Текст книги "Красавица Амга"
Автор книги: С. Данилов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)
Иметь бы и белым хоть одного главаря вроде Полянского, да нет таких.
А теперь ещё голь стала носиться с этой самой автономией, государства захотела, как та собака, которая просила себе штаны! Плюнуть хочется на все эти бредни дурацкие! Только плюй не плюй, а дела всё хуже складываются, Ещё есть слухи, будто якуты из образованных стали работать с красными, организовали даже свой отряд. В такой обстановке немудрено, что Валерия продали. И всё-таки есть надежда! Что ни говори, если красные и вправду не лукавят, надежда есть. Дай-то бог, чтобы всё обошлось! Если сын выберется из этой кутерьмы, то я ему велю на носу зарубить, чтобы зря не лез в пекло, шальная башка. Он не глупый парень, сумеет извлечь для себя урок. Да где же он, Пепеляев-то сам? Куда пропал, почему не торопится?
Погруженный в эти думы, Аргылов забыл про коня, и тот, не понукаемый, перешёл с бега на шаг. Опомнившись, старик дал ему вожжей, конь ударился в рысь, и сани опять понеслись по дороге, вздрагивая и переваливаясь на ухабах.
Когда к полднику Аргылов вернулся домой, он увидел запряжённого в сани коня, привязанного к столбу изгороди. «Кого ещё нелёгкая принесла?» – встревожился старик. Чтобы оттянуть время и осмотреться, он направил своего коня дальше, к сеновалу и поскотине. Суонды там не оказалось, тот, как видно, закончил свою работу: корм скотине задан сполна, сеновал и поскотина очищены под метёлку. Аргылов не стал распрягать коня, а только ослабил ремень чересседельника да подбросил немного сена – решил после обеда послать Суонду в лес за дровами. Не упуская из виду дом, стал он скребком очищать коня от снега, когда вскоре вышел из дому знакомый паренёк, ямщик, сын слободского жителя, русского пашенного. Аргылов враз успокоился – опасаться было нечего. Усмехнувшись про себя – скоро, наверное, станет шарахаться от собственной тени, – он не спеша направился к дому. Но тут дверь хлопнула вторично и выпустила на этот раз Кычу в наспех наброшенном материном пальтишке с беличьим подбоем. Девушка быстро подбежала к парню, подала ему что-то белое и что-то сказала при этом: изо рта у неё на морозном воздухе вылетел парок. Паренёк согласно закивал, а поданное спрятал за пазуху. Отвязав коня, ямщик уже разворачивал его, чтобы уехать, когда Аргылова осенило: «Да это же письмо!»
– Стой! Эй, парень, подожди!
– Езжай! – крикнула вслед пареньку и Кыча. – Скорей же!
– Кому послала письмо, стерва?
– Не твоё дело. Послала, да и всё!
– Стой, тебе говорят! – взревел Аргылов и отшвырнул дочь в сугроб. – Стой, нохо!
Пока, кряхтя и застревая меж жердей, Аргылов перелезал через изгородь, паренёк уже успел отъехать порядочно. Развернув своего коня, Аргылов ожёг его кнутом, и испуганный конь, с не разжеванным ещё клочком сена в зубах с места взял галопом.
Уже вблизи почтового тракта на резком повороте парень обнаружил погоню и часто замахал руками, погоняя лошадь прутом.
Мало-помалу расстояние между ними стало сокращаться – разве эти бедняцкие клячи под стать аргыловским коням? Аргылов уже уверился, что настигнет этого стервеца, когда заметил, что у коня его подскакивает седелка – второпях забыл подтянуть чересседельник. Не дай бог, дуга выскочит из гужей, тогда пиши пропало, уйдёт добыча. И куда бы ей письма слать? Кому? В слободе грамотных знакомых вроде не было у неё. Может, теперь появились? Какая-нибудь подружка? А может, и не в слободу вовсе, а в Якутск? А главное, о чём она могла написать, сумасбродная девка? Да нечего тут и гадать: письмо это, конечно, не к добру. Не написала бы она, не приведи господь, слободским чекистам, куда спрятаны все его запасы. Об этой сокровенной тайне своей он, глупец, проговорился однажды в запальчивости. Или о Валерии, что поехал в Якутск. Мать, поди, уже всё выболтала. Нет, нет, письмо это не простое, оно ещё наделает бед!
– Нохо, стой! – свешиваясь с саней, чтоб из-за крупа лошади достать взглядом беглеца, закричал Аргылов. – Всё равно догоню! Остановись, не то хуже будет!
Парень, не оглянувшись, стегнул коня.
– Ну, погоди, змеёныш! Догоню, жилы перерву!
Вскоре конь у парня и вправду стал выдыхаться, и расстояние между ними всё заметнее сокращалось. «Лишь бы оглобли не выскочили из гужей, лишь бы не выскочили…» – шептал Аргылов.
– Стой, тебе говорят!
На повороте Аргылов пустил своего коня наперерез по целику и успел выехать на дорогу раньше парня. Качающийся от усталости конь его уткнул заиндевевшую голову в пах коня Аргылова и остановился, запалённо водя худыми боками.
Заранее вскинув нагайку, Аргылов подошёл к сжавшемуся на своих санях пареньку.
– Давай сюда письмо!
– Какое письмо?
«Сатана! Он, может, успел где-нибудь выкинуть это письмо, – обеспокоился Аргылов. – Заметил, наверное, место, вернётся потом и возьмёт». Он схватил беглеца за грудки и стащил на дорогу. Встав коленом на грудь онемевшему от испуга парню, Аргылов в нетерпении стал рвать на нём пуговицы, потом запустил руку за пазуху и с торжеством вытащил оттуда конверт.
– Ещё отпирается, гадёныш!
Замахнувшись уже и целя угодить нагайкой прямо в лицо, Аргылов удержался в последний момент: поранит, чего доброго, потом от родителей шуму не оберёшься, да нагрянут ещё ревкомовцы. И всё же не удержался: поднимаясь, он сильно даванул парня коленом в грудь да потом добавил ещё пинком в бок. Затем, уже сидя в санях, Аргылов оглядел конверт. Знать бы ему – что в том конверте! Может быть, напрасно из сил выбивался, гонялся за пустенькой запиской какой-нибудь, написанной девчонкой девчонке? Никогда не знавший грамоты старик даже сплюнул в досаде. Когда-то отец не отдал его в школу, боясь, что грамотного якута царь возьмёт в солдаты. А потом, уже взрослому, не до учения было: суток не хватало в хлопотах по дому, в вечной погоне за богатством, жажда которого поглотила его всего без остатка. Кому бы дать прочесть это проклятое письмо? Тут он вспомнил, что у Оппороя меньший сынишка, кажется, чуть знает грамоту.
Вернувшись зверь зверем, Аргылов пошёл к Оппорою. Битый час, если не больше, размазывая сопли, читал по складам меньший сын Оппороя. Письмо было адресовано в Якутск какой-то Адамовой, студентке медицинского техникума. «Меня домой увезли силой, связанную. Слухам ты не верь. Я твоего доверия не обманула и не сделаю этого никогда. Меня не обвиняй, не виновата я ни в чём. Я обязательно вернусь к учёбе, и ты об этом скажи моим сокурсникам. Пусть они меня и оттолкнули, но я сумею доказать свою правоту. Когда-нибудь и я буду в их рядах. Ты постарайся повидать того – сама знаешь, о ком я говорю, – и передай ему то же, что и другим: пусть не презирает меня, я этого не заслужила».
Не слишком доверяя чтецу, Аргылов заставил мальчонку перечесть письмо, пытаясь понять, про что в нём написано. «Твоего доверия не обманула…» Но что уж такое важное могла доверить Кыче та студентка? «Меня они оттолкнули» – это понятно: не их нищего племени, потому и оттолкнули. Но что такое «сумею доказать правоту»? Какую и в чём правоту? И ещё вот это – «буду в их рядах…». В чьи ряды она метит? Неужто в комсомолию? Да тут и дивиться, пожалуй, нечему, такая своенравная чертовка способна на что угодно. «Увезли меня связанную». Вроде как бы донесла на своих же… Ну, всё теперь, девка! Теперь ты уже ни в чьи «ряды» не попадёшь! Ставь крест на своей учёбе!
Пустынная тишь царила в доме, будто вымерло всё. Аргылов громко откашлялся, давая знать о своём возвращении, разделся, затем спросил в пустоту:
– Никого нет, что ли?
Никто не отозвался, и тогда Аргылов с силой распахнул дверь чулана. Дочь лежала на кровати, отвернувшись к стене. Отец поднял её рывком за руку:
– Ты меня слышишь или нет?!
Кыча молча стояла перед ним, прикусив губу.
– Притворяешься глухой? Так я отворю тебе уши! Прикидываешься немой – так я развяжу твой язык! Будешь упрямиться – добра не жди!
Отец выволок дочь за руку из чуланчика и остановился перед камельком.
– Смотри сюда! – Вынув из кармана распечатанное письмо, он бросил его на тлеющие угли. – Запомни: никаких больше писем! Ещё раз поймаю – пеняй на себя. И выбрось из головы учёбу. Из дома уедешь, когда выйдешь замуж, а до этого – ни на шаг! И не смотри на меня так! Не смотри, говорю!
Нет, Кыча не отвела жёсткого взгляда.
– Проколю твои бесстыжие глаза!
Аргылов уже протянул руки схватить её, как откуда-то появилась Ааныс и молча встала между отцом и дочерью. Аргылов так и застыл с протянутыми руками: что это? Жена, с которой он прожил больше четверти века и ни разу не слышал слова поперёк, – разве это она? Что сделалось с нею! Но ничего, он и её поставит на место! Аргылов повёл рукой, чтобы отстранить жену, но та стояла неколебимо, нервно, как у возбуждённой лошади, раздувались тонкие крылья носа, и пугающе незнакомо, точь-в-точь как у дочери, смотрели в упор её потемневшие глаза.
– Ну, погодите! Вы у меня ещё наплачетесь!
Схватив в охапку шапку и шубу, Аргылов с силой хлопнул дверью.
Через несколько дней Суонда поехал в Амгу с поручением зайти к некоему Балланаю: нет ли у того известий о Валерии. Конечно, бессмысленно было ждать от Суонды чего-либо внятного, но всё-таки мог пробормотать он хотя бы несколько слов – лишь суть. Больше Аргылову и не требовалось.
Когда к вечеру Суонда вернулся, Аргылов уловил подобие некоего выражения на его каменном лице.
– Ну что?
Суонда молча полез за пазуху и достал свёрнутую газету.
– Кто тебе дал? Не Балланай ли? – Аргылов осторожно взял газету. Суонда кивнул. – На словах ничего не передавал?
Молча ткнув черным пальцем в обведённое карандашом место на последней странице, Суонда попятился к двери и вышел.
Аргылов повертел газету в руках.
– Хотуой, иди-ка прочти!
На этот раз Кыча не заставила себя упрашивать: как же, газета из Якутска! В номере «Автономной Якутии» на первой полосе большими буквами: «Все – на разгром авантюры генерала Пепеляева!», передовая статья «Якутский народ поднялся на защиту Советской власти», заметка: «Комсомольцы Якутска вступают в ряды красных войск», информация из улусов… Аргылов вырвал газету из рук дочери и пальцем ткнул в место, обведённое карандашом на последней странице.
– Читай вот это!
«Сообщение Якутского областного отдела ГПУ». В предчувствии недоброго у Кычи тревожно ворохнулось сердце.
– «Сообщение Якутского областного отдела ГПУ. На днях, за активное участие в белобандитском двиокении, за шпионаж в пользу врагов Советской власти Революционным Трибуналом Якутской области приговорены к расстрелу: 1) Аргылов Валерий Дмитриевич…»
– Что ты там бормочешь? – закричал Аргылов. – Читай как следует!
– «…приговорены к расстрелу: 1) Аргылов Валерий Дмитриевич…» – повторила Кыча и умолкла опять.
Старик в ужасе попятился. Кыча молчала, не отводя взгляда от роковых строк.
– Убили! Загубили! Аа-ыы-ыы! – не своим голосом закричал Аргылов, вырвал у Кычи газету и стал рвать её в клочья. – О, горе мне, горе! Абак-ка-бы-ыы!.. Проклятые! Голубчик мой, сынок…
Выбежала на крик Ааныс и кинулась к дочери:
– Скажи, доченька, ты что сейчас прочитала? С Валерием что-нибудь, да?..
– Приговорили к расстрелу, – едва выговорила Кыча и обняла мать.
– Ка-ак! Моего Валерия? Ох… – вскрикнула Ааныс и, прислонясь к стене, стала медленно оседать. – Ох, сыночек…
Неистово причитая и втаптывая в пол клочки газеты, Аргылов обрушился на дочь.
– Стоишь молчком? Горе у матери, горе у отца, а у неё ни слезинки.
На этот раз Кыча глянула на отца с виною: что поделать, если ни слезинки? Есть ведь и такое горе. Её кроткий виноватый взгляд пуще взбесил Аргылова, и, давая выход ярости, он сорвал с матичного столба нагайку.
– На тебе! На, ещё!
Кыча опустилась на пол рядом с матерью и закрыла голову руками.
Глава двенадцатая
В тот вечер уже приговорённый к расстрелу Аргылов-младший, буйствуя, добился всё-таки, чтобы его привели к следователю. К Ойурову вошёл на этот раз совсем другой человек: ни прежней заносчиво вскинутой головы, ни выпяченной груди, ни наглого в упор взгляда. Осторожно, с опаской, вошёл человек с поникшей головой, с бегающими, но потухшими глазами, вошёл вялой, шаркающей походкой побитого пса. Увидев его, Томмот поразился, как может измениться человек за какой-нибудь час-другой.
Валерий рассказал, с каким поручением послал его генерал Пепеляев, как он доехал до Якутска, где и у кого по пути останавливался, с кем виделся в городе. Не пропустив ни одной подробности, дал он показания и о Соболеве: кто его знает в отряде Пепеляева, рассказал о письме полковника Рейнгардта, о согласии Соболева выполнить порученное задание. «Подлец! – злорадствовал он про себя. – Рад был, когда предавал меня. Думал, продажная душа, что откупился мной. Теперь-то и тебя поставят к стенке!»
Увлёкшись, он, однако, вовремя опомнился, если вот этак выложить всё разом, то можно продешевить. Иссякнешь, как проколотый пузырь, и нет тебе никакой цены. Нет, тут вначале надо было поторговаться с ними, поставить условие сохранить жизнь, а уж потом давать показания. Ведь в течение всего следствия Ойуров только и знал, что твердил: «Чистосердечные признания трибунал учтёт». А если так, почему бы им не изменить приговор уже сейчас, ведь он дал показания? А не изменить, то пусть хоть по крайней мере подождут с приговором. С приведением его в исполнение…
– Гражданин следователь, я дал показания. Трибунал отменит свой приговор? Вы говорили мне…
– Я говорил вам это до приговора.
– Я бы ещё многое показал…
– Ничего обещать не могу, это не я решаю. Одно могу посоветовать: не лови-ка ты зайца вершой, а карася петлёй.
– Я готов дать показания ещё. Только мне надо прийти в себя. Завтра… или послезавтра, например…
Так, торгуясь, Аргылов всё же выиграл немного времени, только на что ему было употребить это время – вот чего он не мог для себя решить. Правду говорят, перед смертью не надышишься. Что за жизнь, если не волен ты распорядиться по-своему ни одной её минутой, не можешь уверенно сказать, что будет с тобою через час. Всё это – в божьих руках, а точнее сказать – в руках чекистов.
Каждый раз у следователя Валерий всё выпытывал, что с ним сделают и удовлетворят ли его просьбу, но в ответ слышал то же холодное: «Решаю не я».
К вечеру, когда в тесной камере с зарешечённым окошком и лампочкой вполнакала под потолком опять стало сумрачно, он услышал, как в соседнюю камеру кого-то привели с допроса, и, чуть задремавший, опять пришёл в смятение: почему его не вызывают? Правда, вчера и позавчера он, кажется, был чересчур скуп на показания. Но, с другой стороны, как же иначе-то? Признаваться тоже надо умеючи. Валерий ни за что не признался бы, например, в убийстве тех двух красноармейцев. Это было бы равносильно самоубийству. Как ещё протянуть волынку? По срокам, указанным в приказе Пепеляева, его передовые части в эти дни уже должны были подойти к Якутску. Так где же они, эти части? Где они? Будь они на подходе, чекисты наверняка отменили бы все смертные приговоры, зная, что за каждого своего убитого белые расстреляют десятерых. Что же всё-таки делать? Почему сегодня его на допрос не вызвали? Не потому ли, что вчера… Да, вчера, когда Валерий, в который уже раз, спросил о приговоре, Ойуров как-то странно усмехнулся. Больше того, к самим его показаниям следователь отнёсся с заметной прохладцей, будто бы даже незаинтересованно. Значит, решили – в расход!
Валерий вскочил и стал бегать от стены к стене: что же делать, что сейчас сделать ему, обречённому? Неужели всеми своими ухищрениями сумел он выиграть для себя лишь несколько дней? Неужели уже в эту ночь…
Он дико вскочил и забарабанил в дверь кулаками:
– Следователя!
Полусонный коридорный надзиратель отворил окошко, равнодушно глянул на беснующегося арестанта и поплёлся кому-то звонить. Прижав ухо к двери, Валерий пытался подслушать, но ничего не разобрал. Услышал он только невнятное бормотание дежурного да его приближающиеся шаркающие шаги.
– Следователь не считает нужным говорить с тобой! – Он на миг приоткрыл окошко и тут же захлопнул.
Опешивший Валерий не успел ничего возразить. Не считает нужным?.. Значит, всё кончено? Через несколько часов наступит полночь, и тогда…
Он вскочил и заколотил в дверь.
– К следователю! Сейчас же! К следователю!
– Я же сказал тебе: не считает нужным!
– Я скажу очень важное! Очень, очень важное!
Дежурный опять зашаркал по коридору, и Валерий опять превратился в слух. Если сейчас поведут его к следователю, что он скажет? До сих пор он сберёг последнюю свою тайну: имена людей, которые распространяют листовки Пепеляева. Исключая эту, самую заветную, больше у него ничего не осталось. Теперь пришла пора поставить на кон своё последнее достояние.
– Выходи!
В комнате следователя Ойурова не оказалось. Вместо него обычное «садитесь» сказал Чычахов.
Чуть поколебавшись, Аргылов присел на стул.
– Что хотели сказать? Говорите, я слушаю.
– Но я хотел бы Ойурову…
– Я передам ему.
– Нет, я только Ойурову… – Валерий был убеждён, что если тайну свою раскроет одному этому парню, она потеряет ценность.
– Тогда придётся вернуться в свою камеру.
Вернуться в камеру, ничего не добившись, было, пожалуй, ещё хуже, потому что Ойуров сегодня может и вовсе не появиться, а его, Валерия, этой ночью как раз и выведут…
– Гражданин Чычахов, Ойуров обязательно должен меня выслушать. Я скажу очень важное.
– Повторяю: я всё ему передам.
Аргылов стал быстро-быстро соображать. С одной стороны, цена его признанию безусловно понизится. Неизвестно, как передаст твоё признание этот парень, как он им распорядится. Чтобы получше выслужиться, скажет, добился показаний, мол, своим умением и настойчивостью, – поди потом опровергни, кто поверит тебе? А с другой стороны, гляди, как бы и крохи не утерять.
– О чём таком важном хотите вы сообщить?
Надо чуть приоткрыть завесу, авось клюнет, решил Валерий.
– Я знаю, кто распространяет в городе листовки Пепеляева.
– Думаете, Ойуров этих людей не знает? – спокойно, будто речь шла о сущем пустяке, сказал Чычахов.
Для Аргылова это было равно удару под дых: некоторое время он сидел, обхватив руками голову, как это делают, когда режет слух какой-либо острый звук: визг или скрежет. Если и этот последний его козырь уже не козырь, значит, всех уже сцапали. И тут он опоздал по своей дурости, не надо было так глупо упорствовать. А теперь что же? Теперь поздно, теперь уже всё! Последний козырь бит, не осталось даже слабой надежды.
Всё же, не впадая пока в отчаяние, Валерий взглянул на Чычахова, надеясь уловить на его лице какое-либо особенное выражение. Ему подумалось, что если его решили расстрелять сегодня ночью, то парень наверняка об этом знает, и это непременно должно как-нибудь отразиться если не на поведении его, то хотя бы на лице. Но Чычахов вёл себя по-обычному. Может, в Чека их обучают скрывать свои чувства?
– Гражданин Чычахов, разрешите задать вопрос? – заискивающе обратился Валерий.
– Спрашивайте, – поколебавшись, сказал Чычахов.
– Вам что-нибудь известно о решении трибунала по моему делу?
– Нет, ничего не знаю.
«Неужели и вправду не знает?» – подумал Аргылов с надеждой. Парень начинал ему нравиться: разговаривает довольно мягко. Знает ли он, что арестант приходится Кыче старшим братом? И насколько близок к Кыче сам этот парень, просто знакомы или друзья? А главное, почему-то он не гонит арестанта обратно в казарму, а сидит, вроде чего-то ожидая. Может, он ждёт своего Ойурова? «Спросить, что ли, о Кыче? Если он любит девку, то по логике человеческой и на меня не должен коситься, мог бы даже помочь».
– Прошу вас передать сестре моей Кыче привет… Хотя какой уж там привет – последнее «прости». Скажите, что брат желает ей счастья в жизни. И счастливой любви…
От вкрадчивости этих полушёпотом произнесённых слов Томмот невольно вздрогнул. Откуда Валерию известно, что Томмот знает Кычу? Выходит, рассказала сама Кыча? Выходит, что до ареста Аргылов встречался с сестрой? Выходит, она заодно с братом? Всё складывается только так – хочешь верь, хочешь нет. Да, от волка рождается только волк!
«Они между собой близки, иначе бы он так не вскипел. Клюнуло!» – возликовал про себя Валерий.
– Арестованный, встать!
«Кричит, ярится! Растерялся, бедняга, боится, что нагрянет Ойуров. Но ничего, наживка найдена! Эх, надо было раньше об этом подумать…»
В конце коридора, уже подходя к двери камеры, Аргылов обернулся:
– Вы уж Кычу мою не обижайте, – проникновенно шепнул он. – Очень прошу…
– Иди, пошевеливайся!
«Кричи, кричи, дурень! Но моих слов тебе уже не забыть…»
Ойуров вернулся лишь поздно вечером. Раздевшись, он устало опустился на стул и, невидяще глядя во тьму за окном, долго барабанил пальцами по столу, что означало у него крайнюю озабоченность. Серое обветренное лицо его осунулось ещё больше.
Обстановка вопреки недавним прогнозам складывалась день ото дня всё грознее. Отряд генерала Ракитина в сто сорок человек занял Крест-Хальджай, Татту и Уолбу. Борогонцы тоже в руках белых. Кроме того, часть своего отряда Ракитин послал на Чурапчу, сам же направился к Маинцам. На заседании секретариата обкома партии принято решение объявить мобилизацию.
Ойуров вынул трубку, продул её, но так и не закурил, будто забыл, зачем её вынул.
А чем мы, ГПУ, помогаем в этой схватке? Похвалиться нечем. Ругают, и поделом. Агенты работают вяло. О планах противника, о передвижениях его частей – обо всём этом ГПУ обязано знать хотя бы за несколько дней наперёд, но о такой чёткой работе остаётся только мечтать. Стыд, да и только: некоторые факты становятся известны в ГПУ позже, чем военному командованию, а то и вовсе остаются неизвестными. Сотрудников не хватает, самому идти участвовать в операциях не разрешают…
Видя его мрачнее мрачного, Томмот сидел и сбоку лишь робко поглядывал, не решаясь ни спросить о чём-нибудь, ни с чем-нибудь обратиться. Наконец Ойуров закурил-таки свою трубку и сам глянул в его сторону.
– Ну, какие новости у тебя?
Радуясь этой перемене, Томмот поспешно, но во всех подробностях рассказал о новой выходке Аргылова.
– Так-так… Значит, всё ещё изощряется. Распространители листовок нам известны, но какие-либо новые показания будут не лишни. Значит, передавал привет сестре… Или он не знает, что сестра уехала к родным, или испытывает тебя. Поглядим! Упомянет сестру ещё раз – молчи. Совсем ничего не говори. Может, в чём-нибудь проговорится…
Глава тринадцатая
Старик Митеряй, спавший на своей кровати под божницей, закричал дурным голосом и привскочил. Спросонок, ещё не веря, что он дома, вслепую пошарил вокруг себя руками и очнулся, нащупав холодную стену. Ему приснился кошмарный сон: чудище, страшное чудище притиснуло его к земле и стало душить, но не так, чтобы в момент один задушить, а медленно, постепенно… С тех пор как он услышал страшную весть о сыне, ему казалось, что на свете уже ничего не осталось такого, что могло бы его ужаснуть, со смертью сына вся его жизнь потеряла смысл. Для кого свой короткий, палкой добросить, век бился он как рыба об лёд, накапливая богатство? Единственно ради сына. Проклятые чекисты обесценили его жизнь, пустили по ветру его мечту. Казалось, теперь ему, лишённому сына, уже нечего было бояться, не за кого опасаться, всё – трын-трава. Живым он продолжал оставаться лишь по некоему чужому, не им самим заведённому порядку, а рук на себя не накладывал лишь потому, что слишком было бы это грешно. Делать ничего не хотелось, всё у него валилось из рук. Но вдруг оказалось, что он ещё боится смерти. Иначе, с чего во сне обуял его такой ужас?
Набросив на плечи шубу, влезши босыми ногами в торбаса и шоркая их распущенными завязками, старик, как был в исподнем, вышел во двор. Темень стояла кромешная. По ночам обычно морозный туман редел, а нынче непроглядно сгустился. Ну и мороз! Старик стал припоминать, какой же день нынче. Кажись, январь-то кончился? Да, то ли вчера, то ли нынче февраль уж пошёл.
В одну минуту продрогший, старик поспешно вернулся в дом, нырнул под заячье одеяло, ещё хранившее тепло, и уснул. Удивительно, в последние дни он стал засыпать очень быстро. После беды с сыном он на много дней совсем лишился сна, а теперь вот стал почему-то сонлив, как сурок.
Уже за полночь, опять кружась в сумятице какого-то дурного сна, Аргылов проснулся от крика жены:
– Старик! Старик! Да проснись же! Навек бы тебе так заснуть…
Аргылов приподнялся: кто-то колотил в дверь.
– Кого это черти носят в ночь-полночь?! – закряхтел Аргылов, вставая. А про себя подумал: красные рыщут, опять с поборами. Ненасытные прорвы… Ишь, как невтерпёж им, прямо как бабе вот-вот родить…
Хоть и спросонья, но Аргылов успел всё же различить на дворе глухой слитный шум, который всё близился и усиливался. Скрипели будто бы полозья большого обоза и слышался какой-то лёгкий, но сплошной треск, будто множество детей кидали хабылык. Возле дверей топталось много людей.
Аргылов снял с двери засов и сразу же за облаком морозного тумана, хлынувшего снаружи, различил силуэты людей.
– Засветите огонь! – приказал кто-то оттуда ещё, из тумана.
Аргылов поспешно засветил жирник и вскоре увидел полный дом рослых, под самый потолок, незнакомых людей, одетых кто в оленью доху, кто в волчью, все в длинных, по пах, курумах. Говорили по-русски. Единственным говорившим по-якутски оказался среди них небольшого роста человек в пыжиковой дохе. Он нырком выскользнул из-за громоздких фигур пришельцев и подал Аргылову руку:
– Старик Митеряй, здравствуй!
– Дорообо…
– Не узнаешь? Сарбалахов я, сын Сарбалаха, друга твоего.
– Как не знать! Значит, ты, Тарас? Откуда едете?
– С Востока, с Охотского моря. Слыхал про генерала Пепеляева?
– Как же, наслышан.
– Мы авангард того генерала, передовой отряд. Сам генерал с войском идёт следом за нами. Смекаешь, к чему дело клонится? Смекай…
Вёрткий и суетный Сарбалахов, который и голос-то должен был бы иметь писклявый, говорил густым сиплым басом, и это несоответствие придавало его поведению характер неуместной шутки.
– Эти люди – не чета мелким сошкам вроде прошлогоднего Коробейникова. Так что считай, старик Митеряй, взошло наше солнце. Советская власть больше не вернётся.
– Так что вы стоите! – спохватился Аргылов. – Раздевайтесь, будьте гостями! Суонда! Жена! Подымайтесь, да живо! Гостей угощать надо!
Видя, как хозяин бросился со всех ног к камельку затапливать, высоченный, как одинокое дерево в лунную ночь, человек в волчьей дохе что-то сказал Сарбалахову.
– Митеряй, мы спешим, – сейчас же перевёл тот. – Некогда нам засиживаться. Вот это наш командир Рейнгардт Август Яковлевич. Имеет чин полковника… – Тут Сарбалахов значительно подмигнул. – Это чуть-чуть пониже генерала – понимаешь? Он хочет поговорить с тобой.
Услышав своё имя, Рейнгардт снял пыжиковую шапку и, представляясь, чуть наклонил голову. Это был человек не старше лет тридцати пяти, лобаст, гладковолос, светлоглаз, крупный хрящеватый нос на его худом продолговатом лице придавал ему выражение аскетической непреклонности. Даже под бесформенной волчьей дохой угадывалось мускулистое тело и выправка кадрового службиста. Беседуя через переводчика, полковник ни разу не взглянул на хозяина дома, он смотрел куда-то в потолок.
– Полковник спрашивает, как твоя фамилия.
– Ну, Аргылов я! Ты про это и сам мог бы ему сказать! – задетый пренебрежительностью гостя к своей особе, слегка огрызнулся старик.
– Огонёр, он спрашивает не меня, а тебя. Спрашивает, не ты ли отец Валерию Аргылову.
– Да-да… Я его отец.
Чуть помягчев, полковник наконец удостоил Аргылова взглядом, однако, брезгливо дёрнув уголками рта, принялся разглядывать тёмные углы дома, развешанные для просушки торбаса, а разглядев всё это, опять уставился в потолок. Тут только до Аргылова дошло: перед столь важным господином, перед таким высоким чином он стоит в подштанниках. «Ах, старый корявый пень, невежа!» Обругав себя, он запоздало схватился за мотню, но это не исправило положения: строгий полковник и вовсе повернулся к нему спиной.
– Полковник говорит, что знает твоего сына. Он хвалит его. Он передаёт тебе спасибо за воспитание хорошего сына.
Преодолев брезгливое чувство, Рейнгардт протянул руку. Аргылов так и кинулся, чтобы крепко пожать эту руку, но полковник быстро отдёрнул её, едва только пальцы его коснулись пальцев старика.
– Спрашивает: есть ли известия от сына?
– Арестовали его и судили в Чека…
– Вот как?! – изумился Сарбалахов. – И что?
– Приговорили к расстрелу…
– Расстреляли?
– Того не знаю…
Чёрную для Аргылова весть полковник выслушал с невозмутимым видом, столь же невозмутимо что-то проговорил в ответ, и Аргылов, хотя и стоя в подобострастной позе, опять проникся к нему острой неприязнью человека, чья боль и забота не находит ни сочувствия, ни отклика в другом.
– Полковник сказал, чтобы ты не терял надежды. Через несколько дней они займут Якутск и спасут твоего сына. Пусть, говорит, старик готовится встретить сына-героя…
«Легко ему говорить «жди да надейся». Чекисты только того и ждут, когда вы подоспеете на выручку…»
Аргылов уж и сам не знал, то ли обижаться ему, то ли благодарить.
– Полковник интересуется, много ли красных в слободе.
– Говорят, человек около двухсот.
– Известно ли тебе, где их дозоры, заставы?
– Кажется, в трёх местах: на развилке почтового тракта, на взлобке возле больницы и на западной окраине.
– Велят тебе быстренько одеться, мы как раз едем туда.
– А зачем меня туда?
– Будешь показывать дорогу. Ты должен показать место, где можно подойти скрытно.
– Я?
Полковник отошёл в сторону: он сказал всё.
– Давай, старик, поторапливайся, – распорядился за него сам Сарбалахов.
Аргылов в смятении присел на стул: будто бы свои же люди, могли бы хоть для приличия спросить у него согласия, а тут: «Давай быстрей одевайся!» Однако обиду он сейчас же притушил в себе, как только замерцал в нем слабый огонёк надежды на спасение сына. «Оказывается, хорошо знают они Валерия моего», – польстил он сам себе. Пусть они сколько влезет будут горды да заносчивы, лишь бы вернулась прежняя власть.
– Старик, ну, давай-давай! Нас на морозе ждёт весь отряд.
– Я сейчас! – спохватился Аргылов. – Я мигом!
– Второго проводника не найдётся?
Чуть было не брякнул «найдётся», да вовремя прикусил язык Аргылов и мельком взглянул на Суонду. Тот, притворяясь спящим, лежал труп трупом на своей лежанке у дверей посреди содома, который и мёртвого воскресил бы. Аргылов решил: так лучше. Если Суонду возьмут проводником, то могут потом оставить у себя солдатом, а без Суонды он как без рук. Хватит и того, что едет он сам…
– Нет, не найдётся… Есть, правда, у меня один работник, но дурак дураком.
