Текст книги "Японская новелла"
Автор книги: Рюноскэ Акутагава
Соавторы: Ясунари Кавабата,Дзюнъитиро Танидзаки,Сайкаку Ихара,Сёсан Судзуки,Огай Мори,Тэйсё Цуга,Рёи Асаи,Рока Токутоми,Ансэй Огита
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 41 страниц)
Бедная девушка сняла комнату на втором этаже такого же бедного дома. Она ждала появления своего возлюбленного для заключения брачных уз, однако каждый вечер к ней приходил не тот, кого она ждала. Дом стоял так, что другие строения заслоняли утреннее солнце. Девушка часто стирала белье на заднем дворе. На ногах у нее были потрепанные мужские сандалии.
Каждый вечер самые разные мужчины заученно произносили одну и ту же фразу: “Ну и дела! У тебя что, даже сетки от комаров нет?”
– Мне очень неловко, но только я не сплю всю ночь напролет, комаров отгоняю. Так что извините, пожалуйста.
Девушка зажгла пропитанный специальным раствором зеленый шнур, чтобы выкурить комаров. Она любила погасить лампу и смотреть, как тлеет шнур. В это время она вспоминала детство. Тогда ей часто приходилось опахивать веером мужчин. Она видела этот веер во сне.
Настала осень, какой-то старик поднялся к ней.
– Может, сетку от комаров повесишь?
– Мне очень неловко, но только я не сплю всю ночь напролет, комаров отгоняю. Так что извините, пожалуйста.
– Вот оно что. Погоди-ка минутку. Старик встал, девушка вцепилась в него.
– До самого утра комаров гонять буду. Совсем спать не буду.
– Не беспокойся, я мигом.
Старик ушел. Не гася лампы, девушка подожгла шнур. Она была одна в ярко освещенной комнате и не могла вспомнить свое детство.
Старик вернулся через час. Девушка бросилась ему навстречу.
– Хорошо, что крюки в потолке уже забиты.
Старик повесил новенькую белую сетку в этой жалкой комнате. Девушка зашла под нее, раздвинула полы. От этого прикосновения сердце ее забилось быстрее. “Я точно знала, что вы вернетесь, оттого и лампу не погасила. Как хорошо при свете на сетку смотреть!”
В этот же миг она погрузилась в глубокий сон, которого была лишена так долго. Она даже не видела, как ушел старик. Ее разбудил голос ее любимого.
– Ну вот, завтра мы наконец-то поженимся! Ого, какая у нас чудесная сетка! Прямо сердце радуется!
Он снял сетку с крючьев, вытащил из-под нее свою невесту, положил ее поверх.
– Сядь-ка прямо. Ну, прямо святая на лотосе! И вся комната стала белой и чистой – как ты!
Девушка чувствовала кожей белизну сетки. Вот так и должна ощущать себя невеста.
“А теперь я постригу ногти на ногах”.
Усевшись на сетке, закрывавшей собой всю комнату, она как ни в чем не бывало стала обрезать свои длинные запущенные ногти.
1926
ПРАХ БОЖИЙКасахара Сэйити, главный управляющий пригородной железнодорожной компании; Такамура Токидзюро, актер, специализирующийся на ролях в исторических фильмах; Цудзии Морио, студент частного медицинского института; Сакума Бэндзи, владелец ресторана “Кантон”, – все они получили одно и то же письмо от официантки Юмико из кафе “Цапля”.
“Я посылаю тебе прах. Прах бога. Младенец жил полтора дня. Он родился слабеньким. Я видела, как сестра взяла его за ножки и перевернула вниз головой. Только тогда он закричал. Вчера мне сказали, что он пару раз зевнул перед дневным сном и умер. И ребенок в соседней кроватке – конечно же, он родился на два месяца недоношенным – пописал сразу после того, как появился на свет, и тоже тут же умер.
Мой мальчик не был похож ни на кого. На меня – тоже совсем не похож. Совсем, как куколка, такая красивая, каких и не бывает. Никаких родинок или отметин. Щечки кругленькие, между сомкнутых губ чуть-чуть проступила кровь. Больше я ничего не помню. Все сестры говорили, какая у него красивая белая кожица.
Но если ему было суждено жить больным и несчастным, хорошо, что он умер, не отведав моего молока, не успев улыбнуться. Но я плакала взахлеб по этому мальчику, который не был похож ни на кого. Наверное, своим младенческим, нет, своим утробным сердцем, он печалился потому, что ему нельзя походить ни на кого. И потому он покинул этот мир до того, как обозначится сходство.
Ты, нет все вы – давайте уж называть вещи своими именами – любой из вас сделал бы совершенно отсутствующее лицо, узнай он, что я сплю с тысячью мужчин. Потому что для вас это так же безразлично, как количество кирпичей, из которых построен дом. Но как вы все засуетились, когда узнали, что я беременна! Каждый из вас притащился со своим мужским микроскопом, чтобы выведать мои женские тайны!
В старых книгах говорится об одном святом монахе. Его звали Хакуин. Так вот, этот Хакуин взял на руки ребенка женщины, которую он видел в первый раз, и сказал: “Это мой ребенок”. Моему ребенку тоже помог бог. Когда он был еще в утробе и тревожно думал, на кого он будет похож, бог сказал: “Дорогое дитя! Стань похожим на меня. Ибо ты – мой сын”.
И потому, что моему ребенку пришлось мучиться такими мыслями, я не назову имени того, на кого я хотела бы, чтобы он был похож. И потому каждому из вас посылаю часть его праха”.
* * *
Главный управляющий Касахара воровато запрятал белый пакетик в карман и осторожно раскрыл его в автомобиле. Возвратясь в кабинет, он позвал хорошенькую секретаршу. Вместе с пачкой презервативов он достал и белый пакетик. Принюхиваясь к запаху пепла, владелец ресторана Сакума открыл сейф и положил пакетик с прахом на место вчерашней выручки, которую следовало сдать в банк. Студент Цудзии ехал в электричке. Поезд дернулся, студентка, с кожей белой, как лилия, своей крепенькой задницей прижалась к нему и раздавила пакетик. “Вот бы на ней жениться!” – как ни в чем не бывало подумал студент. Актер Такамура сунул пакетик в потайной карман, где он держал презервативы с усиками и гишпанскую мушку, и убежал на съемки.
Прошел месяц. Касахара Сэйити отправился в “Цаплю”. Он сказал Юмико: “Нужно бы тебе захоронить прах в храме”.
– Мне? Я все вам отдала. Зачем он мне?
1927
ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ НЕ УМЕЛ УЛЫБАТЬСЯБелесый цвет неба стал плотнее, его опрокинутая чаша стала походить на благородный фарфор. Из кровати я наблюдал за тем, как вода в киотосской реке Камогава окрашивается в утро.
Поскольку занятый в нашем фильме в главной роли актер должен был появиться на сцене театра всего через десять дней после начала съемок, уже неделю приходилось снимать до поздней ночи. Я был всего лишь навсего сценаристом, и потому моя роль сводилась к тому, чтобы вполне беззаботно глазеть на происходящее. Но губы у меня все равно обветрились, и я так уставал – глаза слипались даже при свете раскаленных юпитеров. В этот день я снова вернулся в гостиницу, когда звезды уже потухали.
Но рассветное небо развеяло усталость. Я почувствовал, что сейчас придумаю нечто замечательное.
Первое, что я вспомнил, была улица Сидзё. Вчера я обедал в европейском ресторане “Хризантема” возле Большого моста. Из зала, расположенного на третьем этаже, была видна покрытая весенней листвой гора Хигасияма к востоку от города. Надо же – горы, которые можно увидеть из самого центра Киото. Наверное, так это и должно быть, но я только что приехал из душного и плоского Токио, и эта листва как-то удивительно освежающе подействовала на меня. Потом я вспомнил витрину антикварного магазина. Там были выставлены маски. Это были старые театральные маски. Они улыбались.
– Наконец-то! Теперь я нашел то, что надо! Пробормотав так, я настолько обрадовался, что тут же потянулся за ручкой и изложил свое прекрасное видение на бумаге. Я переделал заключительную сцену фильма. И написал для режиссера пояснительное письмо.
Пусть финальная сцена будет видением. Пусть мягко улыбающиеся маски заполнят экран. Мне все время хотелось придумать последнюю сцену в этом мрачном фильме такой, чтобы она вызвала хоть слабенькую улыбку. Но у меня ничего не получалось. Теперь же я скрою ужасную действительность под этими масками.
Я отправился с рукописью в студию. На пороге конторы лежала сегодняшняя газета. Буфетчица подметала стружки перед входом в бутафорскую.
– Отнесите это, пожалуйста, режиссеру прямо в спальню.
Фильм рассказывал про лечебницу для душевнобольных. Мне было тяжело смотреть, как каждый день перед моими глазами проходит их ужасная жизнь. Мне казалось, что фильму не хватает света. И я пришел к выводу, что отсутствие в фильме счастливого конца объясняется моим мрачным характером.
Поэтому я так обрадовался, когда на ум пришли эти маски. Мне стало легче от того, что в финальной сцене больные – все до единого – наденут улыбающиеся маски.
Стеклянная крыша павильона позеленела. Остатки ночи растворялись в исходившем с небес свете. Я успокоился, вернулся в гостиницу и крепко заснул.
Человек, которого отправили покупать маски, вернулся в студию в одиннадцать вечера.
– С самого утра мотался на машине по игрушечным магазинам, но так ничего путного и не нашел.
– Дайте посмотреть, что вы там принесли. Открыв пакет, я тут же понял, что маски никуда не годятся.
– Вот это, что ли?
– Это. Ерунда, правда? Я думал, что этих театральных масок, где угодно – навалом. Мне казалось, что раньше я их всюду видел, а теперь вышло, что их нигде нет.
– Я представлял себе приблизительно такие же маски, как в театре Но. Только если сами маски не будут произведением искусства, зрители просто засмеют нас.
Я взял в руки шероховатую маску из папье-маше и почувствовал, что готов расплакаться. “На экране эта раскрашенная маска будет смотреться как грязно-серая. Маска должна быть белой и блестящей, она должна нежно улыбаться...”
* * *
Красный язык вываливался из бурых щек... “Мы сейчас красим маску в белый цвет”.
* * *
Съемки остановились. Режиссер вышел из больничной палаты и рассмеялся нам в лицо. Завтра надо снимать финальную сцену, но где найти столько масок? Пусть маски из папье-маше не годятся. Но если нельзя к завтрашнему дню найти старые, тогда он будет снимать маски из целлулоида.
“Если мы не можем найти настоящие театральные маски, тогда лучше от этой идеи отказаться совсем”, – сказал человек из репертуарного отдела. Наверное, он сказал так, видя мое отчаяние.
– Может, попробуем еще разок? Еще только одиннадцать, магазины в Кёгоку еще открыты.
– Ну вот и отправляйся.
Мы поехали на автомобиле по набережной Камогава. Яркие окна университетской больницы на другом берегу отражались в воде. Я и представить себе не мог, что за бесконечными окнами мучается столько людей. Мне пришло в голову, что если мы не раздобудем маски, тогда можно будет снять освещенные окна психушки.
Мы обходили магазины игрушек в Кёгоку. Они уже начинали закрываться. Ничего подходящего. Мы купили двадцать дурацких масок – круглые лица из папье-маше. Они были вполне симпатичными, но к искусству отношения не имели. Улица Сидзё уже засыпала.
– Давай заглянем сюда, – сказал мой спутник и свернул в проулок. “Здесь полно магазинов, которые торгуют старыми буддийскими вещами. Может, и маски у них есть”.
Но ни один магазин уже не работал. Передо мной были только закрытые двери.
– Приду сюда завтра к семи. Мне все равно не заснуть.
– Я тоже пойду. Разбудите меня.
Я попросил разбудить меня, но этот человек ушел один. Когда я проснулся, сцену с масками уже начали снимать. Масок было пять. Они были старыми. По моему замыслу этих масок должно было бы быть штук двадцать или тридцать, но, глядя на мягкие улыбки этих, я все равно соприкоснулся с чем-то настоящим и пришел в себя. Мне стало казаться, что я выполнил свой долг перед душевнобольными.
– За маски запросили слишком много, мне пришлось взять их напрокат. Будьте осторожны. Если мы испачкаем их, назад уже не отдашь, придется платить.
Актеры помыли руки и, прикасаясь к этому сокровищу лишь кончиками пальцев, стали разглядывать маски.
Как это ни странно, но после окончания съемки на щеке одной из масок оказалось коричневое пятно от масляной краски.
– Если ее помыть, она вся облупится.
– Покупаю!
Мне и правда хотелось купить маску. Мне мнилось, что в чудесном будущем, когда мир станет прекрасным и гармоничным, у всех людей будет точно такие же добрые лица.
Вернувшись в Токио, я немедленно отправился в больницу навестить жену. Дети примеряли маску и счастливо смеялись. Наконец-то я был доволен хоть чем-то.
– Папа, теперь ты надень! – Нет.
– Ну, надень!
– Нет.
– Ну, надень, пожалуйста!
Младший сын поднялся на ноги и попытался напялить на меня маску.
– Перестань! Жена выручила меня.
– Давайте-ка я надену.
Дети смеялись, я побледнел: “Что вы делаете? Она же больна!”
Было жутко смотреть на смеющееся лицо, покоившееся на больничной подушке.
Когда жена сняла маску, дыхание ее было тяжелым. Но не в этом дело. Когда она сняла маску, лицо ее стало некрасивым Я смотрел на это неприятное лицо, по коже побежали мурашки. Я впервые увидел жену такой. После того, как она на пару минут накинула на себя прекрасную, мягкую улыбку, ее настоящее лицо показалось мне ужасным. Даже не ужасным, а каким-то ужасно несчастным. Из-под прекрасной маски глядела жалкая человеческая жизнь.
– Папа, надень!
– Теперь твоя очередь! Дети не хотели угомониться.
– Нет.
Я встал. Если я сейчас надену маску, то потом жене станет казаться, что на самом-то деле я похож на дьявола. Прекрасная маска внушала мне ужас. Я боялся того, что всегда улыбавшееся лицо жены было просто маской. Что ее милая улыбка была неким произведением искусства. Так мне стало казаться.
К черту маски! К черту искусство!
Я написал на бланке для телеграмм: “Вырежьте сцену с масками”.
Потом разорвал телеграмму на мелкие кусочки.
1929
СЛЕПЕЦ И ДЕВОЧКАКаё не понимала, зачем она водит за руку этого человека по совершенно прямой улице, которая упирается в железнодорожную станцию – ведь он был в состоянии вернуться домой сам. Понимать-то не понимала, но только в какой-то момент эти проводы сделались ее обязанностью.
Когда Тамура пришел к ним в первый раз, мать сказала: “Каё, проводи его до станции”.
Они вышли из дому. Через какое-то время Тамура переложил свою длинную палку в левую руку, стал водить правой, чтобы найти Каё. Когда она увидела, как он беспомощно шарит где-то сбоку от нее, Каё покраснела и ей пришлось взять его за руку.
“Спасибо. Ты еще такая маленькая”, – сказал он тогда.
Каё тогда подумала, что ей еще придется сажать его в поезд, но, взяв купленный ею билет, Тамура решительно направился прямо в сторону контролера, оставив в ее ладони монетку. Подойдя к поезду, он пошел вдоль него, легко постукивая пальцами по окнам, пока не дошел до дверей. Его движения выдавали уверенность. Каё облегченно вздохнула. Когда поезд тронулся, она улыбнулась. Ей показалось таким удивительным, что его пальцы были зрячими.
А вот еще. Ее старшая сестра Тоё была освещена закатным солнцем – она сидела на постели возле окна и красилась. “Догадайся-ка, что там отражается в зеркале?” – спросила она Тамура.
Даже Каё было понятно, что она сказала глупость. Что там может отражаться, кроме ее же лица?
Тоё спросила так потому, что залюбовалась своим отражением. Ее голос обвивал мужчину. На самом-то деле она хотела сказать: посмотри, хоть я так прекрасна, а ведь как добра с тобой!
Тамура молча подошел к ней, кончиками пальцев провел по зеркалу. Потом вдруг обеими руками взялся за зеркало и чуть повернул его.
– Что ты делаешь?!
– Посмотри, в зеркале отражается лес!
– Лес?
Сестра, словно зачарованная, нагнулась к зеркалу.
– Видишь, солнце освещает лес.
Тоё подозрительно посмотрела на водившего пальцами по стеклу Тамура. Резко рассмеявшись, она вернула зеркало в прежнее положение и сосредоточенно отдалась прежнему занятию.
Но вот Каё удивилась по-настоящему. Лес в зеркале привел ее в изумление. Тамура говорил правду: верхушки деревьев плавали в дымчатом лазоревом свете, исходящем с запада. Свет падал на подвяленные осенью крупные листья снизу, и они просвечивали теплом. Тихий вечер бабьего лета. Но его отражение в зеркале было совсем другим. Из-за того, что зеркало не могло передать мягкость света, будто бы рассеиваемого тонким шелком, отражение пугало глубоко затаившимся хладом. Будто смотришься в озеро. Хотя Каё привыкла смотреть на лес из окна, она его не видела по-настоящему. Слепец открыл ей глаза. Неужели Тамура и вправду может видеть лес? Ей хотелось спросить его, видит ли он разницу между самим лесом и его отражением. Его пальцы вдруг испугали ее. А потому, когда по дороге на станцию он взял ее за руку, ей стало еще страшнее. Но потом страх забылся – ведь ей приходилось провожать Тамуру всякий раз, когда он приходил к сестре.
– Где мы? Это лавка зеленщика?
– Это уже похоронная контора?
– До магазина одежды еще не дошли?
Пока они шли этой привычной дорогой, Тамура – то ли в шутку, то ли всерьез – задавал ей такие вот вопросы. Слева были: табачная лавка, стоянка рикш, обувной магазин, лавка корзинщика, столовая. А справа – пивная, магазин носков, забегаловка с горячей лапшой, заведение, где подавали суси, посудная лавка, парфюмерия, зубной врач...
Со слов Каё Тамура сумел в точности запомнить очередность этих заведений на всем их пути, проходившем через несколько кварталов. А потом они придумали такую игру – угадает ли он, мимо какого магазина они сейчас проходят. А когда открывалось что-нибудь новое – мебельный магазин или ресторан – Каё обязательно извещала о том слепого. Каё догадывалась, что Тамура придумал эту не слишком интересную игру для того, чтобы развлечь ее во время скучной прогулки. Но все-таки ей было удивительно, что слепой может знать, где они находятся. Потом она привыкла и к этому.
И все-таки... Это было, когда ее мать уже заболела. На обратном пути Тамура спросил: “Это ведь похоронная контора? Скажи мне – есть ли в витрине искусственные цветы?” Каё будто кипятком ошпарили. Она пристально взглянула на Тамура.
Он же, как ни в чем не бывало, спросил: “У твоей сестры глаза красивые?”
– Да, красивые.
– Самые красивые на свете? Каё промолчала.
– Красивее, чем у тебя?
– Почему вы спрашиваете?
– Почему? Потому что муж твоей сестры был слепым. Потому что после его смерти она имела дело только со слепыми. Потому что ваша мать – тоже слепая. Поэтому Тоё и решила, что ее глаза – самые красивые.
Почему-то Каё запомнился этот разговор.
“Проклятие слепоты падает на три колена”, – частенько со вздохом повторяла Тоё так, чтобы мать могла слышать ее. Она боялась рожать от слепого. Вряд ли ее ребенок будет слепым, но она боялась того, что если это будет девочка, она снова выйдет замуж за слепого. Сама она вышла замуж за слепого потому, что ее мать была слепой. Среди зрячих у нее знакомых не водилось. А потому она боялась, что ее зять окажется зрячим. После того, как муж Тоё умер, мужчины зачастили к ней. Но только все они были слепыми. Слух о ней передавался только между слепыми. Все в доме были почему-то уверены, что если продать тело зрячему, это тут же станет известно в полиции. Деньги на содержание слепой матери должны были приходить только от слепых.
Один из них и привел с собой Тамура. Он был не как все – молодой богач, пожертвовал уйму денег на школу для слепоглухонемых. Так получилось, что Тоё стала принимать только его одного. Она считала его за полного идиота. Он же, пребывая во всегдашней меланхолии, любил поговорить с ее матерью.
И вот мать умерла. Тоё сказала: “Ну вот, слепых больше нет, Мы свободны”.
Вскоре в доме появился повар из европейского ресторана неподалеку. Он был ужасен. Видя его, Каё сжималась от страха. Потом Тоё распрощалась с Тамура. Каё вышла провожать его в последний раз. Когда поезд стал набирать ход, Каё ощутила пустоту – будто жизнь ушла из нее. Она дождалась следующего поезда. Она не знала, )где живет Тамура. Но она столько раз держала его за руку и шла вместе с ним! Ей казалось, что она знает дорогу к его дому.
1928
ДОЖДЬ НА СТАНЦИИЖены, жены, жены... О, женщины, скольких из вас называют этим именем! В том, что некая девушка становится чьей-то женой, нет ничего необычного. Но, друзья, видел ли кто-нибудь из вас толпу, состоящую исключительно из жен? Зрелище не для слабонервных – сравнимо с лицезрением толпы преступников.
Видевший толпу студенточек или же фабричных работниц вряд ли себе представит, что это такое – толпа жен. Дело в том, что и студенток, и работниц что-то объединяет. И вот это что-то заставило их покинуть свой дом и собраться вместе. Но каждая жена – это законченная индивидуальность, она соединяется с толпой, имея пунктом отправки больничный изолятор своего дома. На благотворительном базаре или же на пикнике бывших однокурсниц вполне представима ситуация, когда каждая из присутствующих жен на некоторое время снова становится школьницей. Но когда сбиваются вместе жены, каждая из них любит по отдельности именно своего мужа. Впрочем, мы говорим совсем не о базарах...
Вот, например, железнодорожная станция под Токио. Пусть это будет станция Омори. Пусть утро было солнечным, но пусть к вечеру стал накрапывать дождик.
К великому сожалению, жена писателя Нэнами не обитала в больничном изоляторе – она была танцовщицей в театре Сигэно. Этим все сказано: она никогда не встречала его на станции. Поэтому когда в грудь писателя уткнулось нечто твердое, и когда он услышал, как соседская жена говорит ему: “Здравствуйте, вот вам, пожалуйста, зонтик”, – он ощутил скорее не некий предмет, но концепт жены. Его соседка Тиёко покрылась краской и улыбнулась. Это было так естественно – многослойная толпа жен, у каждой – по два зонтика, каждая жадно вглядывается в толпу мужчин, выходящих со станции.
“Спасибо, спасибо. Я вижу, вы здесь как на первомайской демонстрации”, – небрежно сказал писатель, хотя на самом деле он был взволнован еще больше, чем она. Словно только что закончивший свою речь оратор, он поспешно сбежал по ступеням каменной лестницы. Выбравшись из толпы, раскрыл зонтик. Он оказался женским – ирисы в зеленой воде. То ли она дала ему не тот зонтик, то ли принесла свой... Неважно. Только эта добрая женщина пришла на станцию под осенним дождем и будто обволокла его. Из своего кабинета на втором этаже Нэнами часто наблюдал, как Тиёко качает насосом воду из колодца – привстав на цыпочки, между разошедшимися полами – белеют коленки. Когда их глаза однажды встретились, она засмеялась – будто осенний ветерок погладил созревшее яблоко. Вот, кажется и все. Идя под ее зонтом с ирисами, он вспомнил о жене – ее безумный танец в мужских объятиях. Вспомнил – и ему стало по-прежнему одиноко.
Писателя атаковала армия жен, сосредоточившихся на всех трех улицах, что вели к станции. Армия, положившая все свои ресурсы чрезмерной семейной любви на то, чтобы вооружиться зонтами. Торопливая походка жен, не приученные к солнечному свету землистые лица, незатейливость чувств заставляли вспомнить о заключенных и солдатах.
“Толпа жен на первомайской демонстрации – неплохая метафора”, – подумал Нэнами, направляясь против нескончаемого потока женщин с мужскими зонтиками в руках. “Они вышли ненакрашенными со своих кухонь – слепок со своих ненакрашенных семей. Выставка семей мелких служащих”.
Писатель слабо улыбнулся – под стать этому моросящему дождю. Но женщины не улыбались. Наоборот – некоторые из них, обессилевшие от напряженного ожидания, были готовы расплакаться. И Тиёко тоже еще не успела вручить своему мужу причитавшийся ему зонт.
* * *
Читателю уже, наверное, стало ясно, что станция расположена в пригороде – будь то в Омори или где-нибудь еще, что мужья служат в фирмах и не разъезжают в автомобилях, что жены в хлопковых кимоно не имеют служанок, что живут в этом пригороде молодые супруги. Это, разумеется, вовсе не означает, что в этом Омори невозможно увидеть мать с младенцем на закорках и с бумажным зонтиком в руках, или старуху с широким мужниным зонтом, который она использует как посох, или же только что выскочившую замуж девушку в зимнем темно-красном пальто вместо положенного дождевика...
После того как каждая жена уже высмотрела на станции своего возвращающегося с работы мужа, они мирно бредут – зонтик к зонтику или же под одним общим зонтом, покрытые медовомесячной радостью возвращения домой. Жены все подходят и подходят, склоняя вас к мысли о женском рынке, где каждая из них дожидается мужа, выискивает себе хозяина. И рынок этот лишен косметических прикрас и романтики.
Однако соседка Нэнами хотела совсем другого – она надеялась, что останется единственной, кто не дождется хозяина. Она боялась той минуты, когда появится ее жалкий муж. После того, как Тиёко отдала зонт писателю, она увидела, как ее давняя соперница поднимается по каменным ступеням.
– Привет! Давненько тебя не встречала. А я и не знала, что ты живешь в Омори.
– А, это ты!
Университетские подруги улыбнулись друг другу так, как если бы только что увидели друг друга.
– Это ведь был Нэнами, писатель?
– Да.
– Вот ведь как. Я ревную. И когда ты вышла за него замуж?
– Я...
– Противная! Не помнит даже, когда замуж вышла. Тебе такое счастье привалило, что про время забыла?
– Я вышла замуж в прошлом июле, – выпалила Тиёко. Она пришла сюда вовсе не затем, чтобы встретить Нэнами. Но как только она заметила свою прежнюю соперницу, ей захотелось раззадорить ее – вот она и сунула зонт в руки модного писателя.
– То есть прошло уже больше года! Что же ты краснеешь, словно школьница?
– Как хорошо, что мы встретились!
– Я тоже рада. В самое ближайшее время ты должна пригласить меня к себе. Я ведь поклонница таланта Нэнами. Газетки сплетничают, что он очень хорош собою, но он оказался еще красивее, чем я думала. Я тебе завидую. Должна признаться, я давно наблюдаю за тобой, Тиёко. Может быть, лучше было бы оставить тебя в покое. Я никак не могла решить – подойти к тебе или нет. Но когда я поняла, что Нэнами – это твой муж, я абсолютно успокоилась. Ведь именно тебе достался счастливый билетик. И это произошло только благодаря тому, что мне выпало тянуть первой, но только мне достался несчастливый. Поэтому не смотри на меня с ненавистью, лучше скажи спасибо. Забудем про то, что было – это вода, она ушла в песок. Это было наваждение, про которое счастливые люди тут же забывают. Так что давай возьмемся за руки и подружимся снова. Ты облегчила мне душу, я приношу тебе свои поздравления, я счастлива. Потому и подошла к тебе.
“Нет, ты лжешь, я – выиграла”, – подумала Тиёко, захмелев от счастья.
– Ты кого-нибудь еще ждешь?
– Да, я послала за покупками в универмаг “Мацуя” его ученицу.
Голос Тиёко звучал теперь уверенно.
* * *
Прибегнем теперь снова к столь любимой Нэнами метафоре и вспомним, что станция – это тюрьма, ворота огромной тюрьмы, в которой томится мужская часть общества, которая после отбытия ею трудовой повинности выходит через ворота и попадает в объятия больных женщин. Соединившись, они разбредаются – каждая пара отправляется в семейный изолятор. Но только две женщины боялись выхода своих мужей из тюрьмы. С прибытием каждого поезда каждая из них содрогалась от ужаса – а вдруг ее муж выйдет первым?
Тиёко любила своего мужа – поэтому она не могла вернуться домой в качестве жены Нэнами. Как совершенно верно заметила ее соперница, за новой любовью она совершенно позабыла свою прежнюю. Но увидеть, как ее подруга встретит человека, которого Тиёко когда-то любила, было так же мучительно, как и сорвать с себя маску жены писателя. А, может быть, вернее было бы сказать, что цепи ежедневного ритуала вечерней встречи накрепко приковывали Тиёко к этой станции под моросящим дождем. А ее соученица совсем не хотела, чтобы Тиёко увидела ее мужа, который из розовощекого студента, которого они обе любили и который именно таким остался в памяти Тиёко, превратился в потертого жизнью служащего с жалким окладом. В карманах его костюма, который он носил четыре года кряду со дня свадьбы, не было денег даже на такси, промокший пиджак липнет к телу – отвратительно. Но его жена не желала вернуться домой и признать свое поражение.
– Да, правду говорят: осеннее небо – женины слезки. Сегодня-то это не так, но обычно здесь и такси не поймаешь – все разъехались. А мы – словно соревнуемся на конкурсе верности мужьям. Все это похоже на вещевой рынок.
Поняв, что она проиграла по мужской части, соперница Тиёко перенесла свой боевой задор на женщин. “Ты только посмотри! Пусть мы ходим в старой одежде, но ведь мы могли бы хоть немного подкраситься – совсем другое дело. А так мы похожи на каких-то партизанок...”
– Муж сказал, что мы напоминаем ему первомайское шествие.
– Точно сказано, именно так. Мужья должны нас стыдиться. В глазах мужчин мы должны выглядеть просто ужасно!
На подруге Тиёко были желтые сандалии, одежда тоже радовала глаз яркостью, на лице – свежая пудра. Тиёко же пришла прямо с кухни. Ее соперница прихорашивалась даже когда она выходила с зонтиком встретить мужа – в этом и состояла ее сила, отнявшая у Тиёко ее любовь. Но сейчас Тиёко нарумянила щеки супружеской причастностью к писателю. Эти румяна сделали ее счастливой, она победила.
– У меня нрав робкий, я боюсь привлекать внимание.
– В этом твое счастье. Мало кто знает, что Нэнами – это твой муж. Если хочешь, я раззвоню о тебе по всему свету, – сказала подруга, превосходя пределы того, что хотела услышать Тиёко. Следуя своей стратегии, она стала подкрашивать губы. Она была должна соответствовать званию знатока музыки и театра.
И вот в этот момент над шляпами служащих поплыл белоснежный лоб проживавшего в Омори знаменитого актера Накано Такахико – он шествовал по пешеходному мосту, перекинутому через железнодорожные пути. Тиёко знала его, поскольку видела раньше, как он возвращается поздно вечером, держа под руку настоящую жену Нэнами. Про соученицу же ее поговаривали, что она состоит с этим Накано более чем в дружеских отношениях.
– Смотри-ка, это Накано! – воскликнула Тиёко.
И тогда накрашенная подруга бросилась ему навстречу.
– Ну вот, наконец-то, я тебя заждалась. Забирайтесь ко мне под зонтик, будто бы мы любовники, – игриво зашептала она.
Накано видел эту женщину первый раз в жизни. Но на ее счастье он привык играть роли любовников. Небрежно раскрыв зонтик, она укрыла им спину актера и оглянулась. “Позвольте нам пройти”, – сказала она, победоносно врезаясь в море зонтов. И зонты на привокзальной площади довольно злобно заколыхались в ответ – словно полевые цветы под порывом ветра. В мгновение ока они превратились в армию крестоносцев, армию добропорядочных жен. Однако Тиёко была слишком упоена своей косметической победой, чтобы влиться в ее ряды. Может быть, Накано и вправду – любовник подруги, но ведь не муж же он ей! А я, Тиёко, – жена писателя Нэнами. И потому белая пудра со щек любовницы непременно осыплется, а вот моя – настоящего, как и положено верным женам, телесного, цвета – так нет. Разумеется, Тиёко никогда не изменит мужу. Зато она может рассказать ему под зонтом о сегодняшней схватке на станции. Сегодня можно будет признаться ему в своей прошлой любви, можно и поплакать. И хотя она опьянела от победы, это ничего не значило. Теперь, когда ее соперница была уже так далеко, Тиёко могла дожидаться мужа со спокойной душой.
