Текст книги "Японская новелла"
Автор книги: Рюноскэ Акутагава
Соавторы: Ясунари Кавабата,Дзюнъитиро Танидзаки,Сайкаку Ихара,Сёсан Судзуки,Огай Мори,Тэйсё Цуга,Рёи Асаи,Рока Токутоми,Ансэй Огита
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 41 страниц)
“Проходите. Видите, что с ней сталось? А как она хотела еще раз увидеть вас!”
Теща торопливо провела его в комнату. Люди, находившиеся у постели его покойной жены, разом обернулись к нему.
“Посмотрите на нее”, – теща стала стаскивать белое покрывало с лица покойной.
Неожиданно для самого себя он произнес: “Подождите. Можно я попрощаюсь с ней один? Можно я останусь с ней наедине?”
Ее родители и братья с сестрами восприняли его просьбу с пониманием. Они тихонько покинули комнату и закрыли дверь.
Он снял покрывало.
Лицо покойной выражало предсмертную муку. Щеки запали, из полуоткрытого рта торчали зубы. Они были какого-то мертвенного цвета. Жизнь ушла из ее век, зрачки как бы прилипли к ним. На лбу застыло смертельное страдание.
Какое-то время он сидел неподвижно, глядя на это ужасное лицо сверху вниз. Потом вытянул дрожащие руки и попытался сомкнуть ее губы. Но как только он отнял руки, насильно закрытые челюсти снова развалились. Он снова попытался сомкнуть их. Никакого толку. Он проделывал эту операцию множество раз. Единственным результатом было то, что жесткие складки вокруг рта несколько разгладились. Он ощутил, как на кончиках пальцев собирается страсть. Он гладил ее лоб —пытался стереть с лица смертельное напряжение. Ладони стали теплыми.
Теперь он снова сидел без движения и смотрел на изменившееся лицо.
Вошли мать жены и ее младшая сестра. “Вы, должно быть, устали в поезде, поешьте чего-нибудь, а потом отдохните... Что это?”
Мать вдруг заплакала. “Человеческая душа – это такая страшная загадка. Моя дочь не могла умереть полностью – до тех пор, пока вы не вернетесь. Как странно! Вы только разок посмотрели на нее – и теперь ее лицо стало таким спокойным. Все стало хорошо. Теперь ей стало хорошо”.
Сестра жены посмотрела в его полубезумные зрачки своими чистыми глазами неземной красоты. И зарыдала.
1925
ЗВУКИ ШАГОВОн выписался из больницы, когда цвели павлонии.
Дверь на веранду второго этажа кофейни была открыта. Возле нее стоял бой в новехонькой белой униформе.
Левую руку, лежавшую на столике веранды, приятно холодил мрамор. Правой он подпер щеку. Локтем оперся о балюстраду. Его глаза жадно впитывали в себя прохожих. Те бодро шествовали по мостовой в энергичном свете уличных фонарей. Веранда была расположена низко. Казалось, возьми трость – и сможешь стукнуть прохожего по голове.
– В городе и в деревне все разное, даже лето по-другому чувствуется. Ты так не думаешь? Крестьянин вряд ли ощутит наступление лета только по тому, как изменилось уличное освещение. В деревне трава и деревья все время меняются. А вот здесь, в городе, только человек меняет цвет своей одежды. Посмотри, вон сколько людей идет – и все в летнем. Так вот они создают лето.
– Антропогенное лето. Неплохо.
Так он беседовал с женой и вспоминал запах павлонии, проникавший в палату. Он закрыл глаза и тут же погрузился в мир, где были одни ноги. Клетки его мозга превратились в каких-то странных насекомых в форме ног, насекомых, которые ползали по его миру.
Конфузливо смеющиеся женские ноги, переступающие через какой-то предмет. Предсмертные ноги, испуганные и как будто одеревеневшие. Ноги лошади, растущие из худой промежности. Напружиненные ноги, в которых затаилась страшная сила – тупые и толстые, сработанные словно из жира освежеванного кита. Вытянутые ночные ноги нищего калеки. Скрюченные ноги младенца, только что вступившие на путь, начинающийся между ног матери. Усталые, как сама жизнь, ноги служащего, бредущие домой после получки. Ноги, переходящие вброд реку и омытые от ступней до бедер чистой водой. Решительные, как отутюженная складка на тонких брюках, ноги, ищущие любви. Недоуменные ноги девочки: еще вчера они косолапили своими повернутыми друг к другу ступнями, а теперь они хотят, чтобы твое лицо улыбалось им с нежностью. Ноги, по ляжкам которых бьет тяжелый кошелек в кармане. Злобно смеются ноги бывалой женщины, а на лице – приветливая улыбка. Ноги дома – босые и покрытые застывшим потом. Соблазнительные ножки актриски – вчера они принадлежали преступнице, а сегодня – праведнице. Ноги певца на высоких каблуках поют о брошенной ими женщине. Ноги, полагающие, что грусть – тяжела, а радость – легка. Ноги спортсмена, ноги поэта, ноги ростовщика, ноги аристократки, ноги пловчихи, ноги студента. Ноги, ноги, ноги...
И вот, наконец, ноги его жены.
На переломе от зимы к весне его мучили боли в коленях. Правую ногу пришлось ампутировать. Вот почему и преследовали его на больничной койке эти видения. Вот почему и полюбил он эту кофейню, откуда он мог обозревать оживленную улицу. Веранда служила для него подобием подзорной трубы. С жадностью наблюдал он мостовую, по которой, сменяя друг друга, шествовали здоровые пары ног. Их мерная поступь завораживала его.
* * *
“Я впервые понял, что это значит – жить без ноги. Как хорошо в начале лета... Я так хочу выписаться из больницы и попасть в наше кафе именно в это время”, – говорил он жене, глядя на белые цветы магнолии. “Сама подумай: лучшее время для ног – это начало лета. Именно тогда поступь городского человека – самая уверенная и мягкая. Нужно бы мне выписаться до того, как отцветет магнолия”.
* * *
Сидя на веранде, он оглядывал всякого прохожего с любовной нежностью.
– И ветерок такой чудесный – будто первый раз в жизни его ощущаю.
– Сейчас как раз лето и начинается. Никто больше не надевает теплого белья, все вчерашнее – уже в кладовке.
– Это не так важно. Главное – это ноги, походка.
– Ну что ж, хочешь, я спущусь вниз и пройдусь перед тобой?
– Нет, это не то. Ты же сама сказала, когда мне отрезали ногу, что теперь из двух человек у нас получился один, но с тремя ногами.
– Ты говоришь, что начало лета – самое лучшее время. Теперь ты доволен?
– Помолчи лучше. А то не слышно шагов на улице.
Он напряг слуг – пытался втянуть в себя драгоценные звуки шагов ночного города. Закрыл глаза. И тут же звуки шагов проникли, пролились в него – словно капли дождя упали в озеро. Его уставшее лицо разгладилось, просветлело, обрадовалось.
Но вскоре радость исчезла. Потом его лицо как-то позеленело, и он открыл глаза больным человеком
– Ты не понимаешь. Все люди – калеки. По шагам слышно, что у каждого чего-то не хватает.
– Да, может быть. Может, и так. Наверное, оттого, что сердце у нас только с одной стороны.
– Звуки шагов такие болезненные не только из-за ног. Если прислушаться, поймешь – это тяжесть на душе. Тело клонится к земле и горюет, потому что обещает похороны души.
– Да, наверное, ты прав. Не только в ногах дело, здесь есть что-то еще. Как на это дело взглянуть... В общем, ты, как всегда, говоришь о нервах.
– Да послушай же! Все эти уличные шаги – медицинский диагноз. Все инвалиды – вроде меня. У меня отрезали ногу, я вернулся, чтобы насладиться звуками шагов здоровых ног, я ничуть не желал обнаружить у людей какие-то там болезни. Я совсем не хотел впасть в депрессию. Нужно во что бы то ни стало избавиться от нее. В деревню, что ли, поехать? Может, хоть там души и тела здоровы. Может, хоть там мне удастся услышать шаги пары здоровых ног.
– Ерунду какую-то говоришь. Иди лучше в зоопарк – там у каждого по две пары.
– Что ж, ты права. Лапы у зверей и крылья у птиц – это действительно здорово, звуки природы – прекрасны.
– Да я же пошутила!
– Как только человек встал на ноги, болезни души стали одолевать его. Вот поэтому-то и звук людских шагов так нехорош.
У него было лицо человека, душа которого лишилась ноги и подпоры. Жена помогла ему сесть в машину. Шуршание шин подхватило калеку, больная душа жены отозвалась в нем Придорожные фонари раскачивались, словно яркие цветы наступающего лета.
1925
СТЕКЛОПятнадцатилетняя Ёко вернулась домой. Лицо ее было белым.
– У меня болит голова. Я видела ужасную вещь. Паренек с завода, который делал бутыли для разлива сакэ, вдруг захаркал кровью, потерял сознание, упал. Ожоги были ужасны. И Ёко видела, как это было.
Жених Ёко тоже знал про стекольный завод. Работа там была горячая – год напролет окна открыты. Пара-тройка прохожих почти всегда глазела в них. За дорогой – стоячая моча вонючей реки с масляными разводами.
В самом страшном цеху, которому совсем не доставалось солнечного света, рабочие размахивали огненными шарами на длинных палках. Их майки и лица лоснились от пота и грязи. Огненные шары на палках вытягивались в бутылки. Их опускали в воду. Потом поднимали. Потом с хрустом отламывали. Спины мальчишек скрючены – как у чертей. Они хватали шары щипцами и бегом бежали к последней печи... Через десять минут от этих летающих огненных шаров и хруста стекла голова у зеваки шла кругом, глаза стекленели.
Когда Ёко смотрела в окно, тащивший бутыль подросток вдруг страшно закашлялся, захаркал кровью, зажал ладонями рот, свалился на пол. В этот момент огненный шар упал к нему на плечо. Мальчик открыл окровавленный рот и страшно закричал. Хотел вскочить, но только закружился на месте и снова упал.
– Куда ж ты смотришь, кретин!
Его облили водой, которая показалась ему кипятком. Он потерял сознание.
* * *
– У этого мальчика вряд ли есть деньги на лечение. Но мне обязательно следует его навестить.
Жених Ёко сказал: “На заводе немало людей, кого стоило бы пожалеть. Но если тебе так хочется – иди”.
– Спасибо, мне действительно так хочется.
* * *
Через двадцать дней паренек пришел к Ёко поблагодарить ее – ведь она навестила его и дала денег. Прислуге он сказал, что хочет видеть “барышню”, и она вышла к нему. Паренек переминался с ноги на ногу. Увидев Ёко, он вжался в стену и опустил глаза.
– Ну как, вы уже изволили выздороветь?
– Чего-чего?
Его бледное лицо выразило предельное удивление вопросом, поставленным с такой вежливостью. Ёко чуть не заплакала.
– Я хочу спросить – ожог уже прошел?
– Ну, – утвердительно хмыкнул он и с готовностью стал расстегивать пуговицы.
– Нет же, нет, я совсем другое имела в виду...
Ёко вбежала в дом. Жених протянул горсть мелочи. “Дай ему”.
– Не хочу, не хочу больше разговаривать с ним! Пускай служанка отнесет.
* * *
Прошло десять лет.
Муж Ёко читал в литературном журнале рассказ “Стекло”. Действие происходило в их городе. Стоячая вода с масляными разводами. Огненные шары в аду. Харканье кровью. Ожог. Сострадательная барышня.
– Ёко, послушай-ка!
– В чем дело?
– Помнишь, когда тебе было лет пятнадцать, ты увидела на фабрике паренька, который свалился в обморок? Ты ему еще денег дала?
– Да, помню.
– Так вот, он писателем стал и написал про это.
– Неужели? Дай взглянуть.
Ёко вырвала у мужа журнал. Он украдкой наблюдал за ней, и по мере того, как она перелистывала страницы, все больше раскаивался в том, что дал ей рассказ.
Автор писал, что после несчастного случая паренек поступил в мастерскую, где делали цветочные вазы. Поскольку он проявил замечательные художественные способности, ему больше не приходилось мучить свое больное тело в горячем цеху. А потом он послал лучшую из своих ваз той самой барышне. Дальше было сказано приблизительно следующее. “За последний год я сделал столько ваз. И все – ради нее. Что же заставило меня ощутить свою классовую принадлежность? Тяжелый труд?
Любовь к этой буржуйке? Лучше бы я тогда изошел кровью и подох. Милость заклятого врага! Какое унижение! Давным-давно враг пощадил дочь самурая после того, как захватил их замок. Но за это дочери пришлось стать наложницей человека, который убил ее отца у нее на глазах. Милость первая: эта девушка спасла мне жизнь. Милость вторая: она дала мне возможность найти другую работу. Только для какого же класса делаю я теперь эти вазы? Я стал наложницей своего врага. Я знаю, почему она пожалела меня. Я знаю, почему она помиловала меня. Мне не стать львом, не избавиться от тех чувств, которые одолевали меня тогда. Может, я хотел бы поджечь ее дом. Но тут я слышу, как с отвратительным треском лопается чудесная ваза в ее комнате... Вижу, как сгорает ее красота... И хоть я вроде бы стою на передовой линии классовой борьбы, а выходит, что я просто кусок стекла, стеклянный шарик... Есть ли среди моих товарищей хоть один, кто не тащит на себе этот стеклянный груз? Пусть враг разобьет стекло! Если я погибну под его осколками – делать нечего. Но если нет, если почувствую, что сбросил бремя – вот тогда затанцую и снова брошусь в бой!”
Ёко отложила журнал в сторону. Вид у нее был отсутствующий. “Интересно, куда та ваза подевалась?”
Он никогда не видел, чтобы его жена выглядела такой покорной.
“Какой наивной я была тогда!”
Муж покраснел. “Это так. Но только нужно твердо отдавать себе отчет в том, что если ты борешься с другим классом, или встаешь на его сторону и борешься со своим, тебе как личности приходит конец!”
Происходило странное. Девушка в рассказе была так красива и обжигающе свежа. Муж никогда не думал, что его жена может быть такой.
А этот горбатый, бледный уродец – откуда вдруг в нем такая адская сила?
1925
СПАСИБО!Хурма в этом году уродилась на славу. Осень в горах была прекрасна.
Портовый город на южной оконечности полуострова. Водитель автобуса – фиолетовый ворот желтого кителя – спустился из дешевого буфета на втором этаже зала ожидания к большому красному автобусу с фиолетовым флажком на радиаторе.
Держа в руках кулек со сладостями, мать девочки поднялась навстречу водителю. Уставившись в его аккуратно зашнурованные ботинки, она сказала: “Хорошо, что в вашу смену попали. Раз вы ее повезете, значит моей дочке счастье улыбнется. В общем, что-нибудь хорошее произойдет”.
Водитель молча разглядывал девочку.
“Нельзя без конца откладывать. И зима скоро. Нехорошо в холода отсылать ее в такую даль. Все равно ей уезжать, пусть уж, думаю, едет, пока тепло. И я вместе с ней поеду”.
Водитель только кивнул и направился армейским шагом к автобусу. Поправил сиденье. “Садитесь впереди, мамаша. Там не так трясет. Дорога-то длинная”.
Мать отправлялась за шесть десятков километров в городок, где была железнодорожная станция. Она собиралась продать дочь в публичный дом.
* * *
Хотя на горной дороге нещадно трясло, девочка не отрываясь смотрела в прямую спину водителя. Его желтый китель заменял ей весь мир. Его плечи разрезали горы надвое. Предстояло преодолеть два перевала.
Догнали конный экипаж. Он съехал на обочину.
– Спасибо!
Голос у водителя был чистый и ясный. Он склонил голову в благодарственном поклоне – вылитый дятел. Догнали телегу с дровами. Она съехала на обочину.
– Спасибо! Повозка.
– Спасибо!
Коляска рикши.
– Спасибо! Лошадь.
– Спасибо!
За какие-то десять минут водитель обогнал три десятка экипажей, повозок, телег... И каждый раз он повторял: “Спасибо!”. Сколько он ни гнал свой автобус, он не позволил своей спине расслабиться хотя бы на секунду. В его осанке было благородство высоченной ели – простота и природность.
Автобус выехал в начале четвертого. Сейчас водитель уже включил фары. Встречая лошадь, он тушил их.
– Спасибо!
– Спасибо!
– Спасибо!
На всей этой длинной дороге не было водителя, который бы пользовался среди кучеров и лошадей лучшей репутацией.
* * *
Автобус спустился с гор на темную привокзальную площадь. Девочку познабливало, ноги плохо слушались ее. Она прижалась к матери. “Постой здесь, – сказала мать и бросилась к водителю. – Дочка говорит, что вы ей нравитесь. Я прошу вас, я вас просто умоляю. Завтра она окажется в руках мужчин, которых она в своей жизни никогда не видела. И ведь любая девушка из любого города, если бы она проехала на вашем автобусе такой путь, сочла бы...”
На рассвете водитель покинул дешевенькую гостиницу и бравым солдатским шагом пересек площадь. За ним семенили мать с дочерью. Большой красный автобус с фиолетовым флажком дожидался пассажиров с первого поезда.
Дочь села в автобус первой. Сжав губы, она поглаживала черную кожу водительского сиденья. Спасаясь от утреннего холода, мать засунула руки в рукава.
“Ну что, возвращаемся обратно... Дочка ревет, мать бранится. Совсем не то, что я думал. Взять-то я ее возьму.
Но только до весны. Скоро холода настанут, жалко ее. Но как тепло станет, на этом конец”.
* * *
Первый поезд оставил на площади трех пассажиров.
Водитель поправил сиденье. Дочь смотрела на теплую прямую спину. Осенний утренний холодок обтекал плечи.
Автобус догнал повозку. Она съехала на обочину.
– Спасибо! Телега.
– Спасибо! Лошадь.
– Спасибо!
– Спасибо!
– Спасибо!
Наполнив своими благодарностями всю шестидесятикилометровую горную трассу, водитель вернулся в порт на южной оконечности полуострова.
...Хурма в этом году уродилась на славу. Осень в горах была прекрасна.
1925
ЛЮБОВНОЕ САМОУБИЙСТВОПришло письмо от мужа. Он разлюбил ее и бросил. Первое письмо за два года. Из далекого города.
“Не давай девочке резиновый мячик. Я слышу, как она стучит им об пол. От этого звука у меня стучит сердце”.
Мать отобрала у дочери мячик. Ей было девять лет.
Потом от мужа пришло еще одно письмо. Оно было отправлено уже из другого города.
“Пусть девочка не носит в школу ботинки. Я слышу, как она топает ими по мостовой. Будто топчет мне сердце”.
Вместо ботинок мать дала дочери мягкие матерчатые тапочки. Девочка заплакала и перестала ходить в школу.
Потом пришло еще одно письмо. Со времени предыдущего послания минул всего месяц, но почерк у мужа стал стариковский.
“Не давай девочке чашку. Когда она скребет из нее рис, у меня на душе скребут кошки”.
Мать стала кормить дочь своими палочками, как если бы той было три годика. Потом она вспомнила время, когда ей действительно было три года, а муж так счастливо играл с ней.
Дочь тихонько пошла к шкафу и достала чашку. Мать выхватила ее и разбила вдребезги о камень в саду. Вот от какого звука разбивается сердце ее мужа! Она нахмурилась и швырнула свою чашку в камень. Вот от этого звука разбивается его сердце? Мать выкинула обеденный столик в сад. А как насчет этого звука? Она кинулась к стене дома и стала молотить ее кулаками. Потом бросилась плечом на бумажную перегородку – прорвала, словно копьем ударила, упала на пол. Как тебе такой звук?
– Мама, мамочка!
Девочка подбежала к матери в слезах, та стала хлестать ее по щекам. Послушай-ка эти звуки!
Эхом прикатилось новое письмо от мужа. Из другого далекого города.
“Вы не смеете издавать никаких звуков! Вы не смеете хлопать дверями! Вы не смеете открывать окон! Вы не смеете дышать! Вы не смеете заводить часы!”
“Вы, вы, вы...” – шептала жена, роняя слезы. Потом навсегда перестала издавать звуки. Даже самые тихие. Они с дочерью умерли.
Странно, но муж умер в одной постели с ней.
1926
СЧАСТЬЕ“Дорогая сестра!
Извини, что так долго не писал тебе. Надеюсь, у тебя все в порядке. В твоей Японии, тоже, наверное, страшно холодно. У нас в Маньчжурии каждый день стоят морозы – градусов двадцать или даже больше. Окна – в ледяных узорах. Ты меня знаешь – я же здоровый, но и у меня потрескалась кожа на руках, пальцы ног – обморожены. Ковыляю. Удивляться нечему. Встаю в пять, варю рис, похлебку, кипячу воду. Завтрак подаю в шесть. Потом мою посуду. Холодной водой. Уроки начинаются в девять, но до половины девятого я занимаюсь домашними делами. Самое противное – убирать дом и мыть уборную. Конечно же, холодной водой.
Уроки кончаются в пол-третьего или в три. Если не успеваю вернуться через полчаса домой, за ужином меня ругают. Вернулся – снова уборка, коли дрова на завтра. Когда поднимается метель, ничего не видать. Руки и ноги ноют от холода. Снег задувает за воротник. Из трещин на коже сочится кровь, плачу. Потом готовлю ужин. Ужинаем в пять, потом убираю со стола. Потом смотрю за Сабуро, пока он не заснет. Учиться некогда.
По воскресеньям стираюсь в холодной воде – рубашки, брюки, иногда отцовские носки и перчатки. Если остается время, сижу с Сабуро. Вот так. Деньги на книжки и тетрадки двадцать раз просить надо. Ругаются-ругаются, потом дадут. Только все равно этого не хватает, учителя сердятся. Учиться стал плохо и как-то ослаб.
И на новый год – одна работа. Родители ели очень вкусно, а мне дали только один мандарин. И на том спасибо. Второго января у меня подгорел рис. Отец мне влепил такую оплеуху, что у меня искры из глаз посыпались. И даже сейчас голова иногда ужасно болеть начинает.
Вот уже десять проклятых лет прошло с тех пор, как этот чертов отец забрал меня от бабушки с дедушкой и привез в эту холоднющую Маньчжурию. Мне тогда шесть лет было. Отчего я таким несчастным родился? Каждый день меня колотят, словно скотину. А что я им плохого сделал? А мать только и делает, что придирается.
Но ничего, через месяц закончу шестой класс и уйду из этого проклятого дома. Поеду в Осака, поступлю на фирму, стану учиться “на отлично” в вечерней школе.
И ты, Катико, тоже будь здорова. Передавай привет бабушке с дедушкой.
До свидания”.
* * *
Катико сидела смирно, пока он читал это письмо, которое ему удалось вырвать из ее рук.
– Да они из мальчика домработницу сделали! Неужели они так над мальчишкой измываются?
– Даже взрослый такого не выдержит.
– Да, даже взрослый, – повторил он за ней, вложив в эти слова все свое сочувствие. – А тебе в Маньчжурии так же доставалось?
– Еще хуже.
Теперь он впервые по-настоящему понял, почему Катико сбежала из Маньчжурии в Японию, когда ей было всего тринадцать лет. А до этого просто удивлялся ее смелости.
– И что ты теперь собираешься делать с ним?
– Отдам в школу. Отдам в школу, чего бы это мне ни стоило.
– Тогда следует сейчас же послать ему денег на билет.
– Не годится. Его тут же снимут с поезда. А если не снимут, так на корабле уже точно поймают. Отец хочет продать его этой весной, когда кончится учебный год. Мне мачеха каждый день тоже говорила: продам тебя, обязательно продам Когда его продадут, тогда выкуплю его.
– Как же ты узнаешь, где он? Продадут его – и все, пропал в этой Маньчжурии.
– А больше ничего не придумаешь. Если его по дороге схватят и вернут домой, они же убьют его.
Катико опустила голову.
Катико ухаживала за этим мужчиной уже год. Он был болен. Уже целый год она была с ним, заботилась. Он начинал ощущать, что не может расстаться с ней. Люди же говорили, что он, человек женатый, разрушит ей жизнь. Мол, уж слишком сильно он ее любит. Но он решил – пусть будет как будет. И вот теперь это письмо. Оно заставило его похолодеть. Как он смеет предлагать ей несчастное будущее, ей, которая сбежала от жизни еще более ужасной, чем та, о которой говори ее брат? И здесь никакая любовь не была оправданием. Он поднялся над своей болью и принял решение. Он отправится в Маньчжурию. Он вырвет ее брата из рук мачехи. Потом устроит его учиться.
Он ощутил себя счастливым. Если он станет помогать мальчику, будет возможность время от времени видеть Катико. А сделать мальчика счастливым – в его силах. А сделать счастливым хоть одного человека – значит сделать счастливым себя.
1926
