Текст книги "Японская новелла"

Автор книги: Рюноскэ Акутагава

Соавторы: Ясунари Кавабата,Дзюнъитиро Танидзаки,Сайкаку Ихара,Сёсан Судзуки,Огай Мори,Тэйсё Цуга,Рёи Асаи,Рока Токутоми,Ансэй Огита
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 41 страниц)

Получив разрешение уйти на покой, Рун навестила родственников, а потом уехала на родину в Аву. В те времена ее родовое селение называлось Макадомура уезда Асаи, ныне же именуется Эмимура в Аве.

Что же касается Иори, то, сосланный в Маруоку провинции Эгидзэн, он в течение тридцати семи лет был учителем каллиграфии и фехтовального мастерства. В шестом году Бунка в связи с кончиной экс-сегуна Сюнмэйин восьмого числа третьего месяца была объявлена амнистия, и Иори смог вернуться в Эдо.

Узнав о помиловании мужа, Рун поспешила в Эдо. Так, после тридцатисемилетней разлуки супруги встретились вновь и счастливо зажили во флигеле на улице Рюдомати.

1915

КОММЕНТАРИИ

¹ “...идти во внутренние помещения в уличной обуви”– При входе в традиционно японский дом уличная обувь непременно снимается, “вытиранье ног” представляется японцам весьма слабой мерой санитарии и гигиены.

² “Официант шел сзади...”– В японских ресторанах прислуга идет впереди с тем, чтобы показывать гостю дорогу.

³ “...декоративное карликовое растение”– Карликовые деревья (бонсай), принятые в японских интерьерах, имеют высоту 30-40 см, высокие комнатные растения кажутся японцам несоразмерными.

⁴ Урасима-таро– герой старинной японской сказки, рыбак, попавший в подводное царство и проведший там триста лет.

⁵ “...матерчатая полоска с письменами «века богов»”– По преданию, эти знаки бытовали в Японии до того, как получила распространение иероглифическая письменность, заимствованная из Китая.

⁶ “Описываемые события происходили... третьего года Гэмбун” —1738 г.

⁷ “...возле устья реки Кидзу...”– Река Кидзу впадает в Осакский залив. Именно возле ее устья швартовались морские суда, так что место было самым оживленным.

⁸ “...на бумаге, предназначенной для уроков каллиграфии, стала азбукой хирагана писать прошение”– Грамоте обучали в школах “тэракоя” при буддийских храмах. Не зная сложной иероглифической письменности, девочка писала более простым способом – одной из слоговых азбук.

⁹ “...сторож с фонарем и дозорной трещоткой”– Специально нанятые управой люди обходили ночной город и наблюдали за порядком. Постукивая в деревянные колотушки, они возвещали горожанам о своем бдении.

¹⁰ “...резиденция Западного правителя”– Город Осака в средневековье административно разделялся на две половины – Западную и Восточную. Соответственно существовало две управы, каждая из которых функционировала поочередно – через месяц.

¹¹ “...Восточная часть Осаки управлялась Инагаки...”– Инагаки Авадзино ками Танэнобу (1694-1763), приемный сын сёгуна Сигэнари, служил в Осакской управе в 1729-1740 гг.

¹² “...как раз была очередь Сасы”– Саса Матасиро Наримунэ (1690-1746), приемный сын Сигэмори, правил Западной половиной Осаки в 1737-1744 гг.

¹³ “...подлежали дальнейшему контролю со стороны главного коменданта замка-крепости”– Осакский замок, резиденция князя-даймё на северной окраине города. Постройка этого грандиозного сооружения была начата по приказу Тоётоми Хидэёси в 1583 г. Комендант (дзёдай) ведал охраной замка, а также контролировал все чрезвычайные происшествия в округе. Подобные должностные лица существовали в тридцати трех городах области Кансай.

¹⁴ “...при восшествии на престол императора Хигасияма в четвертом году Дзёкё”– Император Хигасияма (1675-1706) занял трон в 1687 г.

¹⁵ “...вышел новый указ правителя...”– В периоды Нара и Хэйан правителем провинции именовалось высшее чиновное лицо в какой-нибудь местности. Соответствует современному понятию “губернатор”.

¹⁶ “...доставит вас хоть за сто, хоть за тысячу ри”– Ри – мера расстояния, равная 3,927 км.

¹⁷ “...должно было означать сумму в пять каммон”– Каммон – связка медных монет. Старинные мелкие деньги имели в центре отверстие и могли нанизываться на шнур.

¹⁸ “Как говорит бонза из храма Рэнгэбудзи...”– Рэнгэбудзи – большой храм буддийской секты Сингон на острове Садо.

¹⁹ “...храни амулет святого Дзидзо-самы”– Дзидзо – буддийское божество.

²⁰ “Девочка пусть будет Синобугуса, а мальчишка– Васурэгуса”– Оба прозвища даны по названию растений: Синобугуса означает “папоротник”, Васурэгуса – “ландыш”.

²¹ “В полночь у главных ворот храма Кокубудзи...”– Кокубудзи – буддийский мужской монастырь. В 13 г. Тэмпё (741 г.) император Сёму-тэнно повелел построить подобные храмы-монастыри в каждой провинции Японии.

²² “Отворить их распорядился старший бонза Донмё-рисси”

– Рисси – третий по важности монашеский чин в системе буддийских монастырей, наставник аскетов.

²³ “Золотая грамота”– каллиграфическая надпись золоченой краской, исполненная собственной рукой государя.

²⁴ “...заночевать в храме Киёмидзу...”– Храм Киёмидзу, или “Чистой воды”, в Киото расположен на восточной окраине города на высоком холме. Впервые построен в VIII в., его нынешняя постройка относится к XVII в. Этот шедевр деревянной архитектуры мастерски вписан в окрестный пейзаж. Храм Киёмидзу принадлежит буддийской секте Хоссо. К нему ведет живописная торговая улочка, сплошь застроенная ремесленными мастерскими и лавочками. Продаются благовония, фарфор, ткацкие изделия, зонтики, местные лакомства с корицей...

²⁵ “Я– придворный советник Мородзанэ...”– Аристократ Фудзивара-но Мородзанэ (1041-1101) служил в Киото при двух императорах – Сиракава и Хорикава.

¹⁶ “Некогда его привезли из будары...”– Кудара – японское название древнекорейского государства Пэкчё (364-660 гг.). Находилось на юге Корейского полуострова, поддерживало разносторонние связи с Японией. Через Кудара на Японские острова шло влияние буддизма и континентальной культуры.

²⁷ “...считался покровителем принца Таками”– Внук императора Камму – принц Таками жил в начале периода Хэйан (794-1185 гг.). Его потомки составили род Тайра (Хэйкэ) – один из четырех наиболее могущественных родов в средние века (другими являлись Минамото, Фудзивара, Татибана). Наибольшего подъема род достиг при Тайра Киёмори. Далее – после пятилетней борьбы – он был побежден родом Минамото, глава которого Ёритомо установил свое правление (Камакурский сёгунат).

²⁸ “...Дзусио, теперь принявший взрослое имя Масамити...”– По случаю совершеннолетия (“гэмпуку”) мальчику меняли прическу и одежду, его венчали особым головным убором, тогда же давалось и новое имя. Церемония “гэмпуку” прослеживается начиная с VII в. и вплоть до конца периода Токугава (1600-1868). Точный возраст совершеннолетия не был определен, он колебался в диапазоне от 10 до 16 лет. В древности исходили даже из роста (по достижении 136 см). После церемонии мальчик считался взрослым, получал право участвовать в религиозных церемониях и жениться.

²⁹ “Весна шестого года Бунка”– 1809 г. Бунка именуется период между 1804 и 1818 гг.

³⁰ “...надлежало явиться в замок с новогодними поздравлениями”– Эдоский замок – резиденция Верховного военного правителя, имел обширную территорию: с востока на запад она простиралась на 5 км, с севера на юг – на 3,9 км. 28 декабря удельные князья должны были являться в замок и поздравлять сегуна с наступающим Новым годом.

³¹ “...старший советник Иэёси...”– Токугава Иэёси (1793-1853) – 12-й сегун, заступивший на пост в 1837 г.

³² “...сочетался браком с Ракумией”– дочерью принца Арисутава Ёсихито. – Арисугава Ё. (1753-1820), принцесса Ракумия (1795-1840).

³³ “...стал начальником сёгунской гвардии в третьем году Мэйва”– 1766 г. (Мэйва – с 1764 по 1772 гг.)

³⁴ “...вассала Тоды Авадзи-но коми Удзиюки”– Тода А. (1734-1771) – глава кланов Мино и Номура.

³⁵ “...в услужение к советнику Овари Мунэкацу”– Овари Мунэкацу– восьмой по счету глава клана Овари, правил до 1761 г.

³⁶ “В одиннадцатом году Хорэки главой клана стал Мунэтика”– Период Хорэки – с 1751 по 1764 гг.; Мунэтика – девятый правитель клана Овари.

³⁷ “...проходил однажды по улице Тэрамати...”– Улица расположена в Киото параллельно центральной магистрали города – Каварамати. На Тэрамати сосредоточены антикварные магазины.

³⁸ “Из усадьбы Аримы на Сайхайбаси...”– Сайхайбаси находится в районе Хибия г. Эдо. Для Мори Огая характерно тщательное наименование улиц, кварталов, храмов и пр. Топография старого Токио составляла одно из его любимых увлечений, он разыскивал и изучал исторические карты.

³⁹ “...после смены эры Ансэй”– Ансэй – с 1854 по 1860 гг.

⁴⁰ “...случилось это в двадцать девятый день восьмого месяца третьего года Анъэй”– Анъэй – с 1772-1781 гг.

ТОКУТОМИ РОКА

ПЕПЕЛ

1

Победил – ты опора трона, побежден – и ты вне закона ¹. Вспоминается: из пятнадцати тысяч отважных, которые в минувшем феврале вырвались из крепости Гэйдзё, разметав ногами снежные сугробы, словно опавшие цветы, – одни ранены, другие погибли. В конце концов закрепились здесь, в деревушке Нагаи, что в провинции Ниссю, как обложенный со всех сторон охотниками, обнаживший клыки разъяренный кабан... Патроны на исходе, припасы еды на исходе, силы истощены. Большинство выбросило белый флаг. И вот то, что навсегда врезалось в память: уцелевший отряд в триста с лишним человек героически пробился через тугое кольцо осады, как пробиваются на свет ростки проса и конопли, бамбука и тростника ². Одна мысль воодушевляет их: вместе с нашим Сайго ³станем землей в родных горах!

Туго затянуты шнурки соломенных сандалий. Семнадцатое августа 1877 года, глубокая ночь, горная тропа Эйгатакэ уже темнеет перед ними в свете луны.

Брошена даже мелкая поклажа. У каждого к поясу подвязан мешок с провизией, в руках – ружье, на перевязи – меч. Не зажигают факелов. Не произносят ни слова.

Во главе Кирино. Перед ним проводник, местный житель. В центре отряда – Нансю ⁴, на нем легкое кимоно сацумской выделки ⁵, за узким синим поясом – клинок, длиной чуть больше фута; высоко подоткнув полы, он попыхивает трубкой. Спереди и с тыла его охраняют офицеры Мурата, Кидзима, Бэппу, Кононо, Мураяма, Нода, Саката, Масуда, в арьергарде – отряд Хэмми. Любую преграду, даже железную стену, сокрушим – и пройдем!.. Они твердо верили в это, и, несмотря ни на что, на их лицах появлялась улыбка.

Выступление было назначено на четыре часа пополудни. Теперь, когда авангард уже достиг подножия Эйгатакэ, темнота сгустилась. Млечный Путь раскинулся по небу. Гора чернеет. Слабо светит луна. Ветер холодит обнаженное тело.

Не дремлет и враг... Смотри-ка – вон на той горе, и на этой мерцают, как звезды, ряды сигнальных костров. В долине непрерывно раздаются выстрелы вражеского дозора, – он рыщет по правую и левую сторону от вершины.

А до вершины осталось еще больше двух ри ⁶... Скорей, скорей, пока не рассвело! По обрывистой ночной дороге, по горным тропам – без разбора. Вот кто-то из арьергарда, поскользнувшись на уступе скалы, скатился в долину – где тут заметить, кто именно!.. Шестьсот соломенных сандалий шелестят “Пока не рассвело, пока не рассвело!..”, пересекают ущелье, достигают вершины, раздвигают зеленую листву, топчут ногами опавшие листья. Все поднимаются, поднимаются, поднимаются... Луна скрылась, короткая ночь близится к рассвету.

* * *

Едва зашла луна этой короткой ночи, края гор чуть уловимо посветлели. Холодный рассветный ветерок скатил капли с кончика листа, и они стекли по щеке – прямо в рот мужчины, упавшего к подножию скалы в еще окутанной сумраком долине. Губы его вздрогнули, руки и ноги шевельнулись, он что-то прошептал, – еще в забытьи, и вдруг...

– Матушка! Сейчас! – Собственный голос, отчетливо прозвучавший, заставил его очнуться, он медленно приподнялся, осмотрелся вокруг, пристально взглянул в небо и тяжело вздохнул: – Вернуться, я хотел вернуться, но... упал и потерял сознание... А-а, уже рассветает.

Прищелкнув языком, он встал на ноги, похлопал себя по бедрам. Затем попробовал взмахнуть руками, потопать ногами. Нашарив упавшее ружье, он поднял его и уже собрался было идти, когда с вершины горы внезапно донесся далекий боевой клич.

– Проклятие! Опоздал!.. – сорвалось с его губ. Он наскоро подтянул шнурки сандалий, движением плеча подбросил повыше меч на перевязи и, стараясь удержаться на скользкой почве, хватаясь за ветки деревьев, стал выбираться из долины.

Через каждые десять шагов он останавливался, через двадцать – напряженно прислушивался. Когда он пересек долину и достиг вершины, уже рассвело. В горах стояла утренняя тишина. Вскоре, сияя, стало подниматься солнце. Тут и там слышались голоса горных воронов.

Он прислонил ружье к корневищу сосны, но, не успев еще перевести дыхание, насторожился.

Ему лет восемнадцать, лицо изможденное, но черты его чистые; испачканный грязью солдатский мундир перетянут белым матерчатым поясом, соломенные гетры обтягивают икры ног, у пояса – плетеный мешок и пара сандалий, за плечом на толстом плетеном шнуре свисает длинный меч в красных ножнах.

Долго стоял он, прислушиваясь, и на лице его проступило отчаяние.

– Ничего не слышно... Разбиты! Эх, опоздал... опоздал... Они должны были выйти к Митаи. Но где оно, это Митаи?

Бессильно шепча эти слова, он поднялся наугад еще с десять тё ⁷по незнакомой горной дороге. Местность становилась все более дикой. Лишь однажды ему показалось, что прозвучало слабое эхо ружейного выстрела, но оно тут же замерло, слышалось лишь, как стекает роса, накопившаяся в листьях. Много раз он останавливался и вслушивался, но все было тихо. Потом, не поднимаясь, прошел по склону еще примерно пятнадцать тё. Миновав рощу темных криптомерии, он подошел к смешанному лесу, как вдруг с соседней вершины загрохотали шаги. Словно скатившись сверху – так, что он не успел опомниться, – десятка полтора солдат с желтыми полосками на погонах ⁸выбежали на него. Обе стороны замерли, уставившись друг на друга. Вдруг один из солдат спохватился и с криком: “Мятежник! Мятежник!” – щелкнул курком.

Не помня себя, он подскочил к прицелившемуся в него солдату, занес над его головой ружье и ударом плашмя свалил его наземь. Растерявшиеся было солдаты окружили одинокого врага, уверенные, что сейчас легко схватят его. Но он бросил свое ружье и, толкнув одного из солдат, того, что послабее, опрокинул его. Тогда другой изо всех сил уцепился за его свисавший на спину меч. Выскользнув из перевязи и оставив меч врагу, он обогнул скалу и помчался вниз с горы обратно.

– Смотри, убежал! Стреляй! Стреляй!..

Солдаты продолжали кричать; мимо его виска веером пролетели пули. Даже не обернувшись, он спрыгнул с обрыва, скатился по склону, помчался во весь дух – и вдруг скрылся в зарослях криптомерии.

2

Миловидная девушка лет шестнадцати, с широким разрезом глаз, с подобранными в прическу итёгаэси волосами ⁹, слегка растрепавшимися на висках, склонилась над ткацким станом у окна в ослепительном свете заходящего солнца. Срастив оборвавшуюся нить, она снова взяла в руку челнок, но взгляд ее привлекли тени деревьев на сёдзи ¹⁰, колеблемые ветерком с горы Хикосан. Едва наметившаяся грудь девушки поднялась от подавленного вздоха.

– О-Кику! О-Кику! – позвал кто-то.

– Да-а...

Оставив стан, она развязала тесемки, которыми были подхвачены рукава, и вышла в соседнюю комнату. Там женщина лет сорока с лишним, с обильной сединой в волосах, чистила вареные каштаны.

– Ки-сан ¹¹, я разлила чай.

– Матушка, а где Маттян ¹²?

– Не вернулся еще. С тех пор как Сайго-сан поднял мятеж, даже дети в наших местах только и делают, что играют в войну. А ведь нет ничего отвратительнее войны, правда, Кий-сан?

Переглянувшись, они одновременно вздохнули. Пока чистили каштаны и пили чай, царило молчание. Но вот мать, мельком взглянув на дочь, сказала:

– Ты слышала, Кий-сан, давеча опять приходил Дзимбээ.

– Да?..

– Снова торопил. Я не дала ему окончательного ответа, сослалась на то, что отца, мол, нету дома. Но есть слух, что Такэру-сан очень спешит. К тому же через два-три дня – так говорит Дзимбээ – должны объявить о вступлении Такэру-сан в права наследства. Вот в доме Уэда и сбились с ног – готовят угощение, так он рассказывал...

– Такэру-сан?.. Все-таки?..

– Да ведь что поделаешь? Сатору-сан – лишен разума... Сигэру теперь нет. Вот и выходит, по словам Дзимбээ, что они во что бы то ни стало хотят заранее договориться с нами об этом браке. Завтра он опять придет, так уж надо дать ему ответ. Все-таки, это дом Уэда, а не какой-нибудь другой... так что и ты уж...

– Матушка! Чем идти за Такэру-сан, я лучше...

– Потому отец и тревожится. По правде говоря, мы многим обязаны дому Уэда, так что отец желал бы тебя отдать туда, но... при его доброте он не в состоянии тебе приказывать – ведь ты ему не родная дочь... вот он и очутился меж двух огней. Да и я во всем на твоей стороне. От этого отцу еще тяжелее, а я бы предпочла прослыть среди людей несправедливой и жестокой, чем видеть его мучения.

Она глубоко вздохнула и умолкла.

– Матушка, это очень дурно с моей стороны, но я ни за что не хочу выходить за Такэру-сан. И тетушка Уэда, сдается мне, догадывается об этом, не так ли, матушка?

– Что тебе сказать? Хозяин Уэда теперь из-за своей болезни совсем ослабел, так что он уже не глава дома, как прежде... Да и Такэру-сан такой человек, что даже мать, пусть бы она и думала по-другому, головы не смеет поднять. Ах, если бы Сигэру был дома!..

– В самом деле, матушка, что же все-таки с Сигэру-сан?

Невольные слезы закапали на колени девушки.

– Во всяком случае, так говорит Дзимбээ, Сирояма пала в прошлом месяце, двадцать четвертого числа. Сайго-сан мертв. Умер и Масуда-сан из Накацу. Пожалуй, ни один из тех, кто пришел в отряд из Накацу, не вернулся. А уж Сигэру, такой горячий, раньше других должен был принять смерть в бою... вот в доме Уэда его и считают погибшим.

– Но ведь если итак, какое-нибудь известие должно быть, правда, матушка? Мне никак не верится, что Сигэру-сан нет в живых. И вчера ночью я видела сон, будто бы он вернулся домой – такой похудевший...

– Ты все думаешь о нем, потому тебе и привиделся такой сон. Ах, если бы Такэру-сан пошел на войну, а Сигэру остался дома, как было бы хорошо... Но в жизни не сбывается то, что нам желается, верно, Кии-сан?

* * *

Пока мать и дочь беседовали друг с другом, по проселочной дороге, примерно в десяти те отсюда, медленно брел старик крестьянин. С мотыгой на плече, освещенный сзади вечерним солнцем, он ступал на собственную тень. Собирая в горсть рисовые колоски, он с шуршанием растирал их между пальцами, брал в рот и выплевывал шелуху. Так он шел своим путем, что-то шепча себе под нос, когда сзади его окликнул мужчина лет пятидесяти с лишком, со связанными в пучок волосами ¹³, одетый в платье из домотканой материи с накинутым сверху чесучовым видавшим виды хаори ¹⁴.

– Мампэй-сан! Эй, Мампэй-сан! Старик неспешно обернулся на оклик.

– Да это никак ты, Дзимбээ? Откуда?

– Вот, заглядывал в Такэмура.

– В Такэмура? А-а, верно, к Сонобэ-сан? С этим сватовством придется, пожалуй, порядком натрудить себе ноги, а, Дзимбээ-сан?

– И ноги натрудить, и хребет погнуть. Если бы и та сторона постаралась, дело бы сладилось, но... Что говорить, Мампэй-сан, сватовством и войной я сыт по горло.

– Да уж, что до войны, то, по правде сказать, Сайго-сан все вверх дном перевернул. Но теперь он лежит в сырой земле, говорить больше не о чем ...

– Пожалуй, так оно и есть. А уж как люди натерпелись из-за этого “Демона Чумы”! Хотя бы здесь, в Накацу, четыре-пять десятков семей слезами обливаются. Зачем ходить далеко – возьми усадьбу...

– Что же, и с молодым господином Сигэру уже все кончено, а?

– Пожалуй, что так.

– Если с Сигэру правда все кончено, то и старый господин, и хозяйка вовсе отчаются. Однако, Дзимбээ-сан, ведь для господина Такэру Сайго-то оказался богом счастья, верно?

– Это точно.

– Не будь Сайго, не было бы войны, а не будь войны, Сигэру был бы жив-здоров. А если бы Сигэрусан был жив... да что там! Теперь все в руках господина Такэру. Того, кто мешал ему, нет в живых. Ведь старший брат его —дурачок. Стало быть, все огромное состояние достанется ему одному. К тому же на такую красивую барышню нацелился. Нет, ты смотри, какой везучий!.. А, Дзимбээ-сан?

– Это точно. Но, как говорят, пока живешь, не теряй надежды. Что бы господину Сигэру не идти на войну, а сидеть смирно... Он был любимчиком, вот имущество Уэда и поделили бы пополам, сколько бы господин Такэру ни бесновался. А стоило Сигэру уйти на войну, и все богатство уплыло у него из рук – тысячи, десятки тысяч иен ¹⁵. И что осталось? Одна лишь могильная яма!.. Любимую подружку, О-Кику, и ту отняли... Хотя, положим, еще неизвестно, удастся ли это Такэру. Завладеть еще и О-Кику—это уж слишком, верно? А взглянуть на господина Такэру! Злобный, страшный человек! Но ведь как бы ни судачили за его спиной, а встретятся лицом к лицу – и каждый низко склоняет голову. Вот и я, Дзимбээ, рысью бегу по его поручению, разве не так? Такэру...

Внезапно сзади раздался топот копыт, и, обернувшись, они увидели, что лошадь остановилась всего в нескольких шагах от них. Всадник, сидевший в японском седле на гнедой лошади, был мужчина лет двадцати с небольшим, с густыми бровями, одетый в шаровары для верховой езды из белой бумажной ткани; в руках у него был бамбуковый хлыст.

Поспешно посторонившись, мужчина со связанными в пучок волосами поклонился.

– Издалека ли изволите возвращаться, господин? Небрежно кивнув, всадник проехал еще несколько шагов, но внезапно обернулся.

– Дзимбээ?

Тот торопливо подбежал.

– Слушаю!

– Ну, как?

На бегу, стараясь не отстать от лошади, Дзимбээ ответил:

– Как раз возвращаюсь оттуда. К сожалению, тамошний хозяин сегодня в отлучке...

– В отлучке? Чего они тянут! Когда же, по-твоему, дело окончательно сладится, Дзимбээ?

Почесывая в затылке, Дзимбээ следовал за всадником.

– Не стоит спешить, господин. У них почти все готово, так что подождите, пожалуйста, еще два-три дня, положитесь на Дзимбээ...

– Не справишься – поручу это дело другому, так и знай.

Нахмурив густые брови, всадник пристально взглянул на Дзимбээ, сверкнул глубоко сидевшими глазами, хлестнул лошадь и умчался.

Дзимбээ, отстав, переглянулся со стариком и вздохнул.

– Каково, Дзимбээ-сан, а? – сказал старик.

– Просто не знаю, как быть...

– Смена хозяев и на деревне ох как отзовется!

Пока эти двое, вздыхая, беседовали между собой, молодой всадник отъехал уже примерно на тё. Насупив брови, он скакал, стегая хлыстом ни в чем неповинные ветки придорожных ив, но вдруг пробормотал: “Незачем торопиться...”, отпустил поводья и успокоился.

Рисовые поля вокруг, насколько хватал глаз, блестели в лучах вечернего солнца, колосья на всем необозримом пространстве клонились долу, словно приветствуя нового хозяина. Мужчины и женщины, там и сям жавшие рис, распевали деревенские песни, но, заслышав топот копыт, снимали полотенца, которыми повязывали лоб, и сгибались в поклоне. Оглядывая с коня всю эту картину, всадник проехал еще пять-шесть тё вдоль межи и достиг подножия холма. Из-за густо разросшихся огромных камфарных деревьев проглянули белые стены и черная черепичная кровля усадьбы. Глядя, как поднимается над ней голубоватый дымок, всадник улыбнулся. Лошадь, прядая ушами от порывов ветерка и легко ступая копытами на собственную тень, пробежала по проселочной дороге, свернула у застывшего в неподвижности под деревом эноки заброшенного божка Дзидзо ¹⁶, перешла по каменному мостику через небольшой ручей. Она уже приближалась к усадьбе, когда из ворот вышел высокий парень, ростом с “охраняющего врата” ¹⁷, и, прикрыв от солнца глаза ладонью, стал всматриваться в подъезжающего. Всадник медленно приблизился. Высокий мужчина сбежал со ступенек перед воротами и замахал ему рукой:

– Такэру, Такэру!

Тот, продолжая сидеть в седле, стал привязывать поводья.

– Что случилось, Сатору-сан?

– Вернулся! Вернулся... Сигэру!..

– Сигэру?!

Молодой человек мгновенно спрыгнул с лошади.

– Что ты сказал? И, подбежав ближе:

– Когда?

– Давеча с гор за домом прямо в садик спустился человек с лицом, повязанным по самые глаза, с виду – поденщик. Думаем, кто бы это мог быть? А это дурак Сигэру. Ха-ха-ха!.. На Эйгатакэ он отстал от отряда. Хотел сделать себе харакири, да на это духу не хватило. Потом долго лежал больной у крестьянина в горах, пока не выздоровел, и по горам, под видом поденщика, пробрался домой. Ха-ха-ха!.. Двое суток ничего во рту не было, отощал, как голодный черт... Ну, матушка заплакала, сразу принялась кормить его. Теперь он спит в задней комнате как убитый. Ха-ха-ха!.. Такэру, ты смотри никому ничего не говори.

Молча слушавший Такэру крепко сжал хлыст, который чуть было не выпал из его руки.

– Ну и ну!.. Сигэру! Сигэру!

* * *

Усадебная постройка, похожая на крепость, стоит примерно в двух ри на юго-запад от городка Накацу, что в провинции Будзэн, у рыбачьей деревни, фасадом к ручью. Это – жилище самого большого богача здешних мест, человека по имени Уэда Кюго.

В Усадьбе растет огромное камфарное дерево, посаженное, как передают, основателем рода. Более трех столетий пышно зеленеет оно здесь. Род этот старинный: говорят, даже в доме Окудайра, который, хотя и жил в деревне, был главой старого клана ¹⁸, принимали Уэда как почетных гостей. Имущество Уэда, накопленное за многие годы, не поддается счету, планы земельных наделов, налоговые расписки, старинные монеты – золотые и серебряные – переполняют сундуки. В особых кладовых – старинная посуда, антикварные вещи, книги и картины, а среди них немало редкостных: Канной-целительница с ивой ¹⁹– знаменитое изображение кисти У Дао-цзы ²⁰. При одном взгляде на нее у некоего высокопоставленного чиновника, любителя живописи, глаза полезли на лоб от изумления; многокрасочные листы с изображениями “ста цветов и ста птиц”, принадлежавшие некогда императору Хуэй-цзуну ²¹; автопортрет художника Су Дун-по ²²и еще сотни книг и картин, издавна принадлежащих этому дому, – таких, каких и в Китае, пожалуй, не сыскать... Уже одни эти редкости представляют собой значительное состояние, как со вздохом сказал известный антиквар, специально приехавший из Токио взглянуть на них...

А за каменной оградой на крышах погребов, покрытых столетним мхом, привольно гнездятся домашние голуби, на зелень листвы старого камфарного дерева ложатся блики от черной черепицы и белых стен дома, который жители деревни нарекли Усадьбой. О хозяине Усадьбы в деревне поют:

 
До господина Уэда рукой не достать,
Таким господином крестьянину не стать.
 

Нынешнему хозяину, Кюго, сравнялось сорок семь лет. В молодые годы свой ум он укреплял китайскими науками, руки – фехтованием двумя мечами ²³. Нрава он был крутого, но с прошлого года, когда его разбил паралич и у него отнялись ноги, он совсем пал духом и перестал даже думать о некогда любимых им рыбной ловле и охоте. Только весной и осенью его носили в паланкине на горячие источники, которые находились примерно в восьми ри от дома. В остальное же время он почти не покидал спальни. Хозяйке – ее звали госпожа О-Ёси – в нынешнем году исполнилось сорок два года. Худая и бледная, она порой могла испугать тех, кто впервые ее видел, но на самом деле это была добрая женщина, не способная обидеть и муху. У супругов не было дочерей, было только три сына: Сатору, Такэру и Сигэру – двадцати пяти, двадцати трех и восемнадцати лет от роду. Сатору был настоящим великаном – вздумай он схватиться сразу с двумя младшими братьями, им бы не устоять против него. Но разума ему явно не хватало, и был он что пустая смоковница, негодная даже на то, чтобы подпереть крышу. Слуги относились к нему с пренебрежением, а младшие братья – те просто помыкали им. Как-то само собой получилось, что его уже и не причисляли к наследникам. Второй сын, Такэру, являл полную противоположность старшему брату: под высоким лбом – глубоко посаженные глаза, прямые губы сжаты с такой силой, что казалось – даже ломом их не раздвинешь. Ума палата, характер – что у оборотня, взглядом способен просверлить человека, смехом – заморозить. Говорил он мало, замышлял же многое. Свои вкусы он, несомненно, унаследовал от отца: был воспитан на китайских классических книгах, даже в том, как седлать коня, ненавидел европейский стиль, и сам до прошлого года связывал волосы на макушке в пучок.

Самый младший, Сигэру, не походил ни на одного из братьев: с юных лет он увлекался “Призывом к знаниям” ²⁴, принципами свободы, толковал о правах народа, начитавшись столичных газет. Материнское молоко еще не обсохло у него на губах, а он уже обсуждал план “наказания Кореи” ²⁵, вопросы о создании палаты народных представителей, о свержении правительства Окубо ²⁶– словом, всех почтенных старцев в Накацу перепугал. В конце концов он стал считать человека по имени Масуда Сотаро ²⁷своим лучшим другом и учителем; совсем еще юнец, он воспылал любовью к родине и кончил тем, что в апреле этого года, оставив родителям прощальное письмо, сбежал в отряд головорезов, таких же пылких голов, как и он сам, под командованием Масуда, чтобы присоединиться к армии Нансю.

Таким образом, набивал пустую утробу прожорливый Сатору, во все проникал хитроумный Такэру, воспламенялся от искры пылкий Сигэру. Казалось, сменив свои имена, воздух, вода и огонь воплотились в сыновей Уэда.

Не только мать, даже отец и тот побаивался бессердечного Такэру, любимцем же был младший, опьяненный трескучими фразами о правах народа, равнодушный к собственности, беспечный Сигэру. Случилось так, что из одной очень старинной семьи поступила просьба отдать им Сигэру в приемные сыновья, но Уэда, даже не сочтя нужным давать объяснения, наотрез отказались. И все вокруг уверились, что если в будущем Усадьба Уэда и не станет полной собственностью Сигэру, то уж, во всяком случае, имущество будет поделено между двумя братьями. Родители смотрели на Сигэру, как на свою опору.

Такэру глубоко ненавидел младшего брата.

* * *

Примерно на расстоянии одного ри от усадьбы Уэда находился дом Сонобэ. В прежние времена хозяин его занимал должность деревенского старосты, но и позже не порывал связей с домом Уэда. Несколько лет назад хозяин умер, оставив двоих детей; был в семье ребенок и от второго брака. Старший сын, которого связывала с Сигэру тесная дружба, умер два года назад, дочери О-Кику в этом году исполнилось шестнадцать.

Однажды – О-Кику было тогда всего восемь лет – поздней осенью, когда желуди падают с горных дубов, всех трех мальчиков из дома Уэда позвали к Сонобэ. Они играли, развлекаясь собиранием желудей на горе за домом, а когда сравнили свою добычу, в мешке у Сигэру оказалось меньше всех. Огорченная О-Кику потихоньку пересыпала ему желуди из своего мешка, но заметивший это Сатору закричал:

– Тю-тю! Сигэру – дурак! Девчонка ему помогает! Дурак!

Залившись краской, Сигэру тотчас же сцепился с братом, но Сатору был семью годами старше его и на голову выше, и ему ничего не стоило уложить Сигэру на обе лопатки. Охваченная жалостью, О-Кику вместе с братом бросилась на Сатору, но стоявший рядом и смотревший на драку Такэру внезапно ударил распростертого на земле Сигэру ногой по голове.