Текст книги "В пятницу вечером (сборник)"
Автор книги: Самуил Гордон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)
Хаскл и Йонтл не очень преувеличивали, когда сказали, что в Казатине мне сейчас делать нечего, что я никого там сейчас не застану, что весь Казатин в железнодорожном парке. Весь ли, половина ли его, но людей в парке хватало. Не только центральные аллеи, но и узкие, глубинные были заполнены гуляющими. Попал в поток – и хочешь ты или не хочешь, но он приведет тебя к открытой эстраде.
Так и случилось со мной и с моими спутниками: едва мы вошли в парк, как многолюдный поток подхватил нас и уже не отпускал. Что означают жесты Хаскла и Йонтла, мне объяснять не надо было. Я сам видел, что творится вокруг. Казатин не так уж велик, чтоб друг друга не знали, тем более здесь, где собрались люди из одного рабочего коллектива – железнодорожники. И если здесь кого-нибудь не знали, то это был такой же, как я, транзитник. Но, по мнению Йонтла, все, кого сегодняшний праздник застал в поезде и на вокзале возле транзитных касс, имели прямое и непосредственное отношение к железнодорожному празднику. А раз так, то стоять в стороне неудобно. И, отыскав более или менее свободную аллею, мы, транзитники, прохаживались по ней. И куда бы мы ни пошли, куда бы ни свернули, нас везде провожал залах горелого угля, каким паровозы насытили здесь деревья, кусты, траву. Дорожки посыпаны угольным шлаком, и он хрустит под ногами. Сами железнодорожники, как мне кажется, не обращают на это внимания. Потому ли, что они привыкли к этому, потому ли, что недолго осталось ждать, пока чистые, сверкающие электровозы совсем не вытеснят дымные локомотивы.
Как удалось Хасклу и Йонтлу найти меня в этом людском потоке, объяснить невозможно.
– Ну?
Понимаю, Йонтл хотел услышать, подвел ли он меня, уверяя, что за один-единственный вечер в железнодорожном парке я «заготовлю» столько материала, что мне хватит на годы, – только садись и пиши. Вместо меня отвечает Йонтлу Хаскл:
– Что «ну», чего «ну»? Вот когда он побывает в нашем Пушкинском садике, вот тогда можно будет сказать, что он побывал в Казатине.
– Послушайте, – говорю я им, – скажите мне заранее, где еще я должен здесь побывать, чтобы я был уверен, что побывал в Казатине. Я вижу, это история, не имеющая конца.
– Как, сказали вы, зовут начальника печорского вокзала?
После этого намека мне спрашивать больше нечего, и я покорно иду за ними, хотя вижу, что дорога, по которой мы идем, ведет не в город, а обратно на станцию.
Сколько же времени прошло с тех пор, как я вышел из поезда? Когда вокзал успел так преобразиться? А может, он уже был украшен раньше, но я не заметил этого? Раньше не горели лампочки, не вспыхивали и не гасли под крышей и на стенах; платформы и рельсы еще не были залиты серебристой пылью прожекторов; из высоких больших окон вокзального ресторана на перрон еще не доносились звуки музыки, приглашающие то на вальс, то на кадриль, то на фрейлехс. Народ, который шел теперь с нами, совсем не похож на тех, кого я видел здесь днем, когда приехал. С нами шли празднично наряженные люди, в то время как те, к которым я отношусь, томятся у вокзальных касс. В городе нет почти ни одной семьи, где не нашлось бы человека, собирающегося ехать летом к морю. Неудивительно поэтому, что возле касс невозможно сейчас протолкнуться. Завернуть в кассовый зал мои провожатые не дали мне.
– Я вижу, что наш винницкий Вайнштейн вас в Печоре сильно напугал. Вы же собираетесь ехать послезавтра, а заботитесь о билете сегодня. Боитесь, что не закомпостируем вам билет? В крайнем случае мы устроим с Хасклом симпозиум и посадим вас на электровоз.
– Йонтл, хватит тебе на сегодня симпозиумов. Скажи мне лучше, кто стоит сегодня у двери?
– Кто в такой день может там стоять, кроме Зиши-Адмиралтейства?
– Ты в этом уверен? Если там кто другой, то придется пойти к начальству и взять для гостя пригласительный билет,
– Может быть, скажете наконец, куда вы меня собираетесь вести?
– Разве мы не сказали? – удивленно спрашивает Йонтл, поглаживая при этом длинные, свисающие усы. – Мы вас ведем в ресторан. Управление дороги устроило для нас банкет. С праздником, реб Зиша!
У высокой застекленной ресторанной двери стоял пожилой человек, одетый в отутюженные черные брюки с широкими золотыми лампасами, в черную форменную куртку с золотыми нашивками на рукавах и воротнике, в черной фуражке, тоже расшитой золотом. Он стоял у входа с таким видом, словно в руки ему сегодня передана неограниченная власть, что, в общем, соответствовало истине: после семи-восьми часов вечера власть над ресторанами действительно находится в руках тех, кто стоит на страже у дверей. Но казатинский страж у дверей, кроме всего, производил впечатление человека, озабоченного главным образом тем, чтоб не смять свою форму: он ни на минуту не присаживался и не выпускал из рук одежную щетку. Почему казатинцы называют его «Адмиралтейство», нетрудно догадаться. Наверно, во время войны он служил на флоте. Удивительно другое – почему человек, давший ему это прозвище, не преподнес Зише кортик или ножны от кортика. А может быть, и преподнес. Такой человек, как Йонтл, мог это сделать.
И вот к человеку, в руках которого находилась неограниченная власть над входом в ресторан, Йонтл подошел так просто, что удивил, как мне показалось, даже Хаскла.
– Ты видишь этого товарища? – спросил Йонтл Зишу, показав на меня, и тем самым дал ему невольно понять, что спрашивать у меня приглашения на банкет не надо. – Он приехал описывать Казатин. И если ты хочешь, чтоб он тебя описал, то закомпостируй ему на послезавтра билет на приличный поезд.
– Это что, на самом деле?
Пришлось вступить в разговор Хасклу. Йонтл, очевидно, не пользовался особым доверием.
– Точно, Зиша, точно.
– А на когда? На послезавтра? Сделаем. А куда товарищ поедет?
– В Жмеринку.
– Куда? – переспросил Зиша упавшим голосом и потерял, кажется, весь интерес к поручению. – С такой мелочью, – сказал он Хасклу, – обращаться к Зише? К Зише идут за билетом в Одессу, в Сочи, в Евпаторию, но не в Жмеринку. Ну ладно, вы поедете утренним поездом? – обратился он ко мне. – Заодно уже опишете начальника поезда Аркадия Вайса. О нем есть что написать. – И Зиша широко раскрыл перед нами дверь ресторана, забыв при этом или сделав вид, что забил, спросить у меня пригласительный билет.
Сервированные столы и столики в большом ресторанном зале с яркой хрустальной люстрой под высоким потолком были почти все уже заняты. Среди празднично одетых людей, произносивших тосты и в честь которых произносились тосты, были и такие, которые имели прямое отношение к спасению евреев. С них, рисковавших собственной жизнью, но спасших от верной смерти немало казатинских евреев, мне следует, наказал Хаскл, приступить к описанию Казатина.
– Поговорите в оркестре с пекарем Борисом или с самим капельмейстером Соломоном. Целых три года прятал его у себя русский рабочий из депо.
Пойди поговори с Соломоном, когда тот весь ушел в игру. Его руки бегают по клавишам – глазами их не уловить. А когда он входит в экстаз, пальцы его перебегают на крышку пианино и так начинают выстукивать мотив, что тебя поднимает с места.
– Вы хотите что-нибудь заказать у нас? – спросил Соломон и смерил меня своими чуть выпученными глазами.
– А что у вас можно заказать? – спросил я.
– Симха, ты слышишь?! – крикнул он барабанщику. – Послушай только, о чем человек спрашивает.
Симха-барабанщик, который, даже не играя, подпрыгивает на стуле, растерянно оглядывается, словно он сбился неожиданно с ритма.
– Что ты скажешь, Симха?! Разве есть такая вещь, которую мы с тобой не играли? – И чтобы доказать мне это, Соломон начинает наигрывать и напевать песни, от которых в памяти у меня сохранились только первые строчки. А вот он, Соломон, за прошедшие тридцать-сорок лет не забыл ни одного слова из таких песен, как «Бублики», «Джанкой», «Кирпичики», «Когда луна была выходная»…
– А это вы помните? «Утро красит нежным светом…»
Он уже не отпускает меня, напевает одну песенку за другой. Не знаю, как долго продолжалось бы так, если бы не подошел Йонтл и не заказал бы фрейлехс, танец, давно уже вышедший за пределы еврейских свадеб и вечеринок.
– Посмотрите только, как разошелся Яшка Горн! – Передо мной стоит во всем своем блеске Зиша-Адмиралтейство и указывает на невысокого молодого человека, который ведет за собой хоровод танцующих. – Вы должны были бы посмотреть на Яшу, когда он проезжает мимо наших местечек. Он однажды взял меня к себе на локомотив. Никогда этого не забуду. Когда мы подъехали к одному из местечек, сметенному с лица земли оккупантами, Яшка включил сирену. Это был салют, и от этого салюта камни могли заплакать. До конца своей жизни не забуду я этого гудка! Если вы будете писать про наш Казатин, напишите и об этом. Я мог бы вам многое рассказать, но, конечно, не сейчас. Я расскажу вам такое… Где же мы с вами встретимся?
– Как где? В Пушкинском садике. – И Йонтл, который неожиданно появился возле нас, взял меня и Зишу за руки и повел к хороводу, кружившемуся в празднично освещенном зале.
…Знакомиться с местечком, в котором я никогда еще не был, лучше всего в субботу или в воскресенье, а если в будничный день, то только в конце его. Так мне когда-то давно советовали, не помню уже кто, то ли погребищенский мельник Шая, то ли деражнинский переплетчик Зевин. Но не всегда у тебя есть выбор, у поездов и автобусов свои расписания. И все-таки я стараюсь приехать в новое местечко под вечер.
В Казатин я приехал в воскресенье, как мне и советовали. И надо же так случиться, что на пешеходном мосту через железную дорогу я встречу таких, как Йонтл и Хаскл, и они сделают так, что дорога с вокзала в город, которая отнимает обычно не больше чем полчаса, займет у меня несколько часов и я попаду в Казатин поздно ночью. Даже в деревянной одноэтажной гостинице, куда Йонтл и Хаскл привели меня, ни одно окно уже не светилось.
Походить как следует утром по выспавшимся улочкам и улицам Казатина, дабы вспомнить, что советовали мне погребищенский Шая Ходорковский и деражнинский Зевин, мне не пришлось. И вообще я уже в подобных советах не очень нуждаюсь. За последнее время я побывал в стольких местечках, что сам могу давать советы. Но если бы Йонтл и Хаскл не подготовили меня к тому, что мне предстоит здесь увидеть и услышать, я, наверное, решил бы, что, кроме крылечек и полузастекленных дверей, кроме ставней, привязанных к стенам, здесь ничего не осталось от того, что некогда называлось еврейским местечком. Я с утра брожу по большому, заросшему Казатину и почти не встречаю людей на улицах. А встретится кто-нибудь, так времени у него хватает только на то, чтобы поздороваться. Спрашивать, куда человек спешит, даже если он уже дедушка, мне не надо. Знаю: сейчас в местечке давно уже нет людей, слоняющихся без дела по улице в разгар рабочего дня. Не только потому, что не хватает времени, – это просто сейчас неприлично.
Так стало с тех пор, как колхозные села окрепли и начали забрасывать местечки таким количеством заказов, что ателье и промкомбинаты выполнять их в короткие сроки не могут и держат заказ неделями. Тогда села вспомнили о ремесленниках, давно ушедших на пенсию. И в некий день портной снова стал портным, сапожник – сапожником, шапочник – шапочником. Что касается столяров, бондарей, скорняков, то здесь вообще не о чем говорить. Они теперь нарасхват. Что же касается закона, предусматривающего, что пенсионер имеет право работать только два месяца в году, ибо, если он работает остальные десять, он лишается пенсии, полностью или частично, то на это пенсионеры мне не раз отвечали: во-первых, это касается тех, кто получает высокие пенсии, а сколько таких в местечке найдется? Во-вторых, пенсионеры-ремесленники обычно работают дома, а дома ты сам себе хозяин. Где сказано, что надо работать пять дней в неделю по восемь часов в день? Можно же работать пять часов или четыре часа, скажем, три дня в неделю? Посчитайте, и увидите, что получится в общем – шесть или семь рабочих месяцев в год.
На сколько времени казатинские пенсионеры растянули свои два льготных месяца, никто мне, наверное, не ответит, но о том, что здесь, как и в других местечках, льготные месяцы растягивают, говорят пустые скамейки в знаменитом Пушкинском садике. Тем более в такое жаркое утро. Чем знаменит этот садик, пока не знаю. А ведь, согласно утверждениям Хаскла и Йонтла и согласно мнению Зиши-Адмиралтейства, получается так: не побываешь в Пушкинском садике – значит, ты не был в Казатине. А садик самый обычный. И пушкинский бюст, стоящий на каменном постаменте, тоже не принадлежит к особенно заметным. Может быть, садик знаменит тем, что находится в самом центре Казатина и в обычный будничный день приходят сюда посидеть в тени, после того как оттуда уходит солнце? Не знаю, так ли это, но мне уже кажется, что на меня косо смотрят из окна соседнего дома. И верно: как можно в середине рабочего дня прохлаждаться в тени на скамейке! И я ухожу из садика и снова иду по главной улице, на этот раз широким деловым шагом, чтобы никто не подумал, будто я здесь верчусь просто так.
С большой и широкой главной улицы с одноэтажными и двухэтажными деревянными и кирпичными домами я поворачиваю в боковые переулки и улочки, которые снова выводят меня на главную улицу, и лицом к лицу сталкиваюсь с улыбающимися мне молодыми людьми, нарисованными на вывесках у входа в ателье.
– Вижу человека возле витрины. Ага, думаю, наверно, он хочет себе что-нибудь сшить.
Не успел я повернуть голову, как высокий, немного сутулый человек одну руку протягивает мне, другой кому-то машет:
– Двойра, ну что я вам говорил?! Конечно, это еврей.
Чтобы я долго не гадал, с кем он разговаривает, он тут же рассказал мне, о чем говорил со своей соседкой, когда увидел меня здесь, на улице.
– Если вы хотите здесь что-нибудь сшить, то я могу вам составить протекцию к лучшему закройщику. Подступиться к хорошему портному в наше время непросто, труднее, чем когда-то к профессору. Что вы морщите лоб? Может, вы сами портной? Если так, то вас здесь примут с распростертыми объятиями. Протекции и рекомендации не потребуются. Но если хотите, я с вами зайду. Со мной здесь пока что считаются. Вы не найдете в Казатине и во всех соседних местечках, даже в Виннице, человека, который не знал бы Абрама Пекера.
По правде сказать, не ожидал, что встречу здесь человека, которому мне придется докладывать, кто я и что я. Много ли надо времени, чтобы по местечку разнеслась новость? Тем более если ее уже знает Йонтл. Но если такой человек, как Абрам, которого знают не только в Казатине, но и в Виннице и во всех соседних местечках, обо мне еще не прослышал, значит, Йонтл, и Хаскл, и Зиша пошли на работу, когда местечко еще спало. И новость разнесут вечером. Так зачем мне лишать Йонтла удовольствия прийти сегодня в садик с новостью, тем более что мой новый знакомый Абрам Пекер уже подобрал мне специальность. Я не говорю ему ни да, ни нет, благодарю за предложенную мне протекцию и спрашиваю:
– Но как это вы во время рабочего дня сами разгуливаете по улице?
Он останавливается, лукаво смотрит на меня:
– А сколько вы примерно дадите мне лет? Не гадайте напрасно, вы все равно ошибетесь. Нынешней зимой исполнится восемь лет, как я вышел из игры. Да, да, восьмой год живу на иждивении собеса.
Я оправдываюсь:
– Я ничего плохого не думал, я просто спросил, потому что в других местечках, как мне известно…
– Пенсионеры немного подрабатывают, вы хотите сказать? Но у меня сезонная работа. Я конферансье на свадьбах.
И в одно мгновение я увидел перед собой другого человека: глаза Абрама Пекера закрыты, седая голова откинута назад, руки распростерты – вот-вот он улетит далеко-далеко, и строки, которые он нараспев читает, доходят ко мне, как через микрофон, растянуто и хрипло:
Невеста-душенька, не плачь,
Не надо больше слезы лить!
Лучше будем веселиться,
Петь, плясать, в литавры бить.
Чтобы люди в мире жили,
Чтоб не знали больше горя.
А враги наши в могиле
Чтоб червей кормили.
Он открыл глаза, словно с далеких небес снова вернулся на грешную землю, и сказал своим давно отслужившим канторским голосом:
– Я могу вас засыпать рифмами с ног до головы, думать мне долго не надо:
Налей, сватья, невесте милой,
Золотистого бульона!
Да будет благословенно
Ее материнское лоно!
Рука моя сама собой потянулась в карман за записной книжкой. Хорошо, что «конферансье» не заметил этого, иначе нить разговора прервалась бы. Абрам Пекер ушел бы в одну сторону, я в другую, как со мной уже не раз случалось, когда я доставал из кармана блокнот. А сейчас разговор продолжается. Мы идем рядом. Я не спрашиваю, куда ему нужно, он не спрашивает, куда мне нужно. Мы просто прогуливаемся. А если я вставляю время от времени в разговор слово, то не потому, что в нем нуждается мой спутник, как пловец в глотке свежего воздуха, – словом или вопросом я просто помогаю моему собеседнику перейти с одной темы на другую, иначе он каждый свой рассказ растянул бы на целый день, особенно повествуя о свадьбах. Он так живописно рисует женихов и невест, родственников и гостей, что мне все время кажется, будто я сам там был.
Пока мы с ним бродили по улицам, мы побывали по меньшей мере на десяти свадьбах в Казатине и в окрестностях Казатина, в Виннице и в окрестностях Винницы. Потому что на всю округу здесь он один свадебный «конферансье». Выясняется, что открыла в Абраме Пекере этот талант капелла, которая вчера играла на банкете у железнодорожников. Однажды на какой-то свадьбе музыканты случайно услышали, как Пекер сыпал рифмами, и уговорили его работать у них «конферансье». И где бы ни справлялись свадьбы, не только еврейские, музыканты его брали с собой. Он может рифмовать и по-украински.
– А як же!
Летний день не стоит, но я не спешу расстаться со своим спутником, который начал мне рассказывать о местном народе, – рассказывает о нем так, что каждого вижу, и мне кажется, что вечером в Пушкинском садике мне не придется ничего спрашивать – я всех узнаю.
Непонятно только, почему Йонтл и Хаскл послали меня «штудировать» Казатин в Пушкинский садик, а не направили к Абраму Пекеру. Познакомившись с ним, я с полным основанием смогу сказать, что побывал в Казатине и что знаю Казатин!
Все свои истории Абрам заканчивает одной и той же фразой: «Назло врагам, пошли они к чертям, в Казатине и сейчас живет немало евреев».
– Сколько же семейств живет теперь здесь?
– Не в этом дело.
– А в чем же?
Ответ его подтвердил то, что мне вчера сказали Йонтл и Хаскл:
– Чтобы понять это, вы должны побыть в Пушкинском садике. Лишь там, понимаете, можно это почувствовать. Но раньше пяти-шести часов вечера нечего туда идти.
Улочка, на которую мы забрели, была вся разрыта – меняли водопроводные трубы. Пройдя по дощатому мостику через глубокую канаву с водой, возле которой стоял бульдозер, мы стали щепкой счищать глину с ботинок.
– Здравствуйте, реб Абрам! Что это вас в последнее время не видно? Наверно, большой урожай на свадьбы в нашем районе?
В открытой калитке возле редкого заборчика стояла невысокая женщина, махала нам рукой и приглашала вернуться на ту сторону мостика.
– Посмотрите только, как здесь разрыли землю! Когда такой вот бульдозер начинает реветь, можно просто оглохнуть. Подождите немного. Что вы скоблите ботинки щепкой? Я вам вынесу нож.
– Послушайте, – сказал мне Абрам, когда женщина скрылась в низеньком домике с узкими окошками, – не хотите ли вы заказать себе пару сапог, таких, чтобы блестели как зеркало, или пару современных туфель? Они могут пойти на экспорт. Такого сапожника, как Берл Лудин, вы больше нигде не найдете.
– Вот вам нож.
– Фейга, милая, Берл дома?
– А где ему быть, в кино? Конечно, дома.
– И наверно, как всегда, завален работой?
– А что? Вы привели клиента? Пожалуйста, заходите. Не разбейте только лоб, у нас низкие косяки. Сами мы к этому привыкли.
– Не мешало бы, дорогая Фейга, перебраться вам из халупы с таким входом в кооперативную квартиру с балконом.
– У вас, дорогой реб Абрам, все, не сглазить бы, получается складно. Берл, к нам гости!
– Пожалуйста, пожалуйста. Одну минуточку.
Берл Лудин, сидевший у окошка и строчивший на машине, повернулся к нам вместе с табуреткой, словно он был к ней привинчен. И я сразу заметил, что у него не все в порядке с ногами.
На первый взгляд он показался мне ровесником Пекера, но скоро я понял, что ошибся, – светловолосые люди обычно выглядят моложе своих лет.
– Что слышно, Абрам, на свете?
Близорукие глаза Берла за толстыми выпуклыми стеклами то приближались ко мне, то от меня удалялись, и в зависимости от расстояния явно менялся их цвет. Он то и дело поглядывал на мои ноги, и нетрудно было понять: он уверен в том, что Абрам привел к нему заказчика.
В соседней комнате, откуда только что доносились звуки скрипки, теперь играло пианино. Наверно, кто-то там переключил приемник.
Прислушиваясь к музыке, я пропустил, о чем говорил Абрам с хозяином дома. Но когда Берл, снова взглянув на мои ноги, спросил: «Кто наш гость?», я невольно был вынужден вступить в разговор, и, как обычно в подобных случаях, вопросом:
– Как живется?
– Вы спрашиваете об этом у меня? – Морщинок у глаз Берла стало как будто больше, и я уже собирался услышать еще одну страницу из летописи мученичества и гибели, но услышал я только последние строки этой летописи. – После того как мы выбрались целыми из такого огня, грешно жаловаться. И на что, собственно, жаловаться? Капиталов в наше время наживать не надо. На жизнь зарабатываешь. Работа тебя ищет самого.
– Ой, чуть не забыла! – Фейга вскочила с места. – Вы знаете, реб Абрам, кого я на той неделе видела на станции? Вашу любовь, партизанку, с которой вы подожгли в деревне колбасную.
– Марию Тарасовну?
– Ну да.
Я чуть не ахнул: целое утро ходил и разговаривал с человеком, и вдруг выясняется, что не знаю, кто он такой. Если б мы не забрели с ним сюда, я не сомневался бы в том, что мой казатинский гид просто местечковый бадхен[15]15
Бадхан (ивр.) – ведущий традиционной еврейской свадьбы.
[Закрыть], чудом здесь уцелевший. Увидев мое удивление, Абрам не спеша стал рассказывать, как он с Марией однажды ночью поджег немецкий склад, где лежала колбаса, которую немцы собирались отправить «нах хаузе».
– Ах, если б вы знали, что это за Мария – до ста двадцати ей прожить! На колбасной фабрике, где я работал тогда, нашелся тип, который догадался, что я еврей, и хотел меня выдать. Так Мария собственными руками отправила его на тот свет. Это было еще до того, как она меня сделала партизаном.
Из соседней комнаты вышла девочка с двумя светлыми косичками. И распахнутая дверь в комнату открыла мне свой секрет: в комнате стояло пианино, а на стене над пианино висела скрипка.
– Ну, Асенька, иди-ка сюда, – Абрам подозвал к себе девочку. – Скажи мне, пташечка моя, когда ты дашь нам концерт?
– Когда закончу музыкальный техникум.
– И долго нам, Асенька, придется ждать? Только два года? Значит, через два года, Берл, мы будем иметь у себя собственного Ойстраха и Гилельса? Молодчина! Знаешь что, Асенька, когда ты закончишь свой техникум, я устрою тебе протекцию в нашу капеллу.
– Ну да! – прибежала из кухни Фейга. – Только для этого мы послали ее учиться в Одессу, чтобы она играла в капелле Соломона. Больше вы ничего не придумали? Она у нас пойдет в консерваторию!
– Сколько же вашей внучке лет, если она уже на третьем курсе?
Все, и Асенька, странно переглянулись.
Не было, пожалуй, местечка, где я не встретил бы старика, которого совсем юное дитя не называло бы папой. Сколько я их уже встречал, этих седых стариков, которые задолго до того, как они снова, в добрый час, стали отцами, были уже дедушками, потерявшими в годы войны своих детей и внуков, и все же я всегда, удивленный, смотрел на них, как смотрят на старое дерево, опять одетое в листья.
– Что это за жизнь без детей? – прерывает молчание Лудин и крепко прижимает к себе свою двенадцатилетнюю дочку с двумя светлыми косичками.
Объяснять смысл сказанных семидесятилетним Берлом Лудиным слов о том, что значит для человека оставить после себя наследника, конечно, излишне, но я не перебиваю Абрама Пекера, который провожает меня до гостиницы.
Наконец наступил благодатный вечерний час, когда, как утверждали Хаскл и Йонтл, а сегодня и Пекер, мне следовало войти в Пушкинский садик, чтобы почувствовать, что Казатин остался Казатином. Вхожу, но пока не вижу никаких особых признаков, чтобы я мог это почувствовать. Может быть, этими признаками должны являться рифмованные приветствия, которыми Абрам встречает чуть ли не каждого входящего в садик? Или шум возле бюста Пушкина, где спорят между собой болельщики футбола, с азартом и страстью защищая честь своих команд? Если это и есть особые признаки Казатина, то чем он отличается от других местечек? Направляясь в Пушкинский садик, я думал, что он будет переполнен людьми, а здесь оказалось довольно много свободных скамеек.
– Послушайте, – обращаюсь я к Абраму, – вы же мне говорили…
Не успеваю напомнить ему то, что он мне сказал, как в садик хлынул народ, совсем как в клуб после третьего звонка. И скамейки сразу заполнились.
Спрашивать Абрама, что вдруг случилось, я не стал. Я просто выпустил из виду, что садик начинается не возле входа в него, а намного раньше, возможно даже не на главной улице, где, направляясь сюда, я видел группы оживленно беседующих людей, а в каком-нибудь дальнем переулке.
И еще одно я, очевидно, проглядел: прежде чем как следует не наговорятся на улице, словно годами не виделись, люди в садик не войдут. Так было когда-то возле входов в местечковые клубы. То же самое происходит сейчас у входа в Пушкинский садик.
Что будет, если я вдруг встречу здесь кого-нибудь из железнодорожников, с которыми меня вчера познакомили Хаскл и Йонтл? Не все же они машинисты, кочегары, проводники, контролеры – люди, у которых дни часто превращаются в ночи, а ночи превращаются в дни, как у Йонтла и Хаскла, – оба, наверно, где-то в дороге. А может быть, железнодорожники, которых я ожидаю сейчас, давно уже здесь, я их просто не узнаю, потому что сюда, вероятно, пришли они без форменных фуражек и френчей и ничем не отличаются от остального народа. Но Зишу я бы сразу узнал, и он узнал бы меня. Где же он? Скоро шесть, а встретиться мы условились в пять.
Так или иначе, мне придется оправдаться перед Абрамом. Не лучше ли сделать это сейчас? Боюсь, что после такого признания Абрам меня тут же оставит, а без него, без его бесконечных рассказов садик потеряет для меня весь свой интерес. Кроме всего прочего, Абрам Пекер так увлекся своими рифмами, которыми всех развлекает, что все равно не стал бы меня слушать. Даже о днях войны, суровых и грозных, о том, что с ним происходило, когда он стал партизаном, Пекер рассказывает стихами. Это вошло, наверное, у него в привычку. А может быть, на него нашло сегодня вдохновение. Не каждый день встречается ему человек, который готов выслушать его рифмованные строки. Пекер неисчерпаем. У него хватит рассказов на тысячи таких встреч. Трудно человеку столько в себе нести. Надо же высказаться.
Сейчас у него пошла серия рассказов о партизанах, о людях, спасенных от смерти. Он рассказывает о них в присутствии людей, сидящих с нами на скамейке. Иначе трудно было бы поверить в то, что подобные чудеса действительно совершались, хотя подобное бывало чуть ли не в каждом местечке. Правда, в других местах спасались один, два, три еврея, а здесь, в Казатине, чудом спаслись многие. Для того чтобы спасти одного человека, нередко рисковали жизнью несколько русских и украинских семей. Так спрашивается: сколько же русских, украинцев рисковали жизнью, чтоб в Казатине, в день, когда пришли сюда наши, вновь слышалась еврейская речь?
– Тихо! Шат! – прервав вдруг свой рассказ, крикнул нараспев, по-канторски, Абрам Пекер. – Зятек Ицик Пидметик пришел дать своему хозяину, тестю Моисею Эрдману, мат!
Таким приветствием Абрам Пекер встретил вышедшую из боковой аллеи пару: впереди твердым, решительным шагом шел Мойше Эрдман, молодой человек, здоровяк, кровь с молоком, которого Абрам назвал двойной кличкой «хозяин» и «тесть». За ним мелкими шагами семенил «зятек» Ицик Пидметик, малорослый седой человечек с шелковым мешочком в руке, в котором лежало домино. Не рассказал бы Пекер о содержимом мешочка, можно было подумать, что там тфилин[16]16
Тфилин (ивр.) – молитвенные принадлежности: две кожаные коробочки с отрывками из Торы, надеваемые на голову и руку.
[Закрыть].
Ицик не спеша развязал свой мешочек, высыпал оттуда на стол черные с белыми крапинками кости, пересчитал их, перемешал и, положив на них руки, вопросительно посмотрел на присутствующих, что означало: «Ну, с кем мы сегодня сразимся?»
Присматриваясь к тому, как после каждой партии противники Моисея и Ицика выбывают из игры, можно было подумать, что никто их здесь не одолел. Обычно ведется так: проигравшие выходят из игры и их заменяют другие. Оказывается, Моисей и Ицик, которых прозвали «тесть» и «зять», никому не уступали места. Они хозяева домино, они и должны распоряжаться.
Не прошло и четверти часа, как столик, где шла игра, тесно обступили болельщики и начали со стороны подсказывать сражающимся в домино, как сделать ход.
Кто выигрывает, а кто проигрывает, можно было сразу узнать по тому, каким «угощением» потчевали друг друга «зятек» и «тесть». Были здесь и такие болельщики, которые помогали подливать масла в огонь, напоминали Моисею и Ицику об ошибках, допущенных ими в игре неделю и две назад.
Однако, едва возникала опасность, что между «зятем» и «тестем» пробежит черная кошка, возникнет ссора и они перестанут разговаривать, как в дело вступал Абрам Пекер и начинал так искусно блеять и мычать, что все в садике оглядывались, не забрела ли сюда коза или телка. Даже Моисей Эрдман, которого Пекер дразнил мычанием, оглядывался, притворяясь, будто ищет по соседству теленка. И этой своей наигранной туповатостыо Моисей выбивал из рук Абрама козыри, которые тот пустил бы, конечно, в ход, если бы заметил, что Моисей сердится на него.
По ходу дела Абрам объясняет мне, почему тридцатилетнего Моисея Эрдмана, агента «Заготскота», прозвали здесь «хозяин» и «тесть», а бывшего гробовщика, семидесятилетнего Ицика Пидметика, «зять». Моисей ведет себя как хозяин: стоит ему только моргнуть, как Ицик подхватывает под мышку мешочек с костяшками и идет за ним, как денщик за генералом. Правда, и Моисей готов всегда уважить старика. Когда тот приходит в гости, он не посылает его на бойню за хорошим куском свежины или в магазин за бутылкой сорокаградусной, а сам туда идет. И так как Ицик частый гость у Моисея, а деньги для того, чтобы немного развеселить себя и немного забыться, имел только один из них, то этому «одному» и дали прозвище «тесть», а другому – «зятек».
