Текст книги "В пятницу вечером (сборник)"
Автор книги: Самуил Гордон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)
Он говорил тихо, боясь омрачить празднество. Но Шадаровский, стоявший возле Нояха, не пропустил ни одного его слова, так как тут же заметил ему, что счет далеко не полный.
– Вы не включили тех, что должны были родиться у молодых пар, безвременно пошедших на смерть. А эти родившиеся, в свою очередь, теперь сами стали бы родителями. Тетушка Шейндл исполняет свадебный танец не только за своих погибших детей, но и за неродившихся внуков и правнуков, которых тоже провожала бы в загс как женихов и невест…
– Разве тетушка Шейндл не сватья со стороны невесты? – спрашиваю я у портнихи Фейги, но тихо, чтобы Ноях не слышал, иначе… И действительно, как это я, кого он все время принимал за свата, не знаю, кто такая тетя Шейндл и кем она приходится молодым? Но Фейга отвечает громко, во весь голос:
– Тетушка Шейндл? Она первая и самая главная сватья на всех наших свадьбах. Откуда у нее только силы берутся! Она не остановится, пока не станцует свадебный танец за всех погибших невест, которых гнали по этой улице. Я тогда сама здесь жила и своими глазами все это видела. Бабушка моя, светлая ей память, не выдержала, выбежала на улицу и начала умолять палачей, чтоб ей отдали младенца, которого женщина держала на руках, или взяли ее вместо младенца в колонну. «Какая вам разница? – умоляла она фашистов. – Я ведь тоже еврейка». Ничего не помогло, не позволяли даже подать голодным, измученным детям кусочек хлеба. Наставят на тебя автомат, и все!
– Хоть убейте меня, не могу никак понять, почему Жабокрич, Тульчин и другие городки и местечки больше провинились, чем наш Крыжополь. Там ведь тоже, как и здесь, хозяйничали солдаты Антонеску.
– А мало мы от них натерпелись?
– Грешно жаловаться, Фейга…
– Разве я что-нибудь говорю? Конечно, нам повезло, что здесь были румыны, а не немцы. Но заступаться за них, искать человечности у головорезов Антонеску, союзника Гитлера… Судьбой бессарабских евреев распоряжались те же румыны. Вы послушайте, что рассказывают о румынской резне приехавшие из Бессарабии сваты. Фашисты остаются фашистами, кем бы они ни были. Постойте, вы ведь тоже, как я слышала, бессарабец, – обратилась Фейга ко мне.
Но тут громкий девичий голос объявил, что тетушка Шейндл повела молодых от памятника.
От памятника Неизвестному солдату? Вот почему люди здесь остановились и смолкла музыка. Оказывается, тетушка Шейндл привела новобрачных в скверик к памятнику, чтобы жених и невеста были рядом с ней, когда она, тетушка Шейндл, единственная оставшаяся в живых из тех пятидесяти шести тысяч, кого гнали по этой улице, поминает возле вечного огня погибших. Так здесь, наверно, принято: в день свадьбы почтить павших минутой молчания…
Но едва мы вышли на главную улицу и музыканты снова принялись за работу, тетушка Шейндл опять пошла танцевать, чуть не опрокидывая табуретки с хлебом и тазами с водой, которые соседи выставили возле своих домов в честь молодых.
В чисто прибранном переулке с большим брезентовым шатром посередине, где уже накрывали столы, всем теперь верховодила не столько тетушка Шейндл, сколько бабушка Гита. Она вышла из шатра с высокой медовой коврижкой на серебряном подносе и еще издали заказала музыкантам веселый мотив. За ней мелкими шажками семенил высокий старик, которого вели под руки двое молодых людей. Они радовались старику, как малому ребенку, делающему первые шаги. В этом старом худом человеке с чисто выбритыми румяными щеками, с приоткрытым улыбающимся ртом и удивленными светлыми глазами действительно было что-то детское.
– Как он сияет сегодня, реб Мейлах, дай ему бог здоровья!
– Если после такой войны, после стольких мук и страданий суждено выдать правнучку замуж, то действительно надо танцевать на улицах. Танцуйте, реб Мейлах! Танцуйте, дедуся!
Дедуся, возможно, пошел бы танцевать, он уже расстегнул пиджак, но к нему подбежали правнучка Ейна со своим суженым Гришей, и оба начали его целовать, словно целую вечность не виделись. А едва они отошли от дедушки, как его подхватил кто-то из сватов. И улыбающийся старик попадал из одних объятий в другие.
Кто знает, сколько времени все это длилось бы, если б не примчался фотограф Зайвель, которому сейчас помогал пожилой человек в очках и жилетке, из которой он давно уже вырос. Она облегала его, как туго зашнурованный корсет, придавая ему юношескую стройность.
– Не понимаю, зачем такому человеку, как Зайвель, заниматься фотографией. Такой человек, как Зайвель, мог себе подыскать более подходящую работу. Неужели он равняется на своего помощника Хаскла? Но Хаскл никогда не был матросом и подковы рукой не гнул. Такой человек, как Зайвель, должен был бы, по крайней мере, работать в механических мастерских, в лесхозе, на элеваторе, в кузнице. Разве не так? Любопытно, что скажет об этом Мейлах?.. Посмотрите, как кошка забралась на заборчик возле колодца, точно как в «Суламифи», которую в прежние годы играли у нас в театре. Нет, я непременно должен спросить реб Мейлаха.
– Именно сейчас? Другого времени вы не нашли? – остановила Нояха портниха. – Скажите мне лучше, не сглазить бы, сколько ему приблизительно лет?
– Прадедушке Мейлаху? Зачем приблизительно, когда могу вам точно сказать. Ему, по моим подсчетам, должно уже быть девяносто, а возможно, с гаком. Сапожное ремесло, которым он занимался всю жизнь, его, конечно, не молодило. Он выглядит так молодо потому, что его берегли дети. При таком почете он до ста двадцати лет сохранит румяные щеки… Посмотрите только на Зайвеля, что он вытворяет со своим аппаратом. Был бы у него этот фотоаппарат, когда он, Зайвель, был немцем… Это же надо уметь – выдавать себя немцам за немца!
Шадаровский, который стоял в толпе и любовался дедушкой Мейлахом, бабушкой Гитой и тетушкой Шейндл – они так же, как он, не поддавались старости, – подошел к Нояху.
– А за кого же должен был Зайвель себя выдавать, когда он попал к ним в плен тяжело раненный? Они уже собирались бросить его в яму к расстрелянным матросам. За еврея ему надо было себя выдавать, что ли? За комсорга десантного судна? Ему повезло, что он блондин и что в школе он относился внимательно к немецкому языку, так же как и к математике. Один только Гомер мог бы описать все, что он, Зайвель, пережил на войне!
– А то, что мы здесь пережили, поддается описанию? – отозвался человек с тихим хрипловатым голосом и грустными глазами. – Почти три года мы жили под топором. Если бы под Сталинградом им не дали по голове, то кровавая собака Эйхман, будь проклята память его, добился бы у румын согласия на полное истребление евреев, как во всех остальных оккупированных городах и местечках, захваченных гитлеровцами. Но после Сталинграда румыны немного задумались и кое-что поняли. Только поэтому мы остались в живых. За три года, проведенные здесь, мы столько перетерпели, что это действительно, как вы говорите, товарищ Шадаровский, не поддается описанию.
– Но писать об этом нужно. Ничто не должно быть забыто. Будь я немного моложе и имей я свободное время, я бы ездил из местечка в местечко и записывал бы на магнитофон все, что рассказывают о войне, чтобы наши внуки и правнуки помнили об этом и в праздники. Ничто не должно быть забыто! Да и как забыть одиссею нашего крыжопольского Зайвеля?.. Высадиться с десантного судна в тылу врага и драться до последнего патрона – само по себе одиссея. А если такие отважные люди, как десантники, выбирают Зайвеля комсоргом, – это тоже о чем-то говорит. А выдавать себя за немца и пробыть в фашистской Германии почти два года – это что? Смерть от него там ни на минуту не отступала. Даже во сне подстерегала и его. Если крыжопольскому молодому человеку что-нибудь снится, то, конечно, разговаривать во сне он будет не по-немецки. И Зайвель в конце концов попался. Ну а то, как он вырвался из этого ада, добрался до передовой, перешел линию фронта и снова воевал – разве это не одиссея? Он насквозь продырявленный, у него рана на ране. И после этого вы хотите, чтобы он работал молотобойцем?
– Ноях шутит. Разве вы его не знаете?
– Почему это я шучу? Вот дайте Зайвелю в руки подкову для интереса, и вы увидите, во что он превратит ее. Он силач. Самсон. Нет, товарищ Шадаровский, для такого человека фотография не работа. Давайте послушаем, что скажет реб Мейлах. Дедушка!..
Учитель Шадаровский
Пока Ноях пробирался к Мейлаху, окруженному сыновьями, дочерьми, внуками и правнуками, пока он добился у старика ответа на интересовавший его вопрос, я успел представиться Шадаровскому и признаться ему, что я не тот, за кого меня выдает здесь жестянщик. Заодно обращаюсь к нему с просьбой: свадьба, на которую он, конечно, приглашен, начнется, как я слышал, не раньше чем через несколько часов, так не будет ли он настолько добр познакомить меня с местечком, чтобы я мог потом рассказать о нем читателям. Думаю, мне не нужно объяснять Натану Давидовичу, что читатели наши желают знать, как сейчас выглядят и что собой представляют современные местечки, тем более такие, как Крыжополь, о котором жмеринский портной Шие, которому до ста двадцати лет не хватает самую малость, сказал: «В таких вот местечках надо трижды в день благодарить судьбу и молиться за Красную армию, что отвела от нас беду».
– Ваш жмеринский портной, безусловно, прав, – отозвался Натан Давидович, когда мы выбрались с ним с шумной свадебной улочки на тихую главную улицу. – Если б не смертельные удары, полученные врагом под Москвой и Сталинградом, то и наши так называемые транснистровские местечки не отделались бы только гетто, побоями и контрибуцией…
Шадаровский неожиданно остановился, как на росстани, и несколько минут молчал. Но он непохож был на человека, не знающего, куда ему идти. Так он, наверно, задумывается перед входом в класс, на урок, отстраняясь от всего постороннего, лишнего, что может хоть чем-то умалить в глазах учеников высокое звание учителя, которое он, Шадаровский, носит уже шестьдесят лет. А то, что среди пожилых людей на улице встречались нередко его бывшие ученики и ученицы, до сих пор смотревшие на него как на своего учителя, было видно по взглядам, какими его встречали и провожали. На меня Натан Давидович смотрел из-под густых, низко опущенных бровей, как на ученика, которому надо помочь разобраться в тяжелой задаче.
– Как я понимаю, – сказал он, – вы ждете от меня, чтобы я познакомил вас не так с прошлым нашего местечка, как с его настоящим. Рад служить вам. Пожалуйста, спрашивайте, а я буду отвечать. Сомневаюсь только, будут ли у вас после таких провожатых, как жестянщик Ноях и портниха Фейга, еще вопросы.
После такого вступления я действительно не знал, с чего начать.
Шадаровский не подгонял меня, терпеливо ожидал моих вопросов, как опытный учитель ждет медлительного ученика. И кажется, он догадался, что меня смущало. Потому что первый вопрос, который я должен был задать ему, он сам мне подсказал. Но полностью ответить на него он не успел. В разговор наш вмешался тихий беспокойный шелест вечного огня. Возле памятника лежал букет цветов, тот самый, который невеста, выйдя из загса, прижимала к груди…
В тихом беспокойном шелесте вечного огня, который расплавил золото заходящего солнца, я снова услышал голос тетушки Шейндл: «Детки мои…»
Я закрыл глаза и в наступившей темноте увидел тетушку Шейндл, протягивающую руки к солдату на постаменте, увидел жениха и невесту, низко опустивших головы. «Детки мои! – слышалось мне. – Что бы с нами со всеми было, если б не Красная армия. Все бы мы в яме лежали, в той самой яме, из которой я, окровавленная, выползла глубокой ночью… Если бы не Красная армия, не было бы в Крыжополе кому вести молодых в загс. И кого вести в загс, тоже не было бы. Смотрите же – никогда не забывайте об этом! Не забывайте сами и не давайте это забыть вашим детям, внукам и правнукам!»
– У нас здесь есть еще одна женщина, спасшаяся от смерти. Двосей ее зовут. Она сидела в Печерском лагере.
Шадаровский догадался, о чем я думал, стоя с закрытыми глазами у вечного огня? А возможно, я сам подсказал ему вслух слова, послышавшиеся мне так отчетливо, как если б тетушка Шейндл произнесла их в эту минуту.
– Вы, надеюсь, побываете у Двоси, и она сама вам все расскажет. Она живет вон на той улочке, где хлебный магазин. Третий или четвертый дом от угла. Она живет с замужней дочерью Ханой. Дочь ее тоже была в лагере, но она не заперлась в четырех стенах и не носит всю свою жизнь траур, как ее мать. Хана больше похожа на тетушку Шейндл… Вы, конечно, будете на свадьбе?..
– Меня пока что никто туда не пригласил.
– Ну, это я возьму на себя. Хотя, честно говоря, я до сих пор не слыхал, что сватов на свадьбу надо еще приглашать. Странный человек этот Ноях! Что ему вдруг взбрело в голову, что вы сват?
И все-таки я прошу Натана Давидовича не опровергать предположения Нояха, будто я сват, и никому не подсказывать, кто я.
– Не хотите, – Шадаровский поднял густые брови, – не надо. Но должен вас предупредить: до утра вас оттуда не выпустят. У нас не город, где боятся посидеть лишнюю минуту, чтоб не опоздать на трамвай или на троллейбус. Нам это пока не грозит, хотя Крыжополь, как видите, не такое уж маленькое местечко. А если дальше так пойдет, то через несколько лет оно так разрастется, что мы не сможем обойтись без троллейбуса. Думаете, я преувеличиваю?
Нет, не думаю, что он преувеличивает. Для улицы, по которой мы идем, уже сейчас нужен был бы автобус: идем по ней, наверно, целый час, а ей не видно конца. Они словно породнились, местечковая и деревенская улицы, слились в одну бесконечно длинную улицу, и нет особых примет, по которым бы можно было узнать, где кончается одна и начинается вторая.
– Если вы уже были, как вы говорите, в Шаргороде, в маленьких Черновицах, в Жмеринке, в Барышевке и в других местечках, где во время войны хозяйничали румыны, то вам не должно быть в новинку то, что я рассказываю вам о нашем Крыжополе, – продолжал Шадаровский, остановившись ненадолго возле здания двухэтажной средней школы. – Вероятно, и там, в местечках, где были немецкие фашисты, живут теперь неплохо, как и у нас. О заработке в нынешнее время вообще никто не говорит. Я не раз уже слышал не только у нас в Крыжополе, что было бы хорошо, если б на какое-то время не работа искала человека, а человек искал работу. Ведь некоторым и слова нельзя сказать. Попробуй скажи, сразу начнет пугать тебя, что уйдет с работы. И ничего на этом не потеряет – работы хоть отбавляй, и он тут же поступит на другую. А было бы наоборот… Вполне понятно, что подобного у нас нет и, к счастью, не будет, никогда не будет. Самое главное для счастья – чтобы работа искала человека. Насколько я догадываюсь, вы читали Менделе и Шолом-Алейхема не меньше меня, и я не должен вам рассказывать, как жили когда-то в местечках. Кому могло тогда присниться, что наступит время, когда не надо будет думать о заработке, думать со страхом о завтрашнем дне?
Шадаровский снова смотрит на меня, как на ученика, вызванного к доске, и словно ждет, чтобы я ему сказал, кому это могло присниться.
– Снилось ли сапожнику Мейлаху, что на свадьбе его правнучки будет столько гостей и что музыкантов выпишут аж из самого Шаргорода? – продолжал Натан Давидович, так и не дождавшись моего ответа. – Одного только не сможет сделать Мейлах в прежнем смысле слова – совершить благочестивое дело. В старые времена перед свадьбой обычно устраивали обед для бедных людей, раздавали милостыню. А теперь попробуй раздай – раздавать некому! Я слышал, что это так называемое доброе дело в больших городах еще можно сделать, что в дни осенних праздников, Нового года, Судного дня возле синагог появляются как из-под земли попрошайки. Я охотно поговорил бы с теперешним еврейским нищим. Одно из двух: или он горький пьяница, или он хочет помочь желающему сделать доброе дело. Не смейтесь, попрошайничество тоже привычка, а от привычки не так легко отказаться. Вот, например, я знаю одного образованного человека, он не верит ни в ад, ни в рай, но, если у него, когда он стрижет ногти, упадет хоть один ноготок, он, ползая на четвереньках, не успокоится до тех пор, пока не найдет этот срезанный ноготь и не сожжет его. Мы и сами порой не знаем, какая скрывается сила в человеческой привычке. Раздавать милостыню тоже пережиток прошлого, и на это находятся охотники. Только в современных местечках некому ее раздавать. Некому!
Он широко развел руками, словно приглашал местечко в свидетели, что ничего не преувеличил и ничего не скрыл, что все, что он мог рассказать о современном местечке, он мне рассказал и что это не теорема, требующая доказательства, а аксиома, то есть истина, доказательств не требующая.
– Как это там говорит у любимого дедушки Менделе Веньямин Третий, когда увидел вдруг перед собой Тунеядовку: «Земля, Сендерл, очевидно, круглая…» Вот мы с вами ходили и ходили по Крыжополю и вернулись обратно туда, откуда пошли: мы снова стоим у загса. А вот и мой дом.
Читающие и слушающие
Сказать, что жестянщик Ноях сильно преувеличивал, утверждая, что Натан Давидович Шадаровский знает много языков, я не могу, и вот почему: комнатка, куда Натан Давидович привел меня, была не так велика, чтобы держать на этажерке книги на тех языках, которых он не знает. Почему здесь журналы и книги по математике стоят в беспорядке и довольно сильно потрепаны – это я понимал: они постоянно в работе. Но почему еврейские книги, даже те, которые недавно вышли из печати, так зачитаны здесь?
Натан Давидович заметил, видно, мой удивленный взгляд, так как, стоя еще в пальто, сказал:
– Странное дело, уже много лет, как украинский язык стал моим разговорным языком. А как же иначе? Я ведь столько лет преподаю математику на украинском языке. Но сны, видите ли, снятся мне на еврейском. – Скинув пальто, Натан Давидович подошел к этажерке, около которой я стоял, как перед витриной с иностранными книгами, и продолжал: – На последней переписи я, пожалуй, мог бы назвать своим родным языком немало европейских языков, которыми владею не хуже, чем еврейским, русским, украинским. Но своим родным языком я назвал еврейский. Не только потому, что закончил еврейский вуз и много лет был директором и учителем в еврейской школе. К стыду своему, я частенько вынужден заглядывать в еврейский словарь, даже чаще, сказал бы я, чем в украинский. Ведь язык, которым почти не пользуются, будь он даже твоим родным языком, понемногу забывается. Пусть это вас не удивляет. Хоть я живу в еврейском местечке, мне редко приходится говорить по-еврейски. Так почему, спросите вы, я все же назвал еврейский своим родным языком? Да просто потому, что с самим собой я беседую по-еврейски, как со мной говорила мать. И когда мне что-то снится, происходит точно так же. На старости особенно тоскуешь по детским годам, даже в том случае, когда детство, как у меня, было тяжелым. То же самое и с языком. Он оставляет в душе на всю жизнь странную тоску по себе. Вот посмотрите…
Я не заметил, как он сел на стул. Даже сидя за столом, он казался мне слишком высоким для этой маленькой комнаты. Кивнув на этажерку, Шадаровский снова обратился ко мне. Его мягкие, добрые глаза светились из-под густых нависших бровей.
– Как видите, я выписываю кроме разных математических журналов и сборников немало литературных журналов, в том числе и еврейский журнал. И когда он прибывает, я все откладываю в сторону и сразу берусь за него, прочитываю, как говорится, от корки до корки. Почему же, спросите вы, я проявляю к нему такой интерес? Да потому, что в нем я всегда нахожу то, чего в других журналах нет. Если бы вы приехали сюда в конце месяца, когда почтальон разносит журнал, вы бы поняли, как его дожидаются.
Свежий осенний ветерок, заглянувший сюда в садик, вертелся теперь под открытым окном, словно собираясь разнести по местечку все, что говорит учитель.
– Вас, я видел, удивило, что портниха Фейга, пересказывая напечатанные в еврейском журнале произведения, так их переиначивала. Но вы должны помнить, что устная литература всегда отличалась от письменной. Я не могу точно сказать, почему тот или иной человек не выписывает у нас еврейский журнал. А вот что в нем пишут, знать у нас хотят все. И получилось так: те, которые не умеют читать по-еврейски, но понимают и разговаривают, насели на тех, кто еще умеет читать, чтобы они пересказывали людям, что те прочли в журнале. И как насели: десять на одного, двадцать на одного, и попробуйте после этого отказаться.
Ветерок еще шире раскрыл окно.
– Фейга, которую вы видели, не моя клиентка, ей я журнал не читаю. Так что отвечать за ее пересказы я не могу. Хотя возможно, что та или иная история дошла до нее от моего слушателя из вторых рук. Достаточно, чтобы кто-нибудь из подписчиков пересказал прочитанное тому или другому, чтобы все местечко считало, что оно «прочло» журнал. А пересказ, сами понимаете, отличается от оригинала. Каждый что-нибудь добавит и что-нибудь упустит по своему усмотрению, как это делает Фейга. Рассказать вам нечто интересное? – Он вынул из внутреннего кармана пальто «Советскую Родину» и положил на стол. – Знаете, сколько человек прочли этот номер журнала? Не угадаете. Почти все учителя в нашей школе. Как это началось, я точно вам не скажу. Возможно, с того, что на большой перемене я пересказал в учительской моим коллегам историю, которая тогда меня сильно увлекла. Не помню уже, кто автор и как эта вещь называется. Там рассказывалось о еврейском парне, попавшем к немцам в плен и спасенном русскими товарищами. Парень этот потом убежал к партизанам и был там начальником штаба или командиром.
– Рассказ называется «Если б не друзья мои…», автор его Миша Лев.
– Возможно. Рассказ этот был напечатан давно. Но с тех пор я должен моим коллегам пересказывать журнал, конечно по-украински. Так в нашем местечке к еврейским читателям журнала прибавились и украинские.
– А на каком языке пересказывают молодежи? Ведь нынешняя еврейская молодежь не знает родного языка.
– А представьте себе, что им пересказывают на родном языке, на идише. Откуда, спросите вы, знают они идиш, раз учатся в украинской школе? В Крыжополе, видите ли, родители разговаривают между собой по-еврейски, а не так, как это водится в некоторых городских семьях, где по-еврейски родители говорят только тогда, когда хотят, чтобы дети не поняли, о чем речь. Тут, наоборот, хотят, чтобы дети понимали. Не знаю, как дальше будет, но пока еще есть кому читать и кому слушать… Итак, отсюда вы не на свадьбу идете, а к Двосе из Печеры? Сегодня, пожалуй, не очень подходящий день для этого. А впрочем, может, именно потому, что сегодня свадьба в местечке, то и день этот самый подходящий…
Из скорбной повести «Печерский лагерь смерти»
Как найти этот дом с застекленной террасой, объяснила мне дежурная в гостинице, едва я приехал сюда. Послушал бы я ее и сразу сюда пошел, так не отнял бы столько времени у Натана Давидовича. Наша беседа с ним началась бы сразу с того, о чем мы заговорили лишь потом, стоя возле этажерки. Заводить разговор о нынешнем состоянии местечка, после того как я побывал у Двоси, то же самое, что стоять в солнечный день на улице и спрашивать, светит ли солнце. Зачем спрашивать: «Как вы живете?», если, едва я переступил порог большой, светлой комнаты, куда ввел меня молодой человек, представившийся зятем Двоси, мне на это ответили бокалы и рюмки в серванте, ковер на стене, сверкающий крашеный пол, отражающий, как зеркало, люстру… Не понимаю только, как все это вяжется с тем, что говорил мне о Двосе Натан Давидович, который представил ее как полную противоположность тетушке Шейндл. Правда, я еще здесь не во всех комнатах побывал. Возможно, что в этом просторном доме есть комнатка, отличающаяся от остальных, комнатка, где Двося из года в год поминает и оплакивает погибших в Печерском лагере. Но Двося ничем не напоминала мне человека, прячущегося от света божьего. А может быть, она только сегодня такая?.. Сегодня свадьба в местечке. Туда приглашены дочь ее и зять, и она не хочет омрачить им праздник.
Кажется, я не ошибся. Не успел я сказать, зачем пришел, как Двося спросила тихим, не по возрасту молодым голосом:
– А вы разве не идете на свадьбу? – Она чуть отодвинула от себя лежащий на столе пригласительный билет, словно желая напомнить мне, какой сегодня день.
– До свадьбы, бабушка, еще целый час, – сказала черноглазая смуглая девочка лет двенадцати, – сейчас начало седьмого.
– Десять минут седьмого, – уточнил я, словно действительно верил, будто Двося не расположена заводить разговор о Печерском лагере смерти исключительно из-за недостатка времени, и на всякий случай добавил: – Думаю, ничего не случится, если я на часок-другой опоздаю на свадьбу.
При этом я бросил взгляд на пригласительный билет и прочел в нем имя Двоси. Этого я уж никак не ожидал. Натан Давидович и жестянщик Ноях говорили ведь мне, что Двося – единственный человек в местечке, который не приходит встречать и провожать новобрачных из загса… В местечке к этому уже привыкли. Так зачем же ее приглашают на свадьбу? Просто из приличия или пытаются сблизить ее с тетушкой Шейндл, о которой учитель Шадаровский сказал, что еще неизвестно, кто больше напоминает людям о случившемся в мире – Двося, запершаяся со своей тоской в четырех стенах, или тетушка Шейндл с ее плясками и песнями на свадьбах?
Если бы я не боялся, что Двося может догадаться о том, что мне о ней уже рассказали и здесь, и в Вапнярке, я бы, наверно, присоединился к попыткам зятя уговорить ее пойти на свадьбу, хотя знал заранее, что мои уговоры тоже не помогли бы. Я вижу это по глазам ее внучки – стоит возле бабушки и молчит. Уговоры кончаются вопросом зятя:
– Ну а к нашей Рейзеле на свадьбу вы пойдете?
– Надо сначала, Зелик, дожить до этого. Ты же видишь, что делается на свете.
– А когда на свете было спокойно? Пока мир разделен на капиталистов и пролетариев, спокойно в мире быть не может. А вот и Ханочка идет с работы.
Зять и внучка Двоси вышли встречать Хану, и Двося мне шепнула:
– Дочка тоже была со мной в лагере.
Молодая красивая женщина вошла в комнату со словами, что опаздывает к Ейне на свадьбу, и в одно мгновение наделила всех работой: мужа послала на кухню включить утюг, дочь в спальню за вязаным темно-синим платьем с длинными рукавами – и, присев на минуту к столу, обратилась к матери:
– Зелик сказал, что товарищ просит рассказать ему о Печерском лагере. Он хочет об этом написать. Так почему же ты ему ничего не рассказываешь? И я кое-что смогу добавить к рассказу мамы. Неважно, что мне и пяти лет не было, когда нас выгнали из Тульчина. Я все запомнила. Вот, например, ты совсем забыла, мама, как я незаметно пробралась через ворота и как раз натолкнулась на претора[19]19
Претор – в Румынии глава административной единицы.
[Закрыть] и двух полицаев.
– Я ничего не забыла, доченька. То, что мы с тобой пережили, забыть невозможно. Но сегодня не самый подходящий день для воспоминаний о Печерском лагере.
– Мама, возьми тетушку Шейндл. Разве кто-нибудь, взглянув на нее, скажет, что она уже лежала в яме? Ты бы только посмотрела, что она сегодня вытворяла! И чем больше веселилась, тем больше она этим самым напоминала… Ты уже, наверно, мама, забыла, как однажды в бараке сказала: «Ничего, доживем еще до праздников».
– Ну вот видишь, какой ясновидящей твоя мама оказалась? Нас было около ста тысяч. Из одного нашего Тульчина было восемнадцать тысяч человек, а сколько осталось?
Я не сразу заметил, когда к нам подсела Рейзеле, но, увидев ее за столом, подумал, что Двося согласилась рассказать о Печерском лагере не столько ради меня, сколько ради внучки, хоть она, очевидно, не раз об этом слыхала.
Я смотрел, как Рейзеле сидит за столом, подперев ручонками головку, и боится громко вздохнуть. И она мне невольно представилась вдруг пожилой женщиной в возрасте своей бабушки, я увидел, как она, окруженная внуками, повествует им о том, что случилось когда-то в местечке Печера на Буге с их прабабушкой. И так из поколения в поколение. И скорбная повесть эта будет начинаться, как ее начала Двоея:
– Моря чернил не хватит, чтоб описать пережитое нами в Печерском лагере перед тем, как отдать душу. Там, где компаньон Гитлера Антонеску собрал из оккупированных местечек и городов около ста тысяч человек, не чадили, как в Освенциме, крематории, там узников не раздевали и не расстреливали голыми, как в Бабьем Яре. В Печере все это делалось иначе. Зачем поднимать шум на весь мир, когда можно все сделать тихо, чтобы и птица не узнала. У фашистов Антонеску был свой расчет: они боялись расплаты, не хотели, чтоб их сравнивали с гитлеровцами. В румынском лагере людей косили не автоматы, а голод, холод, болезни, косили так, что не успевали мертвецов хоронить. Люди мерли как мухи, сотни в день! И все это у них означало, что люди умирают своей смертью. Печера была как будто предназначена под кладбище. Маленькое, заброшенное местечко, никуда из него не убежишь. С одной стороны Буг, с другой – высокая каменная стена, затянутая колючей проволокой. И охранники возле закрытых железных ворот…
…Почему Двося вдруг замолчала? Увидела, как зять ее поднес к глазам платок, или потому, что дочь ее, Хана, вышла из соседней комнаты, нарядная и сияющая, как раз тогда, когда Двося стала рассказывать:
– Лежу я так вот с Ханочкой в бараке на голом полу, и обе мы больные, обе в жару…
– Рассказывай, мама, рассказывай. Помнишь, что ты мне тогда сказала? «Я больше ничего не хочу, – сказала ты мне, – хочу только дожить до того дня, когда войдут наши…»
– Как ты все помнишь!
– О чем же ты, мама, хотела рассказать? О том, как мы с тобой, ни про кого не будь сказано, лежали больные тифом в холодном, нетопленом бараке, и голова пылала от жары, и ноги мерзли от холода, и который день ничего у нас не было во рту?..
…Я вижу перед собой этот барак с промерзшими стенами, вижу, как Двося поднимается с пола и, еле передвигая ноги, выходит на отгороженный заснеженный двор. Берет в руки ведро, перевязывается веревкой, и три женщины спускают Двосю на веревке с высокого скользкого берега к замерзшему Бугу и снова ее втаскивают наверх с неполным ведром воды…
И тут я слышу громкий стук по столу и Двосин рассерженный голос:
– Вы же собираетесь, дети, идти на свадьбу, так идите! Сегодня не день для поминальных молитв! И вообще… Вы, товарищ, по-моему, ошибаетесь, если думаете, что мир очень интересуется тем, что мы пережили. На той неделе я была в Виннице у доктора. И вижу возле киоска двух молодых людей, ссорящихся из-за пустяка. Подхожу к ним и говорю: «Дети, как вам не стыдно. После того, как мы столько пережили, столько вынесли…» Один из них тут же перебивает меня, и как раз старший, и говорит: «Тетенька, сейчас это никого не занимает. Это залежалый товар…» И вот являетесь вы и говорите, что мир об этом хочет знать. А тебе, мой зятек, я вижу, вообще нельзя ничего рассказывать. Не прячь носовой платок. Думаешь, я не видела? Не понимаю только, откуда это у тебя? И произошел ты от металлистов, и сам ты металлист. А металлисты, как говорил мой Айзик, закаленный народ.
