Текст книги "В пятницу вечером (сборник)"
Автор книги: Самуил Гордон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)
– Я за все расплатился, с меня за все взыскали, я никому ничего не должен…
– Ты еще говоришь, – подскочила сестра к Алексею. – Ты еще смеешь оправдываться!
Гилел, все еще стоя на пороге, повернул голову к приоткрытой двери и кивнул стоявшей на улице Шифре:
– Подойди сюда, Шифра, ближе!
…За столом, на котором чадит маленькая керосиновая лампа, сидят пожилой, болезненный крестьянин Митрофан, его жена Олена, дочь Соломия и ужинают. Вдруг с улицы доносится автоматная очередь.
– Господи, – крестится Олена, – опять стреляют. Что это делается на белом свете, Господи!
– Немцы, наверно, проводят с полицаями учения на полигоне, – замечает Митрофан. – А может, они стреляют просто так, чтобы отпугнуть партизан. Эх, кабы не мои болячки!
– Тише!
Снова раздается автоматная очередь. Соломия припадает лицом к столу:
– Ой, мама, ой, мамонька!
– Что случилось? – испуганно спрашивает Олена.
– Ой, мамонька, это, наверно, расстреливают летичевскую бригаду.
– Не может быть, – говорит Митрофан. – Совхоз и так нуждается в рабочих руках, как же немцы станут расстреливать бригаду молодых, здоровых людей, которых они сами отобрали? Не может этого быть!
– Ой, что вы знаете! Вы не видали, как фашисты и полицаи измывались над ними. Ох и бандит же этот Алешка!
– Господи, когда наконец их постигнет Твоя кара!
Давясь слезами, Соломия рассказывает:
– Сегодня утром в совхоз пришли несколько полицаев с Алешкой во главе и, вместо того чтобы вывести летичевскую бригаду в поле на работу, ее заперли в сарае, поставили охрану и никого близко не допускали. Ой, мамонька!
Олена вздрогнула:
– Кажется, стучат.
– Да, стучат, – подтверждает Митрофан и, прихрамывая, направляется к двери.
– Ой, немцы!
– Немцы, мама, не так стучат.
Через минуту Митрофан возвращается с молодой девушкой. Замерзшая, в одной рубашке, волосы растрепаны, она останавливается на пороге, растерянно оглядываясь.
– Шифра! – вскрикивает потрясенная Соломия.
– Где я? – голос Шифры еле слышен.
Олена подходит к ней, берет ее за руку:
– Зайди, не бойся.
– Шифра, ты меня не узнаешь? Я же Соломия Казаченко, доярка на ферме.
– Соломия Казаченко? – Шифра хочет вспомнить, но не может и все повторяет: – Казаченко? Соломия?
– Откуда ты идешь?
– Из ямы…
– Господи, – крестится Олена и тихо спрашивает Шифру: – Тебя никто не видел?
– Не знаю. Где я?
– Среди людей. Полезай на печь!.. Соломия, – обращается Митрофан к дочери, – дай ей во что одеться и накрой ее моим тулупом. Смотри, как она продрогла.
– А что с вашей бригадой, Шифра? – спрашивает Соломия.
– В яме… все в яме.
– Митрофан, как ты думаешь, спрашивает Олена мужа после того, как Соломия помогла Шифре взобраться на печь и укрыла ее отцовским тулупом, – никто ее не видел? Может, перевести ее в сарайчик или спрятать на чердаке?
– Пусть раньше согреется немного. Не видишь разве, что с ней творится? Она словно не в себе, из могилы вылезла.
– Господи, – вздыхает Олена, ломая руки, – как Ты можешь терпеть такое?
Проходит несколько минут, и снова раздается стук в наружную дверь, теперь гораздо более сильный и уверенный.
Соломия спрыгивает с лежанки:
– Немцы!
– Что делать, Митрофан? Мы пропали!
Стук в дверь становится все сильнее, кажется, ее вот-вот выломают.
– Что будет, то будет. Надо открыть.
– Стой, папа! Скорее карты сюда! – Соломия хватает лампу со стола, прикручивает фитиль и вешает на гвоздь возле печи. – Папа, возьмите карты и лезьте с мамой на печь. Живее!
Когда Олена и Митрофан сидели уже на печи, прикрывая собой Шифру, и начали играть в карты, Соломия громко крикнула:
– Сейчас, сейчас, я одеваюсь, подождите минутку!
Взбешенный, пьяный Алексей врывается в дом с револьвером в руке:
– Почему сразу не открыли дверь?
– Я одевалась.
– Где эта юде?
– Какая юде?
– Не морочь мне голову, Соломия! Думаешь, я не видел, как она бежала сюда? Где она? Ну!
– Добрый вечер, Алексей Петрович! Кого ты спрашиваешь?
– Сиди себе там, старый хрыч, и молчи! Весь дом перерою – я видел, как она бежала сюда. Я приведу собаку, и запомните, если она окажется здесь, я вас всех собственной рукой… Всех…
И ей, Шифре, стоявшей в дверях возле Гилела, Алексей также сказал:
– Я за все расплатился. Я и за это расплатился. С меня там за все взыскали. Я теперь ни перед кем не в долгу. Вот, – он протянул свой паспорт, – у меня чистый паспорт. Такой паспорт выдают только тем, кто искупил свою вину.
Гилел шагнул к нему:
– А разве можно искупить такую вину, как убийство невинного младенца, охота за юным созданием, чудом выбравшимся из могилы, истязания ни в чем не повинных людей? Есть ли на свете достойная кара за такие злодеяния? Назови мне эту кару!
– Чего вы пришли ко мне? Что вы от меня хотите?
– Назови мне эту кару! – цедил сквозь зубы Гилел. – Как ты мог после всего, что совершил, вернуться сюда? Скажи, как?
– Тут мой дом!
– Зверь не имеет дома! – вскричала Наталия.
– Зверь, сказали вы? Что зверь по сравнению с ним?
– Хватит, я отсюда никуда не уеду, и все!
Наталия Петровна подошла к Алексею и сурово сказала:
– Ты уедешь.
– А если не уберешься отсюда, – гневно продолжал Гилел, – мы предадим тебя херему[22]22
Херем (ивр.) – отлучение, изгнание из общества, бойкот.
[Закрыть]. Знаешь, что такое херем? Я спрашиваю тебя в последний раз: ты уберешься отсюда?
– Убирайтесь вы отсюда!
Медленно, мерным шагом Гилел отошел к двери и, дрожа от гнева, начал:
– Да будет проклята жизнь твоя! Будь проклят ночью во сне и будь проклят днем в бодрствовании! Да разверзнется земля под стопами твоими и небо над головой твоей! Чтоб ты молил о смерти, а смерть к тебе не придет! Пусть проклятие мое всегда и всюду следует за тобой!
– И мое проклятие! – воскликнула Наталия.
Гилел продолжал:
– Предупреждаю тут всех и всякого, и пусть мое предупреждение передадут из уст в уста: каждый, кто узнает, что мы тут предали этого злодея херему, и все же будет с ним общаться, также будет проклят. Идем, Шифра, отсюда! Тут все проклято.
– Я тоже иду с вами! – крикнула им вслед Наталия. – Пока он здесь, моя нога не переступит порог этой комнаты…
Оставляя дом, Наталия Петровна со стуком захлопнула дверь.
4
От узкого прохода в невысокой каменной стене, огораживающей старое еврейское кладбище, к двум большим надгробиям Балшема и Гершеле Острополера, напоминающим два простых четырехугольных стола и окруженным наполовину вросшими в землю покосившимися надгробиями, ведет узенькая, заросшая тропинка. А по ту сторону кладбища тянутся луга и поля до самого горизонта, опирающегося на крылья заброшенных ветряных мельниц.
Гид Йохевед привела сюда Гилелева свата Матуша, плотного мужчину с продолговатым, вытянутым лицом, и не отпускает его от себя ни на шаг, выкладывая перед ним свои познания.
– Хотите знать, когда все, что я вам рассказываю, произошло? – обратилась она к Матушу, хотя тот ее об этом не спрашивал. – Сейчас подсчитаем. Блаженной памяти Балшем, то есть реб Исроэл, жил в одно время с Виленским гаоном, а Виленский гаон был близок с самим Наполеоном Бонапартом. Одним словом, считай не считай, этому будет, пожалуй, уже лет двести, а может быть, еще и с хвостиком. Ну а он, наш Гершеле Острополер… – Тут она залилась долгим смехом, как всегда закончившимся у нее звучным кашлем. – Ну и шутник же был этот Гершеле!
– Разве Гершеле Острополер тоже из Меджибожа?
– Что за вопрос? Вот же его могила. Первое надгробие на могиле Балшема, а второе – на могиле Гершеле. Видите, какую честь оказали ему! Похоронили почти рядом с Балшемом и поставили почти такое же надгробие. Ах, какой это был Гершеле! – Она опять залилась смехом. – Историю о серебряном бокале, родившем маленький бокальчик, вы слыхали?
– Разумеется.
– А историю о субботнем госте? А о мешке с овсом вы тоже слыхали? Ну а как Гершеле…
– Разумеется, – брякнул Матуш.
– Что разумеется? – переспросила Йохевед.
Матуш начал оправдываться:
– Хочу спросить, откуда известно, что это могила Балшема? Ведь на надгробии не видно никакой надписи.
– Вот тебе и на! Должно быть, думаете, что вы у меня первый, кому я показываю Меджибож. Желаю себе, и вам, и всем нашим близким столько лет хорошей жизни, сколько экскурсантов и туристов со всех концов света проходит через мои руки. Так вот, как вы думаете, знаю я толк во всем этом? Может, показать вам документ? – Она достала из-под надгробия Балшема запыленную бумажку и протянула Матушу.
– Что это? – удивленно спросил Матуш.
– Читайте, тогда узнаете.
Матуш надел очки и принялся вслух читать, с трудом разбирая размытые, поблекшие буквы:
– Сара, дочь Леи, Файтл, сын Розалии, Хайка, дочь Гитл…
Йохевед тем временем подобрала еще несколько бумажек и подала Матушу:
– Нате вам еще пачку.
Разложив и разгладив помятые бумажки па надгробии Балшема, Матуш продолжал читать вслух:
– Я, Исер, сын Любы, и моя жена, дочь Фейги, и все наши дорогие и близкие, просим тебя, святой ребе, заступись за нас перед Святым престолом и вымоли у Всевышнего, чтобы мы были здоровы, не знали никаких бед и чтобы наступили мир и братство во всем мире. Аминь!
– Аминь! – подхватила Йохевед. – Нате, вот вам еще пачка записок. Постойте, а это что? Псалмы или молитвенник? Посмотрите, пожалуйста!
Матуш взял у нее книжечку и начал читать, не понимая ни слова:
– Авуэси ани эл кивройсейхем…
Йохевед его перебила:
– А, знаю уже. Это молитва, которую читают над могилой цадика. Интуристы, видно, оставили. Они иногда оставляют даже свечи.
– А зачем свечи?
– Сразу видно, что вы не хасид. Хасид никогда не спросит, зачем зажигают свечи на могиле Балшема и при этом молятся.
– Мои дочки Мая, Муся и зять Овсей, сын благочестивой… – начал дальше читать записки Матуш.
Но Йохевед снова перебила его:
– Бросьте, прошу вас, эти бумажки и послушайте лучше, какую штуку сыграл Гершеле Острополер с нашим цадиком реб Борехлом. Наш цадик реб Борехл, царство ему небесное, как-то вышел на минутку по надобности во двор, а Гершеле тем временем уселся в его кресле. Вдруг с воплем врывается бесплодная женщина: «Ребе, помогите!»
– Я эту историю уже…
– Разумеется, скажете?
– Да, разумеется. – И Матуш снова взялся за чтение: – Я, Сэм, сын Гертруды, и моя жена…
– Ах, господи, – всплеснула Йохевед руками, оставьте наконец эти бумажки! Ну и урожай в нынешнем году на такие записочки. Комбайн еще не вышел в поле, а уже пишут записочки. Вы знаете, сколько еще осталось до элула[23]23
Элул – последний месяц года по еврейскому календарю, время осенних праздников.
[Закрыть], когда приезжают сюда на могилы предков? – Неожиданно Йохевед снова залилась смехом: – Ах, какой это был Гершеле! Вот у кого была критика и самокритика. Он и сегодня не сидел бы сложа руки. Думаю, что и у вас там, в Ленинграде, он тоже знал бы, что делать. Или, может, у вас там все уже стали праведниками? Реб Матвей Арнольдович, солнце на месте не стоит, а нам еще нужно ходить и ходить. Я должна еще показать вам крепость и наш Буг. Жаль только, что сегодня наши пожарные не будут карабкаться на лестницу. А парк и переулок, где был когда-то двор цадика, вы же тоже еще не видели.
Но Матуш хотел уже отделаться от нее:
– Экскурсию, думаю, мы можем отложить на другой раз. Я же еще завтра не уезжаю.
Увидев, что Матуш вынимает из кармана бумажник, Йохевед замахала руками:
– Что вы, что вы, бог с вами! Я таки пенсию не получаю, и, не скрою, если экскурсанты и туристы, приезжающие сюда со всех концов света, предлагают мне за труд вознаграждение, я не отказываюсь. Но вы же не экскурсант и не турист. Это во-первых. А во-вторых, какое значение имеет этот мой труд по сравнению с тем богоугодным делом, которое вы совершаете ради местечка!
– О каком, собственно, богоугодном деле идет речь?
– Шутка ли, повеселиться в нынешнее время в местечке на свадьбе молодой пары! У нас это теперь большая редкость. А вот там, в местечках, где хозяйничали румыны, как, например, в Жмеринке или в Бершади, справляют, говорят, свадьбы чуть ли не каждую неделю. И что касается старых обычаев, то эти местечки, говорят, соблюдают их еще больше прежнего. Это, очевидно, потому, что румыны во время войны согнали туда своих евреев, а румынские евреи совсем не такие, как наши. Они еще крепко держатся старины. Говорят, они принесли с собой прежнюю субботу, старые праздники. Можно там даже встретить еще, как у нас когда-то, коз, лежащих на крылечках и жующих свою жвачку. Все это пустяки, конечно. Но в одном мы им действительно завидуем: их девушки в невестах не засиживаются. Хотя наш заведующий рынком – он встречается с видными людьми – утверждает, что скоро мы тоже будем справлять много свадеб. Пусть только, говорит он, начнется строительство завода и в переулке Балшема появится бульдозер. Так что же мы решили? Откладываем экскурсию на после свадьбы? А когда свадьба? В эту субботу или… Я слыхала…
– Что вы слыхали?
– Ну, что ваш сват, реб Гилел, собирается отложить…
– Что отложить? Свадьбу? На когда отложить?
– Откуда мне знать? Наверно, после того, как прогонят эту собаку.
– Какую собаку? Вы можете мне ясно сказать, в чем дело? – вскипел Матуш.
– Разве ваш сват не рассказал вам о бумаге, о подписях, которые собирают? Тогда я вообще ничего не понимаю. Когда вы приехали?
– Сегодня утром.
– И Гилел ничего не рассказал вам?
– Послушайте, женщина, вы наконец скажете мне, что тут у вас происходит?!
– Гид Йохевед, дорогой мой экскурсант, приносит только радостные вести, а неприятные вести – этим Йохевед не занимается, – сердито сказала она и удалилась, оставив Матуша в растерянности.
«Эта женщина никак тронутая, – подумал Матуш. – Что значит откладывают свадьбу? И что это за бумага с подписями?» Случись что-нибудь, сват, без сомнения, рассказал бы ему. Странный человек этот его сват. Заупрямился, чтобы свадьбу справляли только здесь, в Меджибоже, и никаких. Он, Матуш, думал, что сват слабый, больной человек – ему как-никак уже больше восьмидесяти, а до Ленинграда не так уж близко. Оказывается, что Гилел еще довольно крепкий старик, а о сватье и говорить нечего – она вдвое моложе Гилела и могла бы быть его дочерью. Ладно, пусть свадьба стоит еще несколько сотен рублей. Это ведь не Ленинград, где один только зал обошелся бы в бо́льшую сумму, чем здесь обойдется вся эта церемония. Нет, Йохевед не такая уж сумасшедшая. Тут что-то кроется. Он ведь сразу заметил, что сват чем-то расстроен. Может, тот узнал, что свадьба уже состоялась и сюда приехали справлять, как говорит Эммануил Данилович, дубль-свадьбу? Неужели сам музыкант разболтал? Но ничего, как-нибудь обойдется. И Матуш снова углубился в чтение записок, думая при этом: «А может, и мне оставить на могиле Балшема записку?»
Од вынул авторучку и на одной из записок дописал, чтобы Балшем заступился перед Всевышним за него, Матуша, за его жену Бэлу, за дочку Эстер и за зятя Либера. Написав это, он вспомнил, что надо также, как говорила Йохевед, зажечь свечи и прочитать молитву. Но где сейчас взять свечи? А вот молитву он прочитает. Матуш взял забытый или нарочно оставленный здесь туристами молитвенничек и так углубился в чтение молитвы, что не заметил Алексея, остановившегося у кладбищенской ограды.
Алексей, еле переводя дух, словно за ним гнались, боязливо оглядывался вокруг, не заметил ли его кто. Три дня осталось до свадьбы, три дня он еще должен прятаться, не показываться людям на глаза. Но зачем ему прятаться, если все равно собирают подписи, чтобы милиция его не прописала? Иди знай, что этот Гилел еще дышит. Ему, Алексею, собственно, бояться нечего – свидетелей все равно нет… А кто это молится там? Не Гилька ли? Много он им помог, их Балшем. А они все же молятся ему…
Алексей уже хотел было уйти, как вдруг замер на месте.
– Батя, ты?! – радостно бросился он к побледневшему Матушу. – Здорово, Френкель! Что смотришь на меня так? Не узнал?
Матуш в испуге отступил назад и прерывающимся голосом пробормотал:
– Откуда ты взялся здесь?
– Я ведь местный. Но как ты сюда попал? Вот так встреча! Сколько, батя, мы с тобой не виделись?
– Тише, – умоляюще зашептал Матуш, – не говори так громко.
– Чего ты так боишься? Разве у тебя паспорт не чистый? Когда тебя освободили?
– Давно уже.
– А меня лишь на этих днях. Отсидел весь срок, от звонка до звонка. Так как же ты попал сюда? Живешь теперь здесь?
– Нет, живу в Ленинграде.
– Постой, постой, не твоя ли дочка выходит замуж за сына Гильки?..
Матуш схватил Алексея за руку:
– Прошу тебя, никому не говори, что мы знаем друг друга. Здесь никто не должен этого знать, прошу тебя.
– Хорошо, батя, так и быть, буду молчать. – Алексей приободрился. – Помнишь, батя, молдаванина из нашей бригады, знавшего весь Талмуд наизусть, как настоящий раввин? Помнишь, как он говорил: «Око за око!»? Так вот что, батя, никто не будет знать, кто ты и что ты, но ты должен поговорить со своим сватом, пусть оставит меня в покое. Он, понимаешь ли, собирается подать в милицию, чтобы меня не прописали, собирает подписи.
– Хорошо, переговорю с ним, только ты уйди отсюда.
– Не думай, батя, что тебе удастся обмануть меня. Око за око!
– Око за око, око за око, – со злобой передразнил его Матуш. – Что ты меня пугаешь? Мой сват знает, что я сидел.
– А за что ты сидел, он тоже знает?
– Никто теперь не спрашивает, за что человек сидел. Люди сами знают.
– Говоришь, люди сами знают? А что ты был начальником еврейской полиции в гетто и помогал нам загонять евреев в вагоны…
– Я не знал, куда их вывозят.
– А куда девают детей, ты тоже не знал? Может, напомнить тебе, как ты ходил со мной по гетто и помогал искать спрятанных детей? Или, может, хочешь, чтобы я тебе напомнил…
Алексей запнулся: он увидел приближающегося Гилела и, весь съежившись, втянув голову в плечи, быстро удалился.
– Что тут делал этот злодей, будь он проклят? – спросил Гилел Матуша.
– О ком вы спрашиваете?
– Об Алешке.
– О ком?
– Об Алешке спрашиваю.
– Алешка? Какой Алешка? Ах, тот, что здесь стоял? А бог его знает. Попросил у меня закурить.
– И вы ему дали?
– Я не курю.
– Он проклят, и на каждого, кто знает это и все же общается с ним, также падет проклятие.
– Почему же вы меня сразу не предупредили? Ваша гид Йохевед начала было мне что-то рассказывать, но так невнятно, что я ничего не понял. Говорила о какой-то бумаге, подписях, милиции. Теперь я уже понимаю: это на него вы собираетесь подать бумагу, чтобы его не прописали? А как у него обстоит дело с паспортом, то есть какой у него паспорт?
– В том-то и дело, что паспорт у него такой же, как и у нас, чистый.
– Раз так, милиция ничем вам не поможет. Нет такого закона, чтобы его не прописали. Напрасен ваш труд. И если он такой злодей, как вы говорите, то лучше вообще не связываться с ним. Послушайте меня, лучше молчите.
Матуш незаметно сгреб бумажки с надгробия, приводя все новые доказательства, чтобы убедить Гилела, что бумага с подписями ничего не даст, что, согласно закону, Алешку должны прописать.
– Тогда пусть издают закон, что злодеи не имеют права вернуться в те места, где они грабили и убивали. Если здесь ничего не поможет, мы эту бумагу с подписями пошлем в Москву. Мы не успокоимся, пока не добьемся своего.
– Это, видите ли, совсем другое дело, – вздохнул Матуш с облегчением. – Я на вашем месте не пошел бы в местную милицию. Я бы сразу отослал бумагу прямо в Москву, так как здесь, уверяю вас, это ничего не даст. Послушайте меня!
Выйдя со сватом с кладбища, Матуш спросил:
– А где теперь дети?
– Прогуливаются. Ведь ваша Эстерка еще никогда не была в местечке. Да, вот что: Манус вернулся из Летичева. Вы ему очень нужны. Вот почему я вас искал.
– Начинается!
– Что начинается?
– Не понимаете? Летичевские музыкантишки, наверно, просят уже надбавки.
– Ошибаетесь, сват. Наш народ здесь такой: они могут долго торговаться, но, раз сторговавшись, они держат слово. Реб Манус приехал совсем по другому поводу – ему нужен Давидка.
– Какой Давидка?
– Внук фотографа Боруха. Без Давидки, говорит ваш Манус, он не может обойтись. В наше время, говорит он, свадьба без аккордеона то же самое, что в былые времена свадьба без скрипки.
– Эммануил Данилович знает, что говорит. Поверьте, сват, привезти его сюда влетело мне в копеечку. Так идемте, сват, возьмем Мануса и отправимся к вашему фотографу. Как его зовут?
– Борух зовут его. Сомневаюсь только, отпустит ли он Давидку в Летичев. Ребенок ведь еще.
– Не отпустит? Тогда пусть ваши летичевцы приедут сюда. Так и быть, столько потратили, потратим еще толику.
…Когда Либер усталую Эстерку после утомительного хождения в жару по местечку вывел крутой улочкой к лугу и она увидела широко разлившийся Буг и далекие мельницы в пламени закатного солнца, ее усталости как не бывало.
– Скажи, Эстер, – спросил Либер, целуя ее в светло-голубые глаза, – ты довольна, что сюда приехала?
– Очень. Я же никогда не была в местечке. Смотри, Милан, как красиво заходит солнце. Небо сейчас такое, что кажется, будто смотришь на него в цветное стекло. Я бы так вечно стояла и все смотрела, смотрела. Здесь так красиво… И лес какой! Мы будем приезжать сюда каждое лето, да, Милан?
– Да, Эстер, каждое лето. Мои родители будут очень рады.
– Чем это твой отец так озабочен?
– Тебе это кажется. Он просто устал от предсвадебных хлопот. Ведь пригласили чуть ли не все местечко, да еще многих из колхоза…
– Зачем?
– Так у нас тут заведено. Представляешь, как отец замотался? А он ведь не молодой. Знаешь, я так люблю своих родителей.
– Аменя?
– Тебя? – Либер порывисто обнял Эстер и, крепко сжимая ее в своих объятиях, зашептал: – Вот так, вот так я тебя люблю.
– Милан, ты же меня сейчас задушишь!
– Моя милая Эстер!
– Мой любимый Либер! – Эстер громко рассмеялась, повторяя: – Мой любимый Либер! Мой любимый Либер!
– Не понимаю, чему ты смеешься.
Но Эстер не унималась:
– Ты прислушайся только: любимый Либер! Слышишь, как смешно звучит?[24]24
«Либер» означает на идише «любимый», поэтому «любимый Либер» произносится как: «либер Либер».
[Закрыть] А вот любимый Милан звучит. Твои не обижаются, что я тебя зову Милан? Да, почему твоему отцу захотелось, чтобы ты повел меня к могиле Балшема?
– Когда-то, давно-давно, рассказывает папа, жених и невеста перед свадьбой…
– Но ведь у нас уже была свадьба.
Либер оглянулся и тихо сказал:
– Никто здесь не должен пока знать об этом.
– Я вижу, твои родители очень старомодны.
– Но они хорошие люди. Я их очень люблю. Ты их тоже полюбишь.
– И я их буду звать папа, мама. А почему ты моих родителей называешь по имени и отчеству? Я хочу, чтобы и ты их тоже называл папа, мама.
– Хорошо, Эстер. Знаешь, мне так жаль, что твоя мама не приехала.
– А как она могла приехать после такого сердечного приступа? Скажи мне, Миланчик, Балшем – это фамилия?
– Нет, его так прозвали. Балшемтов означает «человек, оставивший по себе хорошую память». Его настоящее имя Исроэл. Знаешь, сколько прошло со дня его смерти? Лет двести, если не больше, а его не забыли.
– А чем он это заслужил?
– Своей добротой, говорит папа, своей любовью к людям. Рассказывают, что еще до того, как он поселился у нас в Меджибоже, он ходил по селам и местечкам и лечил больных травами, добрым словом, заслужив этим свое прозвище Балшемтов не только у евреев.
– Но он ведь был религиозным.
– Он, конечно, был религиозен. Но не забудь, что это было двести лет тому назад. Он даже был хасидом.
– А что такое хасид?
– Хасид означает «благочестивый, набожный человек». Но Балшем был какой-то особенный. Спросишь моего отца – он может рассказать тебе много интересных историй о Балшеме и знает много мелодий его.
– Мелодий? – удивилась Эстер.
– Жил бы Балшем в наше время, он, возможно, был бы композитором. У него очень задушевные мелодии.
– А ты их знаешь?
– Знаю только те, которые папа поет за работой.
Тихая, полная тоски мелодия показалась Эстерке почему-то очень знакомой, и она даже начала потихоньку подтягивать Либеру. Но вспомнить, где и когда она ее слышала, Эстерка никак не могла.
5
Наталия Петровна нашла Гилела на опушке дремучего бора. Он сидел на низеньком пне около серого памятника, возвышавшегося на огороженном холме. Глаза его были напряженно устремлены вдаль, казалось, он кого-то ожидал. Наталия молча остановилась перед ним, как посланец, ожидающий, чтобы его заметили и позволили начать свой рассказ. А у нее было что ему рассказать: не только местечко, но и весь колхоз подписался под заявлением, которое она сегодня утром отнесла в милицию. Может, Гилел уже знает об этом, но что дальше произошло, ему, конечно, неизвестно. Вот ради этого она и пришла сюда.
– Ваша Шифра сказала мне, что я вас тут застану, – сказала Наталия Петровна, присаживаясь на соседний пень. – Я иду как раз из милиции.
Гилел повернулся к ней, давая понять, что он ее слушает, и Наталия Петровна начала рассказывать:
– Бумагу я подала самому начальнику милиции, Ярославу Николаевичу. Прочел он ее и молчит. Хотела я подняться и уйти, но он не отпускает. Вдруг он поднимается, выводит меня из помещения, сажает к себе в машину, и мы приезжаем сюда, к памятнику. Наверно, целый час стоял он здесь, у памятника, словно на карауле, стоял и молчал. На обратном пути он мне говорит: «Меджибож – не Москва, не Ленинград, не Киев. В Меджибоже мы прописываем всех. У вашего брата, как указано в заявлении, чистый паспорт, а с таким паспортом мы обязаны прописать человека. Обязаны, но мы этого не сделаем, мы его не пропишем. Я, может, не имею права на это, но беру ответственность на себя. Передайте вашему брату, чтобы он немедля явился в милицию». Ох и трус же он, Алешка! Видно, все подлецы – трусы, жалкие трусы. Вы бы посмотрели на него, когда он вернулся из милиции. Совсем не тот Алешка. Там, надо думать, он не размахивал паспортом и не кричал: «Никто не может мне указывать, где селиться! Где захочу, там буду жить!» Начальник дал ему сроку сорок восемь часов. Послезавтра в это время его духу здесь не будет, и вы сможете спокойно справлять свадьбу.
Гилел поднялся:
– Свадьбы не будет, Наталия Петровна.
– Бог с вами, Гилярович! Вы верите тому, что этот выродок наплел на вашего свата? Он просто хотел омрачить вам праздник, поэтому и выдумал, будто ваш сват был начальником полиции в гетто, за что его после войны судили и он отбывал наказание там же, где Алешка. Нашли кому верить. Сами не понимаете, что он все выдумал, чтобы отомстить вам за наше заявление в милицию. Он грозится и со мной рассчитаться. Нашли кому верить.
– А если это все же правда? А если все, что Алешка рассказал о нем, правда? – Голос Гилела задрожал. – Тогда и смерти мало для него! Алешка рассказывает, что Матуш помогал немцам искать в гетто спрятанных детей.
– И вы верите? Разве такое возможно? Он ведь тоже еврей!
– Ну и что же, что он еврей?! – вскричал Гилел. – Это далеко еще не все. Люди разные бывают, Наталия Петровна. Я тоже был в гетто и знаю, что такое юденрат, еврейская полиция, тем более начальник полиции. Знаю, вы мне скажете, что не все, мол, были одинаковы, находились среди них и порядочные люди. Да, верно, но ведь были и такие, что ничем не смогут искупить своих злодеяний, будь они прокляты во веки веков! Нет в мире достойной кары для них!
– Но я слыхала, что ваш сват был во время войны партизаном и сидел он за что-то другое.
– Нет, пока не узнаю правду, я с ним не породнюсь. Если то, что рассказывает ваш брат, правда, то я сам напишу начальнику ленинградской милиции, чтобы он выгнал Матуша из города. Чем он тогда, скажите, пожалуйста, лучше Алешки? Если хотите знать, он даже хуже его, да, хуже!
– Как вы, Гилярович, можете такое говорить? Пусть он даже служил в еврейской полиции. Может, у него другого выхода не было, может, немцы его принудили к этому?
– А почему гитлеровцы выбрали именно его, а не кого-либо другого? Не беспокойтесь, они знали, кого назначить старостой, кого председателем юденрата, начальником полиции.
– А разве среди старост не было таких, которые ничего плохого не сделали, даже наоборот, помогали людям?
– Так, может, ради, скажем, нескольких порядочных старост следует простить Алешку? Или, может, ради семидесяти праведников, нескольких порядочных юденратлеров и полицаев, простить преступникам зло, причиненное ими своим братьям в гетто?
– Но ведь еврейских полицаев постигло то же, что и их братьев.
– Поэтому им надо простить зло, совершенное ими при жизни? – гневно спросил Гилел. – А если б Алешку приговорили к смерти, это искупило бы его вину? Нет еще достойной кары для таких, как Алешка и Матуш. Суд над ними еще не кончился и никогда не кончится! Никогда!
– Боже, как можно все-таки равнять Матуша с Алешкой?
– А что таких, как Матуш, сами евреи приговаривали к смерти и сами же приводили приговор в исполнение, вы знаете?
Наталия Петровна задумалась, потом не совсем уверенно сказала:
– Алешка все утро хотел идти к вам, не знаю зачем. Но я его не пустила.
– Может, он хочет, чтобы я снял с него проклятие… Постойте! – крикнул вдруг Гилел. – Сейчас должен подойти мой сват, так, может… – Он задумался на секунду и обратился к Наталии: – Хорошо, пусть придет сюда. Скажите ему, чтобы он спрятался здесь где-нибудь за деревом и ждал, пока его не позовут.
– Сюда, Гилярович, он не придет.
– Если не придет, значит, все, что он рассказал, сплошная ложь. Так и скажите ему.
– А что, разве это не ложь? Наверняка ложь, вот увидите.
После ухода Наталии Петровны Гилелу начало казаться, что он, поддавшись словам этой тихой, озабоченной женщины, хотел бы, как и она, найти что-либо смягчающее вину человека, с которым он, Гилел, породнился бы, если б не Алешка. Нет, пока он не узнает правду, свадьбе не бывать. Он, Гилел, не допустит этого.
Увидев Йону с полным мешочком для талеса[25]25
Талес (талит; ивр.) – покрывало, надеваемое во время молитвы.
[Закрыть] под мышкой, которого он все время ожидал, Гилел поднялся и пошел ему навстречу.
– Вы все захватили с собой?
– Кажется, все, – ответил Йона, развязывая мешочек. – Сейчас все придут, и ваша Шифра тоже.
– Я же вас просил, чтобы это пока осталось в тайне.
– Помилуйте, реб Гилел, никому я не разболтал! Человека, побывавшего на войне, не нужно, кажется, учить сохранению тайны.
– Откуда же узнала Шифра?
– Ничего она не узнала. Когда я зашел к вам и принялся укладывать в мешочек талес, подсвечник, свечи, мне же надо было сказать ей, куда я все это забираю.
– Так выдумали бы что-нибудь.
– Ох, реб Гилел, чтоб вы были здоровы! Конечно, выдумал. Я ей сказал то же, что и свату вашему, так, мол, и так: у нас в Меджибоже будто издавна повелось за два дня до свадьбы благословлять молодых у могилы Балшема. Тогда ваша Шифра говорит: «Ну а я где? Что я, не мать своему Либерке?»
– Ну, так и быть. А он что сказал?
– Ваш сват? Он настоящий сухарь – ему все равно, что благословлять, что не благословлять. Одно только его удивляет, говорит он, зачем на кладбище, где лежат расстрелянные. Я ему ответил, что таково ваше желание и что старому человеку надо уступить. Вы же, говорю ему, раз уступили, приехали из Ленинграда сюда, чтобы справить свадьбу.
