Текст книги "В пятницу вечером (сборник)"
Автор книги: Самуил Гордон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)
– Ну да, мне таки больше делать нечего, как таскаться по станциям метро. Вот свалилась на меня напасть!
Эта «напасть» уже стоила Эфроиму больше десятки на старые деньги: почти не проходило дня, чтобы он не спускался в метро. А тот как в воду канул, нет его – и все тут.
«Это он, видимо, рассчитывается со мной за то, что я сказал, будто нет у меня при себе денег. Но напрасно он думает, что получит с меня девять рублей. Поймать бы его только! Вычту до копейки все, что потратил на метро. А время, что я потерял? Ничего, на все предъявлю ему счет».
Прошел месяц, второй, третий. Уже и новый тираж состоялся, но те тридцать лотерейных билетов Эфроим сохранил до единого. Даже не пошел получить два рубля – выигрыши, павшие на два билета из всей пачки.
В конце концов он махнул рукой на всю эту историю, тем более что золотые горы, которые тот ему сулил, оказались мыльным пузырем. Даже путной бутылки вина не купить на выигранные деньги.
Но время от времени Эфроим все же спускался на станцию «Арбат». Не спеша проходил мимо всех столиков и, вычтя после каждого посещения метро израсходованный пятак, заново всякий раз подсчитывал, сколько остался тому должен.
Его жена Шифра вначале держалась того мнения, что только тот, кредитор, не в своем уме, теперь же она не сомневалась, что и ее Эфроим выжил из ума.
– Нет, вы только послушайте – метро у него стало чем-то вроде, не будь рядом помянута, синагоги. Не пропускает ни утренней молитвы, ни вечерней, одно слово – спятил! Походил два-три раза, и хватит! Сколько можно носиться по станциям метро и разыскивать вчерашний день?
Был тихий летний вечер. Большой Измайловский парк уже заполняли густые тени, но Эфроим с Шифрой все еще не собирались домой. Лежали на разостланной плащ-палатке, привезенной Хигером с войны, и любовались на желто-красную крону высокой сосны. Но вот заходящее солнце перепрыгнуло на другое дерево, и сосна, под которой они лежали, и высокая трава вокруг снова приобрели свой темно-зеленый цвет.
– Знаешь, что я скажу тебе, Шифра, – обратился Эфроны к жене, не спуская глаз с бледного ломтя луны, терпеливо дожидавшегося, чтобы солнце убралось из парка, – я начинаю, кажется, им верить…
– Кому им?
– Бюро погоды. Вот уже третий понедельник, как оно нас не подводит. Что за день выдался сегодня, а? Когда проводишь такой день на вольном воздухе, не замечаешь потом, как неделя проходит. Умница, слышишь, был тот, кто ввел, чтобы ремонтные мастерские и ателье отдыхали в понедельник. Ты представляешь себе, что здесь творится по воскресеньям? Столпотворение! А в будний день, как нынешний, например, можешь выбрать себе, какую сосну захочешь. Счастливые люди те, что живут вблизи парка. Когда я, Бог даст, перейду на пенсию, нам с тобой надо будет подумать об обмене квартиры поближе к парку. Что скажешь, Шифра?
– Тебе таки необходим немедленный ответ или дело немного потерпит?.. У меня уже в горле пересохло, так хочется пить…
– Ты же раньше могла сказать, здесь недалеко есть киоск, торгующий водой. – Он стал обуваться.
– Нечего торопиться, – сказала Шифра, – отряхни плащ-палатку, и пойдем домой.
Когда они выбрались на стежку, ведущую к центральной аллее, луна уже налилась светом.
– Доброй вам недели, – пожелал Эфроим жене, деревьям и, довольный, забрал в руку свою седую праздничную бородку.
Подойдя к киоску, Хигер вдруг услышал знакомый голос.
– Ой, готов поклясться, что это он!
– Кто?
– Ну, тот самый, с билетами…
Но человек, стоявший у столика неподалеку от летнего театра, казался ниже ростом и более сутулым. К тому же на нем были очки, то и дело соскальзывавшие с острого длинного носа. Однако голос и манера одним дыханием перечислять почти все, что можно выиграть за тридцать копеек, все же напоминали Эфроиму о человеке в метро.
– Ну, Фроим, это таки он? Что ты уставился на него? Никогда, что ли, не видел, как продают билеты? – Шифра потянула мужа за рукав: – Ладно, пошли.
Но не успела Шифра сделать шаг, как распространитель билетов схватил со столика пачку и сунул ей в руку.
– Здесь у вас тридцать штук! Двадцать из них непременно выиграют – у меня счастливая рука!
– Тьфу! Черт бы вас побрал! – вскричал Эфроим. – Ведь вот уже полгода, как я вас разыскиваю.
– Меня? – продавец наклонился к Эфроиму. – Ах, добрый вечер!
– Разве так поступает купец? Всучить клиенту партию товара в кредит и исчезнуть! Где вы пропадали?
– В больнице. Поскользнулся и несколько месяцев, не про вас будь сказано, никому не доведись, пролежал в гипсе. Значит, вы мой должник?
– Нет! Теперь вы уже мой должник. Знаете, сколько я из-за вас потратил на метро? Первое время я же каждый день ездил разыскивать вас.
– А два раза в день он не бегал? – поддержала мужа Шифра, положив пачку с билетами назад на столик. – Что с этим человеком творилось!..
– Мне рассказывали. Не стоило, право, так утруждаться. Я, например, был совершенно спокоен. Вот же мы нашли друг друга.
– Ну да, вы бы хоть «спасибо» сказали бюро погоды… Как же нам быть, Шифра? – обратился Эфроим к жене, сверкнув веселым золотым зубом. – Вычесть расходы на метро или пусть мое пропадает?
Распространителя будто совершенно не интересовали деньги, – не пересчитав, положил он их в карман, схватил со стола ту же пачку и снова сунул в руку Шифре.
– У меня, надо вам знать, счастливая рука. У вас тут верных двадцать выигрышей.
– Ну да, – пожал плечами Эфроим, – из тех тридцати билетов выиграли два, и на них пали, конечно, самые крупные выигрыши – по рублю на билет.
– Но на сей раз ручаюсь выиграют все двадцать. Если у вас нет при себе денег, я вам поверю так…
– Э-э-э! – Эфроима аж подбросило. – Дважды не казнят! Это не по-купечески и не по-человечески…
И он обратился к жене:
– А может, у тебя счастливая рука, а? Испытаем?
Уплатив за пачку билетов, что тот всучил Шифре, Эфроим сказал:
– Когда будете в наших краях, на Сретенке, заскочите, пожалуйста, к нам в фотоателье. Я должен сфотографировать вас и вывесить портрет в витрине, чтобы ваши должники знали, где им искать человека, который торгует, как при полном коммунизме. Сказать вам секрет?
– Ну?
– Я же думал, что вы из тех, ну, из тех, что до перехода на пенсию стояли в ларьке…
– А откуда вы взяли, что я не из тех? – Очки соскользнули еще ниже, и Эфроим увидел те самые живые глаза, что так запомнились ему тогда на станции «Арбат». – Я таки стоял в ларьке…
– Вы бы хоть прибавили – «не довелись тому повториться», – вставила Шифра.
– А почему? – накинулся на нее Эфроим. – А если в ларьке, то что? Ну, в самом деле, что?
Шифра с удивлением уставилась на мужа – почему он вдруг вскипел? Боится, чтобы она, упаси бог, не проболталась, что и он, Эфроим, стоял в ларьке?
Но тут Шифра услышала такое, что не поверила собственным ушам. Ее Эфроим, который, кажется, от самого себя скрывал, что когда-то работал в ларьке, стал рассказывать совершенно чужому человеку, кем был, чем был и что он думал о людях прилавка. Говорил так, что Шифре начало казаться – ее Эфроим вот-вот попросит прощения у нового знакомого за все, что до сих пор говорил и думал о людях торговли. И вдруг перешел он к тому, как здесь, в Измайловском парке, учили его ползать по-пластунски, бросать деревянные гранаты, идти в атаку.
Вспоминая об этом, Эфроим вцепился в края своей солдатской плащ-палатки.
ПОВЕСТЬ
Переулок Балшема
Пер. М. Дубинский
Вместо предисловия
Изложенная здесь история, подобно историям, рассказываемым в цикле путевых картин о местечках, отнюдь не выдумана. Единственная вольность, которую автор разрешает себе, состоит в том, что он переносит все действие в другое местечко.
Но не ради своего оправдания перед теми, кто мог бы упрекнуть автора, так сказать, в «сочинительстве», в выдумывании фактов, поскольку таковые факты в Меджибоже не имели места, я пишу это предисловие. В конце концов, никто не может указать автору, где ему поселить своих героев – на Крайнем Севере или на жарком юге. Автор должен только помнить, что, скажем, на Крайнем Севере кипарисы не растут, а на юге Первое мая не встречают в шубе и в валенках. Начать свое повествование с предисловия меня побудило вот что. В повести «Переулок Балшема» читатель встретится с некоторыми персонажами и натолкнется на отдельные эпизоды из моих «Путевых картин», и кое-кто может воспринять это как некое повторение.
Меджибож, любезный читатель, в повести «Переулок Балшема» – не название определенного местечка, каким оно дано в «Путевых картинах». Здесь автор стремится дать обобщенный образ современного местечка, и, создавая такой образ, он не может не обогатить его и тем, что присуще также другим местечкам. Вот почему в действие вмешались некоторые персонажи и в сюжет вплелись некоторые эпизоды из «Путевых картин». Тем самым еще сильнее подчеркивается, что в настоящей повести тоже ничего не выдумано. А этого как раз и хотел автор, создавая обобщенный образ современного местечка.
Теперь, любезный читатель, поднимем занавес и дадим слово героям истории, имевшей место в недавнем прошлом.
1
На ступеньках крыльца выкрашенного в голубой цвет дома со стеклянной верандой, около которой выставлена старая мебель для продажи, сидит Ита, несколько полная пожилая женщина, и варит на треноге варенье. Между Итой и ее внуком Давидкой, укрывшимся с аккордеоном под тенью густо разросшейся вишни, все время идет как бы скрытая игра. Давидка то и дело пытается украдкой сыграть между этюдами, заданными ему учителем музыки, мелодию какой-нибудь песенки. Но бабушка его начеку и не спускает с внука глаз, дирижируя время от времени поварешкой и отбивая музыкальные такты: «И раз, и два, и три, и четыре… и раз, и два, и три…»
Долго считать ей не удается. Не проходит и минуты, как по всему переулку раздается укоризненный хрипловатый голос Иты:
– Давидка!..
А Давидка как ни в чем не бывало устремляет на бабушку удивленные глаза и невинно спрашивает:
– Что, бабушка?
– Опять? Ты опять принялся за свое? Кого, хотела б я знать, ты хочешь обмануть? Думаешь, подсунешь мне «Шагаю по Москве» или «У реки два берега», и я подумаю, что это этюд? Ошибаешься. Ты у меня будешь играть только по нотам, как наказал учитель Рефоэл. Еще раз услышу «Я шагаю по Москве», и ты у меня заново переиграешь все гаммы и этюды, все до одного.
Переиграть все гаммы и этюды Давидке на этот раз не пришлось. Спасла его высокая, худощавая соседка Йохевед, появившаяся в переулке с двумя ведрами воды в руках.
– Добрый день вам, Ита-сердце! – еще издали возвестила о себе Йохевед. – Как вам нравится наша веселенькая новость?
– Неужели правда? Моему Боруху не очень-то верится. Мой Борух говорит, что этого не может быть.
– То есть почему не может быть? Веревочник Йона сам видел, как этот бандит, пропади он пропадом, пешком тащился на рассвете по дороге к местечку, чтоб его на веревке тащили!
– Вот мой Борух и спрашивает: «Неужели этот разбойник не знает, что у нас в местечке снова живут евреи? И почему вдруг пешком?»
– А вы хотели, чтобы он к нам приехал барином в золотой карете? Боже мой, как только носит земля на себе такого злодея?
– Ну а реб Гилел знает уже?
Реб Гилела, кажется, нет дома, поехал со своей Шифрой в Летичев, чтобы договориться с тамошней капеллой. Шутка ли, в таком возрасте женить сына, да еще единственного к тому же.
– Если, не дай бог, правда, что этот ирод заявился сюда, то можно себе представить, что за свадьба будет. Реб Гилел, наверно, захочет ее отложить. Что вы скажете, Хевед?
– Как можно отложить свадьбу, если жених с невестой и сваты уже в пути? Сколько, по-вашему, отнимает дорога сюда из Ленинграда? Ой, чего я стою? Скоро прибудет ремонтная бригада, а я еще не приготовила раствор.
Схватив ведра, Йохевед исчезла в ближайшем дворе. Вскоре она появилась у обитой дранкой стены своего дома. Заткнув подол юбки выше колен, она ступила босыми ногами в раствор глины с кизяком и принялась старательно месить, напевая полуеврейскую-полуукраинскую песенку.
– Такая напасть на нашу голову! – заговорила Ита, ни к кому не обращаясь. – Откуда он взялся, чтоб его лютая смерть взяла, боже праведный! А ты, Давидка, вижу, опять принялся за свое? – неожиданно набросилась она на внука, который успел сыграть пока несколько песенок. – Ну что ты себе думаешь?
– Бабушка, я же этюд играю.
– С каких это пор, хотела бы я знать, «Пусть будет солнце и пусть буду я» стало этюдом? Забываешь, кажется, что твоя бабушка уже знает наизусть все гаммы и этюды не хуже, чем, прости господи, кантор знает молитвы.
Лишь теперь Ита заметила невысокого пожилого человека с кожаным чемоданчиком в руке, стоящего на углу переулка. Он улыбался, и его улыбка говорила о том, что человек этот стоит здесь уже довольно долго, наблюдая уловки Давидки, затеявшего свою игру с бабушкой.
– Скажите, пожалуйста, что мне делать с этим неслухом, – пожаловалась Ита незнакомцу. – Учитель музыки Рефоэл, то есть Рафаил Натанович, тысячу раз наказал следить за этим сорванцом, чтобы он не играл на слух, так как игра на слух, говорит учитель, гибель для ребенка. Игра на слух точно алкоголь, говорит реб Рефоэл, то есть Рафаил Натанович. Сами видите, как он слушается. А кто, думаете, остается потом в ответе? Бабушка, конечно. В наше время во всем, слава богу, виновата бабушка.
– Сколько ему теперь, вашему молодому человеку? – спросил незнакомец, подойдя к вишне, под которой стоял Давидка.
– Десятый пошел, не сглазить бы. Казалось бы, с меня достаточно того, что на мне лежат все заботы по дому, по огороду и все остальное, так нет же, следи еще, чтобы дорогой внучек не пропустил, упаси боже, утреннюю физкультуру, как когда-то, прости господи, нельзя было пропустить утреннюю молитву, и помоги ему – смехота, да и только! – уроки делать. И к кому, думаете, бежит он со своими шарадами, загадками и пионерскими зорьками?..
– А родители где?
– Родители? Днем они на заводе, а вечером бегут на «самодеятельность». Не знаете современных пап и мам?
– Ну да, у меня примерно тоже так. Я ведь тоже, можно сказать, дедушка.
– Одним словом, работы у меня, слава богу, предостаточно. Казалось бы, с меня хватит. Так на тебе – новая напасть. Пошла мода записываться на пианино в кредит. Половина Меджибожа – да что я говорю! – не половина, а почти все местечко и многие колхозники стоят в очереди за пианино. А пока суд да дело, в магазине раскупили все аккордеоны, баяны, гармоники, и музыканты загребают денежки…
– Вот как! А много их, музыкантов, у вас в Меджибоже?
– Откуда сегодня возьмутся музыканты в местечках? Даже Липовец, Липовец знаменитого Столярского, остался, говорят, без капеллы. Я просто не знаю, что было бы, если бы реб Рефоэл, то есть Рафаил Натанович, не бросил скорняжить и не взялся бы снова за музыку. Знаете, просто жаль человека – его же разрывают на части… Ах, разговорилась и даже забыла попросить вас присесть! Давидка, вынеси гостю стул!
– Спасибо, мне сидеть некогда. Скажите, пожалуйста, где здесь у вас живет Гилел Дубин?
– Портной реб Гилел? Вот тут у нас, в переулке Балшема, живет он, напротив слесарной, вон там, где точило стоит.
Незнакомец посмотрел в ту сторону, куда показала Ита, и увидел два домика-близнеца с высоким цоколем, красными ставнями и стеклянными дверьми. На двери ближайшего домика был нарисован сифон, а у крыльца соседнего стояло точило с прикрепленной к нему жестяной кружкой, куда бросали деньги за пользование им.
– Что вы так странно смотрите на меня? – спросил вдруг незнакомец.
– Кто, я? – спохватилась Ита. – Просто хотела спросить, зачем, собственно, вам нужен реб Гилел? Вы его родственник?.. Ваш выговор не очень-то похож на наш. У нас на Подольщине говорят немного иначе.
– А как говорят у вас на Подольщине?
– Что значит как? Вот так, как я говорю. Откуда же вы приехали?
– Из Москвы.
– Ой, из Москвы! Борух! Борух! Подойди сюда! Ой, чтоб вы были здоровы! Знаете, о чем я вас попрошу? Может, возьмете две-три баночки варенья для моего сына? У меня там сын, женатый, работает у Лихачева, на ЗИЛе… Брысь, злодейка! Она, кажется, уже нашкодила, эта воровка! – крикнула вдруг Ита и бросилась во двор за удирающей кошкой.
Приезжий обратился к Давидке:
– А ну, маэстро, покажи-ка, что ты умеешь. Не бойся, твой дирижер занят теперь кошкой.
Не успел Давидка прикоснуться к клавишам, как появилась Ита. В одной руке она держала зарезанную курицу, а в другой – небольшую разделочную доску.
– Еще секунда – и нечем было бы справлять субботу. – Она села на крылечко и принялась разделывать курицу. – Вы, я вижу, присматриваетесь к мебели. Если хотите купить, мы слишком торговаться не будем.
– Вы собираетесь выехать отсюда?
– Выехать? Мы за свою жизнь, благодарение Богу, достаточно наездились. Это наш московский сын, работающий у Лихачева, прислал нам новый гарнитур. Вот мы старую мебель и выставили для продажи.
– И вы здесь ждете покупателя? Не лучше ли отвезти мебель па базар?
– Ой, чтоб вы были здоровы! Вы думаете, здесь вам Москва? У нас в местечке, если надо продать какую-нибудь громоздкую вещь, ее выставляют на улицу перед домом. Дай боже так скоро избавиться от всех напастей, как скоро найдется покупатель!.. Борух! Борух! – снова крикнула она мужу. – Нашла на человека блажь корчевать, никак не оторвешь его. Так вы мне окажете добрую услугу и возьмете для моего сына варенье? Борух!
Наконец появился Борух с заступом в руке. Увидев незнакомого человека, он протянул ему руку и, обратившись к жене, спросил ее:
– Ита, ты меня звала?
– Разве его дозовешься?! Только и знает, что копаться в земле. Стоит ему увидеть свободный клочок земли, как он тут же принимается раскапывать его и засевать. Тебе что, мало своего огорода и садика, что ищешь себе новых поместий?
У Боруха тихий, мягкий голос, даже когда он сердится.
– Не люблю, когда говорят глупости. Я, что ли, ради наживы делаю это? Перед войной, – обратился он к незнакомцу, – у нас, как и во всех еврейских местечках, дом на доме стоял. Пришли гитлеровцы, будь они прокляты, и развалили все лучшие дома – золото искали…
– Чтоб их смерть искала!
– Чем же я виноват, что не могу равнодушно смотреть на осиротелую землю? Она, земля, как вам известно, не бесплодна. Даже если не засеешь ее, она все равно что-то родит. Но важно ведь, что именно. Если б я не развел кругом несколько садиков и огородов, тут вырос бы такой лес крапивы и бурьяна, что не видно было бы домов. Дай бог, чтобы сегодня же появился бульдозер и оставил меня без моих поместий.
– Боюсь только, что, пока бульдозер доберется до твоих поместий, они высосут из тебя все соки. Ты совсем забываешь, что уже вышел из игры, что ты уже пенсионер, дай бог тебе жить до ста двадцати лет! Ты так увлекся своими землями, что даже не спрашиваешь, откуда этот человек приехал. Они ведь из Москвы!
– В таком случае еще раз шолом алейхем вам. Мы с Москвой в довольно близком родстве.
– Я им уже рассказала.
– Так зайдемте, будьте добры, в дом. Какие бы вы хотели: три на четыре, четыре на шесть или, может, кабинетные вам сделать?
– Что ты морочишь человеку голову своей фотографией? Они спрашивают о портном Гилеле.
Борух несколько растерялся.
– Зачем вам, к примеру, нужен реб Гилел? Порадовать новостью? Его нет дома, уехал…
– Какой новостью?
– Не слыхали разве?
– Откуда мне слыхать, если я только что приехал? Что-нибудь случилось?
Борух помолчал, разглаживая густую, жесткую бороду, словно советуясь с ней: сказать или не сказать?
– Мы, собственно, еще сами не знаем точно. Мало ли что могло показаться нашему Йоне.
– Все же…
– Если это, не дай бог, правда… – начала было Ита, но Борух перебил ее:
– Как ты думаешь, если б Алешка остался жив, неужели он за все двадцать лет не дал бы о себе знать? У него ведь живет здесь родная сестра. А кроме того, как он не побоялся вернуться сюда? Нет, его наверняка давно уже нет на свете.
– Но Хевед говорит, что Йона сам видел его сегодня.
– Слепой видел, как хромой бежал! – Борух махнул рукой и спросил приезжего: – Так зачем же вам нужен реб Гилел? Хотите себе что-нибудь пошить?
Ита не дала гостю ответить:
– И взбредет же тебе такое на ум. Человек приехал из столицы, а ты его спрашиваешь, не собирается ли он у нас пошить себе что-то. В Москве что, уже перевелись портные?..
Давидка, все время прислушивавшийся к разговору, начал потихоньку наигрывать отрывки мелодий, попурри из разных песен. Никто, кроме приезжего, кажется, не заметил этого.
– Послушайте, чего вы стоите? За те же деньги можно и присесть! – воскликнул Борух, вынося из дому стул. – Гилел, наверно, еще так скоро не вернется. Летичевский автобус должен прибыть не раньше пяти вечера, к тому же может еще случиться, что он часика на два опоздает.
Присев, гость обратился к Боруху:
– Вы, кажется, сказали, что Гилел еще работает? Но, как я слыхал, ему уже за восемьдесят.
– Что же тут такого? Вот есть у нас бондарь Йосл… Ита, сколько ему лет?
– Кому? Бондарю Йослу? Около девяноста, не сглазить бы.
– И все же он каждое воскресенье выносит на базар бочоночек, а иногда даже два. На одну пенсию прожить пока трудновато, и почти все наши пенсионеры подрабатывают понемногу дома.
– А что говорит по этому поводу ваш фин?
– Фининспектор? Теперь, слава богу, другие времена, теперь не приходится завешивать окна и запирать двери. Фининспектор смотрит теперь на все это не так, как раньше. И действительно, какой вред, скажите, пожалуйста, государству от того, что я, Борух Гриц, сфотографирую за день двух-трех человек или, скажем, реб Гилел сошьет костюм кому-нибудь? Разве наше государство не хочет, чтобы людям лучше жилось? Фабрик и заводов, где такие пенсионеры, как я или как реб Гилел, могли бы поработать два месяца в году, как полагается по закону, во многих местечках пока еще нет. А жить, друг мой, надо.
– И на всех хватает работы?
Борух даже подскочил:
– Извините, вы таки живете в столице, но жизни, как я вижу, не знаете. Вам известно, как живется в наше время колхознику?
Тут в разговор вмешалась Ита, еще возившаяся с курицей:
– Я б желала всем нашим друзьям такую жизнь. Село никогда еще так хорошо не жило.
– А это уже давно известно, – продолжал Борух, – когда оживает село, оживает также и местечко. Кто, по-вашему, первый раскупает в магазинах нейлон, «болонью», джерси и тому подобное? И если брюки, не дай бог, шире на какой-нибудь сантиметр против моды или пиджак не так сидит, думаете, наденут? Боже упаси! И к кому идут с такой работенкой? Ателье у нас так загружено, что раньше чем за месяц вам не сделают. А реб Гилел или другой портной-пенсионер сделает за один день. То же могу сказать и о себе: кому срочно нужна фотокарточка, тот идет ко мне: я до пенсии тоже работал в ателье, и меня знают. Дорогу ко мне все находят, хотя, как видите, вывеска у меня не висит и витрины тоже нет.
– Борух, – отозвалась Ита, – а ну-ка сфотографируй их, интересно, что скажет Москва. Сделай им цветную.
– С удовольствием!
– Отложим, думаю, на другой раз. Я еще не уезжаю.
– А почему не сегодня? Денег я ведь у вас не требую. – И Борух направился в дом за фотоаппаратом.
Приезжий, наблюдавший все время за Давидкой, положил руку ему на плечо и спросил:
– Ну а еврейские песни умеешь играть?
– Что за вопрос! – вмешалась Ита. – Дайте ему волю играть на слух, и он вас угостит такими вещицами, которых теперь и не услышишь.
– А «Фрейлехс моей матери» ты умеешь играть?
Но тут из дома вышел Борух со своим древним, громоздким фотоаппаратом на штативе.
– Пейзаж, – заметил он, как бы извиняясь, – не совсем здесь подходящий: с одной стороны – таз с вареньем и выставленная мебель, с другой – разделанная курица…
– Дедушка, – отозвался Давидка, – сфотографируй их в садике под грушей.
– Неплохая мысль. Как говорится в наших священных книгах: «Нет ничего красивее дерева». Ита, идем тоже с нами.
– Смотри, Давидка, – наказала ему, уходя, Ита, – как бы кошка не вздумала полакомиться курятиной.
– Знаешь что, бабушка, я ее запру в доме. Кис-кис-кис…
Не успели Ита, Борух и приезжий скрыться в садике, а Давидка с кошкой войти в дом, как в переулке поднялся шум. Женщина в пестром платке, спустившемся ей на самые глаза, всеми силами вцепилась мужу в полу пиджака, умоляя его:
– Йона, не ходи, прошу тебя!
– Ципа…
Но Ципа не давала ему слова вымолвить и твердила свое:
– Не пущу! Пожалей хотя бы меня. Не надо с ним связываться. Это же разбойник, он может тебя и ножом пырнуть.
– Плевать я на него хотел. Связанного волка нечего бояться.
– Послушай меня, Йона, не ходи! Разве, кроме тебя, больше некому идти?
Йона рассердился:
– И ты можешь такое говорить! Иди домой! Я скоро вернусь. Пока реб Гилел в Летичеве, нужно, чтобы этот бандит убрался отсюда ко всем чертям.
– Так он тебя и послушает.
– Увидим.
– Один ты не пойдешь! Я позову людей.
– Прошу тебя, не шуми, иди домой! Ничего со мной не станется. Связанного волка бояться нечего.
Йона вырвался из рук жены и быстро зашагал огородами к речке.
– Ой, несчастье мое! – вскрикнула Ципа. – Тот еще, не дай бог, убьет его. Йона! Йона! – кинулась она за мужем. – Подожди, я тоже иду с тобой! Йона! Йона!..
Плотно прикрыв за собой дверь, Давидка уселся на крыльце и заиграл. Начал он с этюдов, заданных ему учителем, но, услышав жалобное мяуканье кошки, перешел на какую-то мелодию, напевая: «Колодец, колодец и кошка…»[20]20
Песенка из оперетты «Суламифь» Аврама Гольдфадена.
[Закрыть]
Из садика вернулись Ита, Борух и приезжий. Последний как бы оправдывался перед ними:
– Я разве скрывал от вас? Разве вы меня спрашивали, кто я, что я, а я вам не ответил?
– Что вы, реб Манус, никто вас не упрекает. Так вы, оказывается, музыкант?
– Тысячу раз извините меня, милая, я не просто музыкант, а оркестрант оперного театра
– Оркестрант, говорите? Пусть будет оркестрант.
– Ита, дай же слово сказать. Все-таки не понимаю, как это вяжется, – спросил Борух, – послали вас сюда, говорите вы, родители невесты? Но они ведь живут в Ленинграде, а вы живете, кажется, в Москве.
– Оркестранта Театра Станиславского и Немировича-Данченко знают также и в Ленинграде.
– Вы, я вижу, богач, не сглазить бы, точно как наш Йона, – сказал Борух, поглядывая на ордена и медали на груди у Мануса.
– Не жалуюсь. Этот орден я заслужил в театре, а вот звездочки и медали принес с фронта. Там я тоже играл, только не на скрипке и не на кларнете, а на гармате[21]21
Гармата – пушка (укр.).
[Закрыть] я там играл, как сказано у одного нашего поэта.
При этих словах Мануса Давидка начал декламировать:
– «Играешь на барабане? – Нет, генерал! – Ну а на флейте? – Нет, генерал! – На чем же играешь, скажи, солдат! – На пушке играю, – ответил солдат».
– Парнишка ваш, вижу, знает еврейский!
– А почему ж ему не знать?
– Так вот, тридцать лет проработал я в театре. Теперь я уже на пенсии, но два месяца в году играю там. А остальные десять месяцев делаю почти то же, что и вы, – подрабатываю понемногу, имею, так сказать, собственную капеллу. Играем на свадьбах, на юбилеях, на всяких других торжествах. Я сам играю на четырех инструментах. Четвертый инструмент, скрипку, я оставил дома. Хотите знать, как я попал сюда? Отец невесты, Матвей Арнольдович, вызвал меня из Москвы в Ленинград, чтобы я со своей капеллой играл на свадьбе его дочки…
Ита удивленно глянула на Мануса:
– На чьей, вы сказали, свадьбе?
Манус, словно не заметив, как Борух с Итой переглянулись, продолжал:
– После свадьбы Матвей Арнольдович говорит мне: «Поезжайте к моему свату в Меджибож на несколько дней раньше и разучите с местными музыкантами несколько современных вещиц – скажем, „Семь сорок“, танго „Суббота“, „Билет в детство“, твист…» Одним словом, заказал целую программу для дубль-свадьбы…
– Ничего не понимаю, – перебила его Ита, – разве они уже справили свадьбу? И что это за дубль-свадьба?
– Ну, так говорится. Вот я и приехал.
– Послушайте, – схватил Борух Мануса за руку, – может, вы насовсем останетесь у нас? Вас тут озолотили бы.
– Так они и возьмут да бросят Москву и Ленинград ради переулка Балшема и Гершеле Острополера. Скажите мне лучше, каков этот сват. Он приличный человек?
– Матвей Арнольдович? Да, видимо, очень приличный человек. Говорят, он занимает в Гостином дворе довольно высокое положение.
Борух скривился:
– Не очень-то почтенное занятие. Не знаю, как у вас там, но у наших здесь торговля не в большом почете. Знал бы реб Гилел, чем занимается сват, навряд ли породнился бы с ним. Ох, сколько этот Гилел настрадался! Единственный во всем Меджибоже, которому чудом удалось спастись.
– Посмотрите только, как силен человек, – отозвалась Ита. – Реб Гилел перед войной был уже дедушкой. И вот пришли фашисты и убили всю его семью. Все, кто не успел эвакуироваться, лежат в земле. Каким же сильным должен быть человек, чтобы после такого несчастья, на седьмом десятке, пойти под хупу в надежде снова стать отцом и дедом! И реб Гилел, как видите, удостоился этого счастья. Посмотрели бы вы, какой у него наследник – рослый, красивый, крепкий!
– Реб Гилел не единственный у Всевышнего. Я недавно был в нескольких местечках и видел, что люди даже старше реб Гилела спешили заново создать семью, чтобы успеть оставить наследника. Очевидно, везде так. Речь ведь идет о жизни, о том, чтобы оставить кого-нибудь после себя.
– Борух, смотри-ка, – перебила Ита мужа, – могу поклясться, что это Ципа там стоит. Она, кажется, чем-то расстроена.
У одного из домиков-близнецов, куда направлялись люди с сифонами за сельтерской водой, – день, правда, был не очень-то жаркий, но шла суббота, – стояла высокая женщина в пестром крестьянском платке на голове и все время бормотала про себя:
– Как я его просила: Йона, не ходи, Йона, не ходи…
– Ципа, что там у вас случилось? – спросил Борух, приблизившись к ней.
От неожиданности Ципа вздрогнула:
– А? Ничего. – Увидев во дворе Боруха незнакомого человека, она кивнула на него: – Кто это у вас?
– Музыкант Манус, приехал на свадьбу.
– Да, нам теперь только музыкантов не хватает. Ох и заварилась у нас каша! Мой Йона, горе мне, ведь теперь у него…
– У кого?
– У злодея, чтоб он провалился!
– А что, он действительно вернулся? Раз так, я тоже пойду к нему.
– Не надо, вы только хуже сделаете. Мой Йона хочет уговорить его, чтобы он убрался отсюда еще до возвращения реб Гилела из Летичева. Мой Йона боится, что, если реб Гилел застанет здесь Алешку, он этого не перенесет.
– Кто еще пошел с вашим Йоной?
– Никто.
– Я возьму с собой алхимика, и мы тоже пойдем туда.
– Боже вас упаси! Йона взял с меня клятву, чтобы я никому не говорила. Этим можно только испортить. Ой, реб Борух, реб Борух, как я боюсь!
– Что вы, Ципа! Ваш Йона был, если не ошибаюсь, солдатом. А учить солдата, как себя вести, не надо. Как там сказано в наших священных книгах: зверя в клетке бояться нечего.
