Текст книги "Шаманский бубен луны (СИ)"

Автор книги: Сания Шавалиева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

Глава 8
Золотые пуговицы

Вчерашний день не укладывался у Аси в голове. Она одновременно была измучена прошлым и настоящим. Страшно радовалась, что за последние сутки мать изменилась. Маленький ад, полыхавший последние две недели, похоже сменился на благостное настроение. Вечером, когда Ася кружила перед отцом в обновках, мать сидела в кресле и казалась безобидной, смиренной и даже жалкой.

Отец ютился поодаль на диване и бесконечно хвалил.

– Хорошо, хорошо, хорошо, – кивал на унты, сапоги-чулки, коричневую нейлоновую куртку с золотыми пуговицами.

Накружившись, Ася собрала весь скарб, понесла в свою комнату. Со стены приветствовал олимпийский мишка. Его уже оттерли от синей краски. Скорее всего, пока Ася ходила за хлебом, отец заставил мать восстановить рисунок. Ася этих подробностей не знала, да и не хотела знать. Важно, что мишку вернули. Она привыкла, что он радостно встречал ее из школы, подмигивал, подбадривал. Правда, при восстановлении он немного пострадал, стерся край левого уха, на поясе пропали четыре кольца из пяти, но самое главное осталось – осталась его светлая улыбка.

Сегодня на улице тепло и ясно – бабье лето. В домах появились открытые форточки, словно приглашали солнечное тепло согреть выстуженные квартиры. По всей улице разлился яркий свет, он плескался золотом на волнистых гранях пуговиц, отсвечивал нимбами на темной ткани нейлона. Лак на сапогах также сиял мощно и ослеплял блеском.

Вера как будто не заметила Асиных обновок. С укором покачала головой, словно не ожидала от подруги такой новомодной прыти и припустила к школе. Ася постаралась догнать, но на каблуках не особо разбежишься – привыкнуть еще надо. Быстро отстала, пошла не по грязной тропинке, а по тротуару в обход.

В раздевалке царила визгливая ребячья суета, которая обычно бывает во всех школах. Лариса Конева с интересом посмотрела на Асину куртку, протянула короткое «ну-ну», и переобувшись, но не сняв пальто, покинула раздевалку. Чтобы не привлекать чужое внимание золотыми пуговицами, Ася вывернула куртку наизнанку, застегнула изнутри, и для большей надежности, завязала рукава узлом, словно упаковала в сейф.

Когда стояли у кабинета математики, подошла математичка Людмила Васильевна и отозвала Асю в сторону.

Сегодня у нее шелковое платье с крупными розовыми лилиями. И снова новое, и снова обалденное. Хоть учительница стояла ровно и гордо, но по синим пальцам и красному носу было понятно, что ей в этом платье холодно и неуютно.

– Ася, – с трудом сдерживая дрожь, протянула Людмила Васильевна. – У меня тут к тебе просьба, не могла бы ты сегодня посидеть с моей дочкой?

Ася заморгала, не врубаясь, о чем просит учительница. Людмила Васильевна виновато улыбнулась, быстро затараторила.

– Она дома. Пока спит, до девяти спать будет. У меня сегодня шесть уроков, а у мужа весь день дела.

Муж Людмилы Васильевны работал директором четвертой школы, и все школьники боготворили его за мудрость, честность, справедливость.

– Ты только побудь с ней до часу, – продолжила говорить математичка, – а я потом прибегу. Ей надо будет дать лекарство, два раза через полчаса, а потом в час.

– А где вы живете?

– Там у леса, у автостанции, в новом доме. Проспект Ленина, 57.

Охо-хо-хо. Топать в такую даль не хотелось, но оправданно прогулять школу улыбалось. Прозвенел звонок, Ася напряглась.

– Баба Шура уже наверное раздевалку закрыла.

– Я с ней договорюсь.

Спустились на первый этаж. Людмила Васильевна забрала у бабы Шуры ключ, открыла раздевалку и, ужеубегая, бросила:

– Только родителям не говори, пожалуйста.

В раздевалке на одежде лежали солнечные квадраты от окон. В одном из них Ася увидела свою куртку и сразу почувствовала неладное. Она не так ее вешала. Из жизнерадостной куртки она вдруг превратилась в смиренную жалкую тряпку: мятые провисшие рукава, косой воротник и полное отсутствие золотых пуговиц. Больше всего поразило, что их срезали вместе с тканью. Понятно, что орудовали бритвой. В лунках нейлона светился белый ватин, словно куртка созерцала мир белками закатившихся зрачков. Было в этом что-то страшное и ужасное.

– Ну, ты там скоро? – заглянула в раздевалку баба Шура. – Ты чего ревешь?

– Пугов-в-вицы порезали! Ку-ку-р-тку!

– Ёк макарёк! – всплеснула руками баба Шура. – Я уж думала, умер кто. Хорошая что ли куртка?

– Нов-вая! – заикаясь протянула Ася. – Пуговицы зо-золо-лотые.

– Вот прямо таки золотые? – губы бабы Шуры дрогнули в сомнении.

– Да-а-а…Кра-краси-вые, бля-стя-щие!

– Ну, если блястящие, точно золото! Вот скажи мне, дуре старой, какой идиот ходит в школу с золотыми пуговицами⁈ – И вахтерша загремела ключами, словно стала бить в колокол. – Давай выходи, мне закрывать надо. Эх, молодежь, молодежь! – бухтела она, подталкивая Асю к выходу. – Иди, куда шла, а то директрисе нажалуюсь, что уроки прогуливаешь. Давай быстрее, мне что, мне ничего, мне только платят за звонки. Я ж только звонки делаю, учительскую раздевалку охраняю. Пуговицы у нее золотые, а мозги дрожжевые. Какой дурак ходит в школу с золотыми пуговицами⁈ Ты, милая, свежего воздуха вдохни, а обиду выдохни. Все хотят золотых пуговиц, и в этот раз победила сила. Вот у меня никогда не было золота и плакать не о чем.

Ася покорно шла по проспекту, уступала дорогу машинам. Улица искрилась оранжевыми листьями, первыми заморозками. Чисто отмытый автобус у автостанции вхолостую гонял двигатель, заставляя пассажиров томиться в ожидании. Над дальним горным простором медленно, как мелованная линия, летел самолет. Но все люди смотрели не на него, а на распахнутую Асю, на ее рваную куртку без пуговиц. Ася тянула полы, пыталась укрыться, но народ все видел. Вдруг кто-то обнял Асю за талию, а когда она обернулась, то наткнулась губами на щетинистую щеку Дрыща.

– У тебя ничёвошные сапоги, – похвалил Дрыщ удивленным тоном, словно заставил себя смотреть на Асю не как на девчонку, одноклассницу своей сестренки, а как на созревший сладкий плод. – И задница ничёвошная и ножки.

– Не поняла, – растерялась Ася.

– Красивая, говорю, ты девка!

Ася облегченно рассмеялась, искоса лукаво глянула на него.

– Напугал, блин.

Дрыщ оживился, стал смеяться и жестикулировать и не заметил, как автобус тронулся с места.

– Осторожно! – Ася потянула Дрыща на себя.

Дрыщ попытался ее обнять. Ася резко отшатнулась. Он все-таки нежно обнял, провел рукой по волосам. Раньше никто не позволял себе ничего подобного. Доля секунды тепла. Потянуло, завертело, закружило, словно во время кораблекрушения океан проглатывал корабль.

– Да уйди ты, – испугалась Ася. – Еще увидит кто!

Дрыщ задумчиво хмыкнул.

– Как мне хочется сесть в автобус и уехать далеко-далеко, – признался он.

– Дурак! – пискнула Ася, испугавшись такого же желания. – Отстань, мне надо бежать.

– Давай провожу.

– Не надо. Я уже дошла.

Ася открыла дверь ключом, прошла в пустую прихожую. У окна на кухне за столом сидела девочка лет шести и ела яйцо сваренное крутую. Откусывала мелкими кусочками, словно снимала с шишки скорлупу. Тонкие ручки, ножки, косички дрожали от холода. Трусы и майка с рисунком мелких кубиков лишь прикрывали тело, но никак не согревали. В квартире одинокая девочка, одинокая занавеска, одинокая кастрюля, за стеклом – одинокая сваленная ель. Ее мощные корни, вертикально взвинченные вверх, достигали окон. Когда они с Верой лазили по этому дереву, Ася сравнивала корни с гигантской медузой, а сейчас, после встречи с Дрыщем, корни казались затейливыми узорами. Неожиданно в переплетении корней уловила лик прекрасной девушки, сделав пару шагов по коридору, придумала, что губы девушки стремятся к губам юноши. Шаг в сторону – и вот он, этот успокаивающий нежный поцелуй. Как плавно искривлены корешки, как витиевата фантазия природы. Даже в обрушении дерево продолжало радовать взгляд.

– Сегодня ты будешь сидеть со мной? – улыбнулась девочка. – Я Катя, а ты?

– Я Ася.

– А ты любишь червяков?

– Зачем? – невпопад ответила Ася.

– У меня целая банка. – Катя спрыгнула с табуретки, побежала в комнату. – Они конечно дураки, но такие здоровские.

Ася смотрела на стеклянную литровую банку, полную черноплодной земли. Червяков она не видела.

– Ты не бойся. – Катя бесстрашно затрясла банкой, попеременно переворачивая и опрокидывая. – Ну где же вы? У нас гости, а вы прячетесь. Выходите. – Катя отвалила капроновую крышку, сунула руку в банку. Червяк, которого она вытащила был длинным и жирным. – Это мой любимый. На, подержи. Да не бойся, не укусит.

Асю от омерзения замкнуло, кажется она заискрилась и оплавилась.

– Мне неудобно, но я не перевариваю этих…ну там всяких… тварей. Тараканы, клопы, червяки.

– Глупо, – философски заметила Катя и заученно затараторила. – Они очень полезные, удобряют почву, старые листья уносят под землю, своими тоннелями рыхлят землю. А твердую землю прокусывают, проглатывают, пропускают через себя. Реге-не-рируют. Еще не научилась говорить это слово. Мама легко его говорит, а я не очень. Пошли еще накопаем, там под корнями сваленного дерева их кучи, живут семьями.

Ася молчала, обдумывая, как вежливо увильнуть. Копать червяков – ничего интересного! Ни-че-го! А через дорогу, в кафе у матери сейчас самое жаркое время, кто увидит, что она прогуливает школу, обязательно передадут матери.

Катя уже оделась и теперь стояла в прихожей, нетерпеливо ударяя железным совочком по железному ведерку. Звучало это не как попало – а как трензель, музыкальный треугольник. Он прекрасно создавал образ востока, колокольного звона.

– Червяки – это так обворожительно, – уговаривала Катя Асю.

Червяки! Обворожительно! Совсем несовместимые слова. Ася просто терялась.

– Я не могу, – показала она травмированную куртку.

– А ты надень мамино пальто. – Катя раскрыла шкаф.

Их четыре, самое красивое синее, с вышивкой по подолу золотыми нитями.

– Вообще-то это неудобно, – озадаченно произнесла Ася и представила, как царским подолом будет елозить по земле.

Катя, разгоряченная детским азартом, затеяла спор.

– Ты что? Маме оно не нравиться. Она себе сейчас другое шьет.

– Так это Людмила Васильевна сшила сама?

Катя кивнула.

– Она сама все шьет. Вот это мое пальто, – крутанулась она на месте. – Папе два костюма сшила. Себе каждый день платье шьет.

Теперь понятно откуда у математички нескончаемый гардероб. Шелковая ткань стоила копейки – три рубля за метр, шерсть, кримплен дороже – до тридцати. По бедности обычно хозяйки дарили, передаривали отрезы. У матери таких отрезов набралось полшифоньера. Ася в прошлом году на уроках труда сшила себе красивый красный халат. Мать с полки выделила отрез хлопка и кружева. Ася старалась всю четверть: сначала на бумаге чертили выкройку, кроили, метали, мерили, распускали. Сколько слез было пролито. Однажды по недоразумению получила два. Когда она кроила халат, Валька Бородулина еще занималась трусами. – Выточку надо вырезать? – подошла она с вопросом к Асе. – Да, да, – задумчиво кивнула та, не вникая в суть вопроса. И зря. Через пятнадцать минут учительница труда наказала обеих. – Так я же думала, она про выкройку спрашивает, – обижалась Ася. Учительница требовала выточку вырезать на бумаге, а на ткани категорически запрещалось, – а она на ткани вырезала.

– Мама на Новый год сшила мне Снегурочку, – похвасталась Катя. – Пошли покажу.

Протопали в дальнюю комнату. Так же пусто, как во всей квартире. На всю трехкомнатную квартиру стол, диван, два шкафа, швейная машина. Над машинкой из угла в угол протянута веревка, завешанная выкройками, недошитыми платьями, стиранным бельем.

Уже часа два Ася мерила костюмы, брюки, блузки. Первое же платье, которое Катя вытащила из шкафа, оказалось жемчужного цвета. Ася сама себе потом признавалась, что во всех этих нарядах потеряла чувство реальности. С каждой обновкой в зеркале появлялся удивительный образ, девятиклассница неизменно превращалась в принцессу, готовую выйти на подиум.

По Асиному представлению, Людмила Васильевна была крупнее. Но это потому, что учительница взрослее. Ася крутилась перед зеркалом и понимала, что у них абсолютно одинаковые размеры и формы. Удивительно даже. В шкафу оставалось еще много недомеренного и недосмотренного, но Катя прикрыла створки шкафа и напомнила про червяков. Ох уж эти червяки!

Вскоре они стояли у поваленного дерева. Ася вырядилась старушкой: шерстяной платок, выцветшая фуфайка, черные резиновые сапоги. Старалась стоять спиной к автостанции.

Однообразные движения: копни глубже, подними выше, встряхни землю на просвет. Червяки появились при первой же лопате. – Не то, не то, – сортировала Катя находки, беспощадно раскидывала по сторонам. И вдруг неожиданно заверещала. – Ух, элегантишка! – Ася представила червяка в смокинге, цилиндре, а на деле – жирная, слизкая живность. От неожиданности Ася фыркнула, потом скуксилась, а потом затряслась от смеха. И даже схватила себя за живот – так велико было несовпадение фантазии с действительностью. Катя, требуя восторга, тыкала червяком Асе в лицо, так что взгляд ломался об кончик носа. – Хватит, хватит, – тихо постанывала Ася, отворачиваясь от дождевого тела. Катя находку демонстрировала, комментировала. – Длиннющий, на все триста сегментов. Дай я гляну в твои бесстыжие глазки. Где у тебя глазки? А нет у тебя глазок. А вот поясок есть. Ты у нас скоро рожать будешь?

Ася чувствовала, как ее напряжение последних дней уходит в червячные земляные тоннели и там самостоятельно закапывается.

Пока Катя копошилась в земле, Ася сидела на стволе, бултыхала ногами. Последние недели перед бабьим летом шел дождь, все дерево отсырело, под ним в большой луже сиротливо сбилась стайка листьев, придававшая луже печальную пестроту погребального венка. Легкой скорбью на воду ложилась крестообразная тень, приумноженная кривыми всполохами веток.

Ася пяткой разбомбила заупокойный хоровод листьев.

Резко пошёл дождь, сообразительная Катя спряталась под корнями, банку с червями сунула за пазуху. Поначалу под корнями было тихо и уютно. Потом, оставляя на изрытом стволе кривые линии, стали появляться первые подтеки, копились каплями, но не падали. Ася прислушалась, словно ждала вступления в оркестре. Представила, как после пяти тактов паузы, на взмахе дирижера ударит медиатором по струнам. Волнительный момент, вступить надо вовремя, опоздание на долю секунды заставит дирижера остановить оркестр. И так до бесконечности, пока ты не научишься вступать вовремя. Этот отвратительный остановочный звук палочки по пюпитру. – Шестая страница, второйтакт… Домры, вас это особенно касается, тридцать вторую можете не играть. – Из учеников никто не умеет играть тридцать вторую длительность, а их в «Танце с саблями» завались. Тут композитор Хачатурян порезвился от души. Тридцать вторые получаются только у Екатерины Алексеевны, только ее пальцы наполнены отработанной скоростью движения, словно они резиновые, без костей.

У дождя, видимо, был свой дирижер. Дождь хлестал по зарослям корешков, копился, дрожал от нетерпения. Он ждал разрешения. В виски ударил непривычный звук, словно великан крошил берестяную корзину в порошок. Оказывается, внутри корней живут другие звуки, своя музыка. А если натянуть струны между корешками? А может, они уже существуют и на них играют черные деревянные идолы, родившиеся из пугающих, зловещих тайн шаманства. Не зря же Вера залипла на это дерево.

– А ты ничего, – сказала Катя.

– Что?

– Хороший ты человек, – улыбнулась она. – Червяков не боишься. Ты мне нравишься. Я тебя люблю.

Наступила тишина. Кажется, стало слышно, как в банке дышат червяки.

«Странно все это», – подумала Ася, сидя на корточках под корнями сваленного дерева. Ее любят за то, что она не боится червяков. Какая-то ущербность в этом. А вообще, за что любят людей? Себя? Родителей? Школу? Хотя искать «за что?» – наверное, неправильно. В этом чувствуется некий изъян, нецелостность. Домра, наверное, никогда не задавалась таким вопросом. Просто пела, страдала, веселилась, была отзывчива на добрые пальцы. А если ударить со злобой? Струны от злобы рвались и замолкали.

Людмила Васильевна пришла вовремя.

– Я не опоздала? – таращила она глаза и пыталась отдышаться. Волосы всклокочены, стрелки на глазах устремилась вниз. – Как я ненавижу школу, – неожиданно разоткровенничалась. Спохватилась. Стала оправдываться. – Я случайно, по залету. То есть в школе я птица залетная.

Что ей сказать… это и так всем понятно, потому что взрывается по поводу и без. Работает без интереса, словно срок тянет.

– Мне из-за тебя влепили выговор, – вешая пальто на вешалку, улыбнулась математичка. – Вахтерша Риате Георгиевне сказала, что у тебя пуговицы порезали? Тебя искали, куртку искали. Думали… ох, чего только не думали, хотели звонить родителям, пришлось признаться, что ты нянчишься с моей Катькой. И так тошно, так обязательно должно что-то случится.

– Людмила Васильевна, а почему вы не работаете у мужа в школе? – Ерунду, конечно, спросила.

– Не берет. Говорит, что в школе он директор, а дома муж. В его понимании это два разных человека.

Ася ничего не поняла.

– Папа говорит, что на работе он должен требовать, а дома баловать, – подсказала Катя.

Людмила Васильевна достала из шкафа внушительную жестяную коробку, стала ковыряться в пуговицах.

– Дай! Дай! – выхватывала Катя блескучие диски, пуговицы на ножках. – Вот эту шей!

Людмила Васильевна только вздыхала: рада бы эту, да она в одном экземпляре, а на куртку шесть надо. Шесть нашлось только синих, потертых, отпоротых от старой одежды, припрятанных про запас. Ася только руками всплеснула: синее на коричневом, да после золотых, – сплошное наказание.

– Голодные небось? Сейчас что-нибудь приготовлю.

– Не, – отказалась Ася, натягивая куртку. – Я у матери поем. Она у меня в «Елочке» работает.

– Кем?

– Пирожником.

– Тетя Зоя или тетя Валя?

– Тетя Зоя. – Ася выскочила в подъезд. Она не хотела слышать, какая у нее замечательная мать, какие вкусные она печет пироги. Сейчас эта замечательная женщина порвет ее на куски за золотые пуговицы на куртке. Но лучше зайти в кафе. Мать при людях орать не будет…

Глава 9
Кафе «Елочка»

Мать стояла спиной к окну и на большом столе катала тесто. То, что это был тяжелый физический труд, было понятно по огромной многокилограммовой лепехе, занимавшей почти половину стола. Мать, как автомат, кромсала тесто на кусочки, формировала шарики, ровными рядами пуляла по столу. На весах дрожала стрелка, словно мерзла в жаркой кухне, или подсчитывала заготовки для пирожков, булочек, ватрушек. Больше стрелке заняться было нечем. Мать никогда не пользовалась весами. За годы работы научилась определять вес на ощупь. Как-то настояла, чтобы весы убрали – зачем лишние хлопоты? За день они покрывались толстым слоем муки, ошметками сырого теста, – после смены приходилось протирать, мыть, переставлять. Весы убрали, а потом, при очередной комиссии, одна очень внимательная и въедливая проверяющая обратила внимание на их отсутствие. Верещала, доказывала, что это неправильно. – Да мне не надо, – оправдывалась мать, – да я все граммы вслепую чую, – в доказательство катала шарики. – В этом восемьдесят, семьдесят, шестьдесят, тридцать пять грамм. – Проверяющая на тарелочке унесла шарики в кондитерскую – перевесила. Пришла ошарашенная, восторженная. И все равно настояла вернуть весы на место. По инструкции! – поставила она точку в споре, а потом для областной газеы написала про мать большую красивую статью. Мать этот газетный лоскуток хранила как золотую звезду героя труда.

В кафе еще много инструкций. По инструкции рядом с умывальником, для дезинфекции рук, висела колба с хлоркой, на ручке рубильника надета огромная резиновая перчатка, – похоже на мрачный привет от электрика, погибшего от удара тока. Когда Ася отмывала полы от известки, сто раз вспоминала про эту перчатку.

Мать, видимо, почувствовала взгляд Аси, обернулась, махнула рукой заходить. В подсобке кафе, как всегда стоял запах сырых овощей, кондитерской ванили, жареного мяса. Неторопливый и неяркий свет освещал небольшой тамбур. Слева ютились кабинеты заведующей, бухгалтерии, справа – проход на кухню. Сегодня завален сетками с картошкой и капустой.

Впотьмах ударилась о край металлического стола. Знала же, что он здесь стоит. Много лет перед праздниками на нем тянули леденцы. Это был большой странный ритуал, словно колдовство: смесь сахара с водой превращалась в разноцветные конфеты. Пока кондитеры в большой кастрюле вываривали сироп, дети резали тугой рулон целлофана на полоски. Длинные конфеты в такой обертке смотрелись новогодними хлопушками. Сахар долго бурлил в воде, проверяя готовность, выварку, капали в холодную воду. Если застывала тягучей массой, значит, готова. На холодный металлический стол аккуратно выливали сироп, он жарко расползался. Теперь начиналось самое главное: – Быстрей! Левый край уходит! Правый лови! Обжегся! – Все надо делать быстро, ловко. Ни одного лишнего движения, иначе карамель быстро застынет в камень. Мужики месили, женщины катали, дети заворачивали.

Справа от стола дверь в большой холодильник, рядом зеленый чан мешалки. Над ним вся стена завешана приспособлениями: лопатка для взбивания масла, лопасть винта для теста, проволочный шар для суфле.

В самом чане сейчас что-то скрежетало и шевелилось.

– Анфиса, хватит уже. Ты молодец! – ласково остановила мать девушку, которая усердно терла чан вехоткой. Если этого не сделать, Анфиса будет мыть до утра.

Наверное, матери надо было родить Анфису, почему-то мелькнула мысль у Аси. Вот она бы точно отмывала полы, пока кожа не слезла бы с костей.

– Иди жарь пирожки. – Отправила мать Анфису на кухню.

– Ага, – охотно ответила она, кинула вехотку в чан и быстро убежала.

Анфиса в кафе появилась недавно, и Ася еще не научилась с ней дружить. А дружить с ней надо уметь, потому что она особенная, солнечная девушка.

– Есть будешь?

– Буду.

– Иди в зал.

– У меня пуговицы отрезали.

– Какие пуговицы? – не сразу поняла мать, доставая вехотку из чана.

– Золотые. – Протянула куртку матери.

Мать вышла на свет, не сдержалась, раскричалась.

– Я так и знала! Я так и знала! С мясом-то зачем? Ну отрезали бы просто пуговицы?

Ася обошла кафе и зашла в него через парадную дверь.

– Привет, – сразу окликнула ее официантка Наталья. – Чего давно не приходила?

– Да так, – отмахнулась Ася.

– Рассольник не бери, скис. Пюре с котлетой отличные.

– Здрасти, теть Маша, – зашла Ася за стойку раздачи.

– Привет. Чего долго не приходила? Тебе как всегда?

– Да. Только без рассольника.

– Сегодня бефстрогановы, замечательное ароматное мясо, мягкое. – Подняла крышку сотейника. – М-м-м пальчики оближешь.

– Спасибо, теть Маша. Мне котлеты.

– Говорят, тебя сегодня в школе порезали.

Ася кивнула, забрала свою порцию, вернулась в зал, за служебный столик. В кафе всего два посетителя, и поэтому Наталья сидела рядом и наполняла синие стаканы салфетками.

– Без тебя и перец молоть некому, и салфетки получаются некрасивыми, – жаловалась Наталья, выкладывая бумажный веер. – Мать на тебя жалуется, говорит, совсем от рук отбилась. Ай! Не обращай внимания. Она последнее время совсем с ума сошла. Рычит на всех. Старость, наверное. Слушай, неужели я к старости буду такой же? Это же полный отстой. Тебе, говорят, сегодня куртку порезали? Вообще говоря, двадцатая школа какая-то бандитская. Зачем мать тебя туда записала? Вон же четырнадцатая рядом.

Ася поела, отнесла грязную посуду на мойку, заглянула в отсек матери. Пусто. Странно.

– А где мать? – обратилась к поварихе.

– В магазин побежала. За пуговицами. Просила дождаться. Тебе компот, чай с песком?

Ася вернулась в зал, села напротив Натальи.

– Я тебе зубной порошок купила. – Наталья чихнула, вновь закружила ручку мельницы, в которой молола перец.

– Зачем? – Хотя спрашивать бесполезно.

– С продавщицами «Восхода» (название продуктового магазина) говорила… апчхи-хи-хи!.. разговаривала, почему их Дед Мороз получается светлым… розовым или голубым… апчхи-хи-хи!.. А у тебя красным или синим… апчхи-хи-хи!.. Какой перец, ядрена мать.

– Почему?

– Они в краску добавляют зубного порошка.

– Как это? – не совсем уловила Ася.

– То есть наоборот. Порошок мешают в банке с водой, а потом туда наливают гуашь. Правда, здорово!

На столе появилась тарелка с двумя пирожными «картошка».

– Это что? – Ася и Наталья одновременно подняли головы.

– Асенька, миленькая! – Присела рядом Настя-кондитер. – Меня тете Поля послала, вот пирожное передала. Нарисуй для нас зайца из «Ну, погоди!», на кило, полкило и полтора.

Ася делала такие трафареты для тортов. Однажды перед олимпиадой мать попросила нарисовать три варианта олимпийского медведя. Так и понеслось: ракеты, зайчики, елочки, Деды Морозы. Такие тематические торты очень хорошо раскупались на праздники, правда был большой остаток бисквитного лоскута, но из него лепили «картошку». Ася обожала «картошку». По правде говоря, не понимала тех, кто не любил ее, пока не произошёл странный случай. В «Восходе» у прилавка кафе стояли две девицы: одна худая щепка, вторая ниже на голову, с длинной косой. В Губахе обычно парни мелкие, девки рослые. Девицы устроили великое сражение по выбору кондитерки. В кармане двадцать две копейки, – или одно пирожное, или две слоеные палочки. Спорили до хрипоты, потом одна обратилась к Асе: – Девочка, что бы ты купила? – Конечно, картошку! – ненароком разрешила Ася чужой спор. Позавидовала, как трепетно подруги поделили картошку пополам, перепачкались в какао-порошке.

Вечером по телевизору шел фильм про шведов. На экране бились, падали, сдавались в плен. Ася почему-то не выдержала, рано ушла спать. – Мать, заподозрив неладное, растолкала. – Заболела? – Не-е-е… – Да у тебя температура! – Не-е-е… – Поешь! – мать вложила в ее ладонь слоеную палочку. Это показалось обидным, она же знала вкусы дочери. Ася провалялась с температурой три дня. На четвертое утро проснулась выспавшаяся, бодрая и голодная. Почувствовала под боком что-то неудобное, вытащила потрепанную, подсохшую печеньку. Восхитилась вкусом.

– Сделаешь? Примерно, такого размера. – Настя-кондитер простым карандашом нарисовала на салфетке неровный круг ежика. Карандаш отдавал ванилином, от него на салфетке оставалась темная линия жира.

С дальнего стола позвали официантку. Наталья продолжала крутить мельницу. Значит, не услышала. Пришлось подсказать, толкнуть в бок. Наталья сорвалась, как дуреха, поскакала по залу, на ходу из кармана белого крахмального фартука вытаскивая блокнот. Кивала, записывала, будто слышала, что заказывали. Наталья оглохла еще в детдоме, после очередной простуды. Скрывая недостаток, прекрасно научилась читать по губам, эмоциям.

'А-а-а! Дура! – порой плескался на нее гневом муж Иван. – А она не слышала… с улыбкой трогала его лоб, разглаживала морщины. От ласки муж кряхтел и вновь продолжал безумно любить свою Наташку. Любил всегда, еще с детства, когда они жили в детдоме. В глухоте жены находил свои прелести, радовался, что ей не дано слышать гадости. Украдкой целовал в щечку, шею, гладил по кудряшкам, встречал по ночам с работы. В общем делал из своей семьи островок безграничного, безмерного счастья. Одно огорчало, на этом островке росло всего два дерева, продолжения рода не предвиделось. Наталья свою нереализованную любовь дарила чужим деткам, Асе тоже перепадало. Всем Иван был хорош, только имелась в нем червоточина: он жутко ревновал Наталью. Знал, что она не слышала комплиментов, не оборачивалась. Так сам показывал. – Смотри, как он на тебя смотрит. Я слышал, как дурачок нашептывал тебе комплименты, сударыней называл, сулил блага из потаенного источника. – Она читала губы мужа и как по нотам отыгрывала свой спектакль, притягивала Ивана за уши, целовала, напоминала, как она любит только его и предупреждала, если он не перестанет ее ревновать, она действительно будет соглашаться на предложения. – Ну, а че! – пыхтела она ему в ухо. – Получать нагоняй, так по заслугам. Ну, а как иначе? – Иван в сердцах махал рукой, понимал глупость ревности.

– Там жалуются, что рассольник кислый, – прошептала Наталья поварихе, чтобы не услышала заведующая.

– Да блин, скажи им, что это от соленых огурцов. Это огурцы придают такой вкус.

– Не, Маш, я больше рассольник подавать не буду, – качала головой Наталья.

– Наташ, Наташенька, да у меня всего шесть порций осталось. Мне че, новый суп варить, скоро ужины пойдут. Им рассольник нафиг не сдался, им же только водку кушать.

– Маш. Не уговаривай. – Трясла желтыми кудрями Наталья.

– Ай, фиг с тобой, – озадаченно произнесла повариха и вытащила из кармана чекушку. – От меня! Предлагай к рассольнику рюмочку.

Наталья пригрозила пальчиком.

– Я помню твое пиво в икре.

– А что? План же сделали! – оживленно расхохоталась повариха. – Эх, Натка, я бы на твоем месте давно на жигулях раскатывала.

– Девчонки, как вам? – Мать показала три вида пуговиц. – Какие выбрать?

– Ну не знаю, – с сомнением проговорила Маша. Наталья показала на красные и упорхнула в зал. – А чо, других нет?

– Остальные дорогущие. Дороже куртки. Может, черные?

– У Аськи спроси. Да и вообще, выкинь эту куртку. Девка уже взрослая, а ты ее в рванье пакуешь.

Мать взвилась пантерой.

– Да я вчера ей сапоги-чулки купила, куртку купила, унты купила! Где я деньги возьму?

– А ты что, не знала, что у тебя дочь растет? Не знала, что девке нужны шмотки? Моей пять лет всего, а я каждый месяц по пять рублей откладываю на книжку.

– Сволочь ты, Машка!

– Ага, от такой и слышу.

– Я вот скажу заведующей, что ты кислый рассольник толкаешь.

– Напугала…

И тут загрохотало, загремело, дико заголосила Анфиса. Это походило на рев раненого зверя.

– О-о-о-о! – орала Анфиса, присев калачиком и зажав руки под коленями. – О-о-о-о!

Рядом валялся опрокинутый чан, горячее масло быстро растекалось по кафелю, под печку, стеллажи, раздачу.

Мать громко выругалась.

– Сука, ошпарилась ведь таки. Под монастырь меня подвела! Меня щас точно посадят.

Мать присела рядом с Анфисой, попробовала вытащить руки. Анфиса взвыла громче, хотя казалось, что громче уже невозможно.

– Тише, тише, – стала успокаивать мать. – Я только посмотрю. Не бойся. Не бойся. Где больно?

– Больно! – вдруг вспомнила Анфиса нужное слова. – Тут больно! – Ткнула кулаком в живот.

– И на животе тоже? – охнула мать. – На живот-то как?

Анфиса показала, как взяла чан, прижала к животу. И стало понятно, как выплеснулось горячее масло.

– Ну зачем? – обнимала мать дурочку. – Я же тебе показывала, как надо. Положи пирожок, переверни, положи обратно. Зачем ты полезла к чану?