Текст книги "Луиза Вернье"
Автор книги: Розалинда Лейкер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)
После пяти часов был еще один перерыв, но он продолжался уже меньше. Если давали о себе знать естественные потребности, то отлучаться разрешалось не более чем на пять минут. По дороге в туалет Луиза прошла мимо хранилища, где лично мадам Камилла разворачивала рулон материи. Луиза осталась разочарованной. Портниха ничем не выделялась среди других скромно одетых дам, ее внешность не отличалась яркостью или оригинальностью, чем, по мнению Луизы, должна была обладать прославленная жрица элегантной одежды. Снова сев за стол, она закончила пришивать юбку и осталась довольна своей работой, зная, что, когда юбку пришьют к лифу, над которым сейчас трудится Од, она распустится точно так, как требуется. Заметив, что Луиза закончила, Берта жестом подозвала женщину, распределявшую работу, и та поднесла пять полос той же тафты, уже скроенных в оборки для юбки. Луиза вновь принялась за работу, проникшись сочувствием к той, что наденет это платье: ей придется таскать на себе изрядную тяжесть, со всеми этими нижними юбками и чехлами на кринолине. Даже рукава будут стеснять ее движения: их фасон не позволяет поднять руку под нужным углом. Красивая кукла, изнеженная женщина, не способная одеться без помощи служанки, не вызывала зависти в девочке, которая шила юбку из муаровой тафты. Луиза думала о том, что не смогла бы жить без интересной работы, столь же увлекательной, как создание всевозможных прекрасных нарядов.
– Мадемуазель Аллар? Готовы оборки?
Луиза мгновенно очнулась от своих грез. Мадам Руссо, стоявшая неподалеку, обращалась к ней, не глядя в ее сторону: она сверялась со списком.
– Почти, – пробормотала Луиза, вжавшись в спинку стула. Две-три гризетки тут же слегка подались вперед, чтобы скрыть ее от взора контролерши.
– Что-то вы сегодня очень медлите. В чем причина задержки?
Луиза застыла от ужаса, услышав стук каблуков. Чепец был сорван с головы Луизы так стремительно, что из ее черных волос повылетали шпильки, и мгновенно развернувшийся узел рассыпался в роскошную гриву. Она медленно подняла голову, встретившись с изумленным взглядом контролерши.
– Откуда вы взялись? – взорвалась женщина. – Сколько времени вы здесь находитесь? Кто вы такая?
Луиза рассказала про нападение на Катрин, скрыв интимные подробности. Но на этом допрос не закончился. В кабинете контролерши мадам Руссо вместе со старшей помощницей, проверяющей изделия на предмет дефектов, разложили и тщательнейшим образом рассмотрели работу Луизы, но не нашли, к чему бы можно было придраться. Помощница вышла из кабинета, унося с собой работу Луизы, а контролерша, усевшись за свой письменный стол, строго посмотрела на девушку.
– Даже не знаю, кто заслуживает большего порицания – мадемуазель Аллар или вы.
– Я. Она не позволяла мне пойти, но мне очень не хотелось, чтобы она лишилась работы.
– Я еще ни разу не уволила ни одной швеи из-за личной неприязни, хотя, естественно, если кто-то болеет, мне приходится на время отстранять их от работы. Нападение – совершенно другое дело, и мадемуазель Аллар об этом прекрасно известно. Она провинилась, и весьма серьезно. Мадам Камилла предпочитает, чтобы ее швеи вели себя учтиво и всегда соблюдали осторожность, не ввязывались бы в уличные драки и политические мятежи, которые весьма участились в последнее время. – И она впилась глазами в лицо Луизы, как будто пытаясь докопаться до крупицы утаиваемого. – Вы даете честное слово, что мадемуазель Аллар никоим образом не спровоцировала нападение?
И Луиза с чистым сердцем ответила:
– Да.
Женщина одобрительно кивнула:
– На этот раз я не буду прибегать к дисциплинарным взысканиям. – Немного помолчала. – Сколько вам лет?
– Почти шестнадцать.
Контролерша задумчиво побарабанила по столу своими длинными пальцами.
– Вы показали сегодня небывалый уровень мастерства, учитывая ваш юный возраст. Вы говорите, что мадемуазель Аллар вас научила? Что ж, следует отдать ей должное.
– Благодарю вас, мадам. – Луиза расправила плечи и смело обратилась к ней с вопросом: – А мадам Камилла не согласится взять меня в ученицы, если я буду расплачиваться работой? У меня нет денег на обучение.
Мадам Руссо резко ответила:
– Об этом не может быть и речи. – От нее не укрылось разочарование девочки. – Однако, – прибавила она, распознав в ней подлинный талант, – не все потеряно. Вы знаете, в чем заключаются обязанности стажерки?
Луиза заморгала, не смея надеяться.
– Да. Стажеры – это те, кто уже прошел обучение портновскому ремеслу и занимаются работой посложнее.
– Верно. И мне кажется, что вы уже достигли этого уровня. – Мадам Руссо взяла перо, обмакнула его в чернильницу, пододвинула к себе лист бумаги и что-то написала на нем. – Я думаю, вы достойны этой вакансии. Скажите еще раз, как вас зовут? – Она записала ее имя. – Скажете мадам Аллар, она может еще один день побыть дома – с удержанием жалованья, разумеется, – и потом должна будет явиться сюда вместе с вами.
Всю дорогу до дома Луиза бежала, крепко стискивая фонарик в руке. В городе происходило что-то неладное. Воздух был наэлектризован, несколько раз она чуть не натолкнулась на группы мужчин, гневно обсуждавших политику. Слышались крики: «Да здравствует реформа!», а с какой-то улицы доносились звуки «Марсельезы», распевать которую запрещалось под страхом тюремного заключения. Когда она добралась до дома, Катрин с облегчением кинулась ее обнимать.
– Слава богу, пришла. Соседи на улице говорили, что правительство запретило проводить завтрашний митинг с требованием политических реформ, и одному богу известно, чего теперь ждать.
Они открыли бутылку вина и выпили сперва за будущее Луизы, а потом – за будущее Франции.
– Дай бог увидеть нашу страну во всем величии былой империи, – сказала Катрин. – Франция навсегда связана для меня с другим Бонапартом, принцем Луи Наполеоном. Пусть поскорее завершится его ссылка, и, что бы ни случилось в последующие дни, пусть это пойдет ему на пользу.
– Только без кровопролития, – прибавила Луиза, прежде чем поднести бокал к губам.
Демонстранты весь день переворачивали омнибусы, поджигали парковые скамьи и били стекла, а к вечеру Национальная гвардия выстрелами разогнала протестующих, вышедших к резиденции премьер-министра, убив и ранив тридцать человек. Кровавая расправа послужила сигналом к еще большим беспорядкам. На следующее утро, когда Луиза с Катрин должны были предстать перед мадам Камиллой, город захватила вооруженная толпа. Всего в нескольких метрах от их квартала, как и на многих других парижских улицах, разворотили мостовую и устроили одну из бесчисленных баррикад, на которой дерзко развевался красный флаг; разливалась неумолчная стрельба из захваченного оружия, многие общественные здания сожгли, и поднимавшийся от них густой дым плотной пеленой окутал город. Еще не наступила ночь следующего дня, а король Луи Филипп со своей королевой позорно бежали из Парижа и отплыли на английском корабле. Грабежи и разбои в Париже продолжались. Изящное окно дворца Тюильри разлетелось каскадом сверкающих осколков, когда в него швырнули троном, сожженным впоследствии на площади Бастилии. Временное правительство провозгласило Вторую Французскую Республику.
Как только стало возможным выйти на улицы, Катрин с Луизой вместе с потоком других людей попытались вернуться к делам и нормальной жизни. Они торопливо шли по улице, изуродованной короткими яростными стычками, переступая через булыжники и стараясь не смотреть на пятна крови на мостовой, направляясь к ателье мадам Камиллы. На воротах висел замок, и вместе с толпой других молчаливых понурых портних они прочли объявление: «25 февраля 1848 года. Мадам Камилла с сожалением сообщает, что фабрика на неопределенное время закрывается ввиду нестабильной ситуации в городе».
Луиза очень тяжело перенесла этот удар. Вцепившись в прутья, она с силой потрясла ворота, так что они загромыхали в ответ, и такая ярость была написана на ее лице, что даже Катрин не осмелилась ее урезонить. Когда Луиза наконец успокоилась и обернулась, ее лицо было очень бледным и напряженным.
– Мадам Камилле придется открыть фабрику, и довольно скоро. Женщинам ведь нужны платья, сколько бы ни рушились монархии и республики, – процедила она сквозь зубы.
Луиза решительно направилась в ту сторону, откуда пришла, высоко держа голову и распрямив плечи, Катрин опасливо пошагала вслед за ней. Порой Катрин казалось, что она и сейчас мало знает эту сильную, рассудительную и тщеславную девушку. Катрин скоро поняла, что рядом с ней живет молодая индивидуалистка с сильной волей. И надеялась только, что Луиза не упустит сладостных моментов жизни, поддавшись прихоти пробиться через все преграды во что бы то ни стало.
Мадам Камилла оказалась не единственной, кто закрыл двери своих заведений. Акции упали, банки один за другим обанкротились, рабочим задерживали зарплату. Иностранцы, обыкновенно осаждавшие этот город наслаждений, исчезли и не появлялись во весь период политических неурядиц, отчего многие гостиницы пустовали. Катрин с Луизой, имевшие кое-какие сбережения и вещи, которые можно было обменять на продукты, каким-то образом умудрялись существовать, но, лишенные, как и десятки тысяч других, работы, они довольно скоро задолжали за аренду. Мадам Камилла действительно в скором времени открыла свое заведение, но набрала мало людей, Катрин не взяли.
В мае последовал второй переворот. Вторая Французская Республика значительно расширила право голоса, но не сумела дать отчаявшимся людям обещанную работу. Народ голодал. В июне сто тысяч голодных разгневанных людей устроили яростный мятеж, и в Париже снова начались стрельба, пожары, появились баррикады. Вдоль сен-жерменской линии выстроились войска, в течение трех ужасных дней шли беспощадные бои. Были убиты и попавшие в перекрестный огонь женщины. Убитых насчитывалась не одна тысяча, в том числе архиепископ, пытавшийся призвать к перемирию, и выступавший на переговорах генерал армии. Канавы были затоплены кровью. Катрин с Луизой оказывали помощь раненым, которым удавалось выбраться из чудовищной мясорубки падавших друг на друга тел. Они беспрерывно молились вместе с умирающими и по возможности находили священника из тех, кто безустанно выполнял свой долг среди этой сумятицы и хаоса.
Подавление восстания принесло парижанам еще больше бедствий. Многие предприятия обанкротились, магазины закрылись из-за отсутствия покупателей, элегантные экипажи редко появлялись на улицах города. Знатные дамы обходились теми платьями, какие у них были. Но все же кое у кого еще оставались деньги, поэтому «Мезон Гажелен», как и многие другие старые крепкие компании, пережил бурю. Однако спад в торговле продолжался. Уорт с Мари не надеялись на улучшение своего финансового положения, но были рады тому, что зарабатывали хоть немного денег, а ведь другим приходилось просить на улицах милостыню.
У Катрин с Луизой не было никакой работы. Если раньше им удавалось заработать хоть сколько-то, выпрашивая заказы на порогах состоятельных семей, то сейчас и такой работы нельзя было найти. Под покровом темноты, наняв ручную тележку, они перевезли свои пожитки, чтобы их не конфисковали за просроченную ренту, в комнатушку в лачуге на площади Мобер в Латинском квартале, близ хлебного рынка. Убогость этого нового жилища напоминала Луизе ту нищету, в которой скончалась ее мать. Но теперь девушка была старше и уже ничего не боялась. Подобно голодному жестокому одинокому волку в борьбе за выживание, Луиза вновь прибегла к своим старым приемам добывания любой пищи, какую только могла найти, и стала ходить в известные ей с детства места и таскать с прилавков и катившихся тележек все, что можно съесть. Но теперь это было гораздо более опасное занятие, дважды она едва избежала ареста. Катрин мучительно переживала всякий раз, когда она исчезала из дома.
Везде, куда бы Луиза ни пошла, на всех зданиях и памятниках виднелся наспех написанный лозунг «Свобода, равенство, братство!». Царившие кругом голод и отчаяние только усиливали враждебность, эти сентиментальные слова звучали как издевательство. Когда муки голода не позволяли думать ни о чем другом, Луиза с удвоенным вниманием читала другие лозунги, вывешенные в связи с грядущими выборами, и плакаты, призывающие голосовать за Луи Наполеона, который был зарегистрирован в списках как второй французский Бонапарт, специально для тех, кто собирался голосовать впервые, а таких насчитывалась не одна тысяча.
Иногда за целый день Луизе не удавалось совсем ничего выпросить или стащить, и еды не было ни крошки. Тогда она, вместе с другими голодными, шла на хлебный рынок, где вооруженная жандармерия охраняла товар булочников, но здесь кому-нибудь половчее удавалось все же что-нибудь украсть. Задача оказалась довольно рискованной. Катрин никогда не узнала, как доставалась Луизе добыча. Ей было тяжело возвращаться, как это случалось не однажды, с пустыми руками, она радовалась, когда Катрин удавалось выжать немного денег из благотворительного фонда. Тогда несколько дней у них была еда. Позже, много позже, Луиза узнала, что это за «фонд». Впервые в жизни Катрин стала разделять постель с мужчинами, которых не любила. Это навсегда изувечило ее сентиментальную натуру и самоуважение, позднее она не проявляла к мужчинам былой щедрости и душевной теплоты. Со временем Луиза связала эту перемену в характере Катрин с ужасным временем их жизни в лачуге на площади Мобер в тот год, когда по результатам декабрьских выборов к власти пришел Луи Наполеон. Он стал президентом Французской Республики.
Луиза с Катрин отправились поглазеть на триумфальный въезд президента в Париж. Луи Наполеон не сомневался в том, что народ хочет на него посмотреть. По пути к Елисейскому дворцу, новой официальной резиденции президента, Луиза нарвала в заброшенном саду особняка бледно-кремовые розы, еще не раскрывшиеся, и бережно обламывала с их стеблей шипы, стоя подле Катрин в первых рядах толпы. Был ясный морозный день, они сытно пообедали тем, что было куплено на деньги щедрого благотворительного фонда. Луиза еще в это верила, к тому же ей удалось взять у жены одного лавочника небольшой заказ. Она была в превосходном настроении, преисполнена надежд.
Бой полковых барабанов возвестил о прибытии принца-президента. Какое чудо – увидеть на парижских улицах столь роскошное зрелище! По улице Фабор Сен-Оноре, которую по приказу принца-президента замостили, чтобы у бунтарей не возникло желания соорудить из вывороченных булыжников баррикады, стройными рядами, насколько хватало глаз, ехал великолепный кавалерийский эскорт. Эффектнее всех смотрелись кирасиры. Они ехали легкой рысцой, бряцая сбруей и снаряжением. Взбудораженная толпа подалась вперед, и тех, кто стоял в первых рядах, едва не толкнули под копыта коней надвигающейся кавалерии. Луиза, испугавшись, что ее может задеть лошадь, попробовала податься назад, и в этот самый момент обтянутая белой перчаткой рука молодого офицера выдернула у нее из рук зимние роты. Охнув от неожиданности, она подняла голову и увидела прямо над собой красивое лицо кирасира.
– Цветы для меня? – насмешливо воскликнул он. – Всегда к вашим услугам, мадемуазель!
Луиза стояла и беспомощно смотрела, как он победоносно увозит прочь ее букет, а он еще раз обернулся, дерзко поймав ее ускользающий взгляд, и затерялся в бесконечном перестуке подков. Она испустила долгий сдавленный стон и с нетерпением дернула Катрин за рукав.
– Ты видела, что сделали с моими цветами? – возмущенно воскликнула Луиза. Но Катрин не слышала ее, напряженно высматривая Бонапарта, которого она так ждала.
– Вот он! – радостно во все горло завопила Катрин. – Да здравствует президент!
Не в состоянии отделаться от мыслей о кирасире, Луиза смотрела, как приближается к ним в седле вершитель будущего Франции, остро ощущая пустоту в руках и невозможность забросать его царственный путь розами. Принц-президент Луи Наполеон, восседавший на боевом коне гнедой масти, которого он привез с собой из Англии, в безупречно сидящей на нем форме с переливающимися золотыми эполетами, в сорок с лишним лет весьма походил на своего великого дядюшку, мимо статуи которого на Вандомской площади он должен был скоро проехать. Луиза с радостью кричала вместе с остальными, пока он не скрылся из виду, продолжая свое триумфальное шествие через город, и от всей души пожелала ему удачи.
Вечером того же дня лейтенант Пьер де Ган, служивший в шестом кирасирском полку, закончив службу и уже без формы вернулся на улицу Фабор Сен-Оноре и дошел до того места, где он вырвал из цепких ладоней розы. На улице мелькали прохожие, но никого из них он не узнавал. Да с чего он взял, что она догадается о произведенном на него впечатлении и в надежде на повторную встречу вернется сюда? И он нетерпеливо нахмурился, вспомнив, что потащился сюда, повинуясь нелепой причуде.
Время шло, и влияние принца-президента на экономику постепенно давало о себе знать. Снова открылись гостиницы. Торговцы отворили ставни на окнах своих лавок, свежеокрашенные фасады радовали глаз. В Париже снова можно было увидеть иностранцев, приезжающих сюда как по делам, так и для развлечений. Торговля мало-помалу оживала, и мадам Камилла снова набрала полный штат портних, в том числе и молодую стажерку по имени Луиза Вернье, которую контролерша успела порекомендовать до начала всех волнений.
Катрин, с радостью вернувшаяся к любимому делу, что-то напевала себе под нос, сидя рядом со своими товарками. А за столом в соседней комнате Луиза выполняла какую-то менее сложную работу. Иногда она невольно вспоминала дерзкого кирасира, который присвоил себе предназначенные для принца цветы, и не сомневалась, что, если они еще когда-нибудь встретятся, она его сразу же узнает.
На ее губах играла таинственная улыбка, не имевшая отношения к кирасиру. Она верила, что в недалеком будущем ее посадят за один стол с Катрин, в самый дальний угол. А когда-нибудь она будет сидеть во главе этого стола. Если докажет, что ей нет равных среди портних, то у нее все получится.
6
Как Луиза и предвидела, она сравнительно недолго занималась несложной работой у мадам Камиллы. К семнадцати годам Луиза уже сидела за столом Катрин в комнате вышивальщиц, где довела до подлинного совершенства свои и без того безупречные стежки. Цветы, листья и различные растительные узоры, выполненные разноцветными шелковыми нитками, выходили из-под ее иглы как живые, украшая гирляндами и фестонами бальные наряды и повседневные платья, свадебные накидки, шлейфы, а также всевозможные воротнички и пелерины. Ни мадам Камилла, ни другие портнихи не пытались как-то разнообразить моду, ограниченную длинным корсажем и чрезмерно пышной юбкой, зато соперничали друг с другом по части роскошной отделки.
Луиза и Катрин уже давно выехали из лачуги на площади Мобер и заняли комнаты, сходные с их прежним жилищем, а их довольно скромные доходы немного возросли благодаря заработку Луизы. Правда, в сезонные затишья они по-прежнему не позволяли себе никаких излишеств, но теперь Луиза могла купить себе туфли. Ее маленькие изящные ступни не пострадали от всех тех орудий пыток, которые ей длительное время приходилось таскать, возможно потому, что дома при всяком удобном случае она ходила босиком.
С первого же дня своей службы у мадам Камиллы Луиза жадно впитывала в себя все, что могло ей пригодиться в профессиональной карьере. У портних сложилась традиция делиться личным опытом, и, хотя большинством профессиональных тайн Катрин с ней давно уже поделилась – как, например, простейшим способом оттереть собственной слюной кровь, брызнувшую на ткань из уколотого пальца, – Луиза также многому научилась и у своих новых подруг. Но больше всего ей нравилось учиться у старшей помощницы. Луиза при каждом удобном случае расширяла свои познания в искусстве шитья, обучаясь чертить выкройки и кроить ткань у закройщика. Второй раз в жизнь девушки вошел англичанин. Его звали Уилл Расселл.
Мужчины-закройщики были не такой уж и редкостью, но мадам Камилла, в числе прочих, предпочитала закройщиков-женщин, считая, что они точнее воссоздают очертания женской фигуры, придавая дамским нарядам по возможности элегантные линии, выражающие женскую беззащитность. Люди, серьезно занимающиеся модой, всегда прислушиваются к политике и актуальным проблемам, и мадам Камилла интуитивно почувствовала нарастающую тенденцию к предельно изящным линиям кроя, которые только и могут смягчить и завуалировать железную несгибаемость француженок, взращенную революцией 1848 года. Мадам Камилла решила, что ей нужен закройщик-англичанин, который стал бы претворять в жизнь ее замыслы, ведь никто не станет отрицать, что лучшие портные живут по ту сторону Ла-Манша. Рассчитывая использовать английское мастерство в новой присадке своих изделий, она, к собственному удивлению, остановилась на Уилле Расселле. Набравшись опыта на ткацкой фабрике, он уже работал в Париже у прославленного придворного портного Эбелинга, чьи владения располагались на улице Ришелье в том же здании, что и «Гажелен». Уилл Расселл, как и многие другие, прибыл в эту Мекку моды, чтобы расширить свои познания перед возвращением на родину.
– Должен заметить вам, – безапелляционно уведомил он мадам Камиллу на своем превосходном французском, – что через два года я намерен вернуться в Англию.
– Не вижу в этом никаких препятствий, – осторожно ответила она. Зная, как непредсказуем маятник моды, она и не собиралась задерживать его дольше, да и мешкала совсем по другой причине. Ее гораздо больше беспокоило то смятение, которое посеет его мужественная внешность среди ее швей. Уилл Расселл в двадцать семь лет был в полном расцвете, но у нее не нашлось причин сомневаться в его профессионализме. Поэтому она поневоле примирилась с тем, что швеям придется быть чуть осмотрительнее, а если какая-то из них начнет выказывать хоть малейшее пренебрежение к работе, то будет немедленно уволена.
– Хорошо, мистер Расселл. Я готова предоставить вам место на оставшееся время вашего пребывания во Франции.
Уилл Расселл в закройном цеху со всем ревностным старанием новой метлы изничтожил беспорядок, устроенный здесь двумя закройщицами, их вновь посадили за швейный стол. Он выбросил всякие ненужные коробки и накопившийся мусор. Сам удлинил и без того длинные столы, а рулоны тканей уложил на специальные стеллажи, что упрощало работу и одновременно защищало ткань от повреждений. С самого начала Расселл ясно дал понять, что закройная мастерская в заведении мадам Камиллы – в его личном распоряжении, и держался крайне независимо. Однако он был достаточно мил и прекрасно осознавал, какую вызывал суматоху в этом замкнутом женском мирке. Особенно учтив он был с мадам Руссо, чем приводил в недоумение девушек-портних, считавших ее высокомерной и дурнушкой. Они не знали, что однажды, когда англичанин только начал здесь работать, он случайно столкнулся с контролершей, она корчилась от боли, и он проводил ее, беспомощную, с побелевшими губами, до кабинета, поняв, что она страдает от болезни, которую от всех скрывает.
Если мадам Камилле требовалось переговорить с Расселлом в мастерской, он держался с ней так, как обычно мужчина держится с женщиной, – дерзко и независимо. Сидевшие за столом швеи, до которых долетали обрывки их разговора, ахали и перешептывались, изумленные тем, в какой форме он отстаивал свою работу, если считал, что совершенно прав, и мадам неизменно ему уступала, позабыв, судя по всему, про свой возраст, волновалась и розовела, как молодая девушка.
– С тканью я обращаюсь так же, как с лошадьми и женщинами, – услышали они однажды крайне возмутительные слова.
Он нравился почти всем женщинам, а некоторые его и побаивались. Довольно многие, в особенности те, кто любил наблюдать, как он работает, пытались его завлечь, но даже самые смелые не добивались ничего, кроме сухой одобрительной ухмылки, да порой задумчивого взгляда, который, едва скользнув по ним, тут же угасал.
В Париж он приехал, желая осуществить свои планы, а не для того, чтобы соблазнять и обманывать, к чему могла бы привести интрижка с какой-нибудь из гризеток мадам Камиллы. Он восхищался их тонким мастерством, их жизнерадостностью, которую они сохраняли, несмотря на все трудности жизни.
Луиза, услышав валлийские интонации Расселла, поняла, что он, как и Уорт, совсем недавно приехал в Париж. Шутки ради девушка стала пародировать его иностранный акцент, к удовольствию других портних. Но однажды они вдруг замолкли, подавившись собственным смехом, и уставились, оцепенев от смущения, на дверь. Расселл возвышался на пороге и слушал, зловеще скрестив руки; его волнистые соломенные волосы растрепались, что придавало его как будто высеченным из мрамора чертам лица сходство с Микеланджело. Синяя роба прилипла к телу, поза была довольно агрессивна. Луиза отложила шитье и выдержала его разъяренный взгляд, стараясь не расхохотаться.
– Ой! Мсье Расселл! А я и не знала, что вы здесь.
Он вновь нахмурился, заслышав в ее голосе сдавленный смех, и сердито погрозил пальцем:
– Когда вы научитесь говорить по-английски так же, как и говорю по-французски, тогда вы будете вправе надо мной насмехаться!
Луиза моментально отреагировала. Она встала и дерзко взглянула на него.
– Хорошо! – И добавила, вспомнив те немногие английские слова, которые слышала от Уорта: – Вы ведь меня научите. Да?
Секунду или две он смотрел на нее, изумленный ее дерзостью, тем, что она произнесла фразу по-английски.
– Я научу вас, мадемуазель как-вас-там. Уверяю, что вы нигде не найдете лучшего учителя, но, возможно, вам придется пожалеть о своей просьбе. Предупреждаю: небрежного отношения я не потерплю.
И, приглаживая рукой свои густые волосы, Расселл громко расхохотался и повернулся, собираясь уйти к себе в мастерскую; Луиза рухнула на стул, содрогаясь от смеха, другие женщины и девушки за столом присоединились к ней, в комнате стало шумно, как в курятнике. Тут же примчалась мадам Руссо прекратить смех. Вскоре закройщик по своему обыкновению запел какую-то староанглийскую народную песенку, и его чудесный голос гулом прокатился по коридорам. Мадам Руссо пришлось прибегнуть к своему праву начальницы и заставить его замолчать, к большому сожалению девушек. Они не были согласны с мадам Камиллой, полагавшей, будто в полной тишине им лучше работается.
После этого случая Уилл Расселл при встрече с Луизой обязательно произносил что-нибудь по-английски, чтобы она набирала словарный запас и привыкала к звучанию и ритму языка. Луиза купила на рынке франко-английский разговорник и словарь, вычитывала оттуда предложения, а он безжалостно ее поправлял, доводя чуть ли не до слез. Потом она догадалась, что ему доставляет удовольствие задевать ее гордость, и стала притворяться, будто его замечания нисколько ее не трогают. Слух у девушки был хороший, память цепкая, и вскоре она уже могла бегло разговаривать по-английски. Оба даже не догадывались, как многому научил ее Уилл (до конца жизни английская речь Луизы отличалась напевностью, как будто она обучилась в центре валлийских гор).
Уже проработав какое-то время в вышивальном цехе, Луиза поняла, что единственное, чем ей осталось дополнить свои знания и навыки, – это научиться профессионально кроить. Когда-то, очень давно, Катрин научила ее, как изготавливать детали изделия по картинке или чертежу, но даже опытная Катрин не сумела бы создавать такие же эффектные наряды, какие рождались под ножницами Уилла Расселла. Швеи по-разному оценивали его работу. Многим претило, что он кроит платья на манер амазонок, строгость силуэта которых не могли смягчить даже многочисленные украшения, к которым имела чрезмерное пристрастие мадам Камилла. Другие же соглашались с Луизой, что кроит он мастерски, и восхищались тем, как легко он может пригнать платье по фигуре, лишь чуть-чуть подправив деталь. Именно этому и хотела научиться Луиза. Расселл задумчиво кивнул, выслушав просьбу девушки.
– Да. Прекрасно. Будешь приходить по утрам на четверть часа раньше, ну и в обед я смогу выделить тебе немного времени.
Обучаться кройке она взялась с таким же энтузиазмом, с каким учила английский. Мадам Руссо не препятствовала этому, поскольку Луиза не тратила на учебу время, отведенное ей на основную работу, и в целом даже одобряла. На Луизу она смотрела как на свою протеже, но переживала, что вряд ли сможет долго ей покровительствовать. Мадам Руссо знала, что смертельно больна. Боли мучили ее беспрестанно. Как только она почувствует, что больше не в состоянии справляться со своими обязанности, она уедет из Парижа и проведет оставшиеся ей месяцы у своей сестры в Провансе. А пока она должна изо всех сил поддерживать дисциплину.
Луиза уже привыкла, что некоторые девушки подшучивают над ее учебой у Уилла, а кое-кто, кого это сильно задевало, даже злится. Она чувствовала себя с Расселлом непринужденно. Если видела перед собой привлекательного мужчину, ее мысли неизменно обращались к Уорту, в прошлом любимому, или к тому кирасиру, чье лицо она не могла забыть и о повторной встрече с которым мечтала. Образ же Уилла, напротив, был таким же безличным, как валлийские горы, о которых он, помимо прочего, рассказывал ей по-английски. Если же порой его проницательный взгляд и говорил ей о том, что он выделяет ее из числа прочих, она относилась к этому со всем высокомерием молодой красивой девушки, привыкшей к мужскому восхищению. А поскольку для всех он был тайной за семью печатями, Луиза гордилась его отношением к ней. Катрин ругала Луизу, говорила, что скромность (в которой сама Катрин изрядно преуспела) – главное в жизни.
– А почему бы мне и не гордиться? – возражала Луиза, подбирая волосы перед зеркалом в спальне, чтобы проверить, не пойдет ли ей закрученная вокруг головы коса. Ведь ей, а не кому-то, он рассказал, что пытается изобрести швейную машину. Он и во Францию приехал в том числе для того, чтобы лично посмотреть на машину, которую изобрел мсье Тимонье, хотя Уилл считал, что его собственная кеттельная игла – полезное усовершенствование, благодаря которому шов будет глаже и ровнее. Луиза спорила с ним по поводу этих машин, хотя в жизни не видела ни одной. Она поджала губы, рассматривая свое отражение в зеркале, и продолжила, укладывая волосы по-другому: – У мадам Камиллы все только и делают, что пляшут вокруг Уилла, как будто всю жизнь в монастыре чахли. Я никогда не стану так прыгать вокруг мужчины.
– Поэтому ты ему и нравишься, – пробормотала Катрин. От нее не укрывались взгляды, которые Уилл бросал порой на Луизу, да девчонка и сама это замечает, хотя и не хочет в этом признаваться.
