Текст книги "Красавица Амга"

Автор книги: С. Данилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)

«Старик, старик! Оказывается, ты затуманил меня неправдой. Я тебя не виню. Верю, что ты мне желал, как и сам говорил, только добра. Но ты, старик, был неправ. Пожалуй, есть на свете счастье и для бедняка. И потому прав латыш: хватит жить бездумно! Позорно сидеть сложа руки и ждать, пока другие добудут тебе твоё счастье, может, ценою своей жизни».

Исполнить завещание латыша удалось не сразу. Над Сибирью властвовал тогда Колчак. Попал Ойуров к красным только в декабре 1919 года, когда в Якутске свергли власть белых. С тех пор в составе революционных войск он прошёл немало дорог.

Как отговаривали его товарищи из Якутска от этой рискованной поездки, но уступили всё же. Он хотел скрытно пробраться в окружённый отряд Строда, передать распоряжение командования, поддержать осаждённых. Под видом возчика ему удалось пробраться в Сасыл Сысы, и, может, всё получилось бы, но его послали в лазарет доставить раненого офицера, а там случилась неожиданная встреча с поповной. К несчастью, та узнала его, хоть он сделал всё, чтобы изменить свою внешность.

По привычке Ойуров опустил руку в карман за трубкой, но обнаружил вместо неё кусок лепёшки. Трубку отняли у него при обыске.

Подошёл, кажется, твой чёрный час, Ойуров. Сомнительно, что ты вырвешься из лап этих оголтелых бандитов. Но что твоя жизнь? Хоть трижды умри, но сделай так, чтобы Чычахов остался вне подозрений, если ты не предотвратишь опасность его разоблачения, то грош тебе цена, это будет равносильно предательству. Пораскинь-ка умом, Ойуров, не отыщется ли какая лазейка, не появится ли хоть малый из малых шанс выбраться из этой западни. Эх, если бы Томмот признал тебя там, на дороге, расстреляли бы тебя, Ойуров, и на том бы ниточка оборвалась… Завтра в Амге Валерий Аргылов увидит тебя, и конец… Провал задания, смерть этого парнишки будут на твоей совести, Ойуров. Нет, Валерий ни за что не должен видеть тебя: ни живого, ни мёртвого.

Так, обращаясь сам к себе, размышлял Ойуров и машинально, не чувствуя вкуса, жевал, отламывая по кусочкам, остывшую лепёшку.

…Наружного постового не было. Томмот вошёл в амбар и засветил спичку. Седло с потником, на счастье, нашлось сразу же, оно лежало рядом в углу и оказалось ещё довольно прочно. Зато немало пришлось пошарить и сжечь спичек, чтобы в длинном ряду деревянных крюков на стене отыскать уздечку с обротью. Подхватив и то и другое, Томмот вышел на баз, где три коня похрустывали сеном, а четвертый, сытый, тёрся шеей о кол изгороди.

Томмот поймал этого сытого, оседлал, вздел уздечку, вывел с база и привязал к изгороди с дальней стороны, ближе к лесу.

– Почему не на посту? – накинулся он на молодого солдата, войдя в юрту и застав его там. – Полковник послал меня проверить вас.

Молодой солдат нехотя поплёлся к выходу. Томмот подал пожилому солдату кусок мяса, протянул бутылку.

– Чай кончился. Придётся тебе запивать этой жидкостью.

– Спасибо! – Солдат засуетился, не помня себя от радости.

– Полковник велел мне допросить арестованного…

– Сюда! Сюда! – солдат услужливо распахнул дверь в закуток и замешкался. – Э-э, – наконец протянул он, не зная, как обратиться. – Мне бы сходить по надобности…

– Иди! – отмахнулся Томмот и повернулся к Ойурову. – Ну, долго ты будешь стоять так, прикусив язык? Говори!

Когда солдат вышел, Ойуров спросил:

– Зачем ты здесь? Мой приказ тебе не передали?

– Передали… Но меня действительно послал полковник. За хотоном, возле скотного выгона, приготовлена осёдланная лошадь. Караульному принёс спирта. Молодого Кыча уведёт в дом и даст вам знать. И вот это…

– Знают ли, что они твои?

– Нет, никто не знает. Свой пистолет у меня – вот, – Томмот протянул Ойурову пистолет и нож. – Как вы попали сюда, Трофим Васильевич?

– Известно как: по дороге. Твои сведения поступают, спасибо… Ты должен по-прежнему оставаться здесь и быть вне подозрений. Задача остаётся прежней. В случае изменения задания тебе сообщат или прямо из Якутска, или через Чурапчу. В Чурапче вместо меня остался Вишняков.

– Вишняков?

– Да. Тот, с которым ты вёл на расстрел Аргылова.

– Понял. – Томмот тронул Ойурова за рукав. – На вас донесла поповна?

Ойуров нахмурился.

– Это теперь уже не важно. Я постараюсь в ночь ускользнуть отсюда. Если же не удастся… Слушай, убьют меня здесь – постарайся мой труп убрать подальше отсюда, да пусть чем-нибудь забросают… Аргылову на глаза я не должен показаться даже мёртвый – это будет и твой провал. Если вырваться не удастся, то всё равно в слободу быть привезённым живым мне никак нельзя. Я добьюсь, чтобы меня убили в пути. Мой труп и в этом случае упрятать! Понял?

– Понять-то понял…

– Говори. Времени у нас нет.

– Трофим Васильевич, завтра…

– Ну?!

– Меня…

– Да говори же!

– Полковник говорит, что я должен… завтра расстрелять…

– Кого, меня?

– Трофим Васильевич, пусть что угодно…

Ойуров схватил Томмота за грудки и притянул к себе:

– Расстреляешь! Ты меня расстреляешь даже тогда, когда этого от тебя не потребуют. Живым в слободе мне быть нельзя. Если не убьют при попытке к бегству, я стану проклинать тебя, и ты меня пристрели. Скажешь, что не выдержал оскорблений.

– Трофим Васильевич!

– Это приказ!

Успокоившись, Ойуров положил руку Томмоту на плечо:

– Знаю, тяжёл этот приказ. Но ты его выполнишь! Смерть – она ведь простая вещь, вроде как бы расстались на время… А если не от чужой руки, а от своей – без мучений…

В слабых отсветах камелька между жердинами перегородки Томмот разглядел в глазах Ойурова мольбу – то, чего не видел в его глазах никогда.

– Прошу тебя…

– Выполню… Трофим Васильевич.

– Томмо-от…

В звуке имени своего услышалась Томмоту ласка матери. Только мать звала его по имени так тепло.

Чтобы не показать лица, Томмот склонил голову. Ойуров приподнял его голову за подбородок пальцем.

– Повесил нос? Нет, ты погоди меня хоронить раньше времени! Не думаешь ли ты, что при расставании с жизнью я стану лить слёзы? Конечно, нет существа, которое желало бы себе смерти, но мне легче, чем многим – я ни в чём не раскаиваюсь. Мальчик мой, родиться вновь, прожить повторно и исправить прежние ошибки нам не дано. Ты ещё молод. Будь счастлив. Кыча – хорошая девушка. Пусть и она будет счастлива. Оба… Если умру, первенца – сына назовите моим именем.

– Трофим Васильевич!

– Будет! Всё будет – и любовь, и радость победы. Веришь мне?

– Верю, Трофим Васильевич…

– Это тебе моё благословение. – Он прижал на миг Томмота к своей груди и тут же отстранил.

Они немного постояли, молча глядя друг на друга.

– Здешние дороги знаете?

– Имею предстайление.

– Версты через три-четыре к слободе нужная вам дорога свернёт на запад. Запомнили?

– Запомнил. Ну, прощай, мой мальчик. Сюда идут. Я сейчас пущу себе юшку, с таким расквашенным носом это не трудно.

В юрту заскочил караульный.

– Они вышли во двор, – опасливо проговорил он и, взглянув на окровавленное лицо Ойурова, сокрушённо вздохнул.

Томмот кинулся наружу. Молодой солдат стоял навытяжку перед офицерами. Топорков твёрдо держался на ногах, а Мальцев, видно, ослаб. Пошатываясь и тыча рукавицей в тулуп постового, он что-то ему выговаривал.

– Я допросил арестованного, – подоспел Томмот, надеясь, что офицеры, быть может, не пожелают войти в юрту.

– Ну и что же?

– Молчит. Хоть и еле дышит…

Полковник отстранил Томмота и шагнул за порог. Солдат вскочил. «Успел спрятать бутылку», – облегчённо подумал Томмот. Полковник подошёл к закутку, и солдат распахнул перед ним дверь.

Топорков мельком взглянул на Ойурова, лежащего на полу ничком, и безнадёжно махнул рукой.

Вернулись в дом. Мальцев, войдя, кинулся к недопитой бутылке, но Топорков вырвал её из рук подполковника:

– Хватит! Пора ложиться.

Первым лечь на кровать Топорков приказал Томмоту. Уткнувшись лицом в стену, Томмот слушал перебранку офицеров: полковник принуждал Мальцева лечь рядом с Томмотом. Затем послышался звяк посуды, убираемой со стола, и грохот: это пододвигали стол вплотную к кровати. «Не верит, – отметил Томмот, – запер, как в ловушке».

Огонь в камельке потух. Рядом с Томмотом сопел Мальцев, бормотал какую-то несуразицу и всё норовил обнять Томмота. Топорков на столе долго кряхтел и ворочался, укрываясь шубой, но успокоился и он наконец. Скоро раздался его храп, похожий на бульканье жидкой болотной грязи под сапогами.

Томмот прислушался. Едва слышные шаги прошелестели к запечью, к дверям хотона.

Через хотон Кыча вышла во двор.

– Стой! Кто идёт?

– Это я… Зайдите покушать. Ваши все спят.

Тёплой ладошкой Кыча прикоснулась к жёсткой, давно не бритой щеке солдата, и он разомлел от ласки.

– Епифанов! – с порога заглянул он в юрту. – Я пошёл погреться.

Тихонько, чтобы не потревожить коров, Кыча с солдатом вошли в хотон. Возле дверей на маленьком столике мигал жирник и стояла еда.

– Может, не очень-то здесь уютно, да негде больше.

– Ничего.

Кыча вынула из-под стола бутылку.

– Ого! – обрадовался солдат.

– Выпьете? Немножко…

Солдат, ни слова не говоря, взял у неё бутылку, налил себе, осушил стакан и, схватив чего закусить, вытаращил глаза.

– Да ты красавица! Как зовут?

– Кыча.

– А я Пётр.

Парень придвинулся ближе к девушке.

Ойуров сидел в своём закутке, помаленьку откусывая от куска мяса, оставленного Томмотом. С неясной ещё надеждой он слушал, как солдат отхлёбывал из бутылки спирт, каждый раз удовлетворённо крякая и отдуваясь. Хмель ударил в голову Епифанову, он принялся разговаривать с собою вслух. Чем больше от глотка к глотку пустела бутылка, тем внятней становился его разговор с самим собой.

– Думают, Епифанов дурак! Епифанов – себе на уме, не полезет под пули. У Епифанова есть кое-что! Уж до Челябинска добраться – хватит…

В просвет между тонкими жердинками Ойуров настороженно следил за ним. Солдат сидел, прислонясь к стене, медленно разжёвывал мясо, останавливался, заплетающимся языком спорил с кем-то и опять принимался медленно, как вол, жевать. Ойурову подумалось, что солдат просидит вот так всю ночь. Его охватило отчаяние: уходит время! Наружный постовой, как видно, пригрелся в тепле – самый удобный момент, а этот всё не спит. Ах, уходит время!

Бормотание солдата стало едва слышным и наконец иссякло совсем. Кажется, уснул… Ойуров тихо подобрался к двери закутка. Солдат, уронив голову на грудь, громко всхрапнул, проснулся, подбросил в камелёк дров. Затем, позёвывая, он подошёл к закутку, заложил в пробой двери палку, отошёл и, наверно, сел, Ойурову он стал невидим.

Ойуров чуть не застонал от злости: что за сокровище держали в этом закутке, что приделали на дверях железный пробой? Эх, солдата надо было убрать давеча, когда он придремал! С пистолетом в руке Ойуров подошёл к двери, но солдата по-прежнему не было видно. Зато он явственно услышал равномерный храп из-за камелька. Спи, солдат!

Ойуров принялся стругать ножом тонкую жердину возле пробоя. Полусырое дерево было податливо, стружки Ойуров ловил в ладонь и клал в карман. Лишь бы не явился не вовремя наружный постовой. Лишь бы Кыча сумела удержать его в доме подольше… Наконец он проделал в двери дыру, просунул руку и снял заложку, осторожно выбрался из закутка, загасил тлеющий жирник. Солдат спал, привалившись к тёплой боковине камелька.

Ойуров был уже в двух шагах от порога, когда в камельке «выстрелило» полено: уголёк, отскочив, угодил солдату в лицо – он схватился за обожжённую щеку и открыл глаза.

Ойуров застыл, внутренне умоляя солдата, чтобы тот в полусумраке не заметил его. Но Епифанов вытаращил глаза и, вскинув винтовку, крикнул что было мочи:

– Стой! Стрелять буду!

Изловчившись, Ойуров прыгнул к нему и ударил ножом в то место, где должна быть ямочка над ключицею. Как опрокинутый куль, солдат медленно свалился на бок. Схватив его винтовку и патронташ, Ойуров тихонько вышел.

…Лёжа под боком Мальцева, Томмот чутким ухом уловил возникший вблизи и быстро удалившийся частый перестук копыт: «Ускакал!» Он закрыл глаза и тут же провалился в сон, как в небытие.

Молодой солдат Пётр Георгиевич, как он представился Кыче, тем временем всё чаще прикладывался к бутылке и всё ближе придвигался к молодой хозяйке, раскрасневшийся, растрёпанный и вспотевший.

– Кыча! – обнял он девушку. – Я тебя люблю!

– Неправда!

– Видит бог!

– Не верю я в такую любовь…

– Идёт война, всем некогда. Потому и спешим. Время сейчас такое.

– Слишком уж ты спешишь! Одержи-ка победу да возвращайся. А до тех пор… Убери руки!

Приобняв Кычу, солдат всё же привлёк её к себе.

Кыча с силой упёрлась ему руками в грудь:

– Закричу! – Солдат отпустил её. – Любишь, так зачем же хватать руками?

И перебралась на другую сторону стола.

…Жирник, выгорая, стал дымить, шипеть и вскоре погас.

Разгорячённый от выпитого и раздосадованный неудачей, солдат выбрался наружу уже за полночь. Сгоряча он не ощутил мороза. Опрокинувшись на сани с сеном, он долго глядел в звёздное небо и незаметно для себя уснул.

Когда он проснулся, дрожа от озноба, уже занимался рассвет. Ковыляя на замёрзших ногах, солдат побежал к юрте, с разбега нырнул в её темноту и неуверенными руками нащупал успевший уже выстыть камелёк.

– Епифанов!

Ответа не последовало. Парень чиркнул спичкой: Епифанов лежал возле печки на боку.

– Просыпайся, Епифа…

Коснувшись ледяной руки лежащего, солдат отпрыгнул в сторону. Возле порога он ещё раз зажёг спичку, в глаза ему бросилась раскрытая дверь закутка. Он кинулся к дому, забарабанил в закрытую дверь прикладом ружья:

– Откройте! Откройте!

Этот неистовый стук разбудил всех. Резко повернувшийся на кровати Мальцев упал на пол и выматерился.

Уже хлопочущая у камелька Аааныс поспешно откинула крючок двери.

Ворвавшись в дом, солдат с порога закричал:

– Убежал! Он убежал!

– Кто?! – вскинулся на столе Топорков.

– Арестованный!

– А Епифанов?

– Епифанов там… Он уже остыл…

Поспешно одевшись, офицеры и Чычахов побежали в юрту.

Томмот, хлопоча, отпихнул в тёмный угол пустую бутылку, валявшуюся на полу.

Полковник пощупал Епифанову лоб, приподнял за волосы голову.

– Огонь сюда! – Мельком взглянув на рану, определил: – Нож.

– Да, да… Нож, – согласился и Мальцев.

– Подполковник, хорошо ли вы его обыскали? Как же вы пропустили нож? – жёстко спросил Топорков.

– Не только ножа, но даже иголки мы на нём не оставили, – заверил Мальцев, вытягиваясь перед полковником. – Не взял ли он нож у Епифанова, когда тот уснул?

– А ты? Ты где был? – повернулся Топорков к молодому солдату.

– Я? Там… – солдат показал во двор.

– Где это там?

– На санях…

– Спал?

Солдат молча опустил голову.

– Тебе велено было спать или стоять на посту?

Тяжёлый, как гиря, кулак полковника угодил парню в челюсть. Растопырив руки-ноги, солдат отлетел назад в раскрытую дверь закутка и опрокинулся там через голову.

– Кони где?

Чычахов повёл их на скотный выгон, все три коня оказались на месте.

– Почему он не взял коня? Удивительно… Если он пеш, то далеко уйти не может.

– Конь мог быть и у хозяев, – предположил Мальцев. – Чычахов, ты вчера не заметил здесь чужого коня?

– Темно было…

Попытались разобраться в следах, но трудно было что-нибудь определить на твёрдом насте.

Зашли в дом.

– Ат! Баар? – внезапно по-якутски спросил Топорков у хозяйки.

– Есть, – ответила Ааныс.

– Где?

– Спрашивают, где у вас стоит конь, – перевёл Томмот и с горечью подумал: ах, забыл он предупредить о коне!

– Должно, на выгоне. Вон Суонда знает.

Все повернулись к Суонде, который сидел за столом на левой стороне избы и пил чай.

– Где стоит конь? – шагнув к нему, заорал Топорков.

Будто и не слыша переведённый ему вопрос, Суонда продолжал неторопливо тянуть чай из блюдца, которое держал словно игрушку в огромных корявых пальцах.

– Ах ты дикарь! – Мальцев выбил из рук Суонды блюдце и схватил его за грудки. – Ат, ат!

Суонда с сожалением взглянул на осколки и сделал движение наклониться, чтобы собрать их.

– Конь! Где конь?! – Мальцев принялся бить Суонду затылком об стену.

Будто только что уразумев, о чём его спрашивают, Суонда молча показал в сторону хотона.

– Иди, покажи!

Придя на выгон и не увидев своего коня, Суонда сделал бессмысленные глаза.

– Спроси: куда он дел коня, – приказал Топорков Томмоту.

Суонда в ответ развёл руками.

– Как он устроил побег арестованному и куда тот подался? Спроси.

Суонда затряс головой.

Мальцев ринулся к Суонде с кулаками, но Топорков удержал его за рукав:

– Экий вы болван, подполковник! Возьмём его с собой.

…Вернулись с конями и запрягли их в сани. Мальцев подтолкнул Суонду к юрте:

– Иди вынеси труп!

Шагнув за порог и увидев труп, Суонда попятился назад. Мальцев стал подталкивать Суонду в спину, пустил в ход ноги, но всё оказалось напрасно: выпучив глаза, Суонда неотвратимо пятился назад.

– С него не будет толку! Вытащим сами… – сказал Томмот молодому солдату.

Скорченный труп Епифанова бросили на сани.

– Преследовать уже нет смысла, – решил Топорков. – Он ускакал далеко. Давайте завтракать.

…Попили чаю, «подлечились» остатками вчерашней попойки.

– Скажите ему, чтобы одевался, – кивнул Топорков в сторону Суонды.

– Шевелись! – подскочил к нему Мальцев.

«Один другого стоят: чуть что – в крик да с кулаками», – подумал Томмот.

Из-за перегородки выскочила Кыча, кинулась к Суонде.

– Он не виноват! Не трогайте его!

– Ха, откуда взялась такая раскрасавица? – Мальцев ущипнул её за бедро. – Почему пряталась вчера? Ай да лебёдушка!

– Он тут ни при чём! Я прошу вас…

– Кто же тогда «при чём»? Ах, не знаете! А мы знаем. Выведите его.

Мальцев оторвал Кычу от Суонды и оттолкнул её. Томмот, выходя, поймал на себе умоляющий взгляд Кычи: «Помоги…»

Когда гуськом они уже подходили к саням, из дома неодетая выбежала Кыча и кинулась к Суонде. Ей преградил дорогу молодой солдат, её ночной собеседник. Следом за дочерью прибежала и мать.

Застоявшиеся кони взяли с места в карьер, только завихрилась снежная пыль.

– Су-онда! Суонда-а!

Глава тридцатая

В комнату вошёл старик высокого роста, худощавый, с седеющей бородой, в очках. Прислонясь к дверному косяку, он немного постоял, поглаживая лысоватый морщинистый лоб, затем кинул на ближайший стул соболью шубу и шапку из лапок чёрно-бурых лисиц. Небрежно брошенная одежда соскользнула на пол, но старик не стал её поднимать. Шагом смертельно уставшего человека он прошёл к столу на середине комнаты, упал на стул и спрятал лицо в ладонях.

Это был Пётр Александрович Куликовский, управляющий Якутской областью, он вернулся после встречи с командующим добровольческой дружиной генерал-лейтенантом Пепеляевым. Назвать ли это встречей?

«Как он смеет со мной так? Я что – лакей ему?» Куликовский вынул из портсигара сигарету. Прикурил, сделал две-три затяжки и с отвращением отбросил сигарету прочь – японские, не отличишь от прелой соломы… «Как он смеет? А я-то носился!»

На совещания генерал вызывал его редко. Особенно невнимателен он стал к нему после Нелькана, где надолго застрял, не имея достаточного количества транспорта. В Амге же и вовсе перестал его звать, на первый военный совет в слободе Куликовский вынужден был явиться сам, без приглашения. Какой стыд!

Сегодня же генерал сам пожелал его видеть. И хотя не «пожалуйста», а «пусть явится немедленно», Куликовский обрадовался и примчался, как мальчик, на резвых ногах. Довольно долго его заставили ждать в передней и только после приёма всех офицеров и офицеришек через битый час его пропустили во внутреннюю комнату. В чёрном американском френче с погонами генерала стоял к нему спиной человек – он смотрел в окно.

– Добрый день, Анатолий Николаевич, – сказал Куликовский генеральской спине. – Вы меня приглашали?

Пепеляев не обернулся.

– Брат генерал…

– Брат? – крутнулся на каблуках генерал. – Избави бог от таких братьев, как вы!

– Я… Я… – Куликовский хотел выговорить свой длинный титул с тем, чтобы напомнить генералу о приличиях, но поперхнулся и умолк.

– Старый, выживший из ума болван – вот вы кто! Изолгавшийся проходимец, а не политик!

– Что-о?

Но, кроме этого бессмысленного «что-о?», никаких других слов у Куликовского не оказалось. Он стоял, как соляной столб, и только моргал своими чуть навыкате глазами.

– Вы обещали радушную встречу населения, наплыв добровольцев в дружину. Где обещанное?

– Анатолий Николаевич…

– Вы обещали полную обеспеченность дружины продовольствием, одеждой, транспортом и всем остальным. Где, где это?

– Я один… Во всём управлении, кроме меня самого…

– Один или двадцать один – это меня не касается! Отвечайте – сколько сейчас имеется у вас продовольствия и подвод?

– Ничего…

– Где ваши якуты, которые рвутся в добровольцы? Молчите… А вот мне известно, где они находятся! Они ходят добровольцами в красных отрядах… Слышите вы – в красных! Вам знаком такой красный отряд из якутов: нарревдот? Туда записались даже многие бывшие белые и теперь воюют против нас. Вот где ходят ваши мнимые добровольцы!

– Брат генерал, я и сам диву даюсь…

– Подите прочь!

…И вот теперь он сидел у стола и обдумывал своё ужасное положение: «Какое право у него так со мной обращаться? Я – управляющий Якутской областью. Если назвать по-прежнему – генерал-губернатор! На этот пост меня назначил сам барон Дитерихс, правитель Амурского края. А кто он такой? Это я его нашёл на мусорной свалке в Харбине. Это по моему приглашению он прибыл сюда с дружиной, собранной на деньги, добытые мной. Да не я ему, а он должен бы мне подчиняться! Кто знал о нём до недавних пор? И погоны-то свои генеральские получил он всего несколько лет назад из рук так называемого Сибирского временного правительства, от которого давным-давно ничего не осталось, кроме пустого названия. А моё имя, имя Петра Александровича Куликовского, давно уже гремит по всей России! Давно…»

Куликовский откинулся на спинку стула, закрыл глаза и бессильно уронил голову.

…Пётр Куликовский ещё с молодых лет мечтал прожить яркую жизнь, не такую, как миллионные толпы посредственностей, копошащихся в ежедневной заботе о куске хлеба. Или он станет прославленным героем, или погибнет! Движимый этими мечтами, он, тогда ещё студент Петербургского университета, примкнул к революционным организациям. Говоря по правде, Куликовского не интересовали конечные цели революционной борьбы, революцию он рассматривал лишь как лестницу для собственного восхождения. Скоро он был пойман, осуждён и выслан в эту вот богом проклятую страну – ледяную Якутию.

Об осуждении и высылке на каторгу знал, увы, лишь узкий круг революционеров да жандармских и судебных чиновников. Слава к нему не пришла, и он понял, что если дальше пойдёт по этому же пути, то может бесславно окончить свои земные дни где-нибудь в тюремном каземате. Революцию же, которая вознесла бы его, приходилось ждать неопределённо долго. Слава была нужна Куликовскому не в туманной перспективе, а сейчас. Поэтому, вернувшись из ссылки, он стал членом партии эсеров. В те времена эсеры-террористы совершали громкие акции, нападая на царей, их родственников и приближённых, грохот их бомб и треск пистолетных выстрелов разносились по всему миру, вызывая у одних восхищение, у других испуг. Легендарная слава двух Вер – Фигнер и Засулич – не давала Куликовскому покоя. Достичь её казалось легко и просто: тяжело ли нажать на собачку пистолета или кинуть бомбу – это дело нескольких секунд. Зато потом широко распахнутся для него двери истории!

В боевую организацию эсеров попасть оказалось не так просто. В поисках лазейки Куликовский прибыл в Баку. Здесь ему удалось стать членом городского комитета партии эсеров. В воспоминаниях об этом городе и о той поре своей жизни возникали всякий раз дома, вповалку взгромоздившиеся на низком берегу Каспийского моря, и острый запах нефти. Кажется, это было в начале декабря 1904 года. Да, именно тогда. Тогда ему устроили личную встречу с руководителем эсеро-террористов знаменитым Борисом Савинковым, одно имя которого наводило ужас на царя и на его сановников. Савинков долго не отводил глаза от лица Куликовского, как бы пытаясь вчитаться в его тайные мысли. Куликовский выдержал давящий взгляд – не опустил головы.

– Садитесь! – показал ему на стул Савинков и, нависнув на него сверху, поведал Куликовскому о том, что террорист должен обладать несгибаемой волей и ледяным сердцем и что жизнь террориста в конце концов кончается виселицей.

– Знаю, – ответил Куликовский.

– Кто вступил на путь террора – идти вспять уже не может. Уважительная причина сойти с этой дороги только одна – смерть. Если колеблетесь, откажитесь сразу.

– Нет!

Затем было ещё несколько встреч с подобными же разговорами, и тогда, на последнем их свидании, Савинков сказал ему:

– Я вам верю!

Через несколько дней Куликовский поехал в Москву.

В то время боевая организация террористов под руководством Савинкова готовила покушение на жизнь великого князя Сергея Александровича, генерал-губернатора Москвы. Куликовскому доверили принять участие в этом покушении.

Второго февраля 1905 года в Большом театре давали спектакль в пользу Красного Креста, стало известно, что великий князь прибудет на этот спектакль. Убивать его было решено на подходах к театру. Бомбометателей назначили троих – Моисеенко, Каляева и его, Куликовского. Моисеенко был невозмутимый, немногословный, угрюмый человек. Каляев же был горяч и страстен, его так и пожирал внутренний огонь. Может быть, он предчувствовал свой близкий конец, и нервы его были напряжены до предела. Однажды, сидя с Куликовским в трактире в Замоскворечье, он сказал:

– Я очень устал… О, если бы выполнить задуманное, какое это было бы счастье!.. Убить великого князя Владимира в Петербурге, Сергея – тут! Тогда бы разразилась революция! Я этого не увижу. А вы увидите, вы счастливый…

– Вы тоже увидите это!

– Нет! Мне такого счастья не дано. Знаю. Удастся покушение или нет – мне всё равно смерть…

Наступил вечер 2 февраля. Великий князь мог проехать к театру двумя путями, и они с бомбами, завёрнутыми в ситцевые платки, к восьми часам уже поджидали его: Каляев – возле городской думы, Куликовский – около Александровского сада. Моисеенко и Савинков находились вблизи. Вечер был морозный, к тому же поднялась метель. То ли от мороза, то ли от волнения Куликовского стала бить дрожь, к счастью, к нему подошли Каляев и Савинков. Каляев, увидев в карете с великим князем детей, пропустил их беспрепятственно. Надеясь, что великий князь поедет домой один, все трое остались поджидать его возле театра. Всевышний спас его и на этот раз: князь возвращался с княгиней и детьми.

Разочарованные террористы пошли прочь от опасного места. Долго они ходили по городу, запутывая следы, пока не пришли к Москве-реке. Куликовский шёл за своими единомышленниками замыкающим. Ознобная дрожь сменилась обильным потом, в глазах зарябило, ноги его стали ватными и подгибались. Зашатавшись, чтобы не упасть, он схватился за чугунные перила бетонного моста. К нему подошёл Савинков.

– Что с вами?

– Возьмите у меня бомбу. Иначе я её выроню.

Затем решено было убить великого князя 4 февраля днём, но Куликовский отказался тогда принять участие в акции – его на это решающее испытание попросту не хватило. То был крах его мечтаний. В тот день бомба Каляева разнесла великого князя Сергея на куски, а через три месяца террорист был повешен во дворе Бутырской тюрьмы. Куликовский ходил как помешанный: по всей России были распространены объявления о его розыске. «Я оказался недостойным высокого назначения. Должно быть, так уже сказали обо мне, скажут и впредь. Савинков и его люди отвернутся от меня. Но рано ещё ставить на мне крест! Я ещё докажу, кто такой я! Обо мне ещё услышат!»

Затем был день 28 июня 1905 года – одна из самых знаменательных дат его жизни. Был этот день по-летнему тёпл и ярок, как то озарение, которое неожиданно ослепило его, и вот Куликовский, разыскиваемый как особо опасный государственный преступник, среди бела дня в своём же обличье появился на приёме градоначальника Москвы графа Шувалова и в упор несколько раз выстрелил в него из пистолета.

Арест и суд оказались совсем не такими, как он себе представлял. Его приговорили к повешению. И вот Куликовский, тот самый Куликовский, который мнил заслужить себе бессмертную славу отвагой и смелостью, послал всенижайшее прошение царю, вымаливая себе жизнь. Мольбе бывшего террориста вняли: виселичная петля была ему заменена каторгой. Февральскую революцию он встретил в Якутске…

Можно было сказать, что желаемого, пусть и не в полной мере, он всё же достиг: имя его стало известным. Несмотря на позорное прошение царю, его имя произносили рядом с именем Каляева и Савинкова. Бывший «революционер», а сейчас ярый враг Советской власти Борис Савинков, по слухам, находился теперь за границей, организуя там интервенцию против Советской России. Что бы сказал он, узнав, что его сподвижник Куликовский привёл в Якутию дружину генерала Пепеляева? Если падёт власть большевиков, вполне возможно, что Савинков сделается диктатором России. Неужели не вспомнит он тогда про своего бывшего соратника Куликовского? Передавали, что после истории с Шуваловым Савинков о Куликовском отзывался очень тепло…

Куликовский хотя и не такая крупная фигура (к великому огорчению, надо всё же признаться хоть себе самому), но и он имеет отношение к истории. А кто такой Пепеляев? Вчерашний полковник, не больше. Может, придёт ещё время, когда он станет гордиться тем, что знавал Куликовского!

Однако, утешая себя таким образом, он, по совести сказать, был не уверен в подобном исходе. После свержения царизма, надеясь быть вознесённым на гребень волны революции, он поспешно уехал из Якутии в Центральную Россию. Но его честолюбивым мечтам не суждено было сбыться: когда он попытался протиснуться на руководящие посты партии эсеров, то был бесцеремонно оттиснут теми, у которых локоть оказался поострее. Затем большевистская Чека разгромила эсеровские подпольные центры, и Куликовский навострил лыжи в Сибирь. Он старался изо всех сил, но Колчак так и не удостоил его почестей. А когда красные разгромили этого адмирала, Куликовский опять оказался в Якутии. Тут-то и осенила его новая идея – от имени «всего якутского народа» призвать белые войска, а самому же добиться назначения на должность управляющего Якутской областью. Он хорошо понимал, что это будет его последней ставкой. Хорошо понимал он и то, что ему невыгодно ссориться с Пепеляевым. Пока… А посему приходится терпеть, когда так нехорошо ругают тебя и даже выгоняют вон!..

Куликовский снял очки, будто умываясь, помял лицо ладонями и вытащил из нагрудного кармана часы. Ба! Да времени уже много. Сейчас придёт этот… как его там? Он порылся в бумагах на столе. Ага, вот… Чемпосов.

Трезво поразмыслить, генерал был прав: Куликовский, облечённый многообязывающим титулом «Управляющего Якутской областью», действительно не завербовал ещё ни одного добровольца, не предоставил войскам ни одной подводы. Но с другой стороны, надо же войти и в его положение. Много ли способен сделать человек, раньше ни разу не бывший в якутских наслегах, ни слова не знающий по-якутски? К тому же один как перст, не имея ни одного человека в своём подчинении, ни канцелярии, ни прав, не говоря уже о власти. Ещё в Нелькане он как-то заговорил было об этом с генералом, но тот досадливо отмахнулся. И вот вчера Куликовский решил наконец обзавестись хоть одним подчинённым человеком, непременно грамотным и обязательно из якутов. Рекомендовали ему некоего Чемпосова.