Текст книги "Шаманский бубен луны (СИ)"

Автор книги: Сания Шавалиева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

Глава 21
Храмы и купюры

Скандал произошел из-за того, что самый лучший и перспективный ученик школы Артем Гришковец попал в медвытрезвитель. Стабильно положительный Артем усиленно готовился для поступления в МГУ. Ну, то есть проходил все ступени восхождения: был председателем Совета отряда, членом Совета дружины, рисовал стенгазеты, обличал двоечников, писал стихи, собирал металлолом, участвовал во всех конференциях, слетах, распространял марки, знал наизусть основы марксизма-ленинизма, писал длинные сочинения. Вот из-за сочинения все и случилось.

Учительница задала необычную тему «Неизведанная Губаха». Подогрела призывом подать рассказ без искажений, напрямки, в лоб, так сказать, – что вижу, то и пишу. Артем потаскался по городу, ничего интересно не увидел, страшно осерчал на учительницу. Он-то привык писать про военные подвиги пионеров, про коммунистические стройки, освоение космоса.

Спросил совета у старшего брата, тот предложил смотаться на новый жд вокзал, прокатиться на автобусе до Кизела, подглядеть за голыми тетками в бане, на крайняк, подслушать соседа деда Максима, он в белой горячке такие фокусы рассказывает, Стругацкие отдыхают.

Тема не находилась, а время поджимало. Артем из-за этой закавыки из графика выбился, а еще к военно-патриотическому слету готовиться, да еще забрать у деда Максима валенки с подшивки: 'Дед Максим, валенки готовы? – А то как же! Забирай! Вон твоишнии, тепереча аккурат пару годков прошлямзаешь. – Дед Максим на свечке топил розовую машинку – этим сырьем обеспечивала матушка-помоюшка. Желто-черный фитилек коптил потолок, наполнял коморку смрадом, розовые капли пластика в огарочной вуали слезно шлепали на войлочные заготовки, стыли выпуклыми чирьями. Но остывать пока рано! Не время! Минуту на уложить, соединить, подтянуть, зафиксировать. – Ажно, произведение искусства, итить раскудрить! – осматривал дед подошву валенка. – Я по мыску шелковой нитью прошелся, обшил, как свадебну девку. Носи, гаденыш!

Артем с валенками под мышкой вышел на улицу. И куда теперь? Где неизведанная Губаха? Город не желал исповедоваться. Впереди старый автовокзал, справа кинотеатр, сзади музыкалка, рядом картинная галерея. Вместо ступенек – накатанная горка из снега. Поднялся по целинной дуге. Внутри галереи встретил безработный гардероб, потому как зимой на улице теплее, а летом – прохладнее. На стенах штук двадцать идиотских картинок «птиц мира», отовсюду глядят голуби, с профессиональными детскими искажениями. Рядом с кривулестями, кривоклювостями, криволапостями Пикассо отдыхает. В углу пара картин местного художника, заодно и учителя рисования в школе Артема. Учитель классный, душой болел за свое дело. Артем научился у него разбираться в чертежах. Хотя зачем ему чертежи? Ведь он собирался поступить в МГУ и стать… кем Артем хотел стать? Наверное, строителем коммунизма. Лишь бы успеть, а то учишься, учишься, учишься, а потом выясняется, что без тебя все построили.

Артем собрался уходить, а тут подскочила девица в зеленом платье, видимо, решила согреться в движении: где-то он ее видел, но не вспомнил. Она улыбалась, кружила вокруг, словно мумифицировала Артема. Хвасталась, что один голубь ее. Вновь присмотрелся к обоим или обеим, пофиг, все равно не помнит.

– Я Света! Света Светличная! – заглядывала она ему в глаза и искала в его памяти свой прекрасный портрет. – Но как же⁉ Мы с тобой на «А ну-ка, парни!» жюрили, Слет юных исследователей, Партизанскими тропами войны… – искренне расстраивалась она и тянула ручки.

На ее ласковое прикосновение тело Артема взорвалось стояком. Как культур-мультур человек, он вежливо отцепился, откланялся, драпанул вон.

На улице пылающие щеки охладил охапками снега, три пригоршни – сжевал. А потом и вовсе началась фигня. Увидел посреди дороги тело человека, фуфайка задралась, поясница голая. Артем подошел ближе – разит недельным похмельем! Вот нафига такого спасать? Какой из него строитель коммунизма! Лежак так надрючился, что до чертиков был невменяем, Вроде, в отключке, а сам задом ерзает, к теплу тянется – это недавно лошадь с санями прокатила, вот и оставила кучу теплых даров. Видать, хмурной с этих саней и свалился, а возница не заметил, укатил.

Подрулила машина. Вышел милиционер и давай попинывать лежака: вставай, мол, алкашня сраная. И сразу понятно, что его не слышат и не видят. Алкаш, видимо, опытный попался, понимает, если милиция не подберет, замерзнет. Тут второй милиционер дверью хлопнул, узнал забулдыгу, – муж его бывшей невесты. Хороший был пацан, и вот скатился. За шиворот дернул: – Лексий, вставай! – А потом напарнику. – Куда его? Домой или на «железку» (вытрезвитель)? – Чутка между собой поспорили, до железки ближе, но там сегодня и так лежат в три яруса. А тем временем лошадиные дары вовсе остыли. Алкаш застонал, для сугреву своим опростался. Стали грузить его в кузов, а он уж задубел, – не гнется, не ломается. Прямо так в позе зародыша и бросили на пол. Тут бы дверь закрыть и торопиться дальше, но как назло замок морозом заклинило. Милиционеры чертыхались, шлепали дверью, проклинали работу.

Артему, конечно, интересно за этим наблюдать, вроде не первый раз видит, а что дальше, не знает. И тут пришла ему в голову прекрасная мысль, а, что если… кажется, нащупал удачную тему для сочинения. Ведь он еще ни разу не писал про вытрезвитель. Не знал, дурак, в какую пропасть валится.

– Э-э-э… это м-м-мой товари-р-р-ищ, – застонал Артем, и даже валенком кинул в милиционера и давай куражиться. – Салабоны, шпаляры… И так удачно сыграл пьяного, что милиционеры всерьез поверили, опечалились за возраст, радушно скрутили сосунка, башкой сунули в кузов и в сердцах захлопнули дверь. Артем, конечно, в первую минуту испугался, стал колотиться в окошко с решеткой…

На крыльце картинной галереи стояла Светличная и все видела, но подробностей не слышала. На милиционеров сразу озлобилась, помчалась за машиной. Примчалась в ближайший опорный пункт, оттуда ее послали в другое место, оттуда в другое. А Артема уже раздели догола, что-то за него написали, подписали. Он доказывал, что пошутил, трезв, как стеклышко, но его шутку не оценили, пихнули в темную комнату.

Холодрыга, зубы, как палочки барабанные. Заревел Артем от обиды, калачиком на железной сетке свернулся и до утра не сомкнул глаз.

Через два дня из милиции в школу пришел протокол задержания. Крюкова Риата Георгиевна вызвала Артема в кабинет, долго слушала, усмехалась, улыбалась. Все поняла, но на обсуждение Совета дружины вопрос Артема все-таки вынесла.

– Нам поступил сигнал. И мы должны на него реагировать, – привычно одернула пиджачок директриса и сквозь очки посмотрела на всех членов Совета дружины. Сегодня мы должны обсудить недостойное поведение ученика нашей школы Артема Гришковца. Ему этим летом поступать в МГУ. И только от вас зависит, какую характеристику ему напишет школа.

Момент, конечно, напряженный. Гришковца жалко, но, если ему простить, какой получится пример остальным. Сейчас все валом повалят за интересом по тюрьмам и вытрезвителям.

Артем стоял бледный, крутил пальцы, жал кулачки. Непривычно ему в роли чуханщика посреди кабинета пионервожатой, понимал, что сейчас вволюшку отыграются, нагадят в душу.

– Ну, Артем, – настаивала Крюкова, – слушаем вас. Как мы дошли до крайности и не смогли совладать с собой. Неужели во времена нестабильности, агрессии, вооружённых конфликтов, – это, к сожалению, краски наших дней – неужели необходимо соответствовать представителям чуждых нам убеждений. Я надеюсь, весь коллектив поддержит мою точку зрения.

И Риата Георгиевна почему-то посмотрела на Асю. И Ася кивнула.

– Мы должны уметь четко разграничивать, делать важный акцент, видеть разницу между нами и ими. Наши ошибки не должны служить инструментом в руках чуждых нам государств. Политика партии призывает нас к созиданию. Я предлагаю Артему Гришковцу признать свою ошибку и направить свою энергию в русло соразвития. Иначе я первая не подам руки Артему.

Артем глубоко раскаялся, пообещал больше не попадать в вытрезвитель. Его сразу простили.

Ася вышла в коридор из кабинета пионервожатой и наткнулась на Светличную. Асе даже в голову не могло прийти, что она ожидала Гришковца. Он вышел, она кинулась ему навстречу.

– Ну что? Как?

– Да нормально все, – отмахнулся Гришковец.

Светличная подхватила его за руку, потащила по коридору.

– Переходи к нам в школу.

– Зачем?

– У вас дурацкая школа, дадут дурацкую характеристику, а тебе в МГУ поступать. – Она мило улыбнулась Гришковцу. Улыбнулась не как симпатичная девушка, а как молодая самочка. Не та девочка, не та любимая, которую боготворил Шилков, а алчная, расчетливая стерва, гордая притворщица. Такой ее запомнила Ася.

Ася мыслила радикально. Она шла по коридору с четким намерением рассказать все Шилкову. В его башке любовь, уважение, сострадание, прощение, честь, достоинство. А у той – ничего светлого, сгусток величайшего зла. Пусть подумает. Нет, она не будет призывать Шилкова бросить Светличную, но пусть он знает, и пусть сам примет решение ее бросить.

Когда зашла в класс, Половинка неприязненно посмотрела на Асю. Ася наклонила голову и прошла к своей парте.

Половинка проводила очередное анкетирование. Собирая исписанные листы в ровную стопку, легкой походкой перемещалась вдоль рядов.

– Кропачев, готово?

Кропачев пыхтел над листом и оглядывался по сторонам.

– Чо писать-то? Откуда я знаю, как я отношусь к своим одноклассницам? Как ко всем, по-разному.

– Выбери что-то среднее. Ну, к примеру, что тебе приходит на ум при слове Ася Мурзина.

– Чувырла! – не задумываясь, ответил Кропачев.

Ася оглянулась: «Кропа, моя мстя будет вечной!»

– Кропачев, – одернула его Половинка. – Это сущая ерунда. У тебя неправильный взгляд.

– Нормальный у меня взгляд. Честный, без косоглазия.

– Прямо все чувырлы?

– Ну нет, конечно, – и Кропачев чуть не спалился, когда хотел оглянуться на Таню Компотову. Она реально самая крутая из всех телок. Но блин, кишка тонка ей об этом сказать. Она со своими патронами в лифчике и Колей в башке совсем свихнулась.

Ася смотрела на чистый лист бумаги и в голове пульсировала мысль разочарования: ругала себя, что не догадалась сбежать после заседания Совета дружины. У этой Половинки необъятное количество анкет и вопросов, реально, чтобы на них осмысленно ответить, всей жизни не хватит. Для Аси все пацаны в классе тоже чуваки. В кого тут влюбляться? Смотреть не на что.

– Время, – постучала пальчиком Половинка по столешнице парты.

Кропачев быстро написал, Половинка прочитала вслух.

– Родниковая вода. Не поняла.

– При слове «одноклассница» мне приходить на ум родниковая вода. Чистая, светлая.

– Красиво, – похвалила Половинка.

– Ну дак! Только уши греть, – усмехнулся Кропачев, – Знаем, что хотите услышать. Родниковую воду пишем, а в уме исправляем на чувырлы, яд. Полина Николаевна, а мы пойдем на выходные в поход?

– Так мы уже три раза ходили.

– С ночевкой ни разу, – раздался голос Гордеева.

– С ночевкой сложно, – задумалась Половинка. – Сейчас морозы.

– У нас всегда морозы, – загудел класс. Идея похода с ночевкой всех возбудила.

– Тут надо с подготовкой, – упорствовала Половинка. – Да и вообще, я в походы никогда и не ходила. Только с вами впервые. Надо палатку взять, печку.

– Какая печка? Сушняк напилим. Костер всю ночь будем жечь.

– А то как тайгу спалите? – испугалась Половинка.

Всех громче смеялся Палаускас.

– Против снежной тайги у костра сил малехо. Зимой всегда побеждают белые. Тут если подумать, то надо палатку, – задумчиво продолжил он. – Всю ночь у костра не просидеть.

– А я с удовольствием! – выдохнула Ася и представила… ничего не представила, не хватило фантазии.

– А где взять палатку? У вас есть? – спросил Кропачев у Половинки.

– Откуда?

– Можно взять напрокат, – встряла Нина Василекина. – Я вчера лыжи напрокат брала, в перечне видела палатку.

– Сколько стоит? – уточнил Кропачев.

– Не знаю, – виновато ответила Василекина.

– Может, узнаешь, ты ведь близко живешь, – предложила Герн.

– Пошли вместе, – спохватилась Василекина.

В павильон проката они ввалились вшестером, остальные остались снаружи. Тетка с высокой седой култышкой на голове одновременно грызла семечки и крючком вязала белую салфетку.

– У вас есть палатки? – спросил Кропачев.

Приемщица тыльной стороной ладони утерла губы, прочавкала:

– Вам какие?

Все повисли.

– Чего какие? – переспросил Кропачев.

– Какую спрашиваю вам палатку? – Раздавила семку пальцами, ядро в рот, шелуху в кулек.

– Нам в поход.

Приемщица глубоко вздохнула, словно семечка застряла где-то в горле и ее надо было протолкнуть.

– Вам скольки местную? Четырех? Семи? – крючком показала на прейскурант. – Выбирайте. В наличии только четырехместная и пятнашка. Четверка – рубль шестьдесят в сутки, пятнашка – три.

Первой сообразила Василекина.

– На два дня четырехместную.

– Четыре восемьдесят. – Отсчитала на костяшках счетов приемщица.

– Почему так дорого? – загудели всей толпой. – Три двадцать только.

– За три дня.

– Нам на два дня. В воскресенье вернем.

– В воскресенье прокат не работает. – Она подчеркнуто элегантно ноготком мизинца стала выковыривать из зубов застрявшие остатки семечек.

– А мы виноваты⁈ – нарастало негодование.

В зал вошла уборщица и все ее узнали. Это была Василиса Николаевна, мама Пети, одного из одноклассников, маленького серого воробушки, раздолбая, тунеядца, вруна. У него всегда болел живот, и поэтому он вечно просыпал, опаздывал, не учил, не участвовал. С трудом закончив восемь классов, с радостью свалил в училище Коксохима. Школа конечно пыталась перевоспитать Петю, вызывала маму. Василиса Николаевна непременно приходила, улыбалась своим единственным глазом, внимательно слушала упреки класснухи, прижимала сыночка к боку, словно ограждала от всех бед и напастей. В отличии от многих, она свое чадо безмерно обожала. Любила не за пятерки и достижения, любила за то, что в послевоенном безмужицком одиночестве, он появился в ее жизни долгожданным счастьем. Петя тихо улыбался маме, целовал в щеку, клевал хлебушек, который она приносила. И все понимали, что в их неполной семье полная гармония.

– Деточки! – улыбнулась Василиса Николаевна. – Деточки, как я вам рада. А вы чего к нам, всем классом? Как здоровье, как родители, как учеба? А мой Петенька пятерку получил по металлу.

Кропачев не стал вникать, что такое пятерка по металлу, а сразу пожаловался Василисе Николаевне на произвол, ему показалось, что она легко решит эту проблему.

– Нам надо палатку на два дня, а дают на три.

– Они ж хотят вернуть в воскресенье, – ответила Марьюшка вопросительному взгляду уборщицы.

– Марьюшка, давай я выйду, приму, – с ходу предложила Василиса Николаевна.

Марьюшка собрала семечки в горсть, высыпала в кулек.

– Ладно сама выйду, паспорт давайте.

Все разом оглянулись на Асю. В классе паспорт только у нее и Василекиной. Самое странное, что и Василекина выжидающе уставилась на Асю.

– То есть? – удивилась Ася. – Я что-ли должна?

– Можно паспорт родителей.

– Давай Мурзина не жмоться? – Кропачев бухнул Асю по спине. – Ты ж наша дряхлая старушка, выручай коллектив. Должна же ты понимать?

– Я тебе должна в глаз за чувырлу.

– Да блин, – хохотнул Кропачев. – Ты же трезвая герла, должна понимать шутки. Паспорт тащи. Я бы свой дал, но он только через две недели будет готов.

Еще вчера Ася гордилась, что у нее практически первой появился паспорт, однако не догадывалась, что ее непомерная гордыня до такой степени будет использована против ее.

– Пусть Василекина дает.

– На меня тут лыжи записаны, – по-взрослому гордо произнесла Василекина.

И тут Ася вспомнила, что брала лыжи без паспорта.

– Я знаю твою мать, – пояснила Марьюшка. – Палатки без паспорта не дам. Тем более новая.

Пока всей толпой собирали три двадцать Асе пришлось бежать домой за паспортом, да еще оставлять его в залог. Только о нем и думала. Получив свою нарядную книжечку, положила в коробку на родительские унылые и потрёпанные. И о том, как все маленькие успехи, которые с радостью добивалась в школе, с треском лопались об угловатые усмешки одноклассников. Ася всего лишь хотела быть в струе, а ее уносило селевым потоком. Все казались ужасно хитрыми и коварными.

Палатка оказалась тяжелой и непонятной. Все видели веревки, дыры с металлической обоймами, нашлепки, нашивки. Старались разобраться в этом бермудском треугольнике.

– Что здесь непонятного? – Марьюшка расстелила палатку на полу, подтянула углы в стороны. Когда более-менее разобрались, Марьюшка оформила бланк и объявила, что палатку можно будет забрать не позднее семи вечера пятницы.

– А сегодня? – заныл Кропачев.

– А сегодня нельзя, потому что сегодня вторник. Хотите сегодня – платите. – И словно ставя точку в беседе сыпанула семечки на столешницу, взялась за вязальный крючок.

Глава 22
Щепа мертвого дерева

По сцене чеканным шагом промаршировали знаменосцы. Ася оглянулась на Шилкова и поневоле вытянулась в струнку. В зале стояла тишина, и, когда каблуки знаменосцев касались пола, раздавался звук, словно в пустом гроте царства Кощея падали капли воды и эхом отражалась по стенам.

– А ты чего не пошла в поход? – тихо спросил Шилков.

– Я после конференции. А ты?

– Равнение на знамя! – рыкнула на них пионервожатая.

Через два часа Ася, груженая лыжами и палками, уже стояла в очереди за хлебом. Белый закончился, купила булку черного, затолкала в рюкзак, перебежала через дорогу к краю тайги. В глубь леса уходили две лыжни. Одна яркая, натоптанная, вела к вершине, вторая рыхлая, одинокая – текла вдоль города. И там и там громоздились высоченные ели, обвешенные снежными шарами, как короли жемчугом.

– Меня подожди, – издалека махнул лыжными палками Шилков.

– Тоже решил пойти? – обрадовалась Ася.

Шилков сразу выбрал натоптанную лыжню, привычно покатил вперед. Ася заторопилась следом.

Лес встретил полумраком и теплотой. В подтаянных лунках тихо поскрипывали деревья, местами вспархивали птицы, в лоскутах неба покачивались ветки, искрился осыпающийся снег.

За час поднялись на вершину. Небо серое, светлое, на его фоне тайга казалась еще мрачнее. Отсюда на черной равнине тайги уже виделась проплешина карстовой воронки. До нее кажется недалеко, но придется катить по весеннему руслу схода снега, а это встречные булыжники, поваленные деревья.

Шилков оглянулся, словно проверил, жива ли Ася, затем, отряхивая и добавляя скорости лыжам, подпрыгнул на месте, гикнул, и на полусогнутых лихо устремился навстречу солнцу. Он отталкивался палками и все наращивал темп, словно с каждым выдохом выбрасывал из себя обиду последних дней, затхлый запах предательства, мелочные хлопоты матери, брюзжание отца по поводу современного молодого поколения. Шилков катил по угрюмому тоннелю тайги и забирал то круто вправо, то влево и надеялся, что вместе со скоростью безвозвратно теряет невыносимую боль – отныне ему будет легче, освежающе чисто, как в этом лихорадочном, безумном темпе. И как здорово, что он ушел в тайгу. Дома, в его идеальном уюте семьи, он не мог освободиться от многотонной обиды. Какие у нее были кристально чистые глаза, когда она хоронила их любовь. Какая у него была медвежья морда, когда он не сопротивлялся. Она сказала и упорхнула, а он раздавленный… добрался до дома, всю ночь сведенными скулами вгрызался в подушку.

Только не думать о ней, черт с ней. Проклятая тайга, втемяшиться бы в тебя лбом, чтобы раз и навсегда забыть.

Ася отстала, она не такая рисковая как он. Где бочком, где задом. Пока обойдет все препятствия Шилков наверное замерзнет. Ничего, перетопчится. Светличную небось сутками ждет. И чего Ася прикопалась к этой Светличной? Что это – бабская ревность, куриная забота, сестринское спасение? Черт! – Правая лыжа носом заехала под камень, спружинила. Ася с размаху бухнулась об препятствие. Стопу приподняло, вывернуло почти наизнанку. – Как же больно! – Палкой ударила в металлическую скобу замка. Метила наконечником в петлю. Мимо. Еще и еще раз. Зубастый крюк отскочил, ботинок вылетел из шипов. Наступила на снег, сразу провалилась по колено, чтобы не перевернуться, уселась на свободную левую лыжу. Теперь надо вытащить лыжу из каменного плена: задача – не сломать.

Судя по следам на снегу, Ася в своих проклятиях была не одинока. В метрах трех от камня, валялся клыкастый осколок чужой лыжи, вокруг дыры, кто-то зарывался по колено, пытался выбраться, тыкал палками, руками, выбирался из снега и вновь проваливался. Казалось под этим камнем в окружении скорбных серых шрамах покоилась брюзжащая, неудачливая натура. Но в остальном снежный покров тайги был нетронут. Хотя нет. То тут, то там, неглубокими язвочками пестрела цепочка заячьих следов. Под елью цепочка округлилась, свернулась в кучу. Наверное, здесь заяц развлекался чужим падением.

Ася сидела на камне и неожиданно почувствовала себя такой одинокой – будто одна не только на этой земле, но и во всем космосе: все от нее отвернулись, отгородились обидами, претензиями, недосказанностями. Казалось их так много, что невозможно сделать и шага, чтобы под ногами не захрустело колкостями. Внеземная тоска усиливалась холодом, матовой серостью воздуха, в центре которого, как мошка в капле смолы, навеки застыла Ася.

Когда Ася прикатила к подножью, Шилков уже поднимался навстречу.

– Что так долго? Я уже пол тайги пробежал. – Его волна обиды схлынула, и он предстал перед Асей мокрый, задыхающийся, с ног до головы запорошенный снежной пылью. – Смотри, – махнул он палкой в сторону. – Там лыжня разделяется. Я думаю, они пошли не к воронке, а правее.

Минут через тридцать выбранная лыжня закончилась небольшим пепелищем от костра. Вернулись к перекрестку, ушли по второй, по ней прошли примерно человека четыре, скоро разделились в три стороны, вторая была одинокой. Постепенно и третья лыжня одичала, стало понятно, что по ней шли вперед, и, не достигнув цели, вернулись.

– Фиговый из меня следопыт, – честно признался Шилков. – Может домой?

– Пошли, – сразу согласилась Ася и негромко добавила: – У нас получился поход на двоих. Правда наши остались без хлеба.

– И еще без сала, – улыбнулся Шилков. Неожиданно он воткнул палки в сугроб, сдернул с плеч рюкзак и не снимая лыж, устроился на ближайшем камне. – Давай поедим и обратно.

– Бедненькие как же они без хлеба и сала, – улыбнулась Ася. – Целый день голодные.

Ася достала хлеб. От холода он задубел, пришлось ломать.

– Нам больше достанется, – сказал Шилков и вдруг задумался, стал быстро рыскать в рюкзаке, негромко бурча что-то себе под нос.

– Что-то потерял?

– Слушай, а у тебя случайно нет с собой ножа?

– Зачем мне нож?

– Да, да, – стал вспоминать Шилков, – нож, топор, должен был принести Кропачев. Вот на него я и понадеялся. Как теперь сало будем делить?

Ася не видела проблемы. Их всего двое, можно кусать по очереди. Шилкову, видимо, это гениальная мысль не приходила в голову. Предложила. Скуксился. Вот после Светличной он бы не побрезговал… Блин, опять эта Светличная! Зараза такая!

Ася стала шарить по многочисленным карманам рюкзака. Отстегни-застегни. Шариковая ручка, пробка от бутылки, сломанный ключ, ключи от дома, запасные носки, варежки, кофта. Ковырялась медленно, надеялась, что Шилков передумает. Не передумал. Терпеливо ждал, грел сало руками, потом всё отдал Асе, себе отломил кусок от хлеба. Откусывал, вяло жевал и вдруг тихо сказал:

– Мы вчера расстались со Светой.

Ася охнула, подавилась, принялась кашлять.

Шилков обернулся.

– Вот скажи, у тебя есть мечта?

Ася задумалась.

– А у Светы есть, – ответил за Асю Шилков. – Я знаю, ты ее ненавидела.

Ася взвилась. Но Шилков продолжил.

– Вот почему так? Почему я здесь с тобой, а не с ней.

– Да пошел ты! – Ася вскочила и, надевая на ходу рюкзак, помчалась по лыжне.

– Постой! – заорал Шилков, бросился догонять. Догнал, стал хватать за руку. – Извини.

Ася широким шагом шла по лыжне и слышала, как он идет следом.

– Не иди за мной, – иногда оборачивалась она.

– Ты идешь в другую сторону.

– Я иду правильно!

Шилков обогнал по целине, встал на Асины лыжи поперек.

– Там воронка.

Ася вытянула шею. О божечки мои! Всего в метре!

Впереди черная пропасть, словно сняли крышку с колодца, так темно и мрачно. Вокруг каменные стены, в щелях рыхлые ели, кривые сосны, мох, остатки оборванных корней свалившихся деревьев. Укоризненно качая снежной головой, над пропастью нависла огромная ель, центр корней оголен, продуваем. Чудом жива. За жизнь держится всего двумя цепкими корнями.

– Это она, – вдруг поняла Ася и закричала на всю тайгу. – Это она!

– Кто она? – испугался Шилков.

– Шаманка! Ну то есть не шаманка, – затараторила Ася, – а дерево для шаманки. То есть дерево для бубна шаманки.

Шилков смотрел подозрительно.

Уже скоро Ася прошла по карнизу, осторожно подошла к висячему дереву, немного постояла, потом обернулась к Шилкову, улыбнулась. Да, это чрезвычайно рискованно, но она ступила на корень. От дополнительной тяжести дерево накренилось. Когда с веток сорвалась снежная шапка и рухнула на дно воронки, дерево выправилось. Теперь не достать. Из-под ног посыпались камни, чуть не утащили за собой.

– Ты жива? – услышала неуверенный головой сверху.

– Угу! – одеревенело ответила Ася, потом немного посидела, помотала головой, огляделась. Козырек постепенно уходил наверх. Глянула вниз. В принципе, не далеко, не убилась бы.

На дне воронки по-прежнему мрачно, прямо в центре саркофагом покоилось огромное черное дерево, из ствола зловещими пиками торчали остатки веток. На секунду Асей овладел страх, попади на такой шампур и пожалуйста: «Кушать подано, звери дорогие! – Тебе помочь? – окликнул Шилков. – Да-да, сейчас иду, – стала спускать ноги с карниза, нашаривать удобные выступы. – 'Кушать подано, звери дорогие!» – как сумасшедшая бормотала Ася, пробуя камни на устойчивость. Покрытый голубым мхом показался самым крепким, непроизвольно взвизгнула, когда из-под ног поползла земля. Зашуршало, заструилось. Напугал зловещий, рыдающий хохот. Ася ухватилась за хилую елку. Если не выдержит, то Асе конец. Грохот прекратился. Глянула наверх, увидела выражение тупого недоумения типа «ты умственно отсталая⁈»

Повисла, упираясь стопами в крошечный выступ, прижалась животом к гладкому срезу стены, поза неудобная и опасная. Глянула сверху вниз, лететь метра два. Страх будоражил кровь, заставлял бурлить, рвать вены. В глазах появились мерцающие огоньки, как после сварки. Ну же! Отпусти пальцы! Может, это последние секунды? На бледном фоне страха дерево внизу показалось круглым, черным и ярко выступающим, оно походило на лежащую статую святого – создалось ощущение, что дерево росло вместе с ужасом. Ася вдруг осознала, что у нее пропали злоба и обида – неприятности куда-то улетучились, она уже мечтала, чтобы хватило сил подтянуться и вернуться на устойчивый карниз, а оттуда на снег. Но сил вернуться не было.

Шилков тыкал перевернутой палкой в макушку:

– Держись! – пыхтел он, а у самого глаза горели состраданием и испугом. Это хорошо. Это действительно отлично. Это просто прекрасно, что он переживал за нее. От этого в теле появилась уверенность, которая давала силы спасаться. Петля палки призывно маячила перед глазами. Ася потянулась рукой и всем телом обрушилась вниз.

Ударилась, в боку появилась боль, словно его пропороли насквозь. На секунду в воображении Аси возникло видение тела на дыбе, над которым Богиня снега и тайги мурлыкала молитву. Ася повернула голову, скосила глаза, поняла, что фортуна подставила крыло и Ася приземлилась в аккурат между двух ветвей. Куртка задралась, оголила живот, обнажила розовую змейку царапины. Как орнамент, в четкой последовательности стали выступать точки капиллярной крови.

Послышался шум, сверху посыпалась камешки, трава, земля. Шилков сползал на корточках, хватался за корни, выступы. Словно любимую собаку, он гладил стену, уговаривал, увещевал. Неожиданно Ася вспомнила его первоклассника, с тремя длинными гладиолусами в руках, которые, как пики, торчали высоко над его головой, уж очень одиноко он тогда смотрелся. Теперь этот одинокий мелкий, склонился над ней и от него исходил заметный запах пота, тройного одеколона и хвойной смолы.

– Как ты? – опасливо прошептал он, отцепил край Асиной куртки от крючка ветки, дернул за руку, поднял. – Ты меня напугала. – Отряхивая снег, мох, хвою постукал по спине, заду. На секунду создалось ощущение, что отшлепал за своеволие и своенравие. Щеки из алых перекрасились в бордовые, а в глазах появилась смесь дьявольской радости и усталости.

Ася молча отстранилась и, цепляясь за ветки, пошла вдоль дерева. Уже никаких угрызений совести, только злость. Пусть теперь ждет. Герой сумасшедшей одноклассницы! Зря что ли рисковала? Теперь без подарка она отсюда точно не уйдет. Она сбивала снег, пыталась отодрать кору и понимала, что дерево настолько окаменело, что слилось с корой воедино, даже ветки были убийственно мертвы. Сколько же веков оно здесь лежало? Может, со дня сотворения мира, образования Уральских гор? Никто, впрочем, на это не ответит. От удачного спасения и приятных поисков коры, Асина злость совершенно улеглась. Она разгребла снег у основания, выбрала самое надтреснутое место, как Шурале, воткнула пальцы в расщелину и с силой потянула на себя. Удалось отодрать щепу размером с ладонь.

Со дна воронки потянулся черный туман ночи, сквозь него пробивалось остаточное движение солнца, которое покатило в свою неведомую спальню, оставляя после себя длинные дрожащие тени. Мороз показал свои зубки, старательно покусывал щеки, спину. А остывающее дыхание ветра разбудило зайцев, птиц. Когда завыла собака, Ася вздрогнула, прислушалась – пусть это будут собаки, а не волки. Еще пришло на ум, что неплохо бы подкрепиться вот здесь, на дне воронки, на стволе окаменелого дерева. Теперь от сала откусывали попеременно.

От перекуса появилось тепло, которое поднималось от живота к вискам, спускалось по позвонкам к ране. Она категорически не желала успокаиваться. Постепенно промокала сукровицей, противно прилипала к майке и напоминала Асе, какая она бестолковая, неудачливая. Мнила себя взрослой, а рассуждала как наивный ребенок, обнаруживая какое-то безграничное сиротство души.

Небольшой толчок, и молодое крепкое тело одним движением бросило вверх, через край пропасти, на голубой снег. Снег превосходный, теплый, мягкий, искрящийся, приправленный хвоей, створками шишек, коры. Теперь надо встать на лыжи и броситься через всю тайгу к теплому дому…

Через два часа она уже стояла в прихожей и, разбрасывая снег по половикам, стягивала с себя куртку, ботинки, штаны. Мать терпеливо смотрела.