Текст книги "Прикосновение (Пьесы)"

Автор книги: Рустам Ибрагимбеков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

С а л а е в. А это твой главный редактор напечатает?

Ж у р н а л и с т. Да.

С а л а е в. Ну, раз он напечатает, тогда и я не возражаю. Особенно насчет профессиональной удачи мне понравилось. (Тимановскому.) Ну, пошли.

Т и м а н о в с к и й. Пошли.

Свет в кабинете гаснет.

Воспоминание четвертое

Ночь. Небольшая площадка перед конторой экспедиции освещена кострами. В неверном свете их пламени смутно видны очертания конторы, ступени, ведущие к входной двери, сама дверь. Она открыта настежь. Видно, как из нее выходит  С а л а е в. Сделав несколько шагов, он опускает стол, который тащит на себе, у высокой кучи конторского имущества, сложенного посередине площади. Вытирает пот и опять уходит в контору. Выносит два чемодана, ставит их рядом с остальными вещами и оглядывается на контору.

Из темноты появляются  А н д р е й, К у р м а н а е в, У л а н о в  и  Т и м а н о в с к и й. Все с топорами. В е р м и ш е в  с веревкой. Уланов вытаскивает из кармана лист бумаги.

У л а н о в (заглядывает в бумагу). Из двухсот сорока шести человек едут сто шестьдесят два. На каждую бригаду три дома получается. Как раз за ночь разберем.

А н д р е й. Баржи будут к шести утра.

С а л а е в (Вермишеву). А где же деньги?

В е р м и ш е в (оглядывается). Спрятаны. Я утром передам вам. Когда светло будет.

С а л а е в. Ладно, начнем с конторы.

Т и м а н о в с к и й (Салаеву). Жена не возражает.

С а л а е в. Я в ней не сомневался. (Андрею.) Как Света?

А н д р е й (лихо). А что Света? Куда я, туда и она.

Салаев идет к конторе, за ним остальные. Становятся по углам дома.

С а л а е в (после паузы). Ну, начнем.

В е р м и ш е в. Страшно, Фарид Керимович. Ох как страшно!

Свет гаснет. Слышен стук топора.

З а н а в е с.

ПРИКОСНОВЕНИЕ
Драма в двух действиях

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

А н д р е й.

А д а л а т.

Л е й т е н а н т.

Ш о ф е р.

Н е м ц ы.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Август 1944 года. Западная Белоруссия. В желтых, не тронутых огнем хлебных полях дотлевает покинутая жителями и освобожденная от немцев деревушка. Яростно палит солнце. С колокольни белой каменной церкви, чудом уцелевшей от огня и снарядов, обозревает окрестности  А н д р е й – солдат лет тридцати с биноклем на груди. Одна нога его забинтована, на ней нет сапога. Ему нравится спокойная от боев природа. Издалека доносятся глухие звуки артиллерийской канонады, негромко и ненадолго, как давнее воспоминание, возникает музыка – танец маленьких лебедей из «Лебединого озера». Вдруг Андрей прислушался к тому, что делается в церкви: ему кажется, что его зовут. Легко прыгая на одной ноге, он спускается вниз – в церковную залу. Через широкий пролом в стене видно, что здесь, у алтаря, на двух шинелях лежит  л е й т е н а н т. Он ранен в грудь и поэтому лежит на спине, уставившись глазами в расписанный свод церкви.

Посреди залы стоит большой фанерный ящик.

А н д р е й. Вы чего? Звали меня?

Л е й т е н а н т (занятый своими мыслями, не поворачивая головы). Нет… Машины не видно?

А н д р е й. Вы не волнуйтесь, не сегодня так завтра приедут. (Смотрит на роспись, украшающую стену церкви.) Колер хороший.

Л е й т е н а н т. Какой колер?

А н д р е й (поясняет). Основа другая. Все от основы зависит. На чем краску составить, такой и результат. Для колера основа главное дело.

Л е й т е н а н т (устало; судя по выговору, он образованный человек). Ты бы на лица их посмотрел, на глаза. А ты – колер!

А н д р е й (не обижаясь). Вижу. Я про другое говорю. Сколько лет прошло, может, сто или двести, а краска свежесть не теряет – натуральная. А сейчас сплошная химия. Я как раз последний заказ в июне сорок первого выполнял. Профессор ключи мне оставил, говорит: «Вот тебе, Андрей, моя квартира, отдыхать еду в Кисловодск на два месяца, делай из нее что хочешь. Только чтобы без трафаретов». Я ему говорю: «Профессор, альфрейщик на трафарете не работает, езжайте спокойно, конфетку сделаю из вашей квартиры». Позвал я Карлушу, брата своего…

Л е й т е н а н т. Тоже маляр?

А н д р е й. Не маляр, а альфрейщик седьмого разряда. Мы только кистью работаем, трафарет не признаем. Карлуша…

Л е й т е н а н т (прерывает). Слушай, знаю я эту историю: одну комнату закончили, и война началась, да?

А н д р е й. Да. Откуда вы знаете?

Л е й т е н а н т. Знаю. (Отвернувшись от Андрея, опять уставился в свод церкви – дал понять, что не расположен к беседе.)

А н д р е й. Ну откуда вы знаете? (Тоже разглядывает разрисованный свод.) У всех глаза одинаковые. (Подойдя к стене, он колупнул ее, затем запрыгал по церкви, издавая четкий цокающий звук своим кованым сапогом.)

Л е й т е н а н т (с плохо скрываемым раздражением). Ты можешь посидеть спокойно?

Андрей перестает прыгать и пытается опять завязать разговор.

А н д р е й. Там дом стоит с башнями, на этот… как его… замок похож.

Л е й т е н а н т. Где?

А н д р е й. Да с километр будет.

Л е й т е н а н т. Ну и что?

А н д р е й. Я сбегал туда, пока вы спали.

Л е й т е н а н т. Зачем? (Раздражается все больше и больше, непоседливость и болтливость Андрея выводят его из себя.)

А н д р е й. Просто. Посмотреть захотелось. (Ждет, что скажет лейтенант, но тот молчит, закрыв глаза.) Вы что, опять спать будете? (Пауза.) А чего вы злитесь? Чего в этом плохого? Заглянул туда – и назад. (Подходит к ящику, стоящему посреди залы.)

Л е й т е н а н т (только сейчас обращает внимание на ящик). А это еще что такое?

А н д р е й. Картины.

Л е й т е н а н т. Какие картины?

А н д р е й. Немецкие. Там еще три ящика остались. Увезти хотели, гады… заколотили в ящики, а погрузить не успели… (Осматривает ящик.) Сейчас я его расколочу и побегу за другими. Я пока только два притащил – второй тут, рядом… (Опираясь на винтовку, он скачет к двери; мелькнув в ее ярко солнечном прямоугольнике, ненадолго исчезает, затем появляется вновь; короткими, дергающимися рывками тащит за собой на веревке второй ящик с картинами. Ящику.) Ну что, скушал?.. Никуда не денешься. Цепляйся не цепляйся, все равно ничего не получится… Вот так, против силы не попрешь. (Напрягшись, перетаскивает ящик через порог и, не давая себе отдыха, волочит на середину залы.) Посмотрим, чего они наворовали. Небось хорошие картины, плохих они не воруют. (Лейтенанту.) Гляньте-ка, что тут написано…

Л е й т е н а н т (при всем нежелании вступать в разговор). Зачем ты их притащил сюда?

А н д р е й (озадаченно). Как зачем? Вы же любите картины!

Л е й т е н а н т. Ну и что?! Какое тебе дело до этих картин? Ты что, совсем сдурел?! На кой черт они сейчас нужны?! За ними же обязательно кто-нибудь припрется сюда…

Давно возникшее в лейтенанте раздражение наконец прорывается; он даже пытается приподняться на локте, но боль в груди останавливает его, лейтенант опять откидывается на спину…

А н д р е й (простодушно). Никто не припрется. Там никого не было. А чего они там пропадать будут? Не съедим же мы их. Посмотрим только. Может, и вправду хорошие… (Наклоняется к лейтенанту.) У вас бинт сбился… погодите… (Почти против желания лейтенанта поправляет повязку на его груди.) Вы не нервничайте. Вам нервничать нельзя. И не ерзайте. Сестра что сказала? Чтобы лежали спокойно. Недолго осталось. Завтра, точно, приедут за нами, а в госпитале вас быстро поставят на ноги. Вы даже не думайте об этом… Подумаешь, легкое задето. И с одним легким можно жить. Вон туберкулезники – совсем маленький кусочек у них там иногда остается, и то дышат… (Отходит к ящику, садится на пол.) А хотите, я вам расскажу, как я к войне подготовился? Еще не знал, что она будет, а уже морально был в полной боевой готовности. Физически тоже, конечно, но это давно, с детства. А вот морально… Хотите, расскажу? (Пауза.) Слышь? (Пауза.) Это вы правильно делаете, что молчите… Вам сейчас разговаривать вредно… А слушать можно… А еще лучше – поспите… Я вам буду рассказывать, а вы понемногу засните… Хорошо? (Пауза.) Ну, я начинаю… Лежал я как-то в больнице Семашко. Это самая большая больница в Баку. В хирургическом отделении. Шесть дней на спине держали, а на седьмой разрешили вставать. Мамка как раз у меня сидела, – проведать пришла, – помогла мне, и вышли мы с ней на балкон. Там такой длинный, во всю палату, балкон был, пол из плит таметных, такие в ванных кладут, в шашечку. Настроение у меня было паршивое: история там у меня одна случилась, ерунда вроде, а впервые в жизни чувствую – неинтересно жить дальше, будто все уже было и ничего нового не случится, одно и то же будет, как колесо, крутиться перед глазами. А все потому, что из-за этой истории понял я свои возможности в жизни и место, которое мне в ней отведено. (Вдруг весело.) Да нет, вы не думайте, вообще-то я оптимист. (Радостно смеется.) Но, наверное, у каждого бывает такой момент, когда вдруг понимаешь, что из тебя получилось, не замечаешь, не замечаешь этого – и вдруг раз, и все ясно: ровно столько и ни грамма больше… Да, выхожу я на балкон и смотрю – парень на лежаке деревянном загорает. Повернулся себе на бок, руку поднял, чтобы загар везде ровным получился, и книжку читает. А у самого ног нет, вот такие культи из живота торчат, как колбаски маленькие. Маме даже дурно моей стало. Я с ним, значит, разговариваю, а сам думаю: ну как он теперь жить будет, бедняга? А он лежит себе загорает… Оказалось, что двадцать лет ему всего, только что окончил военное училище и получил младшего лейтенанта. Как раз выпил после последнего экзамена с друзьями и, когда домой возвращался, попал под электричку – обе ноги разом… Рассказывает мне все, а сам улыбается. Мне за него страшно, а он улыбается, грустная такая улыбка, но – все равно улыбается… Мол, что поделаешь, друг, плохо, но жить все равно надо, другой-то жизни у нас нет, одна, не поменяешь ее и другому не отдашь! И так эта мысль дошла до меня тогда, что понял я: как бы плохо ни было, все равно хорошо уже то, что живешь; хорошо потому, что при всяких трудностях нет-нет да какая-нибудь радость тебе выпадет. А тут как раз война началась. И оказался я к ней отлично морально подготовленный. (Смеется. Ухватившись за ящик с картинами, поднимается на ноги, подходит к лейтенанту, нагибается над ним.) Вы спите?

Л е й т е н а н т (после паузы). Нет.

А н д р е й. Может, картины посмотрим?

Л е й т е н а н т. Оставь меня в покое.

А н д р е й. Я вам мешать не буду. Я только развешу их, а вы сами смотрите. Я же знаю, вы любите картины. Мне говорили…

Л е й т е н а н т (не сразу). Что тебе говорили?

А н д р е й. Я все про вас знаю… Я же для вас их притащил. Вы их посмо́трите, и вам легче станет. Я точно знаю, что художнику нужно. Я как увидел их, сразу понял, что они для вас лучше любого лекарства. Я такие вещи хорошо понимаю. Вы пока поспите, а я их вытащу.

Пауза. Лейтенант лежит, уставившись взглядом в свод церкви.

Мне знаете кто сказал, что вы художник? Горбылев. Он ваши картины на выставке в Москве видел, когда студентом был. Я сперва не поверил, а потом, помните, вас в штаб вызвали стенгазету оформлять Первого мая, тогда я убедился. И очень захотел с вами поближе познакомиться, но у вас характер, сами знаете, – не подступиться. Я и так, и сяк… Я вообще-то легко знакомлюсь, если мне кто нравится, но с вами никак не получалось. Хорошо вот повезло – обоих нас ранило. Я сразу подумал, как вас увидел на носилках: теперь надо вместе держаться, больше такого случая не будет. Еле уговорил, чтобы с вами оставили. Они хотели, чтобы кто-нибудь здоровый остался, а я говорю: «Да зачем это надо? Чего это вы без нужды боевую мощь Советской Армии подрываете? Пусть здоровые воюют, а мы как-нибудь сами обойдемся. Оставьте меня с ним – и полный порядок будет. Ну, нога у меня легонько поранена, так это пустяк, – если нужно, так я сто километров могу на одной ноге проскакать». В общем, уговорил… Очень мне хотелось с вами поговорить. Я, знаете, большой любитель картин всяких. Скульптуры я меньше люблю. Тоже интересные бывают, но картины я с детства обожаю. Даже в кружок ходил, акварелью рисовал на бумаге… (Усмехается.) А потом уже другая краска пошла – масляная, клеевая, а вместо бумаги потолки и стены. Карлуша взял в свою бригаду. «Способности, говорит, у тебя есть, будешь альфрейщиком…» Ну, это потом… Потом я тебе все про себя расскажу. Ты совет мне дашь, что мне дальше делать, после войны, – может, еще не поздно на художника выучиться… Теперь-то я понял, что учиться надо было. Сколько мамка мне говорила: «Учись, Андрюха, учись, без образования никому ты не нужен будешь». (Вздыхает.) Ну, это потом… А сейчас давай о картинах поговорим… Я их развешу тут и расскажу вам, что я про них понимаю, а вы меня поправите, если что не так. Хорошо? (Пауза.) А потом вообще про художников поговорим… Вы мне про себя расскажете: как вы художником стали, где учились, какие картины рисовать любите… (Берется за ящик с картинами.)

Тишину нарушает далекий шум автомобильного мотора. Андрей прислушивается к нему; убедившись в том, что шум приближается, опираясь на винтовку, скачет к лестнице, ведущей на колокольню. Лейтенант лежит не шелохнувшись. Шум мотора прекращается где-то совсем рядом. Слышны голоса. На небольшую площадку перед церковью выходят  ш о ф е р  и  А д а л а т, они в военной форме. Андрей наблюдает за ними с колокольни.

А д а л а т. Посмотрим церковь и поедем дальше.

Ш о ф е р. Нет уж, я назад должен ехать. Нет у меня времени твои ящики искать. Может, их в Минск увезли.

А д а л а т (осматривая землю). Следы сюда ведут.

Ш о ф е р. Я долго ждать не могу. Меня в штабе ждут.

А д а л а т. Но хотя бы те три ящика, которые нашлись, мы должны забрать?

Ш о ф е р. Тебе не ясно сказали, для ящиков утром дадут грузовую машину? А у меня газик консервами набит и скаты слабые…

А д а л а т. Ну ладно, пошли.

Направляются к входу в церковь. С колокольни раздается голос Андрея.

А н д р е й (громко и грозно). Стой… Кто такие?

Шофер и Адалат бросаются на землю.

А д а л а т. Свои.

А н д р е й. Вижу, что свои. Чего хотите?

Ш о ф е р (разозлившись). Я тебе покажу «чего хотите»! Ты что людей пугаешь?

А н д р е й. А кто вас знает, кто вы такие!

Ш о ф е р (поднимаясь на ноги). Ты что, форму не видишь?

А н д р е й. Форму вижу. Чего хотите?

А д а л а т. Нас за картинами прислали.

А н д р е й. Какими картинами?

А д а л а т. Немцы не успели вывезти картины.

А н д р е й. Ну?..

А д а л а т. Двух ящиков не хватает… Следы ведут сюда, в церковь…

А н д р е й. Документ есть?

А д а л а т. Какой документ?

А н д р е й. А такой, что картины вам полагаются.

А д а л а т. Тебе же объяснили. Нет у нас документа. Нам приказано отвезти картины в музей.

А н д р е й. Документ есть?

Ш о ф е р. Ты что заладил: документ, документ… Говорит тебе человек, за картинами его прислали…

А н д р е й. А ты не лезь! Может, он украсть хочет…

Ш о ф е р (тихо, чтобы не было слышно на колокольне). Надо бы документ взять.

А д а л а т. Какой еще документ?!

В церкви зашевелился лейтенант. Воспользовавшись замешательством Адалат и шофера, Андрей спускается вниз.

А н д р е й. Слышь, что захотели? Картины хотят забрать.

Л е й т е н а н т. Не морочь людям голову.

А н д р е й. Пусть бумагу привезут.

Л е й т е н а н т. Зачем тебе бумага?

А н д р е й (упрямо). Без бумаги не дам – я их на себе тащил. Даже посмотреть не успели.

Л е й т е н а н т. Сколько их человек?

А н д р е й. Двое.

Л е й т е н а н т. На машине?

А н д р е й. Да.

Л е й т е н а н т (решительно, приподнявшись на локте). Я поеду с ними.

А н д р е й. Зачем?.. Не надо, Коля, за нами же завтра приедут. Чем тебе плохо здесь?.. Картины посмотрим.

Л е й т е н а н т. Да провались ты со своими картинами! (Пытается подняться на ноги, от напряжения тяжело кашляет.)

Андрей бросается к нему, укладывает на место.

А н д р е й. Ты куда, Коля? Вам же нельзя… Ляжь, ляжь… Ты же знаешь, твое слово – закон, как скажешь, так и будет. Ты только не волнуйся. Я сейчас. (Скачет к лестнице.)

А д а л а т. Припугнуть его надо.

Ш о ф е р. А как его припугнешь? Стрелять, что ли?

А н д р е й (с колокольни). Эй, время зря не теряйте! Мотайте лучше за документом. Заодно раненого прихватите… Здесь раненый есть!

Ш о ф е р (встревоженно). Какой раненый? Машина грузом полная. Куда я его дену?

А н д р е й. Ничего, найдешь место.

На пороге церкви появляется согнутая от боли фигура лейтенанта. Первой его увидела Адалат. За ней побежал шофер.

(Ему лейтенант не виден.) Стой! Стрелять буду! (Винтовка его внизу, кричит он ради острастки.)

Ш о ф е р. Я тебе выстрелю! Здесь раненый.

А н д р е й. Стой, говорю! (Видит лейтенанта, которого Адалат и шофер ведут к газику. Жалобно.) Коля! Товарищ лейтенант, куда ты? Подожди… (Бежит вниз.)

Ш о ф е р. Что с ним делать, скаты слабые. Втроем не доедем…

А д а л а т. Я здесь останусь. Все равно утром назад ехать. Ты только в штабе предупреди…

Ведут лейтенанта дальше; выскочивший из церкви Андрей бежит за ними.

А н д р е й (жалобно). Товарищ лейтенант, подождали бы до завтра, за нами же приедут. Стойте…

Шофер и Адалат останавливаются, смотря в нерешительности на лейтенанта.

Л е й т е н а н т. Я не хочу здесь оставаться. Ведите меня к машине.

А н д р е й (жалобно, почти плача). Коля… остался бы… а…

Лейтенант, не глядя на Андрея, делает шаг в сторону машины Шофер и Адалат помогают ему. Все уходят. Начинает тарахтеть мотор, слышен голос Андрея.

Г о л о с  А н д р е я. Товарищ лейтенант, вы напишите мне адрес свой. Хорошо?.. Ребята перешлют мне… Не обижайтесь, если что не так. Я хотел как по-хорошему… а, Коль, слышь? Я вам все буду писать про ребят, про себя, вы только адрес сообщите. И если что тебе надо будет, тоже сообщи… Я все сделаю, сам понимаешь, свои люди… Товарищ лейтенант, вы не беспокойтесь, мы еще повоюем…

Г о л о с  ш о ф е р а. Подтолкни сзади.

Шум мотора натужно усиливается, затем, видимо преодолев какое-то препятствие, машина начинает удаляться.

Г о л о с  А н д р е я. Прощай, Коля… Прощай…

Шум мотора утихает вдали. А н д р е й  выходит, медленно припадая на раненую ногу, идет к церкви. Следом за ним появляется  А д а л а т. Наблюдает за тем, как Андрей садится на землю у ящика с картинами.

А д а л а т (после паузы). Ты что, сумасшедший?

А н д р е й. Нет.

А д а л а т. А чего ты картины спрятал?

А н д р е й. Я не спрятал. Я посмотреть хочу.

А д а л а т. Ты что, художник?

А н д р е й (не знает, что ответить). А почему ты решила?

А д а л а т (входит в церковь, оглядывается). Я в церкви никогда не была… Другой раз за такие штуки пулю заработать можешь…

А н д р е й (улыбаясь). Тебя как зовут?

А д а л а т (не сразу). Адалат.

А н д р е й (повторяет). Адалат… А меня – Андрей. Ты откуда? Какой нации?

А д а л а т. Из Казахстана.

А н д р е й. Это Алма-Ата?

А д а л а т. Да.

А н д р е й. Я во Фрунзе месяц жил. Дом пионеров оформлял.

А д а л а т (подходит к ящику с картинами, садится на землю рядом с Андреем.) Ты что, художник?

А н д р е й (не сразу и негромко). Есть немного…

Медленно гаснет свет.

Узким лучом освещен только ящик с картинами, стоящий посреди церковной залы. Негромко вступает музыка – танец маленьких лебедей. Одна фраза. Когда свет загорается, А н д р е й  и  А д а л а т  уже сидят на колокольне. Андрей, подстелив под себя гимнастерку, загорает. Адалат разглядывает в бинокль окрестности.

А н д р е й (оживленно). Я, считай, тоже мусульманин. Один год в Шемахе жил – это откуда шемахинская царевна родом, двадцать пять лет – в Баку, а всего мне двадцать шесть. Вот и получается, что я почти всю жизнь среди мусульман жил. Я все их обычаи знаю: шахсей-вахсей, новруз-байрам, трауры разные… Девушка у меня азербайджанка была. Отец, правда, русский, но мать армянка настоящая.

А д а л а т (безразлично). А родители твои откуда? Как в Баку попал?

А н д р е й. Из Саратова мы. Дядька мой на промыслах в Баку работал. Все писал отцу моему, чтобы ехали к нему: тепло, говорит, фруктов полно, народ не вредный, верблюды по улицам ходят. Это перед самой революцией было, в семнадцатом году. Мать вначале против была: куда, говорит, ехать с тремя детьми – верблюд их покусает… А потом отец ее уговорил. Переехали. И тут как раз я родился, второго ноября, за пять дней до Октябрьской революции.

А д а л а т. А ты по-азербайджански говорить можешь?

А н д р е й. Совсем мало. В Баку разные нации живут, поэтому больше по-русски говорят, чтобы общий язык найти… Мен сени севирэм… Ты понимаешь, что я сказал?

А д а л а т. Понимаю. (Не отрывает от глаз бинокля.)

А н д р е й. А понимаешь – скажи по-русски, что это такое.

А д а л а т. Не скажу.

А н д р е й. Почему? Что это значит: «Мен сени севирэм…»? Ну, скажи.

А д а л а т. Не скажу.

А н д р е й. Значит, не знаешь. «Я тебя люблю» это означает. Я еще другие слова знаю, но говорить не говорю. (Вдруг смеется.) А я ведь неженатый.

А д а л а т. Ну и что?

А н д р е й. А если бы я в Алма-Ате жил, ты бы за меня замуж пошла?

А д а л а т (упорно продолжает смотреть в бинокль). Нет.

А н д р е й. Почему?

А д а л а т. Потому… ты русский.

А н д р е й. Вот те на! Я же не посмотрел бы на то, что ты казашка…

А д а л а т. А я бы посмотрела.

А н д р е й. Врешь ты!

А д а л а т. Не вру!

А н д р е й (обидевшись). Все вы, мусульмане, такие. Мы к вам с открытой душой, а вы…

А д а л а т. Что – мы? (Смотрит на Андрея через бинокль.)

А н д р е й. А вы! Вот ты замуж за меня не хочешь пойти?

А д а л а т. А если бы ты был казах, я за тебя тоже не пошла бы.

А н д р е й. Это почему?

А д а л а т. Не пошла бы – и все!

А н д р е й. Это потому, что я болтаю много, да? Из-за этого? Я знаю. Меня все за это ругают. «Ну тебя к черту, говорят, голова от тебя болит…» (Вспомнив какие-то факты из своей жизни, опечаленный, умолкает.)

А д а л а т (продолжая разглядывать его в бинокль). Что это у тебя?

А н д р е й. Это? Дырка от пули.

А д а л а т. А это? (Читает.) «Не забуду мать родную и брата Карлушу».

А н д р е й (смущенно). Это так… наколка. Глупый был. По молодости…

А д а л а т. А где тебя ранило?

А н д р е й. Под Курском. (Вдруг вспомнив.) Пощупай, пощупай, не бойся! (Берет ее ладонь и дотрагивается ею до своего черепа.) Нет, вот здесь… видишь, какая мягкая! (Обрадованно.) Там кости нет, хрящ один, а под ним сразу мозги. Это тоже под Курском. Если даже камешек сюда попадет, я тут же дуба дам, на месте.

Адалат, отложив бинокль, с усмешкой смотрит на Андрея, который, радостно улыбаясь, начинает увлеченно рассказывать ей о своем ранении.

Полгода в тылу сидел из-за этой дырки. Потом уговорил докторов. «Все равно, говорю, если что-нибудь на голову упадет, крышка мне. Уж лучше на фронте умру». (Смеется.) А вообще я везучий. Везет мне. Я ведь солнцем лечусь. У меня против всех болезней главное лекарство – солнце. Два раза меня ранило – оба раза летом. И под Курском, и сейчас. (Пошевелил ногой.) Если бы зимой, не выжил бы… Одно плохо – голова от высоты у меня кружится. Поэтому я с колокольни вдаль смотрю, а вниз – нет. Для моей специальности это плохо. Трудно мне будет работать…

А д а л а т. А кем ты работаешь?

А н д р е й. Я альфрейщик. Почти что художник. Я без трафарета работаю. По рисунку. Заказчик выбирает рисунок – орнамент какой или цветы, – а я исполняю на стенках и потолке. Я не маляр. Маляр по трафарету шпарит или один цвет какой-нибудь дает. Понимаешь?

А д а л а т. Понимаю.

А н д р е й. Молодец. Мен сени севирэм… (Смеется.)

Адалат опять смотрит в бинокль.

А у тебя есть кто-нибудь в Алма-Ате?

А д а л а т. Нет.

А н д р е й. Если бы ты пошла за меня, я бы поехал с тобой в Алма-Ату. Мне без разницы, что Алма-Ата, что Баку, лишь бы люди хорошие были. Возьмешь меня в Алма-Ату?

Адалат молчит.

Ну, что молчишь? Возьмешь? Ну, скажи! (Встает, чтобы увидеть лицо Адалат.) Ну, чего ты молчишь? Надоел я тебе своей болтовней?

Адалат отрицательно качает головой.

А ты скажи – я сразу замолчу. Мне мать всегда говорит: «Эх, Андрюша, посадят тебя когда-нибудь за твой длинный язык». Я с милицией любил права качать. Если где скандал, то я тут как тут. Меня все милиционеры в Баку знали. (Пауза.) А у тебя кто есть? Отец? Мать? Брат?

А д а л а т. Мать и брат. Отец погиб.

А н д р е й. Понятно. Брат больше или меньше тебя?

А д а л а т. Меньше.

А н д р е й. Это хорошо… Карлуша, брат мой, всегда говорил: в жены надо брать сироту, чтобы родители ее жить не мешали. У меня тоже отца нет. Поэтому я с детства на все руки мастер. Вот возьмешь меня в Алма-Ату, я дом красивый построю из камня или деревянный, какой материал будет, такой и построю. Стены разрисую, кухню кафелем обложу, таметом застелю. И заживем. (Смеется, – непонятно, шутит он или говорит серьезно.) Я детей люблю, а ты?

А д а л а т. Ой, лошадь… смотри! (Протягивает ему бинокль.)

А н д р е й (смотрит в бинокль). А что ты так обрадовалась? Любишь лошадей?

А д а л а т. Да.

А н д р е й. Конечно, бывают среди них красивые, а эта, как моя мамка говорила, кожа да кости… А я один раз на фаэтоне катался – это коляска такая с верхом. В Баку их несколько штук.

А д а л а т. У отца моего был белый конь. Я часто на нем ездила.

А н д р е й. А сама ты кто? Кем работала до войны?

А д а л а т. Я гидромелиоративный техникум закончила. Знаешь, что это такое?

А н д р е й (неуверенно). Вообще слышал… Вроде строительного, что ли?

А д а л а т (насмешливо). Вроде, да не совсем. А ты, я вижу, хоть и художник, да не очень образованный. Школу хоть кончил?

А н д р е й (виновато). Семь классов. Работать рано пошел. Ну ничего, я свое еще возьму. Наши ребята все высшее образование получили. На Шемахинке я жил, угол второй Параллельной, рядом с базаром. Любого спроси – покажут. Знаешь, какой у нас двор был? Один за всех, все за одного. На весь город гремели. И все вместе на фронт пошли. Шесть друзей нас было. Только одного Рамиза не взяли, он нефтяник, броня у него есть, остальные, хоть и с высшим образованием, все как один пошли. Алик – геолог, Руфат – журналист, Борис физкультурный окончил, Эдик – хирург. Один я малообразованный.

А д а л а т (насмешливо). Что же ты так?

А н д р е й. Глупый был. Ну ничего. Я же молодой еще, у меня все впереди. И может, талант у меня какой откроется.

А д а л а т. Какой еще талант?

Адалат негромко смеется.

А н д р е й (улыбаясь). Ну чего ты смеешься? Я очень картины люблю. (Он смотрит вниз, на ящик с картинами.)

Свет медленно гаснет; только ящик, стоящий посреди церкви, высвечен лучом. Опять звучит фраза из «Лебединого озера».

З а н а в е с.