Текст книги "Кровь первая. Арии. Они"

Автор книги: Саша Бер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

Она ожидала увидеть кого угодно, но только не того, кто появился. Раздвинув траву, на холм, прямо перед ней, всего, примерно, в шагах десяти, вышел здоровенный волк. Он был огромен, по крайней мере так Данухе показалось. Зверь скалился, вертел мордой, то и дело клацая зубищами, в попытках поймать приставучую сороку. У бабы сердце рухнуло в пятки, гулко шмякнувшись и замирая. Волк, увидев её, тоже замер. Перестав обращать внимание на птицу и в упор уставившись на бабу, низко зарычал, оголяя огромные жёлтые клыки и прижимая уши.

Что сделалось с Данухой тогда, она и сама позже объяснить не смогла, даже самой себе. Первый испуг, при виде зверя, сначала вогнал её в ступор панического страха, а за тем, как-то резко накатил на неё волной обиды, за всю эту грёбанную жизнь, а последняя быстро вырастая, захлестнула кипятком злобной ярости. Всё её тело напряглось, даже челюсти сжались с такой силой, что мышцы на лице сузили глаза до щёлок. Она замычала носом, как турица и шагнула вверх к зверю на встречу. Волк оказался какой-то неправильный. В подобном случае правильный волк, нападать на эту бабу не стал бы. Правильный волк просто бы пугал, стараясь заставить её бежать. Каждый волк нюхом чует два вида страха у добычи. Когда добыча удирает и тогда её надо поймать и сожрать, и когда добыча кидается сдуру защищаться, набрасывается на охотника, полностью ополоумев. Такую неправильную добычу лучше не трогать первому, а коль один, так не трогать вообще. Волк, даже самый голодный не накинется на жертву, если та своими ополоумевшими маханиями руками или тем что в них есть, может нанести ему хоть какую-нибудь рану. Он не трус, он зверь умный. Зверюга знает, что раненный или покалеченный он тут же станет добычей своих же собратьев. Таков волчий закон. Раненный значить слабый, а слабый должен умереть. Поэтому каждый нормальный волк, очень рьяно следит за целостностью своей шкуры, лап и зубов. Этот волк оказался совсем неправильным. Он оказался обнаглевшим и без башки на шее. Он не задумываясь кинулся с распахнутой пастью на бабу одним прыжком. От неожиданности Дануха вытянула вперёд руку с пучком травы, прямо перед собой, как бы заслоняясь, даже глаза закрыла, и он со всего маха заглотил кусок корней с землёй в открытую пасть «по самые внутренности». Но зверь был тяжёлый, а прыжок его был столь быстрым, что толстую и грузную бабу он снёс, как пушинку. И покатились они по склону кучей малой. Дальше Дануха плохо помнила, что было. Помнила, что орала во всю свою глотку почти в самое его ухо, то и дело срываясь на визг и молотила камнюкой ему по морде. Умудрилась даже куснуть его за это ухо, но малозубый рот никаких заметных увечий этим нанести зверю не смог. Сколько они так катились вниз, или просто катались на месте, она не знала. Помнила, что поначалу он сильно брыкался лапами и извивался, как живая рыба на раскалённом камне. Но хорошо запомнила самый конец, когда уже сидела верхом на его боку и схватив камень двумя руками, плющила его башку. Помнила, что Воровайка, дура пернатая, постоянно мешала, подлетая под горячую руку, клюя его и щипая. Потом перестала летать, а лишь прыгая по земле, в перерывах между прикладыванием каменюки на волчью морду, стремилась во что бы то ни стало клюнуть серого в месиво, в которое была уже превращена вся его башка. Наконец, Дануха остановилась. Устала, притомилась. И только тут поняла, что зверь давно уж мёртв. Тяжело дыша, обалдевшими от азарта схватки глазами, посмотрела на Воровайку, которая скакала вокруг, подтаскивая одно крыло, но также переставшая кидаться на убитого. Видимо от Данухи ей всё-таки прилетело. Долеталась под горячей рукой. Баба, продолжая сидеть на туше, резко обернулась, как будто её кто-то неожиданно окликнул и увидела на вершине холма второго волка, и тут же как есть поняла, что тот второй – волчица. Вот почему-то прям по морде признала. Она так же, как и её кобель стояла на том же самом месте, откуда прыгал первый и также скалилась, каждый раз издавая на выдохе сиплое рычание, но вниз не кидалась. Дануха, всё ещё не отойдя от горячки скоротечной схватки, медленно по-ухарски поднялась, поудобней перехватила окровавленный камень в правую руку и зачем-то ухватив за хвост дохлого волка левой, стала грозно наступать, медленно поднимаясь по склону и волоча тушу по траве за хвост. Дело это было не лёгким, но она упорно, почему-то, дохлятину отпускать не хотела. Спроси зачем, сама не знает. Тащила, да волокла. Сделав несколько шагов, Дануха каким-то внутренним чутьём поняла, что волчица правильная и нападать на неё не собирается. Она перестала рычать, лишь изредка оскаливая клыки. Опустила морду к земле, как будто ей так было лучше видно и поджала между ног к животу хвост. Баба тоже столбом встала, чуть наклонившись вперёд, набычилась, злобно зыркая на соперницу из-под бровей и только тут, наконец-то, бросила хвост убитого.

– Ну, чё, сучка, – глухо, прорычала Дануха осипшим от ора голосом, при этом поигрывая каменюкой в руке, – съела? Теперяча, тварина, я вами закусывать буду, а не вы мной. Я вам блядям покажу, у кого подол ширши.

Волчица перестала скалиться, подняла морду, прислушиваясь, принюхалась, затем дёрнула головой вверх и сторону и тут же исчезла. И только тут Дануха с концами поняла, что всё для неё закончилось. Она победила. Азарт схватки отпустил, но внутренняя злость осталась всё на том же месте.

– Так молвите дикой надо стать? – совсем уж осипшим голосом спросила она у кого-то, смотря при этом себе под ноги, но ничего там на рассматривая, – ну так, я вам, покажу, чё значить дика баба. Вы у мяня все, уёбища, кровятиной ссаться будятя.

Кому это она всё говорила, кого стращала да запугивала, знала лишь она сама.

Стало совсем светло. Дануха оглянулась на бесконечно далёкий горизонт за рекой. Там, шевелясь и дёргаясь, будто живое, вылезало из-под земли солнце. На бабу как-то резко навалилась усталость и апатия. Бесчувственное до этого тело, неожиданно заныло, заболело в разных местах. На левой груди рубаха была разодрана волчьими когтями и сильно пропитана кровью. Она аккуратно отлепила рубаху за разрез ворота от тела и заглянула внутрь. Рваные следы когтей чётко прослеживались в мазне запекающейся крови. Похоже сильно зацепил, глубоко, пока тут лапами размахивал.

– Плоха рана, – грустно проговорила она, обращаясь к притихшей Воровайке, – когти грязны. Можеть и гнить начать.

Наконец, она выпустила окровавленный камень и осмотрела руки. Они были тоже все исполосованы ссадинами, но то были мелкие, плёвые. Спина ныла, но туда не заглянешь. Осмотрела рубаху. Грязная, изодранная, вся в крови только не понятно в чьей. Хотя похоже и в своей, и в волчьей. Подобрала на руки смирно сидевшую сороку и двинулась, как и положено бабе по утру, приводить себя в порядок, но пошла не на реку, а дальше на змеиный источник. Она не думала, что непременно встретит там Водяницу в лыве, которая тут же излечит всё это безобразие, но где-то в глубине души все же надеялась на это.

Девы не было на источнике, поэтому лечиться пришлось самой. Осмотрела сороку внутренним взором, пронюхала. Пришла к выводу, что крыло не сломано, а просто отбито. Дануха не знала бывают ли у птиц синяки, но заморачиваться с ней не стала. Это не рана. Само образуется. Поэтому поставив на травку Воровайку, принялась за себя. Разделась до гола, бросила рубахи в родник, отмокать. Занялась сбором трав, главной из которых был подорожник. Затем стоя на коленях, осторожно смыла запёкшуюся кровь с рук и груди. После чего разжевав горькие травы с родниковой водой, аккуратно запечатала все ранки, до которых дотянулась. Пурхаясь[13]13
  Пурхаться (разг.) – возиться.


[Закрыть] в ледяной воде, она основательно замёрзла, поэтому вновь заграбастав сороку и выловив из лывы плавающие там рубахи, двинулась на берег реки, на солнышко греться. Там и постиралась кое как, сидя голой на мелководье, развесив постирушку по прибрежным кустам.

К полудню она уже шагала вдоль берега в рваных, влажных рубахах, с клюкой в руке, найденной на том месте где спала, в направлении берлоги своего братца Данавы. Воровайку оставила там же на берегу, как ни странно легко уговорив её с ней не ходить. Сорока и не пошла. До логова колдуна, в общем-то, было не далеко. Вернулась обратно, когда солнце всё ещё было в прямо над головой. Данавы на месте не оказалось. Опять ушёл куда-то бродить. Следов чужаков видно не было. Значит до него не добрались, но и его судя по жилищу не было уже несколько дней. Надежда на то, что он остался жив, была высока, но, когда этот непутёвый изволит вернуться, непонятно. Хотя с дня на день должен появиться обязательно. На носу ведь Купальная седмица, а к ней он заявится обязательно.

Следующие живые души, о которых вспомнила Дануха – это её еби-бабы родовые, что по лесам посажены, но к ним идти не хотелось по понятным причинам. Все эти бабы большуху ненавидят. Это ж она их сослала – наказала. И таких по местным урочищам аж пять штук сидело. Вспомнила каждую. Последнюю уволокла и луны не прошло. У этой ненависть совсем свежая должна была быть. Да, любить им всем её было не за что. Особенно последней, Сакеве. Детей отобрала, правда уж большеньких, оба пацаны на подросте в ватаге бегали. Да и другие вряд ли забыли её «благоденствия». Дануха мучительно думала, что делать с ними. Пойти предупредить, прибрать к себе или пусть пропадают пропадом? Ведь коль сказать, то та же Сакева может и драться кинуться. Притом ведь драться на смерть будет тварь, а Дануха изранена, может и не сдюжить.

Она сидела на горячей земле у своего тлеющего кута с подветренной стороны и мучительно думала, что делать. Вдруг как гром среди ясного неба из-за бабьих огородов, со склона раздался душераздирающий бабий вопль. Дануха соскочила, всматриваясь сквозь дым, но разглядеть, кто там так орёт, не смогла, лишь поняв, что это кто-то из своих. Неужто кто сбежал? Она, схватив клюку, ринулась огородами вокруг пожарища чуть ли не бегом на вопли. Но не добежав несколько шагов, вдруг резко остановилась и прислушалась. Баба уже не вопила, а причитала и Дануха сразу узнала её. Это была Сакева. И то, о чём она голосила, где-то впереди в бурьяне, большуху просто подкосило и вместо того, чтобы бежать к ней, она рухнула в траву на задницу.

– Родненькие мои, – захлёбываясь слезами ныла Сакева, – что ж я наделала то?! Они же обещали вас не трогать. Меня обещали большухой сделать. Я б одного из вас атаманом поставила. Что же я наделала? Я же им всё сказала. Они же обещали только атамана с ближниками, да Дануху со Сладкой убить. Троица Святая, что же я сотворила!?

– Ах ты ебанушка, – прошипела в ярости Дануха себе под нос.

Злость кровью брызнула в глаза. Тело мгновенно перестало чувствовать что-либо и налилось силой, напряглось. Рука так сжала клюку, что готова была переломить крепкое дерево. Она медленно встала и так же медленно двинулась сквозь травяные заросли к изменнице. Она совсем недавно думала, что Сакева узнав о произошедшем будет с ней драться на смерть, а сейчас была уверена, что драки никакой не будет, потому что Дануха просто убьёт эту мразь. Она тихо вышла на большую прогалину утоптанной травы. По всюду были разбросаны, как переломанные куклы, пацаны ватаги. У одного из них она увидела виновницу всего, что здесь произошло. Сакева валялась на земле и рыдала. Дануха подошла к ней почти в плотную и злобно, уже пылая от ярости, прорычала:

– Встань, срань, ебуче отродье и посмотри мяне в глаза.

Сакева вздрогнула и резко прекратила рыдать, как будто подавилась. Встать она не встала, а лишь медленно и боязливо подняла и повернула на Дануху глаза. Растрёпанная, грязная, страшная и до смерти напуганная, она с ужасом посмотрела на большуху, как будто Смерть узрела в её виде. И тут резко вдохнув полной грудью, как завизжит. Дануха будто только этого и ждала. Она резко подскочила и со всего маха, на сколько только было силы, врезала клюкой ей по башке. Та, издав какой-то тявкающий звук, обмякла. Дануха слабо соображая, что делает, стянула через голову с её рубахи, с трупа пацана, над которым она рыдала, сняла пояс и связала голой Сакеве руки за спиной. Сняв такой же пояс с рядом лежащего, связала ей и ноги. Дануха была уверена, что не убила гадину, а лишь оглушила и что это мразь скоро придёт в себя. Так и вышло. Как только та зашевелилась, приходя в сознание, большуха схватила её за волосы и сильно дёрнула, усаживая её на жопу. Сакева взвизгнула, но уже от боли, скрючилась, поджав колени и попыталась опять упасть на бок, но Данава не дала. Намотав на руку уже вымазанные кровью волосы, она вновь усадила падлу и задрав её лицо кверху, чтоб видела, зарычала:

– Сказывай, сука! Кто они таки? Откуд пришли?

Но Сакева молчала. На её лице застыла паника и ужас. Дануха поняла, что в таком состоянии она даже если захочет, ничего сказать не сможет и плюнув на землю, отпустила волосы. Та моментально рухнула на бок и свернулась калачиком. Дануха сделала глубокий вдох, снимая с себя напряжение и села на траву рядом. Сменив тон на спокойный и даже безразличный, вековуха начала обрисовывать изменнице всю тягостную картину происшедшего, то и дело тыкая её носом в переломанных пацанов, валяющихся вокруг и давя на жалость, поняв, что это более действенный способ, что-либо узнать от одуревшей еби-бабы. Опыт всё же дело великое. Он не подвёл Дануху и на этот раз. Сакева, поначалу лежавшая лицом уткнувшись в собственные груди, со временем начала всхлипывать, потом просто реветь и наконец, её прорвало, и она заговорила. Правда много Данухе узнать не удалось. Пару седмиц назад, почти сразу после того, как Дануха спровадила её в еби-бабы, появился сначала один. Сказал, что заплутал. Молодой красивый ар. Отбился от обоза, а по открытому месту в чужих землях идти побоялся, вот и пробирался лесом. Добрый был, обходительный. А у Сакевы говно кипело за несправедливость с нею сотворённую. Всю обиду свою на всех выложила, а он возьми, да пообещай помочь. Седмицу назад он опять появился, но уже с другом. Тот всё расспросил, кого надо убивать, кого не надо. Кто, где, когда бывает. Пожалел её, пообещал большухой сделать, потому что за ними силы немерено, согнут в бараний рог любую артель, а взамен просили по дешевле рыбу, да мясо продавать. Кроме того, из её рассказа Дануха поняла, что в продаже их рода участие принимали все пять еби-баб рода.

Большуха развязала её и велела придать воде всех лежащих в округе пацанов, решив отложить пока вопрос, что с ней делать на потом. Сама же пошла разбирать завалы и хоронить найденных под ними. Она видела, как Сакева несколько раз проносила мимо убитых, а потом пропала. Дануха не сразу кинулась, а когда кинулась, то искать её уже было поздно. Обойдя склон с побитыми пацанами, большуха поняла, что эта тварь похоронила только двух своих детей, а других бросила. И куда она делась, было не понятно. Толи сбежала, но куда дуре бежать? Толи сама в реку бросилась, что вероятней. Дануха плюнула на неё и даже как-то легче на душе стало. Оставлять эту сволочь в живых не хотелось, а убивать рука не поднималась. Трупов и без неё хватало. Хотя прибить всё же нужно было. Заслужила, мразь.

Ещё по боле седмицы Дануха возилась в баймаке. Вместе с подраненной Воровайкой, которая только через два дня начала летать понемногу, они делали дела прощальные. Баба залила, да затушила тлеющие останки жилищ. Разгребла, да раскопала, где нашла, обгоревшие трупики детей малых, кото прибили и сожгли прямо в землянках. Ближницу свою Сладкую, тоже нашла. Вернее, то, что от неё осталось. Сильно сгорела баба, до костей. Дануха даже не знала она ли это. Но обгоревший костяк был в её куте, поэтому гадать не приходилось. Да и как сказывал Данава, таких как она и Сладкая не брали бандиты ряженные. Таких как они прибивали на месте. Других взрослых баб по ямам не нашла. Только детки маленькие – мужицкого полу. Сносила всех к реке. Схоронила, по обычаю. Ватагу пацанскую, перемолотую, сначала в кучу сносила. Все разбросаны были на том же склоне, где она волка мутузила, лишь чуть ниже и в стороне. Из утвари мало что нашлось, из продуктов тоже. Что упёрли, что погорело. Нашла большой котёл медный. Видать тяжёлый для них оказался, не потащили, да припасы соли нашла. Такие припасы, что долго не портятся в кутах в земляных приямках прятали, а вороги видать про эти маленькие бабьи хитрости слыхом не слышали. Нигде приямки не тронули.

Вечером, первое, что она сделала, это развела костёр, прямо на площади, под установленным на камни котлом. Разделала и сварила в крапиве, да с вонючими травками, перебивающими всякий мерзкий запах, две задних ляхи от убитого волка. Разделка волка само по себе дело не благодарное и не для слабых желудком, а разделка старого волка, каким был этот урод неправильный, вообще на изуверскую пытку тянула. Мясо серого воняло так, что казалось он сдох ещё при жизни и давно уж протух потрохами, а на Дануху кинулся, лишь решив покончить с этой сраной, полуразложившейся жизнью. Ей казалось, что она сунула свой нос в чей-то гнилой рот, который вместо того чтобы проветриться со временем, издавал запах ещё крепче и устойчивей. Несколько раз разделку останавливали рвотные позывы, но она почему-то как за должное восприняла свою пугалку для волчицы и стиснув оставшиеся зубы и стараясь не дышать носом, упорно продолжала его резать. Раз сказала, что волками будет питаться, значит и слово пора держать. Именно тогда, после очередного порыва вывернуться наизнанку, а до самого полоскания дело не доходило, ибо было нечем, желудок был девственно чист, в голове её сверкнула догадка на Девину загадку, да так, что первый раз в жизни дух, как-то по-особенному, перехватило. «Вот он!» – озарилась она мыслью истины. Так родила Дануха для себя первый простой и понятный закон: «не блядить». Раз сказала, то делай. Не можешь сделать, что обещала, не живи.

Мясо хоть и варилось долго, но не по зубам её пришлось. Отвара похлебала, как воды горячей попила, а мясо, отпиливала каменным ножом, в виде широкой кремниевой пластины, маленькими кусочками, дожаривая их на углях. Только так и съела. Морщилась, но ела.

Хороня всю седмицу, кого нашла, она не проронила боле ни одной слезинки. После драки с волком, как обрезало. Злость осталась. Раздражало всё, даже хорошая погода. Воровайка, чуя плохой настрой хозяйки, держалась поодаль и молчала. Обычно усевшись где-нибудь на верхотуре, ветке дерева иль куста, вертела головой на полный круг, изображая из себя эдакого сторожа на стрёме.

Дануха, только как закончив все дела в баймаке, пошла по прибитому травяному следу в степь, в поисках артели. Место нашла почти сразу, вот из мужиков уже никого. Только обглоданные кости, да разбросанные огрызки голов. Лагерь их был временный, кибиток не было, только шалаши разваленные да шкуры с жердями от них разбросанные. Сложила жерди, что нашла в одно место. Сносила, на эту кучу дров, все останки, что нашла. Пересчитала по головам. Все были здесь. Никто не спасся. Запалила. Поныла песнь похоронную. Вот и всё, что смогла. Прощай сынок, атаман. Прощайте мужики артельные.

Вернувшись напоследок в баймак. Подрыла Столбы Чуровы и верхний, и нижний, уронила в реку и пустила плыть к Дедам, навсегда расставаясь со старой, привычной жизнью.

Волка она доела, всё-таки. Шкуру выскоблила, солью изнутри натёрла, выдержала, а потом, как накидку на плечи пристроила. Было не холодно, даже жарковато, а накидку сделала просто от того, что захотелось. Да. Хвост от него отрезала и приделала себе на клюку. Этот хвост обладал для неё странным колдовством каким-то. Как только она брала его в руки, в раз вскипала от непонятно откуда берущейся злобы и ненависти. Так злыдней и ходила все дни, нет-нет да затеребит в руке серый огрызок. Воровайка, так вообще к хозяйке близко подлетать на отрез отказывалась, куда там на плечо усаживаться, как бывало. Как Дануха накидку набросила, так эту дрянь, молчавшую все эти дни, прорвало на говорливый понос. Как уж она бедная только не причитала, как только не драла свою сорочью глотку и не возмущалась. Прыгала, скакала, выкрутасами в небе психовала, даже пучок травы в припадке ярости весь исклевала и выщипала. Бедная Воровайка. После истерики, за которой Дануха с интересом наблюдала, ехидно улыбаясь, сорока улетела на берёзу и там, сев на ветку, нахохлилась, затаив обиду смертную, отвернулась от хозяйки и замерла. Дануха позубоскалила ещё улыбочкой маленько на выплеск птичьих чувств, собрала пожитки, что нашла в мешок заплечный, который смастерила из найденной уцелевшей шкуры. Взяла клюку, которую вечно таскала с собой, хоть теперь она была как бы и не к чему, но от привычки иметь её под рукой просто не смогла избавиться. За долгие годы эта деревяшка стала чем-то, как часть её тела. К тому же Дануха не бросила её и потому, что чувствовала себя с ней как при оружии. И отмахаться можно, и врезать как следует. Так что посчитала её вещью нужной и полезной. И вот только после того как полностью собралась, подошла к той берёзе, где дулась сорока и впервые за все эти дни с ней заговорила:

– Слышь, Воровайк. Ухожу я отсюд, далёко и навсегда. Нету у нас с тобой боле ни баймака, ни кута рòдного, да и жизни старой тож боле нету. Хошь айда со мной. Тольк, птица ты моя дорога, я теперяча друга. Вижу те не по нраву пришлася. А коли нет, ты сорока взросла, свободна. Эти края, аки облуплены знашь, не пропадёшь. Так, чё сама ряшай. Не подёшь, я не в обиде остануся. Пому, как никак. На кой пень те привыкать к новой то хозяйке. Хотя к другой жизни привыкать всё одно придёться. Хоть со мной, хоть без мяня, – Дануха замолчала, как бы ожидая, что ответит сорока, но та моча сидела всё так же на ветке и отвечать не собиралась, – ну, как знашь. Спасиб те за всё Вороваюшка, и прощавай.

С этими словами, она перехватила лямку на плече по удобнее и пошла в сторону леса вдоль реки не оглядываясь. Сорока, как сидела, так и осталась сидеть.

Через дневной переход, к концу второго дня, Дануха вышла к бывшему баймаку Хавки. Ребятишки встретили её с восторгом, особенно восхищала их серая накидка и хвост на палке, а вот новая большуха, что вышла на радостный ор малышни на встречу гостье, встретила настороженно и с не скрываемой неприязнью. Мол явилась не запылилась, дура вековая, учить припёрлась уму разуму. Но как только Дануха коротко и как-то запросто, по-будничному, без каких-либо всплесков эмоций, но с жуткими уточнениями и подробностями выложила свою историю последних дней, ну, конечно, только то, что следовало знать посторонней, с новой большухи соседского бабняка спесь как рукой сняло. Стушевалась, залебезила, в гости позвала. Дануха поблагодарила её, но отказалась, сославшись на то, что идти ей ой как далече, а сюда заглянула, лишь так, с кем знакома была, так попрощаться, но мимоходом испросила дать ей какого-нибудь пацана, чтоб до Хавки проводил, коль жива ещё. Попросила вежливо, стараясь не обидеть, а даже наоборот выражая почёт и уважение. Новая большуха тут же отрядила ей проводника, да на том и расстались, расцеловались. А уж к вечеру добралась до лесной избушки Хавки, отослав пацана, лишь завидев в глуши её лесные «хоромы».

Хавка встретила Дануху, как ждала. Она стояла у самой избушки, маленькая, щупленькая, руки в боки, с чуть наклонённой головой на бок и ехидной улыбкой. Всем своим видом говоря «на те, припёрлась». Дануха за ответным жестом за пазуху не полезла и как всегда бывало при их встречах, самым хамским образом игнорировала. Спокойно, ничего не выражая на лице, прошла мимо хозяйки, как мимо пустого места, в упор её не видя, и усаживаясь на бревно с другой стороны избы, служащее здесь чем-то вроде лавки. Ни одна из вековух при столь «тёплой» встрече, не издала ни звука. Хавка, правда, обернулась, следуя взглядом за гостьей, пристально разглядывая её странную одёжу. Дануха же разбросав по сторонам уставшие ноги и положив возле себя свою клюку и мешок, пристально посмотрела на волчий хвост, подумав, наверное, не потрепать ли его, но решив, что пока не надо, тяжело вздохнула и уставила свой взгляд куда-то прямо перед собой в глубину леса, сделав такой вид, что сидит уже так целую вечность, аж устала, ожидаючи. Птички пели, ветерок листвой шуршал. Покой и благодать вокруг. Немая сцена длилась не долго. Разрушила её Хавка на правах хозяйки. Она медленно ушла в избушку, тут же вышла с двумя деревянным мисками в руках. Проходя мимо рассевшейся бабы, начала нудно ворчать себе под нос, но достаточно громко, чтоб гостья слышала:

– Э-хи-хи. Чё за жизнь попёрла? Никакогу покою. Худют тута всяки засранки-оборванки. Зверьё, да комариков пугають, викову иби-бабу объидають.

С этими словами она подошла к широкому, низкому пню, поверхность которого была ровно стёсана, что наталкивало на предположение, что это не просто так, а что-то вроде стола. Он стоял чуть подальше от того места, где уселась Дануха, но там же у бревна. Всем своим видом и поведением хозяйка давала понять, что гостье следует подвинуться к столу. Чуть ли, не бросив миски на пень, она пошла обратно и проходя мимо сидевшей, продолжила ворчать дальше:

– Ладноть мужик бы заглинул. Таво т хоть отодрати от грязи, да отмыти от вони можно, да глидишь к сибе на лижак затащити, всласть натешитьси. А с этих вона сраных попрошак безхуевых, чё взять то? О-хи-хи. Одни убытки с объедками.

– Я тож рада тябя видеть, червячина ты жопна, – томно ответила гостья, по-прежнему смотря куда-то в глубь леса и ничего не выражая ни лицом, ни голосом, – тябя объесть, тольк пользу принесть. Ведьму дохлу кормить лишь еду пяряводить. Ты ж в сябе ничё не оставляшь. Титьки и те вона внутрь растуть, ишь как спину то выгнуло, а в жопе отродясь ничё не задерживалася, насквозь пролятат, да ящё небось со свистом. Всё, чё ешь в говно уходить. А на счёт мужичков залётных эт ты зря мячтами тешишься. На тябя ж мужика палкой не загнать. Много их к тябе наведывалось то, к гнилушке трухлявой? А без пригляда то ты ж совсем плесенью покрошься. Тута где-нибудь под деревцем и протухнешь. Вота думаю схожу, навящу, пяздищу злобну, кусачу, может быстре подохнет от завести, да собственова яду.

Только тут Дануха повернула голову и узрела расплывшуюся в довольной улыбке рожу, всю изрезанную морщинами – бороздами времени, но вместе с тем сволочно – хитрую. Гостья тоже улыбнулась в ответ, встала. Они обнялись, прижавшись щеками, как две закадычные подруги, но тут же расцепившись, скривили лица от наигранной противности.

– А я б тибе ишо век ни видывала, рвань полстожопу, – ответила Хавка на приветственную речь, – ну вота и поздоровкалиси. А ты чё эт Дануха таки богаты телеса в таком замухрыжном виде выгуливашь? Никак и тибе под жопу из бабника пинанули?

При этих словах она слегка присела, разведя руки в стороны и распахнув свой беззубый рот в широченной улыбке.

– А чё я тябе не приглянулась то? – поинтересовалась наигранно Дануха, ощупывая и разглядывая своё одеяние, – не знам, мужикам нравиться. Каждый встречный поперечный приставал, да наравил в кусты затащить.

Хавка закаркала, смеясь и указала рукой опять на бревно. Они присели.

– Тык эт они с испугу. В кусты тащили с глаз долой. Прибити тибе тама, да спрятати, чёб народ то ни пугала.

Она и дальше пыталась развить эту тему, но Дануха перебила:

– А вота с бабняком угадала, почти. Тольк не он мяня под жопу, а сам веся в жопу канул.

Хавка выгнулась в спине, изображая всем видом и особенно выражением на лице недоумение и вопрос.

И начала Дануха опять свой рассказ. Всё, как и её сменщице в бабняке, только на этот раз с переборным матом от души и с «картинками». Хавка помрачнела сразу и не задала ни одного вопроса, пока баба рассказывала. И после того, как та закончила, какое-то время сидела молча, переваривала. Затем тяжело вздохнула и сказала:

– Данавка-то твой был у мине, поди как пару сидмиц назад. К мому полудурку Ладу хаживал, – и она указала куда-то себе за спину большим пальцем, – со мной посидел. Потрищали. В аккурат про эту чёрну нежить был у ниво интирес и потому же интиресу куды-то дальше убёг. Но слыхала, он уж должён вот-вота виртатьси.

Она замолчала, задумчиво смотря куда-то в глубь леса. Туда же куда смотрела Дануха. Обе сидели, обе смотрели в одно место и обе не смотрели никуда. Тут Хавка встрепенулась, как будто вспомнила что-то и толкнув локтем гостью и смотря ей в лицо, сказала:

– Так эт слышь? Поначалу то он сюды должён притопать, к Ладу. Так туты и встретитись. Идти тибе всё равно некуды. Со мной покуды поживёшь.

– Мяня в яби-бабы не саживали. Да и некогда мяне Хавка у тябя рассиживать. Хотя, раз Данава, говоришь, сюда явится, то, пожалуй, дождуся, если покормишь, – и Дануха улыбнулась, посмотрев на прибитую вестями хозяйку.

– Ой, да чё эт я, – всплеснула руками Хавка, вскакивая с бревна, – а ну давай за стол.

Дануха перешла к столу и не спеша, с достоинством, держа себя в руках, не смотря на зверский голод, приступила к трапезе. Хавка металась от стола в избу, из избы в баню, из бани куда-то за избу. Натаскала на стол, похоже, всё, что у неё было. Мельтешила, пока Дануха не пресекла её:

– Да хватит тябе мельтешить, аки муха над говном. Сядь, посяди. Я не спешу никуды. Успешь ты свою баню стопить.

– И чё ж ни побегать-то. Без тибе совсем заскучала, засиделаси, а ты припёрлась, вот типереча бегаю, радуюсь, – но ходить всё же перестала и села рядом, – слышь, Данух? Вот бегаю я, бегаю, да думу думаю. Как эт ты опосли нежити, котора тибе как следуит приложила, чё ели из реки выкарабкалась, ишо и с волком драласи? Чё т у мине в башке ни складыватси. А где врёшь, ни пому.

– Ну чё ж ты за гнида вязде пролазна. Вота до всяго дороеться. Всё ей скажи, да выложи, – она сделала паузу, что-то обдумывая, а затем тихо пробурчала себе под нос, тоном сознающегося нашкодившего пацана, – Водяница мяня залячила. Понятно? А о чём с ней речи держала, расслабься и подотрися. Не твово ума дело.

– Вот, – радостно оживилась Хавка, задирая свой кривой пальчик к небу, – типереча друго дело. Типереча вижу, чё ни врёшь, а лишь ни договаривашь. От лучшей подруги утаивашь. Я тибе тут пою, кормлю. Баню вона затопила.

– Хавка, – назидательно погрозила ей пальцем Дануха, – отстань. Не дура ведь. Любопытна ты больна, не погодам.

– Дык тем и живу, Данушка, – состроив обиженное детское выражение на лице, выпятив нижнюю губу, прогнусавила Хавка, – боле знам, мене сплю. Мене сплю, боле дел успиваю пириделати. А без этова я б давно б сдохла, – тут она резко стала серьёзной и продолжила уже как бы говоря сама с собой, – а то чё эт ты ниспроста живой осталаси, я ишо при сказе поняла. Я видь тож кое-чё об этих кровопийцах знам. Да, иби-баб они не трогают. Колдунов наших, ни рыба, ни мясо, тож по лисам ни ловять, а остальных, ково продать арам ни смогуть, прибивают всех и никово ишо в живых ни оставляли. Ты вроди как перва бушь. А я тольк слыхала уж об осьми пирибитых бабниках. Значит ваш будит дивятый. И ты идинствена, кому посчистливилоси живёхонькой остатьси, да после этого с Водиницей погуторить. Нет, эт ни счастье, и ни случай. Эт знат колёсико судьбы твоей покатилоси по особой тропочки. И чуит моя ведьмина задница, чё и ко мне ты пришла ни за просто так. Помочь я тибе чем-то должна, да пока ни пому, чем. Давай, подруг, колись, орех ты двух половинчатый. Одна голова хорошо, две всяко лучши. Я ж знам, как эти мокры Девы воду водой разводят. О чём сказала? Хуй проссышь, два просеришь и с разбегу ни помёшь и в припрыжку ни проглотишь.