Текст книги "В пятницу вечером (сборник)"

Автор книги: Самуил Гордон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Самуил Гордон
В пятницу вечером

Самуил Гордон.
«Кто знает о нем, кто слышал о нем – пусть отзовется!..»

На первый взгляд творческая и человеческая судьба Самуила Гордона в целом соответствует сложившемуся стереотипу представителя «многонациональной советской литературы» в ее еврейском изводе. Родился Самуил Гордон в Ковно, но вырос в украинских местечках, последним из которых было Погребище, которое он покинул незадолго до погрома в 1919 году. Учиться Гордон поступил на отделение еврейского языка и литературы Второго московского государственного университета, впоследствии Московского государственного педагогического института, в то время готовившего учителей для советских еврейских школ. Среди преподавателей еврейского отделения оказались крупнейшие советские литературоведы, критики и писатели, и под их руководством многие студенты пробовали силы в литературе.

В 1928 году Самуил Гордон опубликовал свои первые стихотворные опыты в варшавском еженедельнике «Литерарише блетер», в то время самом авторитетном литературном издании на идише. Как многим тогда казалось, в той публикации не было ничего предосудительного: «Литерарише блетер» не считался изданием антисоветским, и там нередко печатались советские авторы. Однако ситуация резко изменилась в 1929 году, вошедшем в историю как «год великого перелома», резкого разворота после конца нэпа к сталинской диктатуре. Против Гордона была развернута самая настоящая показательная кампания, что оказалось крайней неожиданностью для начинающего советского поэта, да и для его учителей тоже. Самуил Гордон был вынужден написать покаянное письмо в московскую газету «Дер эмес», на которое, в свою очередь, критически откликнулся в Варшаве редактор «Литерарише блетер» Нахман Майзель.

Оказавшись внезапно в центре международного скандала, Гордон отделался легким наказанием. Его исключили из комсомола и университета, однако благодаря заступничеству высокопоставленных лиц, посчитавших резкость критики неадекватной проступку никому не известного студента, вскоре восстановили и там, и там. Уже на излете советской власти Гордон воспроизвел эту историю в мемуарном романе «Изкер» («Поминальная молитва»), назвав своими спасителями Михаила Кольцова и Андрея Вышинского, в ту пору члена коллегии Наркомата просвещения РСФСР. По окончании университета Гордон несколько лет работал учителем и к поэзии более не возвращался.

В 1930-х годах Гордон успешно освоил популярный и востребованный в советской литературе и журналистике жанр очерка. Темой его стали еврейские сельскохозяйственные колонии в Крыму, которым он посвятил свою первую книгу «Между Азовским и Черным морем». В 1934 году Гордон посетил Биробиджан, написав серию очерков о Еврейской автономной области для минской еврейской газеты «Штерн» и для «Комсомольской правды». Эти очерки составили три сборника, выдержанные в принятом в то время оптимистически-восторженном духе. Как поясняет Геннадий Эстрайх, «довольно бесцветная проза Гордона всегда была поучительной»[1]1
  Г. Эстрайх. Самуил Гордон, еврейский писатель в «океане русской литературы». Русско-еврейская культура: материалы научной конференции, декабрь 2005 г. // Международный исследовательский центр российского и восточноевропейского еврейства; Международная научная конференция «Русско-еврейская культура» (М., 2005) / Отв. ред. О. В. Будницкий, ред. О. В. Белова, В. В. Мочалова. М.: Росспэн, 2006. С. 36.


[Закрыть], что обеспечивало ему устойчивое положение в советской еврейской журналистике. В начале войны Гордон служил в армии, затем работал в Еврейском антифашистском комитете, и в 1944 году был принят в Союз писателей. Часть его военных рассказов вошла в сборник «Военное время», изданный в короткий после военный период возрождения советской еврейской культуры между 1945 и 1948 годами. Несмотря на несколько изданных книг, как отмечает Эстрайх, «Гордон все еще оставался малозаметным литератором», и его произведения не включались в наиболее престижные публикации[2]2
  Там же.


[Закрыть]. В это время Гордон вновь приезжает в Биробиджан, и там в 1949 году его арестовывают по обвинению в шпионаже, национализме и антисоветской агитации.

В отличие от более заметных фигур советской еврейской литературы – Бергельсона, Квитко, Маркиша, Фефера – Гордон избежал расстрела. Он был приговорен к пятнадцати годам лагерей и на свободу вышел после смерти Сталина, в 1956 году. Через год в русском переводе появился его сборник «В пути». Всего за 1960-1990-е годы было опубликовано семь книг Гордона в переводе на русский язык, тиражом от 30 до 100 тыс. экземпляров каждая. Таким образом, Гордон занял одно из главных мест в послесталинской советской еврейской литературе. Именно из этих произведений и составлен настоящий сборник.

Как читать Самуила Гордона сегодня, да еще в русском переводе? До ареста, в 1930-1940-х годах, Гордон выработал определенный стиль, совмещавший общие правила социалистического реализма с определенными нюансами и намеками, адресованными «своему» читателю. Именно такой способ письма, в котором среди общесоветских штампов вдруг проскальзывали интересные наблюдения из реальной жизни советских евреев, и вызвал подозрение бдительных партийных бонз, что привело к его аресту. В 1960-х годах этот стиль получил дальнейшее развитие, но большой опасности уже не навлекал. Во-первых, значительно сократилось число потенциальных доносчиков, совмещавших знание еврейской традиции с преданностью советской власти; во-вторых, во время «оттепели» такого рода аллюзии уже не воспринимались как радикальное отклонение от канона соцреализма, тем более что в целом стиль Гордона выглядел достаточно консервативно. К тому же самые яркие еврейские аллюзии имели свойство сглаживаться в русском переводе. Однако именно этот малозаметный поверхностному взгляду пласт прозы Самуила Гордона и оказался особенно ценным для современного читателя, интересующегося советским еврейским прошлым. Как опытный очеркист, Гордон, безусловно, обладал острой этнографической наблюдательностью, что особенно заметно в его описаниях украинских местечек 1960-х годов.

Для своих размышлений о послевоенной судьбе советских евреев Гордон выбрал форму путевых очерков. У читателя, знакомого с еврейской литературой, она непосредственно соотносится с традицией «классиков», Менделе Мойхер-Сфорима, Шолом-Алейхема и в особенности Ицхака-Лейбуша Переца. В 1890 году Перец был одним из участников первой статистической экспедиции, в цель которой входило объективное описание социально-экономического положения евреев в польских местечках. Организатором и спонсором экспедиции стал крещеный еврей Ян (Иван) Блиох, в то время один из самых состоятельных людей Польши. Блиох намеревался продемонстрировать польскому обществу, что евреи являются не чуждым элементом, жившим, по выражению тогдашних антисемитов, в «порах польского общества», но его органической частью. По иронии судьбы собранные данные оказались впоследствии использованы сионистами для того, чтобы доказать, что у евреев нет экономических и социальных перспектив. Перец, вместе с будущим сионистским деятелем Нахумом Соколовым, отправился изучать местечки Томашовского повета Люблинской губернии, одной из самых отсталых и бедных областей Польши. Его мало интересовала статистика, однако он был поражен нищетой и безысходностью, которые царили в местечковой жизни. Результатом той экспедиции стал цикл «Путевые картины из поездки в Томашовский повет», опубликованный на идише в 1891 году. В отличие от большинства своих современников, в том числе Менделе и Шолом-Алейхема, Перец не старался имитировать голос «простого еврея», вроде Тевье-молочника или Менахема-Мендла. Он вел серьезный разговор с интеллигентным, городским читателем, рассказывая, подобно путешественнику-этнографу, о жизни и обычаях экзотического племени.

Самуил Гордон отправился в свое путешествие по украинским местечкам в середине 1960-х годов, оформив его через Союз писателей как творческую командировку от журнала «Советиш геймланд». Серия «Путевые картины» (на идише «Местечки. Путевые картины»), название которой отсылает читателя к Перецу, печаталась в журнале начиная с 1966 года и затем неоднократно включалась в книги Гордона на идише и русском языке. Смысловым началом цикла может служить очерк «В разрушенной крепости» (в оригинале «Меджибож»), открывающийся размышлениями автора о своем «проекте» в контексте еврейской литературы. Изучая расписание на автобусной станции в областном центре Хмельницкий (в своей книге писатель чаще его называет прежним именем Проскуров), автор представляет себе известных еврейских писателей прошлого, каждый из которых зовет его в свой город: «дедушка Менделе» показывает пальцем на «холмистый город Каменец-Подольский», основоположник еврейского театра Аврам Гольдфаден убеждает, что Старо-Константинов ближе, «Нахман и Гершеле зовут меня в Вроцлав и в Острополь».

Уже в этом скупом перечислении имен заметна одна из характерных особенностей стиля Самуила Гордона. Если Менделе и Гольдфаден кажутся нам вполне приемлемыми здесь, хотя и изрядно подзабытыми фигурами советского канона еврейской литературы, то упоминание знаменитого хасидского учителя Нахмана Брацлавского (в оригинале он даже назван «ребе Нахман») в одном ряду с ними было достаточно смелой новацией. Для пущей безопасности в русском издании к его имени добавлена поясняющая сноска: «сказитель-импровизатор», ставящая его в один ряд с фольклорным персонажем Гершеле Остропольским. После этого следует несколько туманная фраза: «появляются из небытия Давид Бергельсон, Дер Нистор, Давид Гофштейн» (примечательно, что в еврейском оригинале нет слова «небытие»). Все эти писатели погибли во время репрессий 1948–1952 годов, полностью уничтоживших официальную еврейскую культуру в СССР, однако трагическая их судьба не могла быть предметом открытого обсуждения до самой перестройки, до конца 1980-х годов. В отличие, к примеру, от публичных процессов 1930-х годов, официально осужденных как проявления культа личности, эта антисемитская кампания оставалась темой закрытой. Явление погибших писателей Гордону на автостанции в Хмельницком как бы уполномочивает его продолжать их дело. Таким образом населенные пункты на карте автобусного сообщения Хмельницкой области, «старинные славянские названия городов и местечек, которые я в детстве воспринимал как еврейские», превращают географию в историю, причем такую, которая доступна лишь читателям, знакомым с еврейской культурой.

Произведя рекогносцировку в пространстве и времени, Гордон отправляется в Меджибож. Свой выбор он объясняет тем, что в местечках, расположенных вблизи железной дороги, он побывал сразу же после войны – «но далекие, заброшенные местечки, такие, как Меджибож, откуда жители не успевали эвакуироваться и при каждом бедствии страдали раньше всех и больше всех, уцелели ли они, эти местечки, до войны еще сохранявшие многое из того, что принято назвать местечковым укладом?». Примечательно, что Меджибож не фигурировал среди историко-литературных ассоциаций, хотя его место в еврейской истории весьма значимо: там жил и похоронен основоположник хасидизма Исраэль Бааль-Шем-Тов (Балшем).

В силу определенных, видимо хорошо ему известных, причин Гордон предпочитает другое, «этнографическое» объяснение своего выбора. Однако фигура Балшема появляется сразу по прибытии автора в Меджибож. Подобно Нахману, он представлен народным героем, целителем и автором мелодий. Первое впечатление от Меджибожа заставляет Гордона сформулировать вопрос, который будет занимать его в дальнейших странствиях: «Если бы я не знал, что это Меджибож, догадался бы я тогда, что в прошлом это было местечко?» Остались ли какие-либо видимые следы от прежнего еврейского местечка и как их узнать?

Пристально вглядываясь в один из домов, Гордон отмечает характерные еврейские признаки, заметные лишь тому, кто хорошо сохранил их в памяти: «Хотя дом по-деревенски выкрашен в светло-голубой цвет и крыша покрыта шифером, но все же он сохранил нечто такое, что, если бы его перенести даже на Крайний Север, нетрудно было бы догадаться, где он прежде стоял. Об этом рассказывали бы узкие окошки и ставни, высокий цоколь, покривившееся крылечко, узкий фасад и многие другие приметы, которые просто не перечислишь». Как отмечает историк еврейской местечковой архитектуры Алла Соколова, именно голубой цвет деревянной обшивки отличает сельские украинские дома от городских домов евреев, предпочитавших коричневый цвет. Другие «приметы» также соответствуют городской, более плотной застройке. Любопытно в этом описании также неожиданное предположение о переносе дома на Крайний Север, в котором можно увидеть намек на годы, проведенные автором в воркутинских лагерях.

Поведение Гордона в отношениях с местными жителями выглядит весьма профессионально с точки зрения антропологии: «Наученный опытом, я знаю: едва начинаешь у местного человека расспрашивать, кто он, что он и как его зовут, разговор сразу теряет свою задушевность. Я предпочитаю, чтобы расспрашивали меня». При этом он умело избегает прямо говорить об истинной цели своего путешествия, постепенно подводя собеседника к рассказу о своих местах. Первый встреченный им житель Меджибожа подтверждает его впечатления: «Видите эти огороды и садики? Перед войной здесь везде стояли дома. И вон там, где теперь парк, тоже были дома, и какие дома!» Немецкая оккупация не только уничтожила евреев местечка, но и стерла следы их присутствия в ландшафте, превратив некогда цветущий город в заурядную деревню: «Кроме двух каменных зданий десятилеток, остальные дома ничем особенным друг от друга не отличались, и все-таки я останавливался почти возле каждого дома и заглядывал чуть ли не в каждый двор». Тема войны и разрушения постоянно присутствует в разговорах с местными жителями, и ее частой метафорой служит образ обрубленного дерева; об этом напоминает и рисунок на заглавной странице цикла в еврейском издании.

Фигура Балшема возникает в разговоре сразу после обсуждения упадка местечка, по ассоциации с необычным названием переулка. В уже знакомой нам манере Гордон подводит к еврейским реалиям как бы невзначай. Встреченная им жительница спрашивает: «А вы еще не были у Балшема? Он похоронен на старом еврейском кладбище. Это недалеко, возле колонки. Но поторопитесь, скоро вечер. У кого ни спросите, у еврея или нееврея, каждый скажет, где похоронен Балшем». Оказывается, Балшем известен каждому жителю Меджибожа, в котором даже свой экскурсовод имеется, готовый проводить к могиле Балшема. По свидетельству Гордона, в середине 1960-х годов еще активно практиковался старинный еврейский обычай приносить на могилу праведника квитлех – записки с пожеланиями разного рода благ и здоровья. Наблюдение Гордона о том, что все записки кончаются пожеланием мира на земле, может показаться данью советской идеологии, однако и оно подтверждается более поздними этнографическими наблюдениями в местечках Подолии. Обращаясь к усопшим родителям, евреи традиционно заканчивают свою просьбу пожеланием «шолем аф дер велт» – «мир во всем мире». По соседству с могилой Балшема находится могила Гершеле Остропольского (1770?—1810), героя многочисленных фольклорных историй, служившего своего рода придворным шутом при страдавшем депрессией внуке Бешта, хасидском цадике ребе Борухе Меджибожском. Таким образом, Гордон подчеркивает фольклорный аспект хасидизма, устраняя тем самым потенциальную идеологическую опасность пропаганды религии. Балшем и Нахман, наряду с Гершеле, оказываются вполне невинными персонажами народного творчества. Заканчивается эта история размышлением о судьбе местечек в Советском Союзе. Гордон справедливо полагает, что те из них, что находятся вдалеке от железной дороги, захиреют и превратятся в деревни, а железнодорожные станции смогут вырасти в небольшие города.

Примером такого успешного преобразования служит Крыжополь, где городской вид сочетается с атмосферой старого местечка. Дежурная в гостинице встречает приезжего приветствием «мазл тов», однако места для него не находится, поскольку вся гостиница занята. Город полностью захвачен свадьбой: «Тротуары забиты, а по мостовой никто не идет, только музыканты и фотограф могут пока пользоваться проезжей частью, отведенной для жениха и невесты». Поддавшись недоразумению, рассказчик невольно начинает играть свата из Бессарабии и на ходу сочинять истории. Современные советские еврейские писатели, Ихил Шрайбман и Авром Гонтарь, да и сам Гордон оказываются включенными в круговорот рассказов, переходящих из уст в книгу и из книги в уста, создавая тем самым общее еврейское культурное пространство, где переплетаются фольклор и литература. Посредником между народом и литературой служат абоненты журнала «Советиш геймланд». Местечковый учитель математики Шадаровский объясняет приезжему писателю механизм фольклоризации литературы: «Достаточно, чтобы кто-нибудь из подписчиков пересказал прочитанное тому или другому, чтобы все местечко считало, что оно „прочло“ журнал. А пересказ, сами понимаете, отличается от оригинала». Так Гордон объясняет себе и своим читателям, что в местечках идиш жив и даже не умеющие читать на идише знакомы с еврейской литературой. Более того, добавляет Шадаровский, «я должен моим коллегам пересказывать журнал, конечно, по-украински. Так в нашем местечке к еврейским читателям журнала добавились и украинские».

В юго-восточной части Подолии, где находятся Крыжополь, Вапнярка, Жмеринка, Шаргород, война и оккупация имеют особую историю. Эта территория между Днестром и Южным Бугом входила в так называемую Транснистрию, зону румынской оккупации. Румынские власти с особенной жестокостью пригнали сюда евреев из Бессарабии и с Буковины, поселив их с местными евреями в гетто, где свирепствовали голод и болезни. Самым страшным был лагерь в Печоре на берегу Южного Буга, куда насильно отправляли трудоспособных евреев из гетто и откуда многие попадали в немецкую зону. Однако, в отличие от немецкой зоны оккупации, включавшей, например, Меджибож, в Транснистрии, за исключением Одессы, евреи не подвергались массовому уничтожению. Именно этим объясняется такая разница в описаниях Меджибожа и Крыжополя. Как и в других случаях, Гордон – осознанно или нет – делит читателей на «внутренних» и «внешних», «своих» и «чужих», предполагая знание контекста и узнавание деталей.

Железная дорога как место действия и форма организации текста была одним из художественных открытий Шолом-Алейхема. Его цикл «Железнодорожные рассказы» (1903–1909) представляет читателю своего рода Касриловку на колесах, коллективную еврейскую общность, сорванную со своих насиженных мест бурными событиями начала XX века. Постоянно перемещаясь в пространстве, евреи поддерживают свое культурное единство рассказыванием историй, которые начинаются так же внезапно, как и обрываются, при посадке или высадке очередного пассажира-рассказчика. Для Гордона железная дорога является таким же еврейским «местом памяти», как и расположенные вблизи или вдали от нее местечки. Он даже находит современный аналог знаменитого «праздношатающегося» поезда, вокруг которого Шолом-Алейхем образовал специальный цикл внутри «Железнодорожных рассказов»: «Не пересчитать рельсы на станции Казатин, не проходит и часа, чтобы не промчалось несколько поездов. Они здесь не задерживаются. Постоят пять-десять минут и отправляются дальше. Но жашковский поезд-другой. Он не лезет на первую платформу, приходит без шума и целый час терпеливо ждет. И пассажирам передаются его спокойствие и медлительность: никто не спешит, никто не толкается, никто не боится опоздать. Он скромно стоит на боковой платформе. И, кроме меня, никто, кажется, не спрашивает у проводников, куда этот поезд идет. У него, видимо, свои постоянные пассажиры». Этот особый поезд привозит автора в местечко Погребище, где прошло его детство и где в 1919 году произошел страшный погром. В местном загсе, куда он зашел в поисках сведений о своих родных, он встретил странного человека, посвятившего всю жизнь поискам следов своей семьи. Переезжая из одного местечка в другое, этот загадочный персонаж прочитывает подряд все имена в регистрационных книгах, прибавляя «мир праху его» к именам умерших естественной смертью и «вечная память» к именам погибших.

Эволюция местечек, их прошлое и будущее, постоянно занимает Гордона в его поездках. Он ищет материальные следы прошлого, через которые реальность связывается с литературой. С такой целью он отправляется в деревню Воронково, где прошло детство Шолема Рабиновича, будущего Шолом-Алейхема. Именно Воронково послужило прототипом знаменитой Касриловки, символического образа еврейского местечка. Готовясь к волнующему свиданию, Гордон внимательно перечитывает «энциклопедию прежней жизни в местечках» – автобиографический роман Шолом-Алейхема «С ярмарки». Поездка в Воронково представляется ему как своего рода паломничество, подобное традиционным хасидским паломничествам к могилам цадиков. Тесный и грязный автобус, трясущийся по пыльным сельским дорогам, напоминает ему подводу из прежней местечковой жизни. Однако по приезде его ждет разочарование: волшебное местечко оказывается обычной украинской деревней, «с бело-голубыми мазанками, с низкими плетнями, с глиняными крынками на плетнях». Одна из таких мазанок уже давно стоит на месте дома, где когда-то жил Шолом-Алейхем. Снова возникает знакомая тема пустого пространства: место знаменитого касриловского базара занимает парк, в котором автор заблудился: «…перехожу от дерева к дереву, с тропинки на тропинку и сам не знаю, что и кого ищу, кого собираюсь здесь встретить». Встреченные им пожилые жители подтверждают его грустные размышления о полном превращении местечкового пейзажа в деревенский. Даже Казачья гора, подробно описанная Шолом-Алейхемом, оказывается срытой. И все же Гордону удается увидеть ее в своего рода мистическом откровении, вызванном еврейской речью местной библиотекарши. Как и полагается в хасидской истории, наш герой, несмотря на все препятствия на пути, в конце концов удостаивается чуда благодаря своей вере и настойчивости. Он взбирается на вершину воображаемой горы и произносит «чудодейственное заклинание из романа „С ярмарки“»: «Кто знает о нем, кто слышал о нем – пусть отзовется!..» Его призыв обращен к «своим» читателям, таким же, как и он, «хасидам» Шолом-Алейхема, рассеянным по всему миру.

Михаил Крутиков