Текст книги "Шаманский бубен луны (СИ)"

Автор книги: Сания Шавалиева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

Что показывали на экране, помнила урывками, весь фильм подглядывала за Шилковым, как он не отрывался от Светличной. Она владела им, она его выпивала. Как из капельницы, вся его любовная сила уходила ей. Он погибал, а она расцветала, – эта мысль Асе стала чрезвычайно неприятной, она уже безмерно боялась за Шилкова. Он что, дурак, ничего не чувствует, не понимает? Сколько это будет продолжаться? Насколько хватит его сил? Как долго он ее удержит? Несколько дней? Несколько недель? Может, его хватит на всю жизнь? Скорее всего, это будет мучительное умирание, медленное испарение. Может, наоборот, он нуждается в этих любовных муках. – … Вот ты меня ударил. А я тебя зауважал! – сказал герой с экрана. – Врет ведь, зараза! – поняла Ася. – Далеко пойдете, – ответил другой герой… И Ася почему-то подумала, что Шилков, как этот другой герой, превращался в смелого Зорро и теперь своей героической любовью исправлял этот омерзительно жуткий мир.

Да уж, унесло Асю основательно, прямо-таки напридумывала, накрутила офигительных сказок.

После фильма Ася заторопилась домой. Пока толкалась на выход, на кого-то наступила, ее грубо оттолкнули – поругалась. Пока бежала домой, вздрагивала от каждой тени. Блин, ночью очень много уродливый теней, которые так и норовят схватить, утащить. Светличной хорошо, у нее есть провожатый, а у Аси нет и не предвидится. Ночью, в своей кровати, она еще не раз извлекала из памяти опьяняющее дивное мгновение. Она закрывала глаза, делала вдох и погружалась в грезы, где ее так же любили, ласкали, потому что она тоже обладала собственным любовным ароматом. Она так и уснула с чувством влюбленности в любовь и ощущением присутствия того единственного рядом, словно это было не во сне, а наяву.

Утром Ася проснулась с головной болью, налила чай, выпила рыбьего жира, про себя отметила, что не так уж и противно, бывает хуже. Выйти раньше Веры не получилось. Теперь плелась вслед за ней, могла бы обогнать, но тогда бы пришлось проявиться. Вся их дружба теперь казалась откровенным свинством. Самое главное, что бесило, это то, что ничего не объяснила, просто выкинула на помойку. Блин, забыла вынести мусор. Ладно, вечером постою. Правда, вечерняя очередь протягивалась на полдома. Зато с соседями встретишься, посплетничаешь. Полное ощущение вечерней сходки, мусорная тетка с высоты кузова грязной палкой дирижировала людским оркестром. Длинным гудком машина сообщала о прибытии: пора избавиться от мусора, заодно очиститься от внутреннего хлама, освободить гнилое себя от себя…Однажды, когда машина призывно гудела, Ася сравнила этот звук с дудочкой Нильса. Как крысы, к машине потянулась вереница людей с ведрами. Ася стояла первой, значит, и утонуть должна была первой.

Чтобы не обгонять Веру, пошла тайной тропой, позади дома Екатерины Алексеевны. Все-таки не удержалась, заглянула в окна первого этажа, обычно здесь встречала тихую улыбку Татьяны Сергеевны. Сегодня окна скорбно зашторены желтыми выгоревшими шторами. В этой квартирной коробочке теперь было замуровано горе.

На площади все-таки с Верой пересеклась. Вот какого фига ты меняешь маршрут? Чо уставилась, как скорпион?

– Вера! – заорали сзади.

Ася и Вера обернулись на голос одновременно. По тропинке бежал Сергей.

Вера, ожидая его, притормозила, Ася рванула вперед. Может, из-за Сереги отвернулась, ушла в другую новую, прекрасную жизнь. Первая любовь, всплеск юношеского максимализма. Может это когда-то случится и с Асей, она впервые влюбится, возвысится над одноклассницами. А вдруг с ней что-то с не так, глотнула в детстве отворотного зелья. Наверное все девчонки уже влюблены, Конева и вовсе родила, а Ася отстает в развитии, поэтому и теряет своих друзей. А может, и не было дружбы с Верой, просто была вера в Веру, иллюзия единства. Ася ничего не потеряла, потому что ничего не имела. Почему-то вспомнилось, как они с Верой отдыхали в пионерском лагере «Уголек», где Верина мачеха была директором. Им по блату часто выдавали двойную порцию компота. Повариха однажды разорилась на три банки чешского «Ассорти», – в желтой, сладкой жидкости лежали дольки груш, персиков, слив. Отгибали язычок, металлический хомут расправлялся, освобождал банку от крышки. А горло у банки широкое, спокойно влезала рука. Первыми съедали черешню, потом сливы, яблоки, груши. Жидкость выпивали по кругу. Следили, чтобы все было поровну, у особо присосавшихся банку отбирали…

Половинка за классное руководство взялась основательно. После уроков коварно излавливала класс у кабинета, как стадо баранов, вела в свое стойло. И вновь анкеты, вопросы, ответы, выводы. Странным образом количество проблем не уменьшалось, а раздор между учителем и школьниками усиливался. Мотив был ясен. Поскорее покинуть это серое, унылое здание, переполненное обидами и придирками, так по крайней мере казалось каждому ученику – безудержный муравейник любился трудно.

– Давайте проведем «Огонек», – однажды выдала Половинка. – Купим торт, конфеты, лимонад, я принесу проигрыватель, пластинки Джо Дассена. Джо Дассена любите?

Класс молчал. Джо Дассена никто не знал.

Половинка пыталась улыбкой снять напряжение – взмахами рук демонстрировала хорошее настроение. А сама по ходу не ведала, что дальше делать со своей судьбой: учительствовать, податься в аспирантуру, уйти в районные комсорги. У нее много завидных предложений. А она рванула по семейному пути – продолжила династию. Дед когда-то владел земской школой. Половинка собрала анкеты, уставилась в окно. Почему они все смотрят в окно? Что там? Может кажется, что только окно или именно это окно отделяет ее от всего мира. Окно – такое мелкое препятствие: ему подвластно сохранить тепло, защитить от ветра, но оно не сможет постоять за себя, малейший толчок, осколок, трещина – и все вдребезги, путь открыт.

– А кто будет покупать торт? – осторожно спросил Кропачев.

– Ну вот вы и будете, – твердо ответила Половинка.

– Куплю и съем.

– Ты нормальный? – обернулась Рита Герн к Кропачеву. – Тебе же пояснили, огонек, лимонад, тортик, танцы.

– Танцы, шмансы, зажимансы, – одновременно хохотнули с последних рядов голоса.

– В семь вечера устроит? – подняла руку Половинка. – Я договорюсь с Риатой Георгиевной, чтобы нас пустили в школу. От меня проигрыватель и пластинки. Лимонад и торт на ваше усмотрение. Только организовывайтесь сами.

– Как это? – удивилась Вера.

– Сами соберите деньги, все купите. Можете не покупать, просто устроим танцы.

– Не, без лимонада кисло, – скуксилась Бородулина.

– Вот ты этим и займись, – обрадовалась Половинка.

– Я не приду.

– Очень хорошо, – не сдержалась Ася. Теперь ей уже точно хотелось пойти на «Огонек». – Давайте, я куплю торт, а пацаны лимонад.

– Почему снова пацаны? – понеслось со всех сторон.

– Потому что лимонад тяжелый.

Голос у Джо Дассена оказался бархатным, угадывалась красота, стиль, утонченность этого человека. Ася сидела за учительским столом. Перед проигрывателем лежали гибкие синие пластинки из журнала «Кругозор». Девчонки танцевали в центре класса, предварительно все парты распихали по стенам. Пацаны притулились на подоконниках. Кропачев торчал у парты с едой и тревожно приглядывался к бутылкам с лимонадом «Буратино».

– Давайте есть торт, – бесконечно требовал он и цеплял арахис с края бисквита.

– Дай послушать! – начинали все. – Торт пришел есть?

– Конечно, – бухтел Кропачев и шел приглашать Таню Компотову на танец.

Лишь бы из нее не посыпались патроны, мысленно съязвила Ася.

Кропачев, словив снисходительный взгляд Компотовой, струхнул, передумал, уже рванул сбежать, но Таня перехватила, потащила на середину класса, положила его руку себе на талию, потом опустила чуть ниже. Кропачев дернул руку вверх. Таня что-то прошептала ему на ухо. Кропачев вытаращил глаза, словно она призналась ему в любви. Он скорее бы спрыгнул с утеса в Косьву, чем в это поверил. Таня вновь что-то прошептала, он замер, ошеломленно уставился на нее, весь его вид говорил о потрясении. Он отодвинул ее, как тяжелую мебель, выцепил из вороха одежды свою куртку, пропал из класса.

– Ты что ему сказала? – набросилась Герн на Таню.

– Твое какое дело? – блаженно прищурилась Таня и сразу стала похожа на сытую серую кошку. Так же ласково мурлыкнула, потянулась, и все услышали, как у нее на груди звякнул металл. Таня довольно сносно подхватила мелодию Джо Дассена, затянула. – Салют, бла-бла-бла-бла…салют, соммент тю вас…

Кропачев вернулась в класс какой-то растерянный, пропитанный запахом табака, кажется, плакал, доел остаток торта, мятый кусочек. Хорошо хоть Ася вовремя спохватилась, отобрала у Бородулиной. Приготовилась слушать гадости, что-то типа подхалимка, выпендрежница, но как ни странно Бородулина промолчала, опрокинула в рот пустую бутылку, дождалась сладкой капли, громко вернула бутылку на место.

– Ладно, если больше ничего нет, я пошла домой.

– Давайте отпразднуем Новый год у меня, – ошарашила Половинка весь класс предложением. – Правда, у меня одна комната, но зато большая. Места хватит всем.

Два дня Ася отпрашивалась. Мать удивлялась, не верила, но потом отпустила.

Половинка жила в «кривом» доме, который специально строили для англичан, строителей «Метанола». Ася быстро нашла подъезд, поднялась на третий этаж. Дверь оказалась незапертой. На вешалке уже не было места.

– Ну не расстраивайся, – кого-то уговаривала Наташа Бердникова, – ну не в братскую же могилу он слег. Появится.

– Ага, – бухтел в ответ голос (Веркин голос). – За ним знаешь, сколько девок бегает.

Ася вдруг порадовалась, что это нытье предназначено не ей. Вот пусть Бердникова слушает, успокаивает, а Ася будет радоваться празднику. Она вышла в свет коридора. Вера демонстративно отвернулась, Наташа кивнула на кухню.

– Чего так долго? Там уже вовсю готовят.

Кухня непривычно большая, как Асина комната. Но все равно не протолкнуться – много народа.

Ася прошла в комнату. Продавленный диван, рядом деревянный ящик, укрытый газетой, металлическая тарелка с оливье, разномастные чашки, кружки, стаканы. Под потолком из угла в угол протянута новогодняя гирлянда, к середине комнаты провисала бельевой веревкой. Огоньки таились в фонарных домиках, украшенных незатейливыми узорами-завитушками. Завитушки бесконечно заигрывали, цеплялись за юношеские затылки. Иногда гирлянда сваливалась очередному бедолаге на голову. Половинка охала, ахала, двигала коробку то к окну, то к двери. К косяку двери гирлянда была привязана более-менее хорошо, а вот к шторе крепилась только иголкой. После очередного падения, Гордеев догадался сделать петельку, накинуть на край гардины. А кто сказал, что так лучше. Гардина ведь тоже приколочена женской учительской ручкой. Гирлянда грохнулась на пол вместе с гардиной. Больше гирлянду не поднимали, пустили вдоль плинтусов по периметру комнаты.

После гимна Половинка взяла с подоконника большую глиняную кружку.

– А теперь – на счастье. Кто?

Все притихли.

– Кто разобьёт?

– Кружка ваша, вам и бить, – заметил Кропачев.

– Я хочу, чтобы разбили вы. На счастье класса. Возьмите, – пошла она по кругу, дошла до Аси.

– Жалко, – отказалась Ася.

– Для счастья не жалко.

Ну, если для счастья не жалко, то давай! Кружка оказалась тяжелой. Теплая глина, зеленая, малахитовая глазурь, такую роскошь лучше дарить. Ася высоко подняла кружку и уставилась на Половинку, – «У тебя последний шанс одуматься. Еще секунду и кружке хана», – Половинка ждала удара. Ася махала руками и продолжала пугать. Учительница смотрела восторженно, как ребенок, который ожидал чуда.

– Все загадывайте желания, – развела Половинка руками и приказала Асе кидать.

Кружка оказалась крепкой. От удара она развалилась всего на три части. Половинка подхватила осколок с ручкой и со всей дури шмякнула об пол. Второй подобрал Шилков, третий – Рита Герн. Бух! Бух! Вот тут и началось светопреставление. Кружку колотили до тех пор, пока она не превратилась в осколочное месиво.

Глава 19
А как будет Половинка по-английски?

На одном из скалистых берегов жили два рыбака, – вникала Ася в шотландские предания, которые ей дала почитать Половинка, – оба были холосты, примерно одного возраста, но внешностью и нравом походили друг на друга не больше, чем орел на тюленя.

Ася отложила книгу, из-под подзора выудила шерстяные носки, выскользнула на кухню. По запаху услышала, что мать испекла сладкие пирожки, скорее всего, с яблочным повидлом. Пирожки оказались с малиновым вареньем. Тоже ничего. Ася чувствовала, что страшно устала. Устала от утомительного учебного года, от Веркиных закидонов: на новогоднем огоньке чуть драку не устроила. За что, спрашивается? За то, что Ася не подвинулась на диване, на котором и так уже сидели ввосьмером. Вера так разбушевалась, что ее стали успокаивать Половинка и все одноклассники, даже Бородулина попыталась выправить конфликт, вернуть в праздничное новогоднее русло. А Вера все выговаривала и выговаривала… рычала, чмырила. Асе, конечно, все это не понравилось. Пришлось огрызнуться и раньше всех срулить. Получился не праздник, а ужас какой-то!

Почти полстакана набухала смородинного варенья, из-под крана наполнила холодной водой, разболтала, выпила. Так еще три раза.

– Чего маешься? С похмелья никак? – подозрительно брякнула мать.

– Щас назло тебе нажрусь!

– Там заведующая тебе передала десять рублей за окна.

– Серьезно? – У Аси аж в сердце полыхнуло. – Получается, это первая зарплата?

За две недели до Нового года она ранним утром надевала пальто и, проклиная все на свете, перлась в кафе. Ее глубокие следы резали пустынную снежную перину, а мысли маялись бесконечной дорогой, собственной отрешенностью. Неприглядная тайга, без единого скрипа или вздоха, тяжелыми ветками глубже куталась в зиму. Тускло горели уцелевшие фонари. Тяжелое дырчатое небо давило на голову, из него сыпался снег. Снег валил, как стиральный порошок, на кучу грязного валежника. Ветер тащил паровозные гудки, крутил небо, мотал ночь, постепенно высвечивая ее в хлипкое утро.

Ноги разъехались, Ася со всей дури бухнулась в снег. Разбилась? Нет, разбудилась. Где она? Что она? Кошмар какой-то!

За каким-то лядом вновь согласилась рисовать новогоднюю витрину. Господи, почему она такая слабачка и не может отказаться. Послала бы всех к черту. Никто из детей не ходил, а она появлялась, малюкала. Видно же, что рисовала плохо. И все равно заведующая просила, умоляла, уговаривала. В прошлом году Дед Мороз со Снегурочкой вышли убогими, выцветшими, нарисованные часы вместо 11.55 показывали 12.05, снег смахивал на морские волны. Пьяный слюнявый палец добавил Снегурочке мужское достоинство. Изнутри не особо заметно, а снаружи очень даже. Ржака на весь город, Асе позор, кафе слава. Заведующая по горячим следам попыталась дознаться до хулигана, когда выяснила, кто хмельным ужином сидел со Снегурочкой рядом – струхнула, сама замазала. Зачем сориться с «мохнатой рукой» из-за такой «ерунды».

Может, Ася себя накручивала, может, рисовала неплохо, но она уже выросла из детских картинок, щенячьего восторга, страха, разочарования, нелогичности. Детство стало ей мало́. Теперь натягиваясь на подростковое тело, оно не плакало и хныкало, а чертыхалось и материлось…

Ася опрокинула стакан в рот, остатки варенья бухнули в горло.

– На… ющий… од… не… – Жуя ягоды, сполоснула стакан, вернула на полку.

Грохнула крышка духовки.

– Я не поняла, что ты сказала, – буркнула мать и добавила газа.

Ася дожевала.

– Я говорю, скажи заведующей, что больше рисовать не буду.

– А за сто рублей?

– И за сто не буду. – Но уже с сомнением.

– А и не ходи. Васька-уборщица ругалась на твои краски, ножом, говорит, приходится отскребать, стекло царапается, заведующая недовольна.

– Блин, это самые дорогие краски. Зато не поплыли. И Снегурке никто тело не испоганил. И вообще, зачем отскребать, оставила бы до следующего Нового Года. Мыть – не рисовать.

Отец ел пирожок, вглядываясь в начинку, видимо, считал, что мать до сих пор зла и готовила ему по особому персональному рецепту: добавляла то обгорелую спичку, то нитку, то пуговицу. Да будь ты хоть мумия в саване извольте откушать дары удачи. Волос в пирожке отца – это святое. Мать отнекивалась, отец бухтел, уходил голодным.

Можно было подумать, что мать действительно мстила, но как объяснить, что эти призы доставались не Асе, брату, соседям, гостям, а именно отцу. Мать по-снайперски напряжено вглядывалась, отец чувствовал, жевал, хвалил, понимал – одно неправильное движение, получишь пулю в лоб. Вдруг отец кашлянул, уронил пирожок на пол, словно кладоискатель, долго копался под табуретом. Мать пыхтела, дико сдерживалась, чтобы не высказаться вслух. Для нее вдруг становилось очень важным, чтобы отец съел этот пирожок до конца, это необходимо для ее профессионального авторитета.

Мать начала говорить на татарском.

– Что ты ему сказала? – прислушалась Ася.

– Зачем тебе?

– Интересно же.

– Ай, – отмахнулась мать, – тебе не пригодится. – И вновь что-то затарабанила отцу. Больше походило на грубость. Но Ася не понимала, может, это признание в любви.

Когда мать отвернулась к газовой плите, отец поднялся, показал Асе синий брусок, размером со спичку. Ася не поверила глазам, растерянно дотронулась до обломка колпачка шариковой ручки.

Мать вытащила из духовки пирожки. Отец сконфуженно спрятал сюрприз в карман треников. Мать не заметила его суетливого движения, сложила пирожки в тарелку, придвинула.

– Это с картошкой.

Из летнего холодильника под окном появились банки с солеными грибами, квашеной капустой, чекушка с самогонкой.

Отец улыбнулся, довольно потер руки о майку, полез в стол за стопочкой. Значит, пора уходить. Иначе мать не нальет. Ася забрала пирожки, вернулась в свою комнату, услышала, как родители начали что-то усиленно обсуждать. Прислушалась. Снова на татарском. Значит, не для ее ушей. Для родителей татарский – безопасный заповедник свободы, инакомыслия, отрешенность от мира. Для Аси татарский – запретная зона.

Вскоре послышался смех отца, значит, самогоночка удалась.

Когда мать варила самогонку, весь подъезд наполнялся тяжелым запахом сивушных масел. Ася долго звонила, прикладывалась ухом к двери: слышала пыхтение, копошение, потом тонкий голосок: – Это ты? – Я! Открывай! – Жесткий щелчок засова. Ася кошкой пролезала в щель. Из-за тяжелого одеяла, которым была завешана дверь, проем шире не получался. – Быстрее, быстрее, – торопила мать, за шкирку втягивая в квартиру, как настоящий подпольщик, всматривалась в коридор, хлопала засовом, вновь одеялом затыкала щели.

– Вот чо мудришь? – куксилась от запаха самогонки Ася. – Уже с первого этажа слышно, что ты варишь.

– Серьезно? – Мать пугливо ерзала одурманенными глазами, торопилась на кухню, выпрастывала из кастрюли новую партию готовой самогонки. У нее своя технология. На дно большой кастрюли с бражкой, ставила пустую тарелку, саму кастрюлю накрывала тазом с холодной водой. И все. Бражка кипела, пары охлаждались о дно таза, выпадали первачом в пустую тарелку.

– Есть хочу, – бухтела Ася.

– Иди, иди, щас чего-нибудь принесу, – обещала мать, но чисто на автомате. В этот момент она больше смахивала на ведьму за ворожбой: переливала, нюхала, пробовала, поджигала. По дну ложки, как Огневушка-поскакушка, скакало круглое синее пламя. Чем дольше плясало, тем больше градусов.

Опьяненная парами, мать варила самогонку целый день. Брала только первач. Когда сорокалитровая фляга с бражкой опустошалась, разбирала свой чудо-агрегат, бережно перекатывала флягу в темнушку, сверху накрывала огромной черной кастрюлей. Теперь самогонный аппарат переставал существовать. Если нагрянет милиция, никаких следов. – А запах? – А что с запахом? Не наше, не было его тут, в форточку прилетело. Варят где попало, бросают тень на честный дом. – Отработанная схема отговорок. А если милиция и водила хороводы вокруг да около, так это скорее чтобы поживиться дарами. – То да се, нарушаем, граждане, – бухтели и одновременно принимали семидесятиградусную вишневую настойку, завернутую в газету «Труд». «Вишневка» считалась особым шиком, потому как на Урале вишня не росла, приходила сухими посылками из далекого жаркого Узбекистана.

Ася выглянула на улицу, попыталась понять, как одеться. За окном верхушка горы укуталась в облака, как в песцовый воротник. Холодрыга раздула хмарь по всему небу. Слишком непонятно, что будет дальше. Будь небо голубым, солнечным, значит, на верхотуре жуткий мороз, как минимум надо надевать трое штанов. От них становилась неловким пингвином. Может, обойтись двумя? А если все-таки минус сорокет, покусает коленки до судорог. От таких перевесов «или-или» почему-то на душе появилось ощущение неминуемой вечной тоски и одиночества.

– Отнеси пирожки бабе Тоне, – заглянула мать в комнату.

– Я опаздываю.

Зачем гадать, можно выйти на улицу и ощутить на себе всю прелесть погоды. Собрала лыжи, которые от Уральской погоды не успевали запылиться, в тормозок сунула пирожки, заторопилась к автовокзалу. Дикий холод клыками хватанул колени, неприятно, но терпимо. Больше штанов не надо, иначе в движении будет парилка.

Практически весь класс уже был в сборе, главное, Половинка на месте: хлипенько одетая, тютелька в тютельку тонкая нейлоновая куртка, одинарная вязаная шапочка – щеки грела варежками. Тебе, подруга, чтобы не замерзнуть, придется бегать, как мамонту от охотников, усмехнулась Ася.

– Мурзина, чего опаздываешь? – встретил Кропачев. – Еще кого-нибудь ждем? – Он уже замерз. Нет терпения пережидать этот промозглый ветер, хочется быстрее спрятаться в тайге, среди высоченных стволов.

Кропачев ловко застегнул ботинки на лыжах, опираясь на палки, заскользил через дорогу к тайге. Она рядом, она тут, в десяти метрах от автовокзала. Снег, как дрожжевое тесто, поднялся до макушек молодняка. Кругом ели – ветки с зефирными бицепсами, горошками карамели. На вид лыжня короткая, быстро втыкается в черный тоннель лапника.

Класс потянулся маковой россыпью. На пути стеной лежал дорожный отвал, его пришлось покорять «боковой лесенкой». На верхотуре командовали Кропачев и Парфенов – подавали палки, хватали за руки, подтягивали.

– Что ж я на горку не взберусь? – усмехнулась Половинка и тут же потеряла одну лыжу. Лыжа задом покатила навстречу рейсовому автобусу. Автобус остановился, лыжа уплыла под днище. Водитель открыл окно, по губам видно – ругается. Подбежал Палаускас, поздоровался с водителем за руку.

Водитель закурил папироску, усмехнулся над растерянной Половинкой. Видно же, что пришлая. Даже на сугроб не может взобраться, топчется, как пуганая лань. Одна нога в лыже, вторая висит в воздухе, проваливается в снег. А бабёнка ничего, красивая. Глаза голубые, щеки розовые, коса желтым веником по спине плещется.

– Слышь, Серега, – обратился водитель к Палаускасу. – Кто такая?

– Наша класснуха.

– Как зовут?

– Э-э-э… Половинка.

– Из Углеуральска что ли? – пошутил водитель. – Замужем?

– Кажется нет.

– Познакомь.

– Пошли.

– Не сейчас. Я вроде как не готов, нашиприться не мешает. Чего преподает?

– Английский.

– Английский так английский. – Водитель выбросил папироску, завел двигатель, окно не закрыл. Ему уже не казалось, что на улице жутко холодно. – Гутен морген, гутен так, бьют по морде, бьют и так! Бестия! Убила в сердце! – Водитель еще полчаса чертыхался, вглядываясь в пустую лыжню, черную тайгу, которая вместо него обнимала девицу с белоснежной улыбкой, заливистым хохотом. Водитель уже понимал, что этот смех будет преследовать его всю жизнь, и еще он знал, что сегодня по блату купит синий кримпленовый костюм, черные лаковые туфли, выучит стихи Пастернака. Если надо, он выучит английский, Шекспира в подлиннике, чтобы эта одинокая Половинка оказалась его второй половинкой. К следующей зиме надо будет купить ей шубу. Планы, конечно, наполеоновские, но хотелось совершить подвиг ради нее…А как, кстати, будет Половинка по-английски?

Половинка шагала по лыжне с поразительной неуклюжестью. При каждом движении высоко поднимала лыжу, ставила далеко вперед, ровно в снежную канавку. Палки жили произвольной жизнью, натыкались на стволы деревьев, смахивали с ветвей снег, застревали в корнях.

Угрюмые девятиклассники плелись следом, кто-то не выдерживал, шустро обходил по целине, удобно встраивался в лыжню, быстро пропадал впереди. Под их лыжами и палками многочисленные снежные барханы неохотно таяли мыльной пеной. Половинка с невиданной кротостью провожала спины школьников, топталась дальше.

Ася тоже обогнала. У кривой березы свернула в перелесок, пересекла его, треща ветками, и вышла на крутой и неровный склон, заваленный камнями. Над склоном громоздилась скальная гряда Крестовой. Эрозия не пощадила и ее. От кислотных дождей, ветра, перепада температуры, гора таяла и рассыпалась.

Очень часто издалека казалось, что Крестовая затянута серой дымкой, седым туманом, однако подойдешь ближе – серость пропадала. Теперь можно было увидеть белые камни, зеленую хвою. Из-за Коксохима воздух над тайгой был загрязнен, переполнен сбросами, отсюда и возникала путаница с туманом. Из-за химии вода не могла образовывать низко висящие облака, быстро просыпалась на землю дождем или снегом.

К тому времени Кропачев успел взобраться на скальную громаду. Он поорал в небо, кинул камешком в одноклассников, перешел на другую сторону, отсюда самые роскошные виды на тайгу. Для окончательной остроты момента подошел к самому краю. Масштаб местности завораживал. Слева – из края в край – таежную шубу подпоясывал белый пояс Косьвы.

Ася еще никогда зимой не взбиралась на вершину Крестовой.

– Мурзина, – позвал Кропачев с верхотуры. – Давай сюда!

Буквально взлетела до крайней точки. За многие века северная сторона горы превратилась в отвесный обрыв и…и отсюда тайга оказалась такой же привычной, как и оттуда, с подножья, ну может, чуть выше и дальше. Но все такое же печальное состояние. Впереди пропасть бесконечного сумрака и нерушимости. Появилось солнце, заслонило небо, а под ним на ледниковых кристаллах преломлялись и фантастически отражались уцелевшие лучи.

Половинка поднимались до вершины чуть ли не до обеда. Она оказалась тихоходна до безобразия, все пожалели, что решились ее взять. По пути Половинка раз пятнадцать рухнула в снег, вся обросла ледяными колтунами, варежки вообще пропали под налипшим снегом. Теперь они не согревали, а скорее морозили голые руки. Палаускас терпеливо сопровождал. Уже пожертвовал свитером, шарфом, заставил съесть пригоршню бледно-зеленого мха. К подножию Крестовой горы Половинка добралась изможденная, молчаливая, счастливая. От жаркого дыхания на отвороты шапки нарос иней. Не снимая лыж, устроилась задом на голом камне. Сквозь снег корчился хилый сухостой. Он словно пытался согреться в праздничном танце, ломал перемороженное тело, терял ветки. Отовсюду сквозило, будто бы колдовское дыхание всех ветров мира тушило именинные свечи. Стена Крестовой горы растянулась гигантской пирамидкой с бурыми пятнами лишайника, с едко желтыми железно-минеральными прослойками.

– Как же вам повезло, – сказала Половинка, расстегнула куртку, сунула в рот пригоршню снега. Это было чрезвычайно рискованно. Ветер трепал ее мокрые волосы, тонкая цепочка с серебристым знаком «Овна» криво прилипла к влажному горлу. Половинка вновь потянулась за снегом, стала глотать, не согревая во рту.

Все переглянулись.

– Зря вы так, – осторожно предупредила Ася, – заболеете.

– Я пока плелась за вами, перевлюблялась во все деревья, кусты, заячьи следы… – улыбалась она, потом виновато добавила. – Я из Бугульмы, а там степь бескрайная и я бескрайне скучаю по маме. А тут красиво и спокойно, как дома.

Все молчали, глядя друг на друга. Никто не понимал ее восторга: ну лес, ну снег, ну тайга. Чего так подступилась?

– Кропачев, поможешь мне взобраться на скалу? – попросила Половинка.

– Ага, – заторопился он, протянул руку.

За время, пока Половинка поднималась, погода на вершине сильно поменялась. Пошел снег. Он валил крупными хлопьями и не думал переставать.

Половинка ступала шаг за шагом за Кропачевым. Вопреки всеобщим сомнениям Половинка на гору вскарабкалась легко – без лыж куда сподручнее, даже на подъем. Голые камни отнимали меньше сил, чем проминающаяся снежная лыжня. Единственная опасность – поскользнуться. Несколько раз ее лыжные ботинки срывали тонкий слой влажного мха, и нога предательски уходила куда-то в сторону или вниз.

Потрясенная видами, Половинка стояла на вершине хребта, подняв лицо к небу. Она даже не могла произнести ни слова, только вдыхала, внимала, поглощала. В воздухе, под сильным ветром, трепетала ее длинная коса и, словно стрелка, кружила в разные стороны.

Долго смотрела вниз, где хорошо просматривался лес. Небо хоть и чистое, но абсолютно непрозрачное, заполненное снежной тенью.

При спуске Половинка метра три проскользила на пятой точке, больно ударилась коленом о камень. И все равно быстро вскочила, засеменила вниз, хватаясь за камни и мох.

К вечеру вернулись в город. Ася не стала снимать лыжи и катилась до дома по накатанной автомобильной дороге. Задача не влететь в пешеходов, машины, дорожные снежные отвалы. В них скрывались провалы поворотов, оттуда выезжали машины, встреча с которыми сулила неприятности. Такое «фигурное катание» быстро утомило, ноги болезненно затекли от усталости. Приходилось усиленно держать равновесие, направлять носы лыж по колее, скрадывать неровности, гасить скорость. Лыжи не особо слушались, покорялись потоку ледяного наста. И не понятно кто победит. Стихия, человек или время. При таком спуске время переставало существовать, оно было противоположно скорости, оно останавливалось, замирало от стресса. Не понимая почему, из сегодняшнего дня Ася запомнила именно этот спуск. Накопилось, наверное.

И конечно же, для полноты момента, навстречу двигалась машина, мелодично позвякала, требуя освободить дорогу.

«А не пошла бы ты!» – Ася залихватским движением оттолкнулась палками, шумно проскочила перед капотом и свернула к своему дому.

Отец сидел на диване и смотрел телевизор, но по силуэту было понятно, что погрузился в собственные мысли. Теребил брови, нащупывал длинный волос, выдергивал, долго разглядывал, бросал на половики. Со стороны могло показаться, что он был занят этим целый день. Мать вязала носок с длинным голенищем. как у гольфов. На появление Аси отреагировала вздохом. Вместе с ней в квартиру пришел запах костра, хвои, мороза.

Ася поставила лыжи в туалете на тряпку. Когда замки начнут оттаивать, на полу будет копиться вода. Ботинки и одежду сунула на батарею. Она носилась по квартире и натыкалась на какие-то преграды, ненужное барахло, уходила на кухню, открывала холодильник, снова убегала в свою комнату, включала радио, выключала, открывала портфель, дневник, что-то читала, не понимала. Ее нехило штормило и она не понимала почему, пока взгляд не упал на учебник истории с картиной полной луны. За окном была точно такая же. Она горела над ночным горизонтом огромным ярким пятном и в желтоватом тумане плескались звезды, просвечивали макушки гор и сосен. А в квартире тоской шуршал телевизор.