Текст книги "Красавица Амга"
Автор книги: С. Данилов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)
– Полковник Рейнгардт – командир головного батальона дружины генерала Пепеляева.
Соболев живо поднялся:
– Перекусим немного. Ради встречи…
– Нет, не время, – возразил Валерий. – Мне задерживаться долго нельзя. До выхода ночных патрулей я должен успеть добраться к себе. Письмо прочли?
Соболев утвердительно кивнул.
– Поверили?
– Да.
– Поняли?
– Понял.
– Киньте его в печку.
Соболев молча вышел на кухню, и Валерий через приоткрытую дверь увидел, как ярко загорелся и тут же угас белый лоскут.
– Как сказано в письме, моё слово для вас – приказ, – сказал Аргылов, когда они опять уселись друг против друга. – Но помните, что это не мой приказ, и даже не полковника Рейнгардта. Это приказ командующего Сибирской добровольческой дружиной генерал-лейтенанта Пепеляева. Я только довёл его до вас. Вы же, как человек военный, должны и сами знать: приказ не обсуждается, а выполняется.
«Азиат! Дикарь!.. Послушать только, как дерзко разговаривает этот плосконосый с дворянином, с царским офицером!..» Соболев так и вскипел, но быстро утешил себя: азиат и впрямь лишь связной. Что-то вроде конверта, в котором пересылают письмо. Каким бы ни было содержание письма, можно ли обижаться на его конверт?
– Генерал Анатолий Николаевич Пепеляев и полковник Август Яковлевич Рейнгардт считают вас преданным белой армии, непримиримым врагом Советской власти, во всём своим человеком, единомышленником. Это верно?
– Верно.
– Значит, я могу довериться вам?
– А это ваше дело!
Сунув руки в карманы галифе, уязвлённый Соболев принялся расхаживать взад-вперёд:
– Прошу не забывать, что вы разговариваете с дворянином и офицером!
– Садитесь, Эраст Константинович! Не время прыгать, вы не кузнечик.
Если бы Соболев заметил в госте хоть признак смущения или раскаяния, он ещё больше разобиделся бы. Но равнодушие к его вспышке, укоризна усталого и озабоченного человека были Соболеву как шлепок по губам, гнев его сразу угас, подобно вскипевшей пене, на которую плеснули холодной водой. Соболев сел опять на кровать и обмяк.
– Я должен знать точно – могу ли я довериться вам полностью. Этого требуют интересы нашего общего дела, поэтому, Эраст Константинович, прежде чем обижаться, надо бы это понять.
– Прошу меня извинить, – смирился Соболев.
– Могу ли я передать, что вы свою судьбу вверяете в распоряжение генерала Пепеляева?
– Да!
– Знаете ли вы, какую силу представляет собой добровольческая Сибирская дружина?
– Знаю. Агентура красных работает неплохо.
– А если так, то должны вы знать и цели генерала. Якутск – только первый шаг в крестовом походе Пепеляева против большевизма. Конечная цель – Москва.
– Дай-то бог!..
– А теперь приказ генерала. Вы должны достать копию плана операции красных против Пепеляева.
– Ка-ак?! Штаб командующего и военкомат работают раздельно…
– Как достать – это ваше дело. Копию плана передадите мне. Должны понимать, насколько важно, чтобы этот план как можно раньше попал в руки генерала.
– Понимать-то понимаю…
– Теперь второе. Через верных людей надо развернуть среди красных отрядов агитацию, с тем чтобы они перешли на сторону Пепеляева. Прокламации и воззвания я вам доставлю.
– Весьма сомнительно…
– Третье. Во время наступления на Якутск поднять в городе мятеж, захзатить штаб, ревком, обком, телеграф.
– Легко сказать… – окончательно сник Соболев и стал оглаживать подбородок.
– Никто и не говорит, что это легко достижимо. Но если постараться…
– Кто всё это организует?
– Вы!
Соболев аж подскочил:
– Да знают ли там, кто я таков, какие у меня возможности? Я всего-навсего рядовой сотрудник облвоенкомата. К тому же без доверия, не особенно вхож в секреты. Я не волшебник. Нет, не могу обнадёжить…
– Кто вы такой, Эраст Константинович, там отлично знают и надеются на вашу находчивость, на ваш ум, на вашу смелость. Вы не будете один. Скоро я вас познакомлю с некоторыми нужными людьми. Но первейшая задача – достать оперативный план.
– Нет, нет Откуда я его достану? Каким путём? Подумайте сами…
– Думать приказано вам, а не мне! – отрезал Валерий. Он быстро оделся. – Пёс у вас сильно брехливый, проводите меня.
– Ах, да…
Вышли во двор.
– Ещё раз, Эраст Константинович, – напомнил Валерий, уже взявшись за щеколду калитки. – Приказ не обсуждается. Приказ выполняется.
– Да… да…
– До свиданья.
Хлопнула закрываемая калитка. «Слюнтяй… Ещё офицер называется! – с презрением думал Валерий, скорым шагом направляясь к себе. – Барахло! Такая туша, а ум как у суслика. Не добьюсь своего – не отступлюсь! Я тебе ещё покажу, почём фунт лиха».
А Соболев между тем, приоткрыв калитку, глядел вслед гостю. Судя по скрипу снега, шаг его был уверен, и Соболев с завистью подумал: вот она, молодость, ей всё нипочём. Вдруг холодная волна ужаса медленно стала вливаться в него: «А что, если его подослали из Чека? Если это была провокация, тогда…» Запахивая шинель, Соболев вспомнил про письмо: «Письмо-то было от Рейнгардта. Взаправду от него. Это-то уж точно, сомневаться не приходится. О, да пусть будет так…»
Эраст Константинович зашёл в дом. Как бы отыскивая тот заветный лоскуток материи, заглянул в топку. В прогоревшей печи на угасающих угольях лежал пепел – всё, что осталось от послания. Пинком ноги Соболев закрыл чугунную дверцу топки и прошёл в комнату.
Глава пятая
Годам тысяча девятьсот двадцать второму и двадцать третьему в Якутии суждено было слиться в один.
В последнюю неделю 1922 года и девятнадцать дней начала 1923 года один вслед за другим открылись два высокопредставительных органа Советской власти Якутии – Первая областная конференция РКП(б) и Первый учредительный съезд Советов. Многие и не вспомнили, пожалуй, в новогоднюю ночь, что она новогодняя.
Двадцать четвёртого декабря 1922 года делегаты Первой якутской областной конференции послали приветствие ЦК РКП(б):
«Красное знамя коммунизма будет твёрдо водружено по всей территории Автономной республики».
А вслед за этим 26 декабря Пепеляев издал приказ о наступлении в глубь Якутии.
Двадцать пятого октября части Народно-революционной Армии под командованием Уборевича заняли Владивосток «и на Тихом океане свой закончили поход». Двумя неделями после этого красные партизаны заняли Петропавловск-на-Камчатке, и Пепеляев об этом знал. Он знал, что в случае поражения ему и бежать уже некуда. Знал и шёл…
Нет, генерал Анатолий Пепеляев был не из тех, кто, собравшись на рать, поворачивает назад с полдороги, завидев тучку на небе.
В его сознании эсеровские представления о патриархальной государственной Сибири вне зависимости от «большевистской метрополии» – эти милые его сердцу идеалы слишком не вязались с мировой революцией большевиков. Да неужто пойти к ним на поклон? Неужто обречь себя на участь жалкого последыша и жить-дрожать в какой-нибудь дыре?
В дни испытаний немало мужества придаёт людям сознание своей правоты, и тридцатидвухлетний генерал Пепеляев был в эти дни бодр, строг к себе, внимателен к соратникам, голодал и пел со своими дружинниками, он даже писал стихи.
Комсомольцев педагогического техникума обком РКСМ прикомандировал в помощники обширного аппарата партконференции и съезда Советов. Томмот Чычахов был среди них.
Никогда ни до этого, ни после того он не видел одновременно столько доблестных сынов партии и народа. Едва ли не все вооружённые, опоясанные пулемётными лентами, с портупеями поверх ватников и гимнастёрок, они внесли сюда воздух Революции, до взрывного предела насыщенный грозовым разрядом: стоит лишь бросить клич, и все, как один, – в бой. Шальной от радости и возбуждения Томмот носился с бумагами из комиссии в комиссию, нередко путая и бумаги и сами комиссии.
Прошёл первый день – день приветствий. И второй день прошёл, и третий, уже давно всё вошло в рабочую колею и стало уже не столь празднично, а ликующее, но пока необъяснимое чувство не покидало парня. Лишь к концу работы конференции и в первые дни после открытия съезда Томмот разгадал его – это было осознание предметности явившейся народу автономии, смысл и значение которой до того он, как и многие, лишь смутно угадывал, знаешь, что это нечто хорошее, а что оно такое, на деле никак не можешь уразуметь.
Это походило на то, как если бы отверженный и не смирившийся человек пришёл бы гол как сокол в некую мёртвую местность, оглядел её пустынный, безрадостный вид и сказал бы: вот здесь мне назначено жить. Вот здесь, сказал бы он, я поставлю хотон, вот здесь поставлю юрту, вот здесь будет у меня сэргэ, вон там по окрестности я пущу на выпас моих лошадей и оленей, которых ещё нет, но будут. Такой человек ничего не делает наспех: ведь его дети и внуки будут называть это место родиной…
Некоторые доклады конференции Томмоту доверено было записывать в протокол. Он очень старался, писал до онемения руки, стараясь не пропустить ни слова, но даже и при таком напряжении не успевал дивиться сказанному и осмыслить его, надеясь, что потом он уж как следует удивится и осмыслит. Томмот, например, впервые открыл для себя, что за нация, к которой он принадлежит, какое место якутов среди других народов, каковы особенности их связей и расслоения и как важно для революции всё это знать и учитывать. Он узнал, что малочисленные якутские профсоюзы не так уж бездеятельны, как он думал, зато ячейки РКСМ почти всюду по Якутии или разгромлены, или распались, и теперь будто бы лично от него, от Томмота Чычахова, зависит, будут ли они восстановлены в ближайшее время.
Конференция работала деловито и планомерно. А война между тем уже шла. В соответствии с приказом генерала Пепеляева, его авангард во главе с полковником Рейнгардтом уже двигался в заданном направлении, имея перед собой цель – овладеть красным Якутском.
Продолжал свою работу и учредительный съезд Советов. Со всех сторон необъятного края – из северных, южных, западных и восточных улусов собрались здесь лучшие сыны и дочери народа. Вместе с коммунистами, ревкомовцами, советскими активистами и передовыми людьми из интеллигенции приехали на съезд и хамначчиты, только что вырвавшиеся из байской кабалы и ещё нетвёрдой ногой ступившие в новую жизнь, ещё робкие женщины-батрачки, только что вызволенные на свет из глубин вонючих байских хотонов. Якуты, и русские, эвены и украинцы, эвенки и латыши… Это было нечто удивительное, совсем небывалое. Что ни день звучали речи любимцев якутской бедноты: секретаря обкома партии Максима Аммосова, председателя ревкома Платона Ойунского, командующего войсками Карла Байкалова и других делегатов, посланцев Олёкмы, Вилюя, Лены и Амги. Впервые открыто и громко заявлял о себе ещё вчера подневольный, а сегодня свободный трудящийся человек: «Я – человек!» С самого открытия до закрытия, день за днём съезд превращался в праздник народа. Такого ликования Якутск никогда не знал, хотя и не забывал о надвигающейся беде, о ещё одной смертельной схватке с посягнувшим на это счастье и уверенным в себе врагом.
Томмот твёрдо решил записаться в красный отряд. Но везде, где он побывал – и в штабе командующего, и в военкомате, и в штабе ЧОНа, – требовали направление из горкома комсомола, а в горкоме разводили руками: распоряжения о мобилизации комсомольцев не было. Иди, мол, домой, нужен будешь – найдём тебя сами. Сгоряча повздорил Томмот с секретарём горкомола, выпалил ему, что тот плохо отстаивает интересы молодёжи перед вышестоящими организациями.
И вот результат: дня через два во время одного из заседаний кто-то толкнул Томмота в плечо. Оказалось, тот самый обруганный им секретарь.
– Сходи-ка вот по этому адресу. – И протянул Томмоту заклеенный конверт.
– Что это?
– Мы решили удовлетворить твою просьбу.
Ай да парень! Томмоту даже неловко стало, что прошлый раз он на него так набросился. Ну, спасибо тебе, секретарь. И до полного разгрома Пепеляева прощай техникум. Красный боец Томмот Чычахов отправляется на войну и шлёт тебе боевой комсомольский привет.
Распрощавшись с секретарём, он внимательно прочёл наконец надпись на конверте: «ГПУ, комната № 5, Ойурову».
Томмот был возмущён. Надо сейчас же вернуться в горкомол и ударить кулаком по столу. Почему он послал меня в ГПУ, когда я просился в отряд? Какое отношение я имею к ГПУ? «Мы решили удовлетворить твою просьбу». Будто в насмешку… Да, этот чёртов сын не зря хитро блеснул глазами. Да и я хорош – не разобрался, уши разлопушил. Вот если бы не в ГПУ, а в дивизион ГПУ – было бы совсем другое дело, потому что все говорят, что этот отряд – гордость красных войск. Может, секретарь горкома имел в виду именно этот отряд? Это предположение обнадёжило Томмота. В самом деле, для чего этому горкомовскому секретарю направлять его в ГПУ, когда красные отряды вот-вот выступят навстречу Пепеляеву? Наверняка так оно и есть! Ругмя ругал такого хорошего парня – хорош я гусь!
До двухэтажного каменного здания ГПУ Томмот добрался быстро. В пятой комнате он никого не обнаружил, но, уже притворяя дверь, он услышал позади себя чей-то хриплый, простуженный голос:
– Не я ли вам нужен, товарищ?
Обернувшись, Томмот увидел пожилого человека, костлявого, смуглого, сутулого, вытертый бараний полушубок внакидку, в одной руке несколько листов бумаги, в другой трубка.
– Я к Ойурову.
– Это я. Проходите.
Темноватая узкая комната с одним окном, выходящим во двор, наполовину была занята старым письменным столом с точёными ножками и с тумбой на одной стороне. Столешница там и сям изрезана, керосиновая лампа с закопчённым стеклом, по обе стороны два стула. Один из них под Ойуровым, когда тот сел, заскрипел, застонал как бы: «Больн-на-а!!»
– Садись. Рассказывай. – Ойуров взял трубку в зубы и склонился над листами бумаги. Густо попыхивая крепким черкасским табаком и шевеля губами, он что-то долго читал. Видимо, прочитанное ему не понравилось: он протянул «не-е-э» и откинулся на спинку стула.
– Ну, что, догор, рассказывай!
Томмот протянул ему конверт. Вынув из него четвертушку листа и прочтя, Ойуров положил конверт и хлопнул по нему ладонью:
– Ба, да ты, оказывается, свой человек! Чычахов, да? Послали из комсомола? Молодцы, обещание сдержали. С обкомом у нас уговор был. Та-ак, значит, учишься?
– Учусь.
– Родом ты, кажись…
– Из западных кангаласцев, – подсказал Томмот.
Ойуров расспрашивал подробно, но из его расспросов Томмот понял, что тот знал о нём много раньше. И хорошо, что так: он не приблудившийся с улицы, а в войска ГПУ берут не каждого встречного-поперечного!
– Хорошо-о! Значит, ты пришёл к нам на работу. Скажи-ка мне откровенно: добровольно пришёл? Если и направили без твоего согласия, стыдиться нечего, все мы, солдаты партии и комсомола, идём, куда пошлют. Это и есть партийная дисциплина…
Томмот немного встревожился: «пришёл к нам на работу». Он пришёл поступать в боевой отряд, почему этот человек говорит о какой-то работе? «Все мы солдаты» – вот это другое дело. Томмот сидел и молчал, теряясь в догадках.
Видя, что собеседник молчит, Ойуров сказал, будто утешая Томмота:
– Не важно, как ты попал сюда, главное – чтобы ты работал преданно, от сердца. Значение своей работы ты поймёшь потом. Чека-ГПУ – это щит и меч революции. Знаешь, кто это сказал? – Томмот кивнул: эти слова Дзержинского были ему знакомы. – Можно ли сражаться, будучи лишённым щита и меча? Никак нельзя. Нечем будет защищаться от врага, нечем будет самому поразить противника. Без органов, подобных Чека-ГПУ, ни одна победившая революция не устоит. Знай, голубчик, что быть сотрудником ГПУ, чекистом – это высокая честь и большое доверие!
– Я пришёл в ГПУ не работать, – желая исправить досадное недоразумение, поспешил вставить Томмот.
– Что-о?! – удивился Ойуров и вынул трубку изо рта. – Тогда зачем ты здесь?
– Чтобы вступить в ваш дивизион. Я просил, чтобы меня направили в действующий отряд. Я слышал, что ваш дивизион первым выступает навстречу Пепеляеву.
– Не знаю. Дивизионом командую не я, – как бы издалека отозвался Ойуров и принялся нещадно дымить табаком.
Томмот сидел виноватый. Толком не разобравшись в горкоме, прибежал сюда, отнял столько времени у занятого человека. Вот уж истинно говорят, что глупая голова ногам покоя не даёт.
– Я не хочу работать в конторе. Я хочу сражаться, – в свою очередь отчуждённо сказал Томмот, не находя другого, необидного ответа.
– Так-так. Хотя и не ново слышать, продолжай.
– Я бы пошёл красноармейцем в боевую часть.
– Ну и?..
– И всё…
– Понял тебя… Прозябать в конторе не хочешь? Протирать штаны…
– Угу…
– Желаешь с винтовкой в руках сквозь ливень пуль с открытой грудью кинуться на врага?
Томмот и на это чуть было не поддакнул, да вовремя остановился, уловив насмешку. Будь Ойуров другой человек, тот же хотя бы секретарь горкомола, Томмот сейчас бы вскочил, сказал несколько запальчивых слов и ушёл, хлопнув дверью. Разве уместны здесь насмешки – ведь он не на вечеринку просится! В такие минуты Томмот умел находить едкие слова и смело бросал их в лицо обидчику. Но перед этим пожилым человеком с красными от бессонницы глазами, с набухшими на руках венами он сидел, испытывая неловкость и не смея поднять глаза. Вместо того чтоб смело ответить на каверзный вопрос, Томмот с виноватым видом пробормотал:
– Я просил направить меня в опасное место.
– По-твоему, здесь, в ГПУ, безопасно?
Томмот пожал плечами:
– Всё же там война… – и умолк.
– На войне умирают. Не так ли?
Томмот подтвердил кивком головы.
– А здесь, в ГПУ?
Томмот промолчал.
– Гепеушники не умирают, они сами убивают. Так, да?
– Не знаю…
– Врёшь, знаешь! Ты сейчас про себя думаешь только так.
«Сказал же: «дивизионом командую не я» – все. Чего он ко мне в душу лезет?» – захотелось возмутиться Томмоту. Обидевшись, он мог бы вскочить и выйти вон. Но он не возмутился и не вскочил, словно кто пригвоздил его к сиденью старого расшатанного стула.
– Значит, здесь, в этой конторе, как ты говоришь, я протираю штаны в безопасности? Из-за боязни смерти…
– Я этого не сказал.
– Не сказал, но так получается. – Заскрипев стулом, Ойуров вышел из-за стола на середину комнаты и некоторое время постоял молча, сверху вниз посматривая на Томмота. – Ох, парни, парни! Дураки вы, дураки… Когда только за ум возьмётесь? В жизни вам нравится только красивое, только громкое, будто играете в спектакле. Конечно, это красиво: упасть в атаке, на бегу, с криком «ура!», на глазах у сотни людей. «Просился в опасное место». А откуда тебе известно, где опаснее? В строю, среди сотен друзей, смелым может стать любой человек. Упадёшь лицом – друзья поддержат тебя под грудь, упадёшь навзничь – они же подхватят тебя под спину. Допустишь ошибку – простят, истощаешь – поделятся хлебом, попадёшь в беду – выручат. А как с чекистом? Бывает, ему подолгу приходится работать в стане врагов, и только одному. Поддержки ждать неоткуда, одна надежда – на себя. Ошибись ты хоть на волосок – некому там простить тебя, дружески пожурить или выговор дать. Расплата там за всё одна – собственная голова. И главное – никто не узнает, сколько ты пользы принёс революции, как геройски вёл себя перед смертью. Ведь о таких людях ни в газетах не пишут, ни славят с трибун. Одна у них радость и высочайшая награда – это победа Советской власти. Вот такие люди – чекисты. И щит и меч из стали куются. Труса разве возьмёшь себе в качестве щита и меча? Какая цена такой защите и такому оружию? Так вот, Чычахов, если ты трус, рохля или просто слабак, если ты гонишься только за громкой славой, то забери бумажку и уходи. Такие люди у нас долго не задерживаются, а поэтому будет лучше нам с тобой не сходиться.
Томмот покраснел, покосился на свою бумажку, но с места не сдвинулся. Было бы уж слишком взять со стола эту бумажку и уйти, согласившись с тем, что ты действительно трус, рохля и пустозвон.
Ойуров тем временем вернулся на своё место, сел и набил в трубку новую закладку табака.
– Ладно, Чычахов, такие дела не решаются с наскоку. Пусть твоё направление пока останется у нас. А ты иди домой и хорошенько подумай. Примешь решение – приходи.
Томмот в нерешительности приостановился, соображая, куда ему нужно – в техникум или в общежитие. Туман поплотнел, и пока он сидел у Ойурова, стало совсем темно. Из тумана вынырнула лёгкая тень и слепо наткнулась на Томмота, выронив что-то на заснеженный деревянный тротуар. Оба быстро наклонились, чтобы поднять предмет, и столкнулись лбами.
– Кыча? – удивился Томмот.
– Оказывается, это ты? А я рассердилась: что за дылда заступил мне дорогу! Со страху сумку выронила, – Кыча весело рассмеялась.
– Куда это бежишь?
– В больницу.
– Зачем?
– Да я там уже больше недели работаю. Санитаркой. Иногда помогаю сестре. После занятий многие девушки ходят туда.
– А я и не знал, что ты доктор.
– А, какой я доктор! Мою полы, вытираю пыль, ухаживаю за больными. В моей палате лежачие. Несколько раненых красноармейцев.
Студенты и в сытые времена от подработок не отказываются – это уж как водится, Томмот и сам такой возможности не упускал. Но она, дочь состоятельных родителей, – в чем её-то нужда?
Девушка доверчиво взяла Томмота под руку и, сознавая себя в безопасности, бойко засеменила рядом с ним.
– У нас в палате парень один лежит, – рассказывала она. – Чаганом зовут, он из намцев. Проводником у красных был, обморозил ноги. Хоть и старается убедить, что ему восемнадцать, но видно, что прибавляет, – настолько мал, ну прямо дитя. И радуется из-за малости, и печалится по пустякам. Школьного порога ещё не переступал, я обучаю его грамоте. Буквы прошли, теперь начали чтение по слогам. Вчера, когда сам прочёл целое слово, как он радовался! Меня называет эдьиэй. Когда белых прогонят, обещает мне выпилить красивую гребёнку из мамонтова бивня, дед у него косторез. Пока ноги у него заживут, пройдём весь букварь, и выйдет он из больницы грамотным.
«Легко с нею», – думал Томмот, рассеянно слушая её рассказ. Вовремя она явилась Томмоту, и не только сейчас, а и в жизни его, – об этом он тоже думал не раз. А теперь вот ещё пареньку какому-то из намцев очень даже вовремя, как нельзя кстати явилась. «Эти маленькие ой как шустры бывают!» – Томмот улыбнулся.
– А мы ещё всей палатой книги читаем. – Кыча пристукнула рукавичкой по сумке. – Сегодня вот несу им «Дубровского». Сначала я русским прочитываю по-русски, потом для якутов делаю перевод. Сначала я переводить не умела, а потом легче стало. Замечаю, русские уже немножко толкуют по-нашему, а якуты – по-русски. Я думала – хорошо бы стать переводчицей, русские книги на якутский переводить. А устанем от читки, песни поём. Есть очень голосистые русские красноармейцы. «Смело, товарищи, в ногу! Духом окрепнем в борьбе!» А Чаган поёт Ойунского: «Словно бурливое море!» Так расшумимся, что от дежурного нам крепко влетает. Ну, чего ты так медленно идёшь? Они меня уже заждались. Давай руку – и бежим!
Глава шестая
Председатель собрания комсомольской ячейки, сухощавый и бледнолицый Семён Долгунов поднялся и размашистым молодецким движением расправил под ремнём чёрную сатиновую рубаху.
– Поздравляем Ивана Чуллургасова с принятием в ряды Российского Коммунистического Союза Молодёжи!
Керосиновая лампа, подвешенная на почерневшей бревенчатой стене класса, мигнула от яростных аплодисментов. Собравшиеся разом оглянулись на последнюю парту в углу, где парень, только что принятый в комсомол, сидел ни жив ни мёртв от сознания значительности минуты. Растерявшись, он не догадался даже встать и ответить на приветствие хотя бы кивком головы. Бедняга от смущения съёжился и стал втискиваться в угол, как бы желая вовсе исчезнуть, но вызывая этим только смех и ещё более дружные хлопки.
– А теперь мы должны разобрать заявление студентки Аргыловой Кычи Дмитриевны о приёме её кандидатом в члены комсомола. Слово предоставляется секретарю ячейки Арбагасову. Ну, давай, Тихон.
Смех и ликование как обрезало, будто в весёлый жаркий костёр плеснули ведро воды. Стало очень тихо.
– Аргылову вы все знаете, она студентка второго курса, – начал Тихон Арбагасов. – За неё поручились двое: студентка медицинского техникума Адамова и наш комсомолец Томмот Чычахов. А теперь давайте обсуждать: принять её кандидатом в члены комсомола или нет? Кто хочет высказаться? У кого-нибудь есть вопросы?
Никто не проронил ни слова.
– Надо послушать её саму, – подал кто-то голос с задних рядов.
– И вправду!
– Ладно. Расскажите-ка о себе, Аргылова.
Она робко поднялась с задней парты, надеясь остаться здесь, за спинами других, но председатель безжалостно потребовал: «Сюда! Иди сюда!» – и, как бы сам устыдившись своей резкости, опустил глаза.
Кыча сделала неуверенный шаг и ещё один, будто входя в воду и отыскивая брод, а затем, словно отыскав его, пошла уверенней. Ноги её в белых камусных торбасах замелькали, едва касаясь пола, и скоро замерли, достигнув председательского стола. Девушка откинула с груди на спину косу, взглянула перед собой большими и круглыми, как кольца на уздечке, глазами, и её кинуло в жар. Она хорошо знала всех, до недавних пор они были просто Мартыном, Марой, Долоном, Тихоном, Стёпой… Теперь перед ней сидели вроде и не они. Кыча обвела дружеским взглядом (так проще ей было) тех, с кем училась, ладила, дружила. Никто не откликнулся, только вот Томмот, пожалуй… «О-о! Что же это такое? Не надо так, ребята…» Голова у Кычи начала постепенно сникать.
Томмот страдал за Кычу едва ли не больше, чем она сама. Стремясь ободрить её, он даже привстал на месте, но Кыча не обернулась на его молчаливый зов, она стояла и глядела в пол с пристальностью отчаявшегося человека, рассматривая проплёшины стёртой краски на полу. Ещё недавно бойкая, острая на язычок, девушка стояла под настороженными взглядами зала, ни от кого уже не ожидая помощи. Томмот сделал усилие понять своих товарищей, глянуть на девушку их глазами. Среди этих простых ребят в залатанных триковых штанах, в сатиновых и ситцевых рубашках с криво вшитыми воротниками и продранными локтями, обутых в торбаса из кожи, она показалась ему птицей иных краёв, будто в стаю сереньких пташек вдруг залетел белокрылый снегирь. Томмот и до этого тайком сравнивал её с другими, он любовался её движениями, лицом, её опрятностью. Но то, что в нём вызывало восхищение, другим казалось сейчас нарочитым и вызывающим, чужим – всё, даже вот эта длинная коса. Томмот понимал: Кыча и сейчас, скромно одетая, казалась им чересчур нарядной. Иных людей обряди хоть в шелка да сукна, они останутся такими же невзрачными, как и были. А на Кыче даже самая простая одежда кажется красивой, как и она сама. На субботники она и вовсе приходила в самой грубой одежде, но всё равно бросалась всем в глаза. Разве это её вина?
– Ну, рассказывай, – с нарочитым отчуждением велел председатель, всё ещё не глядя на девушку.
Кыча вздрогнула: тон председателя показался враждебным. Её обдало морозом, будто приоткрыли дверь в декабрьскую стужу. А ведь это был голос Сени Долгунова, её однокурсника, которому она не раз помогала. Особенно слабо чувствовал себя Сеня в русском языке, в добрую минуту он любил звать её ласково Кычарис… Может, обидеться ей сейчас, оскорбиться?
– Мне восемнадцать лет, родилась в тысяча девятьсот четвёртом году… – С удивлением, как к чужому, стала прислушиваться она к своему натужному, охрипшему голосу. – Окончила сельскую школу, поступила в техникум. Сейчас вот учусь…
– Расскажи о происхождении. Кто отец? Кто мать? – испытывая неловкость и прикрывая её напускной резкостью, спросил секретарь ячейки Арбагасов. – Где живут, чем занимаются?
– Отец с матерью живут у себя на родине.
– Богатые?
– Богаты…
Этого будто и ждали. До сих пор настороженно молчавшее собрание разом оживилось.
– Хамначчитов имеют?
– Имели…
– Отец в прошлом улусный голова?
– Да, говорят…
– Где находится старший брат?
– Весной, по слухам, примкнул к Артемьеву…
– К белобандиту?
– К бандиту…
– А чего скрываешь всё это?
– Я не скрываю.
– Слова не вытянешь, а говорит – «не скрываю!»
– Хочет пролезть в комсомол обманом!
Не дождавшись, когда председатель предоставит ему слово, Чычахов вскочил с места:
– Товарищи, Аргылова разве скрывает своё происхождение? Она этого не делает. Кто такие её родители – все мы и без того хорошо знаем. Как же она после этого будет скрывать?
– А если бы мы не знали? Скрыла бы?
– Потому только и говорит, что не может скрыть.
– Припёрли к стене – куда же деться!
– А это всё равно что скрыть!
– Да как же это можно – обвинять человека в том, чего он не делает, а только предполагая, что мог бы сделать? Как это называется? Я даже слова не подберу… – растерялся Томмот.
– Появился адвокат!
– Я не адвокат. Я за неё поручался!
– Ты скажи, не виляй: отец Аргыловой – бай и тойон? Или не так? Он контра, он враг Советской власти или нет?
– Аргылов – бай, тойон, князёк, голова. Враг Советской власти. Разве я оспариваю это?
– Смотри-ка, смирный голубок, он не оспаривает! Ну, спасибо тебе и на том.
– Ты меня не «голубничай» и мною в своих зубах не ковыряйся! – вспылил Чычахов, однако вовремя опомнился и обвёл взглядом класс. – Почему мы ведём спор вокруг бая Аргылова? В комсомол мы принимаем не бая Аргылова…
– Кажись, ты бы не отказался принять в комсомол и богача!
– Мы должны вести разговор об Аргыловой Кыче, – оставив реплику без внимания, продолжал стоять на своём Томмот. – Мы разбираем её заявление!
– Заявление дочери бая! Не забывай этого!
– Я не забываю, но кто такая Кыча Аргылова? Студентка, которая учится вместе с нами в советском техникуме. У неё наше советское сознание. Она политически развита. Она учится лучше многих из нас. Она активно участвует в общественной работе. Этого никто не станет отрицать. Ну разве она виновата в том, что была рождена отцом и матерью – богачами?
– По-твоему, классовый подход уже не нужен?
– Это вроде того как: «Пожалуйста, дескать, отпрыски баев, для вас двери в комсомол распахнуты!»
– Я этого не говорю! Я говорю о том, чтобы не стричь всех под один гребешок.
– Хватит, Чычахов, садись! Свои мнения ты высказал, поняли тебя! – остановил Томмота председатель. – Кто ещё хочет сказать?
– У меня имеется вопрос!
От дверного косяка отделился и шагнул в сторону президиума плотно сбитый парень, стриженный наголо. Поддёрнув штаны с бечёвкой вместо пояса, он шмыгнул носом и заговорил очень значительно, с расстановкой, радуясь какой-то своей, пока ещё тайной мысли, но не спеша раскрывать её.
– Аргылова, твоих родителей и старшего брата тут назвали контрами. Не отрицаешь этого и ты сама. А как мы должны поступать с контрами? – Парень выдержал паузу и сам ответил на свой вопрос: – Мы их должны стереть с лица земли! Всех!
– Правильно! – поддержали его.
