лохани и задрав до пупа рубахи, выуживали из-под них свои пиписьки. Покачиваясь, досыпая последний сон, они поливали кто куда. Кто-то точно, кто-то мимо, у кого-то вообще струя вверх. Мама конечно помогала им целиться путём затрещин, дёргая за уши, да крепким словцом, где «кривоссыха» было самым ласковым. Ну а за ними шумно щебеча, дружно, но в очередь, вставали девченята. Кучей, как пацаны, им было не сподручно, поэтому начиная с самой малой посикухи, устраиваясь на лохани, они смешно подрожали маме в обругивании намочивших вокруг напольную солому «кривоссых». Пока девки демонстрировали свой голый зад помойной лохани, пацаны подвергались настоящему утреннему наказанию. Они умывались. Вернее, кого мама умыла, тот умылся, кого не достала, тот не очень, а кое-кто там у кадки, пригревшись у очага, вновь засыпал. Но в конце концов всё это утреннее безобразие заканчивалось и наступало завтра, то есть завтрак на столе, малышня на скамье. Здесь уже никого уговаривать было не нужно. Правила были простыми, но жёсткими. Не успел, не захотел, до следующего стола никто подкармливать не будет. Куска перехватить будет негде. Никто не даст, никто не сжалится, хоть ложись у мамы в ногах и с голоду помирай. Всё равно не даст, ещё и по шее схлопочешь. Затем начинались сборы да собирания тех ватажных пацанов, что были постарше, им работать в первую очередь. Надо было откопать вход от навалившего за ночь снега, очистить проход, который за зиму уже превратился в высоченные снежные стены высотой больше роста взрослого мужика. Очистив проход, пацаны делились на группы, но делились уже собравшись всей ватагой на площади. Ватажный атаман Девятка определял кому воду по домам да баням с проруби таскать, кому в лес за дровами идти. Лично атаман ходил в лес, притом через артельных мужиков. Там кто-нибудь из ближников самого родового атамана, а иногда и он лично отряжал охотников в помощь. Без них пацанам в лес ходу не было. В любое другое время пацаны бы сами не спросили, но только не сейчас. К Святкам волк доходил в своём зверстве до самых страшных беспределов. В это время он лютовал. Волчьи семьи, совсем оголодавшие, а значит и обнаглевшие, не только вплотную подходили к зимнему лагерю артельного стада, прижавшемуся к мужицкому стойбищу, но бывало и на сам лагерь нападали, а то и вовсе на баймак, где лишь бабы да дети малые. Мужики знали, что это последний и самый важный бой с волками за зиму. Сейчас было не до хитростей, не до откупов с подачками. Сейчас их надо было бить и истреблять, убивать и калечить, как можно больше, нещадно. Зверь ополоумел, бояться вообще перестал, к тому же чем больше его убудет, тем меньше народится в будущем. Буквально после Святок волчьи атаки пойдут на убыль. У волчиц, что в семьях заправляют, гон начнётся и стаи, да и сами их семьи развалятся. Но сейчас пацанов надо прикрыть, да и серых, что близко подобрались, погонять, пострелять, да подальше в лес отодвинуть.