Текст книги "В пятницу вечером (сборник)"
Автор книги: Самуил Гордон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)
Абрам Пекер, видимо, немного недолюбливает Моисея, и при случае не поддеть его он просто не может. Это выше его сил. Не находится рифма, так он говорит без рифмы.
– Реб Ицик! – говорит он Пидметику. – Что вы хотите от вашего «тестя»? Как он может спокойно играть, если в голове у него только овцы и козы? – Но рифма все-таки вкрадывается в его прозаическую речь:
Ваш «хозяин» и во сне
Побежал бы к свежине!
– Авремцл, – отвечает ему и за себя, и за Моисея Ицик Пидметик, – смотрите не растеряйте свои последние рифмы, ибо без рифмы свадебный шут как без огнива трут. Как дым без огня. Оставьте в покое меня.
– Послушайте только этого талмудиста! Откуда v вас такие глубокие познания, уважаемый реб Ицик, в рифмах?
Но Ицик уже не слышит его, он снова углубился в игру. И чем дальше, тем больше мне кажется, что здешняя игра в домино не совсем обычная, что дело не в выигрыше, а в той веселой словесной перепалке, которая вызывает у всех бодрую улыбку. И вот эту улыбку, очевидно, имели в виду и Хаскл, и Йонтл, и Зиша, и Абрам Пекер, уверявшие меня, что Казатин остался Казатином и что почувствовать это можно именно здесь, в вечернем Пушкинском садике.
– Хона, это ты только что из магазина? – спрашивает подошедшего молодого человека с бритой головой седой старик, сидящий без пиджака на соседней скамейке: большие пальцы обеих рук, как при танце, засунуты у него под подтяжки.
– Я уже закрывал магазин, когда привезли товар. Как же не просмотреть его? Я пришел вам сказать, что в новой партии книг, которые я просмотрел, есть несколько еврейских. То есть несколько экземпляров одной и той же книги. Но какая это книга, если бы вы знали! Я только забыл, как она называется.
– А кто автор? – спрашивает высокий мужчина с золотым зубом.
– Я же говорю вам, что я забыл. Но книга-то что надо, и недорогая. Всего шестьдесят три копейки.
– Откуда ты знаешь, что это за книга, – пытается остудить восторженного книжника Хону человек с золотым зубом, – если ты ее не читал?
– Что значит не читал? – оправдывается продавец из книжного магазина. – Ну конечно, не всю, но просмотрел. А мне много ли надо. Я сразу вижу, с чем имею дело. Короче говоря, оставить вам по экземпляру или не оставить? А вы, Абрам, возьмете?
– Она с рифмами?
– Вот этого я вам не скажу. А если с рифмами, так забронировать вам экземпляр?
– Ладно, забронируй экземпляр.
Так как Абрам знакомил меня чуть ли не с каждым присутствующим и о каждом что-то рассказывал, то рассказал мне и о молодом человеке из книжного магазина. Славный и начитанный молодой человек. Даже слишком, говорят, начитанный. А вот тот, с подтяжками, из железнодорожников. Прежде чем стать контролером, он много лет был на вокзале носильщиком. А вот тот, с золотым зубом, Пиня-дантист, тоже интеллигентный человек…
– Москвича здесь не было? – спросила влетевшая в садик женщина в шелковой косынке.
– Что за москвич? – остановил ее Хона из книжного магазина.
– Вы разве не знаете? Ну, тот, что будет описывать Казатин. Он договорился здесь встретиться с моим Зишей.
– Клара, дорогая, кого он здесь собирается описывать? – спросил, оторвавшись от домино, Моисей-заготовитель.
– Тебя! Я попрошу его, чтоб он описал тебя с твоим «Заготскотом» и с твоим «зятьком» Ициком… Так никто его здесь не видел? В гостинице его тоже нет. Что же мне делать? Они договорились встретиться именно здесь. А Зиша сегодня занят. Как же ему передать, что муж мой будет ждать его завтра на перроне с билетом?
Значит, Зишу мне дожидаться нечего. Йонтл и Хаскл, наверно, тоже уже не придут. Раз уж так случилось, никто не догадался, что я тот самый, которого искала здесь жена Зиши-Адмиралтейства, то пусть это так и останется. Разве так важно, от кого и когда Абрам Пекер узнает, кто я, – от меня или завтра от Зиши?
Ничего не сказав Пекеру, я пожелал ему спокойной ночи и оставил садик в самый разгар игры.
В девять утра, за полчаса до прихода жмеринского поезда, я был уже на вокзале, где Зиша ожидал меня с закомпостированным билетом.
– Моя старуха, наверное, сказала вам, почему я не мог прийти. У нас вчера в ресторане снова был банкет. Техникум отмечал юбилей. Служба у меня такая. Без команды с поста не уйдешь. Но я ж вам хочу рассказать тивровскую историю. Не знаю только, как это сделать? Сейчас я занят. Мне надо помочь убрать ресторан. А куда вы поедете из Жмеринки?
– Пока еще не знаю.
– Вы все равно разъезжаете по местечкам. Так почему бы вам не побывать в Красном? Красное и Тивров совсем недалеко от Жмеринки. В Тивров вам ехать нечего. Это теперь деревня. Красное теперь тоже считается деревней, но все-таки это местечко. О пьесе «Ѓадибук», которую когда-то играли, вы, наверно, слыхали? Эта история, говорят, не выдуманная, она случилась когда-то в Красном. И история с парнем из Тиврова тоже случилась там. Когда вы там побываете, в Красном, вам ее расскажут. Но истории историями, вы завтракали? Я попрошу повариху, и она приготовит вам рубленую печеночку и пельмени, но не те пельмени, которые продаются в коробках, а такие, что когда-то наши мамы мастерили в местечках. Помните? Они назывались «креплах». А если вы уже завтракали, то подождите меня немного. Я сейчас вернусь.
Какую ему здесь оказывают честь, жмеринскому поезду: он стоит у главного перрона.
– Где же Аркадий Вайс? А, вот и он. Пойдемте.
Зиша подводит меня к вагону, возле которого стоит черноволосый, среднего роста человек лет тридцати с рожком на груди.
– Аркадий, вот человек, о котором я тебе говорил. Возьми его к себе в купе и в целости и сохранности привези в свою благословенную Жмеринку.
Я сразу почувствовал, что с Аркадием Вайсом не так легко завести разговор, что он из тех людей, которые отвечают на вопросы, но сами мало говорят. С такими людьми надо все время поддерживать беседу, иначе она остановится, как перегруженный вагон, и уже с места не стронешь. И разговор с Аркадием Вайсом я не останавливаю, подталкиваю его вопросами – то одним, то другим. Не скажу, что время, проведенное с Аркадием, прошло незаметно, как прошло бы оно у меня, например, с Йонтлом или Абрамом Пекером, но зато, когда я вышел на оживленный жмеринский перрон, мне ни у кого уже не надо было спрашивать, с чего следует начать знакомство с городом и где здесь находилось гетто: я с первой минуты почувствовал, что нахожусь в Жмеринке и что такое Жмеринка.
Но стоило мне немного задержаться на перроне, как я возле себя услыхал:
– Сюда, сюда! – И как подхватывают под руку растерявшегося человека, который начал переходить улицу при желтом свете светофора, точно так кто-то подвел меня к пешеходному туннелю. – Сюда, сюда!
Этим человеком оказался светловолосый мужчина лет сорока, а может быть, и старше – блондины, как уже сказано, выглядят моложе своих лет; к тому же человек этот был в светлом клетчатом нарядном костюме, нейлоновой рубашке, с ярким галстуком. Кожаная сумка, которую он держал в руке, распространяла запах парфюмерии.
– Я случайно подслушал ваш разговор с начальником поезда, я сидел в соседнем купе… Осторожно, здесь не хватает ступеньки… У вас тут есть кто-нибудь или вы приехали сюда в командировку?
– В командировку.
– Вы у нас впервые или уже бывали здесь? Это уже не та Жмеринка, но что-то от старой осталось. Мы, жмеринцы, трижды в день должны благодарить судьбу, как говорит портной Шая Бернзон. Истинное чудо случилось со Жмеринкой и с несколькими соседними местечками, захваченными румынами. Нас не гнали ко рвам, но и сладко нам тоже не было. Поговорите с Шаей. Это не Аркадий. Из него слова выжимать не надо. Знаете что? Сейчас половина двенадцатого. У меня есть немного свободного времени. Я работаю во вторую смену. Сейчас я еду из Винницы. Наша парикмахерская послала меня туда за одеколоном и кремами, у нас их не всегда хватает. Такие пошли времена: «Тройной» и «Шипр» вышли уже из моды. Я провожу вас к Шае. Он живет недалеко. А сколько, думаете вы, Шае лет? Ему не хватает четырнадцати, чтобы дожить до ста двадцати.
На выходе из темного туннеля нас встретила своим шумом и рокотом главная торговая улица Жмеринки, залитая ярким летним солнцем.
В пятницу вечером
Нет, не думал я сегодня оказаться в Крыжополе, ведь я совсем уже было собрался в Томашполь, даже взял туда письмо от вапнярского колхозника Янкеля, гостем которого был несколько дней, к его томашпольскому родственнику, чтобы в случае надобности я мог там остановиться.
Из-за этого письма, которое колхозник Янкель сел писать перед самым моим отъездом, я и опоздал на автобус. Опоздал я, правда, всего на три минуты, но мне это будет наукой: не слишком полагаться на моих местечковых советчиков, которые на свой манер переделывают расписание – пятнадцать минут больше, пятнадцать минут меньше. Какое это имеет значение? Стоит ли возиться с минутами, без них проще. Янкель, возможно, прибавил четверть часа потому, что томашпольский автобус обычно опаздывает. И разве вина Янкеля, что сегодня, как нарочно, томашпольский автобус вдруг решил строго придерживаться расписания?
Так или иначе, но пока мне предстоит довольно долго томиться на автобусной станции; кажется, пойди я в Томашполь пешком, дошел бы туда быстрее. Конечно, можно было вернуться к Янкелю, на квартиру, где я останавливался. Но хозяин давно в пути. Когда он прощался со мной, его уже ждала во дворе запряженная в телегу лошадка. А его проворная жена тоже не сидит сложа руки, и ее, наверно, также нет дома: когда муж уезжает в колхозный карьер за мелом или куда-нибудь еще, она заменяет его в колхозной лавчонке на рынке. А просто так слоняться по местечку тем более не стоит. Вапнярка, которая так славится своим вокзалом и железнодорожным узлом, состоит всего из одной улицы, а за несколько дней, здесь прожитых, я столько по ней ходил, что взялся бы, кажется, сказать, сколько моих шагов она в себя вмещает. Да и вообще мне сейчас нечего там делать. Простой расчет: если Янкеля, человека за семьдесят, не застать в эти дневные часы дома, то что тогда говорить о молодых людях. Жаловаться не приходится, в Вапнярке есть молодежь. Ее удержали здесь железнодорожные мастерские. А то, что Вапнярка, как и Жмеринка, находится возле самой станции, тоже имеет значение: сойдешь с поезда, и ты уже в местечке. Правда, сегодня выходной день, суббота, но железная дорога не придерживается ни суббот, ни воскресений.
Даже кантора, который вчера, в пятницу вечером, бегал по местечку в поисках двух человек, девятого и десятого, недостающих ему для предсубботней коллективной молитвы, – даже его я не встретил бы сейчас на улице.
Как он, бедняга, вчера набегался! Возможно, кто-нибудь из собравшихся на улице в кружок людей и сжалился бы над кантором, который был, как говорят, в армии ротным запевалой. Тем более что все знают – молитва для него предлог, чтоб похвастаться своим голосом, который в его пятьдесят с лишним лет еще довольно хорошо сохранился. Но кто оставит кружок, где один рассказ как раз сменился другим – о необыкновенной силе Зелика-шофера и Пейсаха-истопника. Стоит им надеть красные повязки дружинников, и пьяниц и хулиганов на улице не будет. Услышав, о чем здесь толкуют, кантор, наверно, забыл, зачем он сюда явился. Он стоял на цыпочках и не пропускал ни слова.
– Ну а что говорится дальше в «псалме о мужестве», который ты нам прочел? – спросил бывший ротный запевала у рассказчика, лично видевшего, как Пейсах-истопник недавно так обхватил хулигана, что тот не мог шелохнуться.
– Тише, вот идет еще один гвардеец, Исэрка. С этим вообще лучше не связываться. Я сам видел, как он одной рукой поднял мешок муки, подбросил его в воздух и поймал на лету, как мячик. А ну, штангист, иди сюда!
«Штангист» внешне совсем не похож на человека, способного одной рукой поднять мешок муки и играть с ним, как с мячиком. Он скорее похож на паренька, целиком ушедшего в учебу. По самым скромным подсчетам, хозяин, у которого я здесь останавливался, должен был помнить не только те времена, когда с пятницы на субботу на той же улице собирались соседи и хвастались друг перед другом пятерками, которые дети их получали на экзаменах, но и то далекое время, когда в пятницу вечером вот в таких же кружках похвалялись тем, что их девяти-десятилетние мальчики знают наизусть целые страницы Талмуда. И я ожидал услышать от Янкеля: «А сейчас, когда собираются в кружок, больше всего слышим о силе и храбрости…»
Я мог бы поклясться, что молодой человек с железнодорожными знаками на темно-синей тужурке, которого я увидел в вокзальном ресторанчике у шумного столика, вчера вечером на улице тоже находился в кружке и рассказывал чудеса о своем дедушке-портном, который славился на всю губернию. Помещики, многое повидавшие на белом свете, наслышанные о знаменитых парижских портных, все же отдавали ему предпочтение. За ним посылали кареты, отводили ему в дворцах самые лучшие комнаты. Шутка сказать, его величество Симха-портной! Все он мог, его дедушка, одного лишь не мог он – справлять субботнюю трапезу. На это ему всегда не хватало, как он говорил, ниток. А теперь самый захудалый портной живет в полном достатке. Профессии бывших местечковых ремесленников теперь в большом почете.
– Так почему же ты не пошел по стопам деда и завернул в депо? – спросил у него запевала.
– Тоже мне вопрос! Разве дело только в заработке!
Человек в железнодорожной форме меня, очевидно, тоже сразу узнал: я не успел оглянуться, как он был уже возле меня и пригласил за столик, за которым сидели еще два молодых человека в спецовках и пили пиво.
– Если я не ошибаюсь, – сказал он мне, – вы сегодня собирались ехать в Томашполь?
– На Томашпольском сахарозаводе работает бухгалтер Кисель, – тут же заметил один из двух молодых людей. – Очень начитанный человек этот Кисель. Он знает Томашполь как никто!
– А я, думаешь, мало что мог бы рассказать о Томашполе? Конечно, я был тогда ребенком, но три года, проведенные в томашпольском гетто, никогда не забуду. Вапнярка и Томашполь, – обратился уже ко мне внук знаменитого портного, – должен вам сказать… Наше местечко, как видите, находится у железной дороги, и к тому же это узловая станция. А если еврейское местечко лежит у самой станции, то какая же банда, проезжая мимо, не устраивала там погрома? Не было в годы Гражданской войны, как рассказывают, ни одной на Украине банды, которая не побывала бы в Вапнярке. Едва приближалась банда, как люди всё оставляли и бежали в Томашполь. Там тоже бывали погромы, но сравнить их с нашими нельзя. В Томашполе нет железной дороги… А во время последней войны мы пробыли там целых три года. Кто не удрал из Вапнярки, погиб.
– Но Вапнярка, кажется, тоже входила в так называемую Транснистрию. Зачем же было отсюда бежать?
– Бежали от немцев, которые хозяйничали на станции. Но не думайте, что румыны были святые, – вмешался в разговор третий, до сих пор молчавший. – Как я понимаю, вы еще не были в Печере?
– Нет, был и даже написал о ней. Но какое отношение имеет Печора к тому, что вы рассказываете? Она, как вам известно, находится далеко на Севере.
– Нам это, конечно, известно, мы ведь железнодорожники. Но вы говорите о Печоре, а мы о Печере, которая находится недалеко отсюда: маленькое местечко по дороге из Рахни в Немиров. Там был большой лагерь, где содержались евреи, изгнанные из окрестных местечек, как раз оккупированных румынами. Что там творилось! Люди дохли как мухи. Немногие спаслись из этого страшного лагеря смерти. У нас в Крыжополе живет женщина, которая там сидела. Ее зовут Двосей. Послушайте меня, зачем вам тащиться в Томашполь? Поезжайте лучше в Крыжополь к Двосе и поведайте миру о печерском аде. Сейчас придет одесский поезд, и через полчаса вы будете там. Я много лет работаю в вапнярском депо, но все равно считаю себя крыжопольцем. Вы увидите, какое это местечко! Куда до него Томашполю!
И я его послушал.
День свадьбы
Буржуйская улочка
Крыжополь расположен тоже у самой станции. Едва я оставил небольшой вокзальчик, как оказался в самом местечке и сразу же мог убедиться, что по сравнению с Вапняркой это почти город. Кроме главной улицы, которой не видно конца, есть и другие улицы и улочки. К тому же Крыжополю придают городской вид дома районных учреждений – универсального магазина, гостиницы, средней школы…
Дежурная в гостинице, высокая худощавая женщина, встретила меня с улыбкой:
– Мазл тов! Желаю вам счастья! Поздравляю!
– И вам мазл тов, – ответил я. – А с чем вы меня поздравляете?
– Вы разве не из сватов?
– Из каких сватов?
Отступать мне было поздно. Дежурная, которая уже протянула мне ключ от номера, повесила его на доску и развела руками:
– Ни одного свободного места нет. Все комнаты заняты.
– Не может быть. Сегодня суббота, выходной день.
– Именно потому, что суббота. Когда же справлять свадьбу, если не с субботы на воскресенье?
– А у кого здесь сегодня свадьба?
– У дочери токаря Ейны, на Буржуйской улочке. Жених не из наших, он из Бессарабии, он, говорят, техник.
– Так и называется эта улица – Буржуйская?
– Сказать вам правду, я сама не знаю, как она называется. Она имела сто названий. Когда-то она называлась Нищенской. Потом переделали на Пролетарскую. А теперь ее почему-то называют Буржуйской. А что вы думаете? Самый большой богач в прошлом не устраивал такой свадьбы, как сегодня Ейне. Пригласили двести человек, кроме приезжих. Понятия не имею, где мы здесь всех устроим, разве только в коридоре. Но что мне делать с вами? Зайдите все-таки вечером. Может быть, кто-нибудь из этих бессарабцев не приедет или поезд опоздает. В крайнем случае, вы тоже переночуете в коридоре. Не страшно.
Я ее поблагодарил и сказал, что не возражал бы, если бы во всех местечках меня в гостиницах встречали такими известиями. Заодно спросил, не знает ли она, где здесь живет Двося из Печеры.
– Двося-трикотажница? Третья улочка справа, где хлебный магазин. Квартира у нее – дай бог всем. Она вам кем-нибудь приходится? Тогда вам не придется мучиться у нас в коридоре. Если б вы знали, что Двося и Ханка, дочка ее, пережили в Печерском лагере, – об этом не расскажешь. Нам здесь тоже было несладко. Сидели запертые в гетто. На той самой улочке, где сегодня свадьба. Тогда она так и называлась Геттовской. Но как нам ни было здесь тяжело и горько, все же по сравнению с Печерским лагерем…
После разговора с крыжопольским железнодорожником на вапнярском вокзале, а теперь с дежурной гостиницы я уже не нуждался в проводнике – столько знал о местечке, что мог, кажется, сойти за крыжопольца. Когда я спросил человека в запыленных тапочках, подметавшего палые листья, как мне пройти на Буржуйскую улицу, он долго меня разглядывал и, зажмурив глаза, сказал:
– Раз вы знаете, как мы называем соседнюю улочку, значит, вы здесь когда-то жили. Кто вы, простите, будете?
Неожиданно между мной и человеком в тапочках вырос третий человек, немолодой, обутый в тяжелые солдатские ботинки, в серо-зеленом плаще. Протянув мне твердую, сильную руку и чуть подпрыгивая, он словно пропел:
– Поздравляю, поздравляю!
Объяснять мне ничего уже не надо было: всякого незнакомого человека здесь сегодня, должно быть, принимали за родственника молодых, и я, как принято, ответил:
– Поздравляю и вас!
– Видимо, там, в вашей Бессарабии, урожай, чтоб не сглазить, на сватов. Приезжают и приезжают. На здоровье, конечно! – Он приподнял полу своего плаща и достал из кармана брюк коробочку спичек. – Шие, вы можете произнести благословение! – Он поднес к собранным в кучку листьям зажженную спичку и так громко скомандовал: «Огонь!», что с соседних дворов сбежались люди.
– Тьфу! – налетела на него женщина с недочищенной морковкой в руке. – Я подумала, не дай бог, пожар.
– У него, видите ли, два выходных дня, вот он себе и ищет работу! Нашел чем забавляться, огнем! Ничего более умного он придумать не мог! Ах, Ноях, Ноях! – журила его другая женщина.
А Нояха это словно не касалось – он стоял и любовался огнем, никого к себе не подпускавшим, – костер сыпал искрами и густо дымил.
– Не понимаю, – спросил Нояха Шие, подметавший листья. – Что вы так наслаждаетесь дымом?
– А вы, сват, – обратился Ноях ко мне, – вы тоже ничего не чувствуете?
– А что я, собственно, должен чувствовать?
– Вы разве не чувствуете в запахе дыма аромат свадебных блюд? Скажем, фаршированной рыбы, рубленой печеночки со шкварками, жареных уток…
Он так долго перечислял свадебные блюда, что я невольно почувствовал в дыме разгоревшихся золотых листьев запахи этих яств. А может быть, ветерок принес все эти вкусные запахи с соседней улочки.
Возле загса
Даже если бы рядом со мной не было Нояха, мне тоже не пришлось бы расспрашивать, где здесь находится загс. Сама улица привела бы меня туда. Почти возле каждого дома толпились люди и спрашивали у впереди стоящих, не видно ли жениха и невесты. Даже старики, еле передвигавшие ноги, тоже вышли встретить молодых. Кто сидел на крыльце, кто стоял в раскрытых дверях дома. И всем проходившим мимо желали счастья.
– А у вас в Бессарабии…
Мне просто повезло: путешествуя по местечкам, я побывал и в Молдавии и смог рассказать о ней Нояху. Молдавия так его занимала, точно он собирался туда переехать, и, наверно, замучил бы меня вопросами, если бы нашей беседе не мешала длинная улица с веселым, праздничным шумом, не желавшая будничных разговоров. И вообще, как могут беседовать два человека, если один идет впереди, другой сзади и надо еще все время проталкиваться в толпе, пробивать себе дорогу. Тротуары забиты, а по мостовой никто не идет, только музыканты и фотограф могут пока пользоваться проезжей частью, отведенной для жениха и невесты. Музыканты стоят возле загса, готовые в любую минуту возвестить местечку, что народилась, в добрый час, новая семья и можно начать празднество. В музыке недостатка не будет!
Больше других, кажется, ожидают появления жениха и невесты птицы, которые слетелись из соседних садов и снуют возле музыкантов. Очевидно, музыканты здесь частые гости и птицы свыклись с ними. А может, и птицы прибыли сюда из Жмеринки и из Шаргорода: летят за музыкантами из местечка в местечко и своим пением разносят радостную весть о рождении новой семьи. Они сидят на празднично прибранной мостовой, как посыльные, и ждут…
Солнце тоже не опоздало, оно пробило себе дорогу в облаках и пришло сюда вовремя. Теперь оно остановилось и ждет, и самое малое облачко не смеет к нему приблизиться, проплывает стороной.
– Почему это так долго тянется, ты не знаешь, Зайвель? – спросил Ноях фотографа, моложавого светловолосого человека, занявшего с фотоаппаратом самое выгодное место.
Зайвель даже не посмотрел в сторону Нояха: в любой момент может открыться дверь загса…
– У вас в Бессарабии тоже столько молодежи в местечках, а, сват?
Определив меня в сваты, Ноях невольно заставил меня вести себя как сват, которого кроме свадьбы ничего больше здесь не занимает.
Вот стоит возле нас у невысокого заборчика женщина и пересказывает людям всякие небылицы, которыми прославился в свое время сорокинский сапожник Хона не меньше, чем Гершеле Острополер с его похождениями. Коль скоро Ноях представил меня как бессарабца, я мог бы вмешаться и сказать, что звали того совсем не Хона, а Шолом-Ханахес, и был он не сапожником, а портным, и что прославился он не в Сороке, а в Рашкове, это во-первых. А во-вторых, Шолом-Ханахес небылиц не сочинял. Он выдумывал чудесные фантастические истории, и поведал об этом миру его земляк, писатель из Молдавии Ихиль Шрайбман. Я мог бы также сказать этой женщине, что к историям Ханахеса, которые она пересказывает, она приплела совсем другие истории, тоже, кстати, искаженные ею, как, скажем, историю с варшавским евреем, который в самом центре Ташкента слез с осла и стал молиться. На самом деле подобная история произошла с кутненским евреем. Или, скажем, история с попугаем, которого будто бы жабокриченский часовщик, единственный в местечке еврей, купил в Каменце на базаре и научил разговаривать на родном языке, в то время как эта история пришла сюда из стихотворения поэта Аврама Гонтаря и к жабокриченскому часовщику не имеет никакого отношения. Я не вмешался даже тогда, когда женщина начала рассказывать, как один пенсионер, продававший на одесском пляже лотерейные билеты, доверил на честное слово совершенно незнакомому человеку двести билетов, хотя к этой истории я имел прямое отношение. А впрочем, какая разница? Допустим, что история эта случилась в Одессе, а не в Москве, как написано в моем рассказе «Случай в метро». И то, что тридцать билетов из рассказа превратились у нее в двести, тоже не столь уж важно.
– Фейга, дорогая, откуда вы знаете столько историй? – спросил у нее кто-то из собравшихся. – Я, кажется, тоже из Крыжополя, но ни разу их не слыхал.
– Ну что ты спрашиваешь, – вместо Фейги ответил Ноях. – Был бы ты портнихой и имел бы дело с заказчицами, ты бы тоже кое-что знал. Не так ли, дорогая Фейга? Посмотрите, кто идет? Шадаровский!
– Невеста была его ученицей.
– Пятерками, надо думать, он Ейну не засыпал.
– У Натана Давидовича заработать по математике четверку, говорит мой сын, тоже большое дело.
– Могли бы вы, товарищ Ноях, взять с него пример. Вы знаете, сколько лет нашему Шадаровскому? Далеко за восемьдесят. И, как видите, он еще преподает. А вы, Ноях, как только вам стукнуло шестьдесят, сразу ушли на пенсию. Я вообще не понимаю, как это человек берет и оставляет такую курортную работу – сидеть на крыше и постукивать молоточком!
– О чем здесь так горячо дискутируют? – спросил Натан Давидович, остановившись возле нашего кружка, своевременно занявшего лучшее место на тротуаре, как раз напротив загса.
– Мы говорим о вашей бывшей ученице, о невесте, о приданом, которое за ней дают.
– Приданое? – учитель с удивлением посмотрел на молодого человека с пышными кудрявыми бакенбардами. – У Ейны?
– Ну как же – тройки, которые она у вас получала по математике.
Ноях отозвал меня в сторону:
– У вас в Бессарабии… – И, словно доверяя мне секрет, тихо говорит, что Натан Давидович Шадаровский еще знает уйму языков…
Не так уж часто встречаются люди, по внешнему виду которых можно определить, чем они занимаются. Но в этого высокого человека с седой головой, с теплыми глубокими глазами и светлым лицом и всматриваться особенно не надо, чтобы узнать в нем доброго и строгого учителя. В его присутствии становишься лучше. О его преклонном возрасте говорит, пожалуй, только слишком теплое для такой мягкой погоды пальто, да еще вышедшее давно из моды. Тем не менее пальто сидит на нем как на человеке, который не забывает каждое утро делать гимнастику.
Пока разговор шел по-русски, к учителю обращались по имени и отчеству, но, когда перешли на еврейский, стали называть его по фамилии – хавер[17]17
Хавер (ивр.) – товарищ.
[Закрыть] Шадаровский. Так уж, видимо, принято повсюду в местечках: как только переходят с русского на еврейский, тут же перестают употреблять в обращении отчество. Это, конечно, привычка. По-еврейски привыкли называть друг друга по имени, добавляя уважительное «реб», как по-польски, скажем, «пан» или по-английски «мистер». Слово «реб» давно заменили на «хавер». Со временем и в местечке привыкнут к именам и отчествам, но пока это еще не вошло у всех в обиход.
Музыканты наконец дождались своего и показали, на что они способны. Худощавый низкорослый Сендер в малиновом берете так ударил в свой барабан, что заглушил не только звон двух бокалов, разбитых на счастье о ступеньки крыльца новобрачными, вышедшими из загса, но также и грохот разлетевшейся вдребезги бутылки шампанского, которую с криком «Ура!» швырнул на мостовую высокий, статный молодой человек, удивительно похожий на невесту. Капелла так заиграла, что казалось, даже дома сейчас закружатся в танце. А молодежь и сваты, ожидавшие на тротуаре, вообще не могли устоять на месте и только ждали, чтобы жених и невеста сошли с крыльца загса…
Но Зайвель, светловолосый фотограф, не отпускал их. Он носился взад и вперед – видно, боялся упустить что-либо из того, что происходило на крыльце. Однако, кроме поцелуев и объятий, ничего там не происходило. Никто не подносил к глазам носового платка. Какие могут быть слезы, когда Зайвель не переставая командовал: «Улыбнитесь!» И все улыбались.
То ли Зайвель все отснял, то ли у него кончилась пленка, но он отпустил наконец молодых, и люди снесли их на руках с крыльца, а заодно и их родителей, и все пустились танцевать.
– Сват, что вы стоите?! – толкнул меня в бок Ноях. – Посмотрите только, что тут делается. Сколько народу, не сглазить бы, сегодня здесь собралось! А молодых-то, молодых, чтоб не сглазить! И все рабочий народ! Посмотрите, что вытворяет тетушка Шейндл!
Тетушка Шейндл
Женщина в длинном черном платье и светлой шали, сползавшей с седой головы, никому не позволяла оставаться на тротуаре. Она приглашала всех на мостовую, чуть ли не с каждым танцевала, и как танцевала! В движении рук ее что-то было от раненой птицы, рвущейся в небеса.
Музыканты, как видно, устали. Они уже не играли с прежним жаром и рвением. А может быть, они нарочно замедлили темп, пожалев тетушку Шейндл, которая, как им казалось, вот-вот свалится. Если музыканты действительно так думали, они глубоко ошибались. Даже тогда, когда капелла, выйдя на главную улицу, сделала небольшой перерыв, тетушка Шейндл не угомонилась и продолжала плясать. Она еще шире раскрыла руки и еще громче призывала собравшихся:
– Детки мои! Танцуйте, детки мои! – Казалось, именно в этих восклицаниях она черпает новые силы.
Но что вдруг произошло? Почему люди остановились и музыканты замолчали? Тетушка Шейндл что-то
хочет сказать жениху и невесте? Нет, пока, кроме «Детки мои! Танцуйте, детки мои!», ничего другого не слышно. Но это она говорила и раньше. Что же произошло там, что женщины вдруг тихо заплакали, а пожилые мужчины опустили головы и тайком вытирали глаза? Тетушка Шейндл ничем не дала понять, ничем не напомнила танцующим, что на свадьбе без слез не обходятся. И вообще, кто это оплакивает невесту после регистрации в загсе, и где – посередине улицы? Если уж плакать, то во время хупы[18]18
Хупа (ивр.) – свадебный обряд в иудаизме, а также название балдахина, под которым жених и невеста стоят во время церемонии.
[Закрыть], если б такая состоялась… И опять же: Ноях, как мне известно, не родственник ни со стороны невесты, ни со стороны жениха, почему же он тоже моргает глазами?
– Если б загс перебрался отсюда на другой конец местечка, тетушка Шейндл все равно привела бы сюда народ и станцевала бы здесь свадебный танец. – Ноях ни к кому не обращался. Он сказал это самому себе. – Сколько женихов и невест могло быть среди пятидесяти шести тысяч человек, которых перед гибелью прогнали по этой улице из ближних и дальних местечек?
