Текст книги "Красавица Амга"
Автор книги: С. Данилов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)
Рубин протянул для пожатия свою волосатую ручищу.
– Спасибо! – вполне искренне поблагодарил Соболев.
Наутро Соболев выехал в командировку за Лену, в восточные гарнизоны.
Глава пятнадцатая
По сторонам узенькой дороги до полнеба поднимались лиственницы, всё живое попряталось, на свежевыпавшем снегу нигде ни следа, даже обычных во всякое время заячьих набродов. Нехотя тащил сани мухортенький конь, впереди тяжёлой глыбой застыл Суонда, за ним – Кыча. Подобревший в последнее время отец отпустил её с Суондой, за ним – как за каменной стеной. Ехали они на дальний алас за сеном.
Были счастливые времена, когда лес встречал её птичьим гомоном весной, изобилием ягод летом и осенью, нетронутой свежестью зелени или пышной, как песцовый мех, гладью белейших снегов. Теперь не то. Даже снег не казался Кыче столь белым, как прежде, а тот же лес стоял тяжёл и мрачен, как безысходная дума.
Мысли Кычи были одна другой горше. Теперь, когда сожжено её письмо, и особенно после того, как отец тайно провёл к Амге головной отряд пепеляевцев, как она может доказать свою непричастность к этому? Что сделала она, студентка, пусть и бывшая, в своё время так рвавшаяся в комсомол, – что сделала она, чтобы воспрепятствовать злодейству? Письмо? Какое письмо? Где оно? Так мы и поверили тебе, байской дочке!
Картаво каркнув, пролетел ворон, часто махая крылами. Уже теряясь в дали белесого зимнего неба, он ещё раз каркнул, или прощаясь со случайными попутчиками, или приветствуя там, вдали, каких-либо новых. Кыча отвернулась: всё в жизни только нелепость, как этот ворон в стужу, только жестокость, обман и кровь… Вчера утром мать почему-то стала чистить шубу отца. Кыча подошла поближе и увидела запёкшуюся кровь: «Что это?!» Мать испуганно зашептала: «Грех об отце такое подумать! Это оленья кровь… Он зарезал оленя, которого ему подарили. Ну, те…» Она поверила: отец не так-то прост, чтобы полезть в пекло. А всё же как увидит теперь отца или даже подумает о нём – в глазах та же залитая кровью шуба. Пусть и оленья кровь, а всё же кровь…
Если бы позавчера ей удалось окольной дорогой прискакать в слободу и предупредить красных! О, если бы ей удалось! Тогда с какой бы радостью встретил Томмот весть о её подвиге! Тогда бы однокурсники, – опять запоздало принялась она тешить себя, – тогда бы как охотно признались они в ошибке! Не было бы на свете человека счастливей, чем она. Кто помешал ей? Да вот он, Суонда, сидит перед нею. Изо всей силы Кыча замолотила кулаками в каменную спину Суонды. Тот медленно повернулся и, зачарованно глядя на Кычу, широко осклабился. Она сдержала рвущийся изнутри негодующий крик и упала лицом в колени.
Позавчера ночью, после попыток вырваться из дому, Кыча сказала себе, что больше и не взглянет в его сторону, но уже наутро нарушила слово: услышав ласковый шёпот – «Кыча», она против воли откликнулась на этот зов. А днём, когда она лежала, отвернувшись к стене и плача, к ней тихонько подошла мать: «Чем лежать да горевать, съездила бы с Суондой за сеном».
Вдруг с неожиданной лёгкостью Суонда соскочил с саней и пошёл впереди коня, к чему-то приглядываясь на дороге. Затем он вернулся назад, постоял и, быстро возвратясь, принялся разворачивать лошадь.
– Почему назад, Суонда?
Тот молча показал на человеческий след.
– Что это? Человек прошёл?
Суонда утвердительно кивнул головой.
– Останови. Останови же! Почему ты испугался?
– Он с ружьём… – с трудом выдавил из себя Суонда, показав опять на дорогу.
– Ну и что? Почему бы ему стрелять в нас? Мы ни с кем не воюем. Едем, Суонда! Почему назад, когда уже приехали? Давай за сеном.
Собираясь что-то возразить, Суонда усиленно задышал-замычал, но Кыча не стала дожидаться, пока он разродится словом, а решительно отобрала у Суонды вожжи, завела лошадь на дорогу и ударила кнутом. С полуподнятыми руками и с открытым ртом Суонда остался сидеть на санях, не сопротивляясь.
Как ни близко осталось до запасённого сена, ехать пришлось довольно долго. Плохо наезженная дорога ужом вилась и никак не могла приблизиться к елани, уже просматривающейся невдалеке. Суонда, то и дело наклоняясь с саней и разглядывая дорогу, непроизвольно тянулся взять вожжи, но Кыча всякий раз осекала его взглядом. «Чей же этот след, – размышляла она. – Человек не здешний – незачем местным в такое время пешком шляться по лесу. Обут в валенки… У местного были бы торбаса. Человек вооружён – ясно отпечатывался на снегу приклад ружья. Белый или красный? Из белых, так зачем бы ему скрываться, бродить, выбирая пустынные места, – пошёл бы прямо к своим. Сказывают, после нападения пепеляевцев много красноармейцев убежало из слободы в окрестные леса. Пожалуй, это один из тех…»
Кыча оглянулась на Суонду. Тот был сильно возбуждён, но вырывать вожжи из рук Кычи и повернуть назад не собирался. На развилке Кыча, и сама, как видно, в чём-то не уверенная, остановила коня. Сойдя с саней, Суонда обследовал обе дороги. На правой, которая версты через три привела бы к жилью старика Охоноса-собосута, свежая пороша лежала нетронутой. Следы человека в валенках пошли по левой дороге – туда, куда ехали за сеном. Кыча решительно направила коня влево.
– Ыы-ы-ы! – воспротивился Суонда и, едва успев вскочить на сани, протянул руки к вожжам, но Кыча откинула его руки. Вскоре через деревья опять стала просвечивать елань.
– Кы-ча-а… – с мольбой выдавил из себя Суонда.
Кыча решительно перекинула вожжи из одной руки в другую:
– Не бойся, Суонда!
Следы обрывались у огороженного стога, а за изгородью снежный целик лежал нетронутый. К стогу подъехали осторожно, сойдя с саней, осмотрелись, кругом было тихо. Следы человека шли в обход стога. Не заходя за изгородь, Суонда пошёл было по следам, но, сделав несколько шагов, кинулся обратно и за руку оттащил Кычу, которая уже собралась влезать за ограду.
– Что там?
Суонда кивнул на стог и силой повёл Кычу к саням, но Кыча рывком высвободилась от медвежьей хватки Суонды и прошмыгнула между жердями за изгородь. Суонда кинулся вслед, поймал руками лишь пустоту, полез через изгородь напролом, да застрял, зацепившись поясным ремнём.
Кыча обежала стог и здесь, уже на противоположной стороне его, она увидела дуло винтовки, высунувшееся из стога.
Испуганно вскрикнув, Кыча зажала рот рукой. Сидящий в сене, кажется, ничего не услыхал, потому что дуло ружья не шевельнулось. Кыча сделала один, второй, третий шаг вперёд. Всё оставалось по-прежнему. Тогда она вплотную подобралась к скрывающемуся. Суонда, подойдя, откинул её прочь. Падая, Кыча успела заметить, как, закрывая её от опасности, кинулся, растопырив руки, Суонда. Вид его был безумен.
Следя за дулом винтовки, оба некоторое время постояли молча. Дуло оставалось неподвижным.
– Подойдём ближе, – шепнула Кыча.
Суонда отрицательно затряс головой.
Кыча хотела было прошмыгнуть под раскинутыми руками Суонды, но тот ловко поймал её за шапку. Тут только донёсся из глубины стога невнятный звук.
– Стонет…
Оставив шапку в руках Суонды, Кыча раздвинула сено и увидела красноармейца в ушанке с большой разлапистой матерчатой звездой. Человек, обросший светлой бородой, сидел, откинувшись и засунув приклад винтовки под мышку. Глаза его были закрыты, на задубевших губах запеклась кровь.
Кыча слегка тронула сидящего за рукав полушубка:
– Товарищ…
Потревоженный красноармеец застонал.
– Что будем делать, Суонда?
Выражая свою беспомощность, тот лишь покачал головой.
– Так и бросим? Помрёт же!
Хоть Кыча и напирала на Суонду, но хорошо понимала, что Суонде, если тот и заговорил бы сейчас, предложить было нечего. Как они могут спасти этого человека? Где спрячут? Не везти же в дом к отцу…
– Суонда! – решительно потребовала она.
Тот сдвинул шапку на лоб, стал чесать затылок.
– Охонос дома?
Суонда наклонил голову, подтверждая, что Охонос дома.
– Повезём его туда! Заворачивай коня!
Суонда не шевельнулся: ему не понравилось, что затеяла Кыча. Поняв это, Кыча упала на колени, обняла толстые, как брёвна, ноги Суонды.
– Умоляю тебя, Суонда! Мы не можем его оставить на смерть, это грех великий!
Суонда с усилием сглотнул застрявший в горле комок: Кыча, которую он любил и любит всю жизнь по-отцовски, вот уже третий раз молит его… Третий раз… Ничего не говоря, он проворно наклонился и стал поднимать Кычу.
– Что, Суонда? – снизу вверх взглянула на него Кыча.
Молча кивнув головой в сторону раненого, Суонда с ходу развалил изгородь одним толчком и пошёл к коню.
Не зная, за что взяться, Кыча топталась возле раненого. Тот никак не приходил в себя, лицо его обострилось больше прежнего и стало приобретать мертвенно-землистый оттенок.
Кыча взяла винтовку, Суонда, как маленького, поднял раненого на руки, отнёс в сани, и теперь уже не вдвоём, а втроём они молча поехали.
На развилке дорог Суонда решительно завернул коня в сторону жилья Охоноса-собосута. Три-четыре версты они проехали быстро, и резвый бег взятого в кнуты коня прервали возле самой юрты.
Не обратив внимания на Суонду, повернувшегося к ней с удивлённым лицом, Кыча соскочила с саней и побежала к избе. Дверь снаружи была подпёрта поленом, но это её не остановило, Кыча с размаху распахнула дверь. Скрип промёрзшей в пазах двери оказался ржав и безнадёжен, вроде крика ворона, который встретился им по дороге. Кыча обернулась к Суонде и схватила его за рукав:
– Что это?
Суонда стоял молча, спокойно глядя, как часто-часто отскакивает от тяжёлой колоды порога незахлопнувшаяся дверь.
– Их же нет… Съехали куда? – прошептала Кыча.
Изба, построенная впритык с хонотом, ещё не успела выстыть. По всем признакам, родной очаг хозяева покинули не ранее чем нынешним утром. Не иначе как испугались позавчерашнего боя и ушли на всякий случай от греха подальше, а к людным местам поближе. В смутное время жить в одиночку среди тайги было страшно.
Куда же теперь деться им с раненым на руках? Ничего путного на ум не приходило. Про такое безвыходное положение якуты говорят: приходить, так ямка тебе для столба – влезь-ка в неё; уходить, так горло ступы – вылезь-ка! Глаза девушки остановились на деревянном ожиге, прислоненном к челу камелька. Схватив его, она торопливо разгребала золу. К её радости, оттуда блеснули ещё не погасшие угольки. Кыча протянула ожиг Суонде:
– Разжигай огонь!
Кыча принесла охапку сена, разостлала на топчан, а когда в камельке заплясало пламя, придвинула топчан к камельку.
– Суонда, тащи его сюда!
Видя, что Суонда собирается что-то сказать, Кыча повернула его к двери лицом и подтолкнула:
– Пошевеливайся! Опоздаем с сеном!
Огонь в камельке горел жарко, и скоро в избе стало заметно теплее. Раненого положили на топчан. В сознание он так и не пришёл: то стон, то бред. Там, возле стога, он показался человеком уже в годах, а оказался совсем молоденьким парнем.
Кыча расстегнула пуговицы его полушубка, хотела было снять его, но оказалось, что левая, окровавленная до заскорузлости пола присохла к телу.
После долгой возни ей удалось стянуть с русского валенки. Пальцы его ног были сильно обморожены. Сперва Кыча принялась их растирать, затем Суонда растирал их снегом, но ничего не помогло.
Тем временем закипела вода, отыскали на полочке старую берестяную чашку-кытыя, остудили в ней кипяток и дали раненому попить, но он не мог расцепить сжатые зубы, и пришлось вливать воду в рот по капле. Затем, обмакивая в воду свой головной платок и прикладывая его к присохшим местам, Кыча осторожно отделила от тела раненого сначала полу полушубка, затем гимнастёрку. Оказалось, нижнюю рубашку он разорвал и перевязал себе рану. Задубевшие от крови полоски ткани крепко присохли к ране, Кыча не решилась их трогать. Пуля застряла где-то в теле, выходного отверстия на спине не было. Раненый внезапно открыл глаза.
– Товарищ! – обрадовалась Кыча. – А товарищ!..
Тот беспокойно заметался, из горла его стали вылетать хриплые звуки, будто он давился словами, которые хотел произнести, и вдруг закричал:
– Ма-а-ма!
Кыча положила ему на лоб свой платок:
– Товарищ! А товарищ!
Раненый медленно, будто устало, вытянулся и закрыл глаза. На застывшем лице его продолжали жить только губы. Опалённые внутренним жаром, потрескавшиеся, они еле заметно вздрагивали и шевелились, но никаких слов разобрать было нельзя. Долго ещё не отходила Кыча от раненого, но так ничего и не добилась: он не очнулся.
– Едем домой! Надо взять для перевязки что-нибудь, нужен йод… Вечером ты со мной приедешь сюда? – заторопилась Кыча. – Ах, с отцом-то как же? Он не должен ничего знать. Вечером со мной тебе нельзя… И коня брать нельзя – отец хватится. Сколько здесь будет – не больше кёса? Пойду пешком… У матери как-нибудь отпрошусь… И ты мне тоже не запретишь! Так ведь, Суонда?
Суонда, как всегда, неопределённо пожал плечами и что-то промычал.
Раненого завернули в его полушубок, застегнули все пуговицы, обули в валенки, надели шапку и рукавицы, в камелёк подложили побольше поленьев и, чтобы от случайного уголька не занялось сено под раненым, топчан оттащили от камелька.
– Товарищ, вы слышите меня?.. Я скоро приду. Ждите меня…
Они заехали к стогу, Кыча, торопя Суонду, не дала ему как следует наложить воз.
Обеспокоенный их долгим отсутствием, Аргылов встретил их прямо у сеновала.
– Почему припозднились? Почему так мало сена взяли? Что-нибудь случилось?
Суонда вместо ответа глянул на Кычу.
– Ничего не случилось, – спокойно ответила отцу Кыча, однако не прибавила больше ничего и с независимым видом пошла к дому. Взойдя уже на крыльцо, она оглянулась на Суонду: «Скажет, нет?»
Этот вечер показался Кыче бесконечно долгим. По приезде домой она пошла к матери в хотон и рассказала ей, как нашли они раненого, и чуть ли не в слезах стала умолять помочь. Она прибегла даже к обману, сказав, что с раненым парнем они вместе учились. Мать вначале стала её отговаривать: если узнают, беды не оберёшься. Но видя, что Кыча не отступится и пойдёт на безрассудство, не отпусти её, Ааныс скрепя сердце согласилась. Кыча дала слово, что до рассвета вернётся. Заранее припася йод, чистую материю для перевязки, кое-что из съестного, она всё это припрятала в укромном месте.
Вечерний огонь в камельке стал затухать, тлеющие угли закидали золой, вытяжную трубу заткнули обгорелой кочкой. Люди разошлись спать по своим оронам… Накрывшись с головой одеялом и притворясь спящей, Кыча стала дожидаться, когда заснёт отец.
Как назло, старик долго ворочался с боку на бок. В конце концов, когда у Кычи терпение стало уже истощаться, захрапел. Тогда Кыча тихонько встала, под одеяло положила кое-какую свёрнутую одежду, стараясь, чтоб было похоже издали на спящего человека, поцеловала мать и осторожно на носочках пробралась на чёрную половину дома. Челядь непробудно спала. Схватив заранее припасённый мешочек, Кыча скользнула за дверь.
Была глубокая ночь, бесчисленно высыпали на небе звёзды. Выйдя на опушку леса у дороги, девушка припустилась бегом.
Чем дальше в лес уходила дорога, тем становилось угрюмей. Мрачная, без просвета мгла охватывала со всех сторон, деревья казались чудовищами! Скрип собственных шагов слышался топотом преследователя.
Чуть больше чем через час Кыча добралась до жилья Охоноса-собосута. Но тут, когда она уже достигла изгороди, силы покинули её; ноги совсем отнялись, руки безвольно повисли, перехватило дыхание. Чтобы не упасть, она схватилась за жерди. Повисев на них, она понемногу стала приходить в себя и подняла уже голову, как вдруг из-за леса выплыла луна и, вначале маленькая, не больше колодки ручной наковальни, на глазах стала расти в высоту и вширь, заслоняя собой горизонт. Показалось даже, что она качается, то удаляясь, то приближаясь вплотную.
– А-а-ай!
Закрыв лицо руками, Кыча опять приникла к изгороди, стараясь не видеть того, что на неё надвигалось. Но ничего не произошло. Она подождала ещё, и опять ничего… Всё оставалось по-прежнему. Кыча решительно оттолкнулась от изгороди, подошла к избе и распахнула дверь.
– Товарищ!..
Звук собственного голоса в тёмной избе отдался в дальнем углу смежного пустого хотона.
Кыча разгребла тлеющие угли, подбросила поленьев, и сухое смольё быстро занялось, ярко осветив убогое покинутое жилище.
Раненый по-прежнему был в забытьи. В такт короткому затруднённому дыханию шевелилась его светлая борода. По-видимому, он так и не приходил в сознание. Кыча подтащила топчан поближе к камельку.
– Товарищ!
Он не слышал. На искусанных в беспамятстве и опухших губах осел белый налёт, запавшие глаза ушли далеко в глубь глазниц. Упав возле топчана на колени, Кыча с отчаянной верой в невозможное стала звать его:
– Товарищ! Милый!.. Ну, открой же глаза! Скажи хоть слово!
Раненый не откликался.
Старик Аргылов тем временем внезапно, как от толчка, проснулся, открыл глаза. Сквозь сон ему послышались на дворе чьи-то шаги. Впрочем, ничего подозрительного не оказалось, было тихо. Во все носовые завёртки храпел Суонда, да изредка постреливала ледяная обмазка дома. Послышалось… Старик перевернулся на другой бок и укрылся одеялом с головой. Вызывая сон, он стал нарочно зевать – не помогло, попробовал по-сонному захрапеть – тоже без пользы. Сон покинул его окончательно, что за напасть! Однако что это всё-таки ему послышалось?
У Аргылова была лишь одна мысль: Валерий. Зная о приговоре, старик всё равно не переставал ждать его. Днём ли, заслышав дальний скрип саней, он невольно настораживался: а вдруг… Ночью ли, как сейчас, проснувшись от малейшего шума, он опять молил судьбу: а может…
Белые похвастались ему, что через несколько дней займут Якутск и вырвут из лап чекистов его Валерия, да только не видно, чтобы они спешили. Вроде бы дожидаются, когда с главными силами подойдёт сам генерал, только вот когда соблаговолит он прибыть – вилами по воде писано. Лишусь сына – вроде бы и не жил. Дочь? Э, что дочь! Всё у неё наперекор, всё назло. Хоть вот сегодня: «Ничего с нами не случилось…» И ни слова больше. Что-то, однако, лица у них были какие-то особенные…
Аргылов продолжал вертеться; ему одинаково неудобно было и на правом боку и на левом. Попробовал лежать на спине – ещё хуже. Что же всё-таки его взбудоражило? Померещилось? Нет, шаги слышались явно… Старик решительно встал, на ощупь добрался к печке, нашёл свои торбаса, двинулся к чуланчику и, приоткрыв дверь, вгляделся: спят… Аргылов выбрался во двор облегчиться. Было где-то за полночь. Пар дыхания шипел, замерзая на лету. В черноте неба завис небольшим рожком ущербный, на исходе, месяц.
Что же всё-таки его разбудило? – продолжал он думать под одеялом. Иметь острый слух иногда бывает обременительно: забеспокоишься, заслышав что-нибудь, в большинстве случаев оказывается пустяк, да и только. Нет, всё-таки давеча он ошибся, надо было расспросить их построже, что-то не так, неспроста они опоздали. Может, узнали новости о Валерии? Будь вести из добрых, не преминули бы рассказать. А если недобрые? Кыча хотя и не особенно благоволит к брату, однако же родная кровь… Давеча как ни скрывалась, а всё равно видно было, что встревожена. Пожалуй, так оно и есть: слышали что-то и скрывают. Утром надо будет как следует расспросить… Что такое услышали они? Гадай не гадай – всё равно недоброе что-то. Нет, он не выдержит до утра. Эдак в догадках ума лишишься – до утра-то…
Аргылов резко отбросил одеяло и опять направился к чулану.
– Кыча…
Он слегка потеребил край одеяла, но дочь не пошевелилась. Тогда Аргылов осторожно откинул одеяло… Не веря глазам, старик поспешно разрыл постель и ахнул: вместо дочери куча тряпья!
– Сатана, дрыхнешь? Где дочь? Где, я тебя спрашиваю?
Ааныс подобрала сброшенное мужем одеяло и опять накрылась им.
– Ка-кая дочь?
– Сколько у тебя дочерей, стерва?
– Не-не знаю…
– Как так не знаешь? Говори, куда она ушла!
Схватив жену за локти, Аргылов заставил её сесть на постели.
– Не-не знаю…
– Сатанинское отродье!..
Старик с силой отбросил жену к стенке и кинулся в переднюю, свалив на пути скамейку.
– Подымайся, мешок с мясом! – Он сорвал с Суонды одеяло.
Заполошный крик хозяина до Суонды не дошёл – он захрапел пуще прежнего.
– Чурбан, проснись же! – Хозяин схватил хамначчита за волосы и стал мотать его голову из стороны в сторону. – Тьфу, собака!
С трудом заставив сесть его на постели, старик крикнул ему прямо в ухо:
– Дуралей, где Кыча? Куда она подевалась?
Но тут на Суонду напала судорожная зевота – зевал он очень долго, понемногу стал приходить в себя и, увидев хозяина перед собой в одном исподнем, удивлённо взмыкнул.
Аргылов неожиданно вкрадчивым и задушевным голосом шепнул в ухо Суонде:
– Кыча наша попала в беду…
Как от укола шипом, Суонда резко повернулся к Аргылову:
– Ы-ы-ы!
– Ну, долго ещё будешь чухаться? Одевайся!
Они вышли во двор, и скоро по дороге к жилью Охоноса-собосута резво застучали копыта.
Кыча покормила раненого, понемногу, по ложечке вливая ему в рот разогретое молоко и жидкий суп. К её радости, тот исправно глотал, хотя всё время оставался с закрытыми глазами и ни на что не откликался. А Кыча говорила без умолку, чтобы дозваться его, но скорее – для себя. Собственный голос придавал уверенности. Ей казалось, что едва она замолчит, тут же надвинется какая-нибудь беда.
– Вот мы и поели, попили… А теперь осмотрим рану – как она там? Я с собой захватила йоду. Потом перевяжем. Ладно? А вы потерпите. Скоро придут красные, вас положат в больницу, и вы поправитесь. Вы обо мне будете помнить? Встретите меня в Якутске на улице… Нет, лучше придёте к нам в педтехникум… У нас там хорошие ребята… Ой, старая перевязка присохла к ране! Придётся отмачивать… Ну ничего, тёплой воды у нас много.
С головой уйдя в хлопоты, Кыча не расслышала, как подъехали на санях и во дворе заскрипели по снегу чьи-то шаги. Рывком отворилась дверь, и вошёл разъярённый отец. Выронив из рук кыйтыя с тёплой водой, ещё не зная, что делать, она бессознательно кинулась к нарам, где у стены стояла винтовка раненого, уже протянула руку, чтобы схватить винтовку, как на неё обрушился удар, и Кыча упала, больно ударившись головой о топчан.
– Чего там застыл истуканом? Вынеси этого человека и брось в сани!
Суонда, не рассуждая, так же легко, как в прошлый раз, взял раненого, завернул в полушубок и понёс к выходу.
– Не трогайте его! Не трогайте! – Кыча вскочила и стремглав кинулась к двери.
Аргылов перехватил дочь. Не помня себя от горя и гнева, Кыча забилась в цепких руках отца.
– Опять застыл, дурень! Пригвоздили тебя, что ли?
– Суон-да-а!.. – отчаянно вопила девушка.
Громко стукнула захлопнувшаяся дверь.
– Айа-ка-у! – взревел Аргылов, рывком свалил на пол дочь и схватился за укушенный палец. – Ну погоди уж, зверёныш! С такой дикой и поговорю по-дикому!
Он схватил дочь, насильно надел на неё шубу, нахлобучил шапку, выволок её, упирающуюся, во двор и бросил в сани, рядом с раненым.
– Поезжай!
Сани тронулись, но отец не отпускал её, цепко держал.
– Звери вы! Вам не жаль умирающего человека! Куда вы его везёте! Везите и меня туда же – это я его нашла и укрыла!
Никто ей не ответил. Выбившись из сил, в конце концов умолкла и Кыча. Дальше до самого дома никто из них не проронил ни слова.
Остановились возле ворот.
– Езжай в слободу, – распорядился Аргылов, обращаясь к Суонде. – Сдашь его там…
– Меня тоже! И меня везите туда! – крикнула Кыча, крепко ухватясь обеими руками за передок саней.
– Чего стоишь, дубина?! Поезжай!
Аргылов сдёрнул дочь с саней и толчками погнал её к дому. До смерти перепуганная Ааныс встретила их на пороге. Аргылов в последний раз толкнул дочь, и она с размаху влетела в раскинутые руки матери.
– Дуры! С вашими ли куриными мозгами соваться в такие дела? С чего это вдруг вы души не зачаяли в этом русском? Кто он вам – сын ли, брат? За Бэлерия у вас душа не болит. Я вижу! Заелись на готовом, начали с жиру беситься. С собаками у меня и разговор собачий. Я найду на вас укорот, заставлю ходить по одной половице и дышать в пузырь!
Старик втолкнул жену и дочь в их чулан. А утром следующего дня на чёрной половине дома, где жили хамначчиты, Аргылов велел отгородить небольшой закуток и заточил в него дочь. На дверь этой темницы он повесил тяжёлый замок, а ключ опустил себе в карман.
Глава шестнадцатая
За рекой в Павловске Соболев был уже второй день. Он побывал в окопах, укреплённых балбахами, осмотрел пулемётные гнезда, проверил, где поставлены дозоры и как эти дозоры организованы. Половину второго дня он проверял боевую и политическую подготовку бойцов. Начальнику гарнизона было сделано строгое замечание о нерегулярности политзанятий, после чего, пообедав, он в сопровождении бойца выехал за посёлок, чтобы, как он объявил начальнику гарнизона, лично провести рекогносцировку. Соболев едва дождался этого момента. Вначале на радостях оттого, что удачно выбрался из Якутска, он подумывал, не махнуть ли сразу же на восток, но, успокоившись и поразмыслив, решил быть осмотрительным, не вызывать подозрений. В позапрошлом году бывшие царские офицеры из того же, где и Соболев служил, облвоенкомата сбежали в Усть-Маю да сколотили там белые повстанческие отряды. С тех пор к военспецам красные относятся сдержанно. Во имя той же предусмотрительности он, в соответствии с данным ему предписанием, должен был посетить ещё и Маинский гарнизон, но это было уже сверх всякого терпения, да и рискованно. Хорошо, что начальник гарнизона в Павловске оказался дельный человек, остался руководить работами. А ну, как тот, в Маинцах, бросит всё да увяжется за тобой – поди отвяжись! Нет, задуманное надо осуществить сегодня же. Сегодня…
В лёгкой кошевке Соболев и его провожатый выехали на северо-восток и на окраине деревни, где по глубокому снегу разошлись несколько дорог, чуть приубавили бег.
– Эй, куда барда баар? – спросил сопровождающий Соболева красноармеец-якут, обращая к нему своё улыбающееся лицо.
– А куда ведут эти дороги?
– Бу – Якутск, там – на Тыыллыма, вот – на Хобгума, а этот – прямо Амга…
– Езжай прямо!
Рысью пересекли широкую елань и въехали в лес.
– Есть тут наши посты?
– Да. Вёрст один-два отсюда…
– Поезжай! Посмотрим, как там несут службу…
Дорога оказалась на редкость извилистой, меняла направление едва ли не за каждым деревом и за каждой валежиной. Тут и встречного-то увидишь, только столкнувшись с ним нос к носу. Что и говорить, у дикого народа и дороги дикие.
– Стой!
Ушедший глубоко в себя Соболев очнулся, но схватился не за кобуру пистолета, а за левую полу, куда была зашита та драгоценная бумажка! Эраст Константинович чуть не плюнул с досады на самого себя: так в решающий момент можно попасть впросак…
– Это я, Харитон Халыев! – не останавливаясь, крикнул в ответ возница.
– Стой! Стрелять буду!
– Э, не стреляй, догор! Видишь, это я…
С двух сторон на дорогу выскочили два вооружённых красноармейца – русский и якут.
– Документы!
– Начальник. Приехал из города, – шепнул Халыев дозорному.
– Документы!
– Молодцы! Образец бдительности… – натянуто улыбаясь, похвалил Соболев и протянул своё командировочное удостоверение.
Поочерёдно изучив удостоверение, дозорные вернули его владельцу.
– Харитон, надо слушаться приказов. Сказано тебе «стой!», значит, надо остановиться. Смотри, нарвёшься на выстрел.
– Айыккабын, догор! Уж больно ты сердитый!
– «Айыкка» будешь кричать потом, когда пуля ужалит. Дальше поедете, будьте осторожны: там у нас только один пост.
– От имени командования объявляю вам благодарность!
Соболев пожал руки обоим дозорным. Те, отступив на полшага, вытянулись и взяли под козырёк.
– Загордился, на пост его, видишь, поставили, – погоняя лошадь, бормотал по-якутски Харитон. Затем обратился к Соболеву: – Куда барда баар, табаарыс хамандир?
Соболев махнул рукой вперёд.
– Ладно! – Харитон подстегнул коня вожжами. – Полный вперёд!
«Хорошо бы вот так приехать в самую Амгу! – подумалось Соболеву. – Уговорить бы этого парня! Посулить ему денег, одежды, еды…» Соболев стал наблюдать за кучером. Парень, кажется, с виду лишь прост. Неудивительно, если он окажется агентом Чека. Наверняка ещё и комсомолец. Вот из такой-то зелёной зелени как раз и получаются красные фанатики. Нет, пожалуй, этому довериться нельзя. Лучше подумать, как от него избавиться, и скорее, не доезжая поста. Тогда спросят, почему еду один. Скажу, что провожатые чуть приотстали. Должны поверить: документы-то подлинные. А дальше – надежда на коня.
Когда отъехали настолько, что звук пистолетного выстрела не услышать дозорным ни сзади, ни впереди, Соболев медленно потянулся рукой к кобуре.
– Кх-гм… Кх-гм…
Нарочитый кашель заставил Соболева вскинуть глаза. Он взглянул на кучера и обомлел: по-прежнему, с неизменной улыбкой, выставив напоказ свои кривые зубы, Харитон сидел к нему вполоборота и почему-то держал винтовку на коленях. Дуло винтовки было направлено Соболеву прямо в живот, а палец правой руки Харитона, вынутой из рукавицы, лежал на спусковом крючке. «Вот дикарь!» – мысленно обругал его Соболев и сделал вид, что поправляет на себе портупею. Почему он обернулся к нему? Почему винтовку направил на него, а главное – палец на спусковом крючке?
– Товарищ боец, положите винтовку!
– Нэлэза, табаарыс хамандир! Белэй многа, – возразил Харитон и опять дурацки осклабился. – Ещё барда, табаарыс хамандир?
– Да-да, ещё!
– Ладна. Сат! – не спуская взгляда с Соболева, Харитон понукнул коня.
Впереди замаячил большой алас.
– Сколько ещё осталось до поста?
– Три верста. Кончится там ойур, будет ещё алас. Там ещё ойур, как кончится – пост сразы.
– Можно ли обойти этот пост? – спросил нетерпеливо Соболев и, поняв, что допустил оплошность, тотчас поправился: – Могут ли бандиты незаметно проскочить мимо поста?
– Есть, бар. Один верста суда – есть маленький дорога, – махнул рукой влево Харитон.
– Дорога выходит на тракт?
– Да-да, тракта сапсем билиска. Один кёс, десят верста…
Давая понять, что разговор окончен, Соболев громко крякнул и отвернулся. Кучер, однако, не переменил позы и не погасил свою бессмысленную улыбку. В конце концов, чему этот дикарь улыбается? Он что, издевается? Ну да чёрт с ним совсем! А что, если дозорные последнего поста не позволят ему поехать дальше? Настаивать опасно, могут и задержать. Ну и попал в оборот! Трезво рассуждая, на последнем посту ему появляться нельзя, надо этот пост объехать. И дикаря всё же надо убрать, иначе он не даст поехать объездной дорогой.
Въехали на алас. Дорога петляла меж редких деревьев по северной стороне его, а на южной, совсем недалеко за лесистым мыском, стлался по ветру дым – там стояло чьё-то жильё. Соболев беспокойно заворочался в санях.
– Ноги отсидел… Тесно тут! И давай поедем как-нибудь побыстрей…
