Текст книги "Адвокат Демонов (СИ)"

Автор книги: Ростислав Богатых

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

Я сжимаю кулачки и прикусываю губу своим беззубым ртом. Неприятное чувство все еще сидит где-то глубоко внутри, холодным комком. Но его начинает вытеснять новая яркая эмоция – решимость. Я никакой не «запас» и не второй номер. И оказался я здесь явно не просто так. Я все расследую и узнаю, что за тварь лежит в колыбели, предназначенной для сына империи.

– Барин приехал! А с ним уважаемая комиссия… – слышу я запыхавшийся голос Остапа. Он вбегает в тронный зал и останавливается, пытаясь отдышаться.

– Готовьте моих сыновей к показу, а также пухляка – приказывает грозно император. – Да прибудет с ними сила, ведь в конце останется лишь один из них.

Глава 21

Сегодня во дворце пахнет иначе. Не сладкими духами Дуняши, не воском и не супом. Пахнет страхом. Он острый, кислый плывет по коридорам, как дым после пожара. Даже няньки шепчутся, а не болтают, как обычно, и их руки, когда они меня одевают, дрожат.

Меня принесли в Малый тронный зал и поставили за огромную, тяжелую портьеру из бархата, что пахнет пылью и старыми тайнами.

– Сиди тут тихо, Мирославушка, как мышка, – говорит старая Агафья, моя нелюбимая няня. Ее голос похож на треснувший колокольчик, а сама она – на официантку богом забытого бара во время Октоберфеста.

– Не шевелись и не кричи.

Я не понимаю, зачем я здесь, но ее страх заразителен. Я прижимаюсь спиной к холодной стене и замираю. Сквозь щель между тканями я вижу кусочек зала: золоченые ножки трона и край сапога моего новоиспеченного «отца»-императора. Он не двигается. Он – каменный.

Потом двери с грохотом распахиваются, и в зал входит человек. Он не похож на придворных. На нем нет шелков и парчи, только простой, но дорогой кафтан темного цвета, в котором он кажется еще больше. От него пахнет… лесом. Холодным ветром, сосновой хвоей и чем-то железным. Это запах далеких земель, тех, что на краю карты. А ещё от него пахнет жареными пельменями, которые он явно недавно употребил – сковородку или две.

Император не встает.

– Князь Рублевский, – голос императора плоский, без единой нотки приветствия. – Твой визит нарушает все договоренности.

Князь. Рублевский. Это имя будто обжигает меня изнутри. Мой «настоящей» батя из этого мира. Его образ стерся из моей малышатской памяти. У меня тогда и глаза-то все видели в черно-белом свете и шиворот-навыворот. Понятное дело, я не запомнил черты его благородного барского лица – черты садиста.

– Договоренности соблюдаются до тех пор, пока их соблюдают обе стороны, ваше величество, – голос у князя глубокий, резкий, как удар топора по дереву. – Ты нарушил ее первой. Где моя жена? И где… мой сын?

Сын. Слово падает в тишину зала, как камень в воду. Мое сердце вдруг начинает стучать где-то в горле. Я инстинктивно прижимаю к груди своего плюшевого медвежонка, которого успел схватить, когда меня уносили из комнаты. Хотел потренировать с ним магию исчезновений. Подумалось, что если я умею исчезать сам, может я смогу делать невидимыми и какие-то предметы.

– Твоя жена – мертва, – отвечает император, а в его голосе нет ни капли сожаления. – Умерла от горячки вскоре после родов. А твой сын… твой сын разделил ее участь.

Ложь. Она висит в воздухе густая и липкая, как паутина. Я знаю, что это ложь. Потому что матушка жива. Я чувствую это и знаю, что во время родов она уж точно не умирала. Но я не помню ее веселой. Ее глаза были всегда на мокром месте, а пальцы вечно перебирают край платья, будто опасались чего-то плохого. Известно чего – явления её мужа народу. И вот оно произошло!

Князь Рублевский издает короткий, сухой звук, похожий на лай.

– Не занимайтесь со мной этой игрой. Я не какой-нибудь царедворец, которого можно запустить пыль в глаза. Я знаю, что она жива. И я знаю, что мальчик жив. Ты украл его у меня. Ты думал, я позволю тебе вырастить из моего наследника бездушную куклу для трона?

Он делает шаг вперед. Стражники у дверей напрягаются, но император останавливает их жестом.

– Осторожнее в словах, князь. Ты в моем доме.

– В этом доме пахнет ложью и предательством! – рычит Рублевский. Его лицо я не вижу, но я чувствую его гнев. Он жаркий, как пламя. – Ты хотел магию в своей крови? Хотел укрепить свою династию? Пожалуйста. Но зачем объявлять моего законного сына своим? Ты думал, я не найду его?

– Разве ты не считал своего сына бездарем? Разве не ты грозился сбросить его со скалы⁈ Ещё шаг вперёд – и я обвиню тебя в их убийстве. И на следующий день казню – без суда и следствия. Никто не посмеет усомниться в моих словах, в словах температура. Никто даже не потребует продемонстрировать их трупы или какие-либо доказательства.

Тишина. Потом император говорит тише, и его голос становится опасным, как лезвие бритвы.

– Ты получил свои земли, свою автономию. Твоя династия не прервалась, она… слилась с моей. Это честь для тебя.

– Честь? – князь чуть не задыхается от ярости. – Ты лишил меня семьи! Ты превратил моего сына – в самозванца на твоем троне! Да, я считал его бездарем. Так показала послеродовая экспертиза. Но теперь я знаю, что это не так. И я требую вернуть мне его. Немедля!

– Или? – холодно осведомляется император.

И тут голос Рублевского меняется. Гнев уходит, сменяясь ледяной, отточенной уверенностью.

– Или я обнародую кое-что. Письма, которые твоя покойная супруга писала своему брату-архимагу. О том, как ты пришел к власти. О ночи, когда погиб твой отец и два твоих старших брата. Такой удобный пожар, не правда ли? О И такой странный состав керосина, который использовали поджигатели… состав, который поставлялся с моих рудников. И ещё до кучи о том, как ты заточил царевича Алексея в императорскую темницу.

Воздух в зале застывает. Даже пылинки перестают кружить в луче света. Я чувствую, как спина императора за троном выпрямляется еще больше. Он молчит. Слишком долго молчит. Этот молчание страшнее любого крика.

– Ты не посмеешь, – наконец говорит он. Но это уже не уверенность правителя. Это азартная ставка проигрывающего игрока.

– Уже посмел – перейти на «ты», а ваше величие этого даже не заметило, – парирует Рублевский. – Копии находятся у верных людей. Если со мной что-то случится, или если я не вернусь домой к полнолунию, они станут достоянием всех великих домов империи. Твой трон затрещит по швам.

И вот тогда происходит что-то ужасное. Мой отец-император… сдается. Не полностью, нет. Он отступает, чтобы перегруппироваться. И он предлагает сделку.

– Мальчик… Мирослав, – произносит он мое имя, и оно звучит как чуждое, как клеймо. – Он проходит испытания. В нем есть… потенциал.

– Мне плевать на его потенциал! – шипит Рублевский. – Он мой сын!

– Но он воспитан как мой! – внезапно взрывается император. – И он останется здесь. Он – ключ. Ключ к стабильности. Но… я могу предложить тебе удовлетворение.

«Удовлетворение». Слово висит в воздухе, тяжелое и зловещее.

– Какое? – недоверчиво бросает князь.

– Через три дня – финальное испытание. Оба мальчика, Мирослав и мой кровный сын Дмитрий, продемонстрируют свою природу. Если Мирослав окажется тем, кем я считаю… он останется. Он станет наследником. Но если он провалится… если в нем нет той силы, что мне нужна…

Император делает паузу, и я замираю, предчувствуя нечто чудовищное.

– … тогда он – всего лишь самозванец. Помесь, недостойная трона. И в таком случае… я передам его тебе. Ты получишь право забрать его. И поступить с ним… как сочтешь нужным. Лично. Я закрою глаза даже, если ты решишь сбросить его со скалы с его матушкой. А ее, кстати, я обещаю разыскать и привести в твое княжество при любом раскладе.

Мир сужается до щели в портьере. «Право забрать». «Поступить как сочтешь нужным». «Лично».

Слова жужжат в моей голове, как осы. Я не до конца понимаю, но я чувствую. Чувствую леденящий холод, исходящий от этого незнакомца, которого называют моим отцом. И я чувствую безразличие, холодное, как мрамор, исходящее от императора.

Они торгуются за мою жизнь. Как за мешок зерна или породистого щенка.

Еще и матушку мою вздумали тронуть, твари! Я им не позволю этого сделать. Если с ее головы слетит хоть один волосок, они мне за это ответят!

Князь Рублевский медленно выдыхает.

– «Как сочту нужным»? – он переспрашивает, в его голосе слышится что-то ужасное, какое-то мрачное удовлетворение. – Ты отдаешь мне право казни.

– Я отдаю тебе право вершить правосудие над тем, кто был представлен тебе как мертвый, – поправляет его император. – Согласен?

Мой настоящий отец смотрит на того, кто хочет называться моим отцем. Долгий, тяжелый взгляд.

– Согласен, – наконец говорит он. – Но знай, император… если ты снова попытаешься меня обмануть, я сожгу твою империю дотла. Начиная с трона. Сожгу в переносном смысле, обнародовав весь компромат…

Он разворачивается и уходит, не дожидаясь ответа. Его шаги гулко отдаются под сводами. Запах леса и железа постепенно выветривается, оставляя после себя только все кислый привкус в моем ротике – кажется, я срыгнул утренней порцией молочка.

Я сижу за портьерой, не двигаясь. У меня во рту пересохло. Я сжимаю медвежонка так, что вот-вот лопнут швы. Три дня. У меня есть три дня, чтобы пройти испытание. Чтобы доказать, что я не «пустой». Чтобы доказать, что я достоин.

Иначе этот человек с ледяным голосом… этот князь Рублевский… мой отец… заберет меня. И поступит со мной «как сочтет нужным».

Ха! Разбежались! Я не буду ставкой в игре. Я выживу и покажу всем, кто тут главнее князей и императоров вместе взятых. И не дам мою матушку в обиду. Нужно срочно разыскать Мстислава. Этого гудящего призрака.

– Остап, – зовёт император и звенит в колокольчик. И Остап через секунду появляется в тронном зале.

– Ты слышал, что тут только что происходило.

– Нет, – отвечает Остап бледнее. – Простите ваше царско-императорское величие. У меня сегодня шум и нам в животе, я что-то не то съел, похоже, сегодня на завтрак, когда пробовал ваши блюда. Мне пришлось провести время в уборной. Все блюда было велено переделать.

– Что ж, тот, кто планировал тебя отравить, спас тебе жизнь.

– Простите, но я не понимаю, – тихо проблеял Остап.

– Куда тебе… Слушай мой приказ – малыша вернуть в его покои. Коронацию перенести на три дня, минимум. А там возможно и не будет никакой коронации.

– Принял, – отвечает Остап и немного выдыхает воздух, подсдувчшись, словно воздушный шарик. Он идет по мне, практически сверкая от осознания того, что император не наказал его за отсутствие в зале в тот момент, а точнее, в тот день, когда планировалась коронация его наследника. И к тому же, дает ему сейчас совсем плевое поручение.

– Второе. Накрыть мне на стол, как обычно попробовав все блюда.

– Будет сделано, ваше величие.

– И третье. После моего завтрака, всех стражников, что были сейчас в этот зале – собрать. Мы поедем с ними на охоту. Я охотник – они дичь. Выживет только один человек – я – император.

Воздух в тронном зале дворца становится густым, как кисель. Им трудно дышать.

Похоже кто-то из стражников пустил от страха шепотуна. Каждый вдох обжигает горло тревогой. Я читаю мысли стражников и чувствую их страх. Страх зверька, загнанного в угол. Зверушки, на которую наставили ружью. В нашем случае – скунса. Каждый из стражников понимает, что сегодня – последний день их жизни. Император не пощадит никого. И все это то, что они стали невольными слушателями угроз князя Рублевского. Компромата, который не должен покинуть стен дворца…

– Но, – неожиданно продолжил император. – Я император какой?

– Милостивый, – осмелился ответить один из стражников, лицо которого осунулось от страха.

– Верно. Поэтому перед охотой, перед вашей героической гибелью, я позволю позавтракать вам всем за моим столом. Отведать каждое из блюд, чтобы убедиться, что ни одно на этот раз не отравлено. И почувствовать вкус жизни перед неминуемой, но героической кончиной.

– Спасибо, ваше царско-императорское величие, – отозвался тот стражник. Он явно ожидал какой-то более милостивый ответ.

Теперь последние надежды стражников развеялись в воздухе вместе с неприятным запахом. Каждый из них знал, как император любит «охоту на живца». И также то, что никому не разу не удавалось выжить во время этой кровавой охоты на «живое мясо».

* * *

Меня заперли в моих покоях. Дверь не просто закрыта – я слышал, как щелкнул тяжелый засов. Окна слишком высоко, а решетки на них такие толстые, что даже Мстислав, будь он здесь, вряд ли просочился. Где он, этот бесполезный призрак, когда он так нужен?

Я прилипаю ухом к щели в дверях. Дворец гудит, как растревоженный улей. Бегут десятки ног, звенят доспехи, чьи-то голоса срываются на визг. Пахнет страхом. Тем самым, кислым и острым, что был сегодня утром в тронном зале. Только теперь этот запах повсюду.

Няньки не приходят. Никто не приносит еды. Я один, запертый, как хомячок в клетке. Я пытаюсь сделать невидимым медвежонка, но у меня не получается. Мысли путаются, в висках стучит: «сбросить со скалы», «право казни», «охота».

Через некоторое время доносится новый звук – глухой, мерный гул толпы. Сначала тихий, потом все громче. Он идет со стороны Императорского парка. Тысячи, десятки тысяч голосов сливаются в одно мощное: «А-а-а-а!» Это не крик ужаса. Это рев ожидания. Предвкушения.

Они все там. Весь дворец, вся столица. Они собрались смотреть «охоту». Никто не знает, за что, и никому не интересно. Им нужны только хлеб и кровавое зрелище. А император, мой благородный «отец», дает им и то, и другое.

Внезапно в коридоре раздаются шаги. Не одна пара, а много. Тяжелые, железом подбитые сапоги. И плач. Мужской, сдержанный, полный отчаяния.

– Ваше величество, простите! Мы же ничего не слышали! Мы клянемся! – это голос одного из стражников, того, что помоложе, с веснушками. Его зовут Иван. Я запомнил его имя, потому что он всегда незаметно подкладывал мне лишнюю конфету из своих пайков.

Ответа нет. Только тихий, ледяной смех. Смех императора.

– А знаете, я передумал… Передумал кормить вас, своих верных псов, перед тем, как вывести на убой? – его голос плывет по коридору, чистый и спокойный. – Нет. Завтрак – это для людей. А вы… вы сегодня – дичь. Бегите. У вас есть фору в полчаса. У вас есть шанс сбежать… Я милостиво даю вам его. Потом я выпущу гончих. И приду за вами сам.

Плач стихает, сменяется хлюпающими всхлипами. Шаги удаляются. Я отползаю от двери, сердце колотится где-то в горле. Он не шутил. Он действительно собрался на них охотиться. Как на зайцев.

Тишина. Та самая, звенящая тишина перед бурей. Гул толпы за стенами нарастает. Они видят что-то. Видят первую «дичь».

Потом раздается первый крик. Не рев толпы, а отдельный, пронзительный, короткий визг. Он обрывается так же внезапно, как и начался.

Толпа взрывается ликующим ревом.

Я отползаю в самый дальний угол комнаты, зажимаю уши ладонями, но я не могу заглушить звуки. Они проникают сквозь стены, сквозь пальцы, прямо в мозг. Я всю прошлую жизнь относился спокойно к гибели людей на войнах, которые вел. Но то, были войны, бои на определение, кто сильнее. А здесь просто убой, бесчеловечный убой людей, как скота. И я не могу это слышать.

Вот еще один крик. Дольше, полный невыносимой боли. Его подхватывает толпа, усиливает, превращает в саундтрек к этому кошмару.

Я зажмуриваюсь, но вижу их лица. Веснушчатого стражника. Другого, седого, который рассказывал мне сказки о драконах. Третьего, что всегда сурово хмурился, но однажды тайком починил мою сломанную лошадку-качалку.

Они умирают там. Сейчас. А тысячи людей – мои будущие подданные – аплодируют их агонии.

Я не могу это вынести. Во мне что-то рвется. Это не страх за себя. Это что-то другое. Темное, горячее, яростное. Ненависть. К нему. К императору. К этой толпе. Ко всему этому миру, где так легко решают, кто будет жить, а кто – умирать в муках для забавы.

Я не хочу здесь быть. Я не хочу быть его сыном. Я не хочу быть принцем этой империи, построенной на крови и страхе.

Я сжимаю кулаки. Во рту пересохло. Я хочу кричать. Хочу, чтобы это прекратилось.

И тут я чувствую… пустоту. Не внутри себя, а вокруг. Воздух в комнате становится тягучим, густым. Свет из окон меркнет, будто на него набросили серую вуаль. Звуки снаружи – рев толпы, последние предсмертные хрипы – доносятся как будто из-за толстого слоя воды.

И я понимаю. Это я. Это мое отчаяние. Моя ненависть. Она делает это. Она гасит свет. Она заглушает звуки.

Я не делаю это специально. Это происходит само. Будто во мне открывается какая-то дверца, о которой я не знал, и из нее вырывается эта… тьма.

В углу комнаты шевельнулась тень. Не Мстислав. Нечто иное. Более плотное, более реальное. Из нее доносится тихий, знакомый шепот. Тот самый, из моих ночных кошмаров.

«Наконец-то… Ты начинаешь понимать. Их не стоит жалеть. Этот мир не стоит спасения. Он достоин только уничтожения. А я… я помогу тебе. Дай мне только войти…»

Я отшатываюсь. Нет! Я не хочу этого! Я не хочу его помощи!

Я изо всех сил пытаюсь захлопнуть эту воображаемую дверцу внутри себя. Вытеснить ненависть. Вспомнить что-то хорошее. Лицо матушки. Тепло ее рук. Добрые глаза старого стражника…

Тень в углу медленно тает. Воздух снова становится прозрачным. Свет возвращается. И вместе с ним – оглушительный, триумфальный рев толпы.

Охота окончена.

Я сижу на полу скованный недоумение. Во мне живет что-то. Что-то, что откликается на зло. Что-то, что жаждет вырваться наружу.

Дверь в мои покои со скрипом открывается. На пороге стоит император. На нем охотничий костюм, на сапогах – темные, почти черные брызги. Он дышит ровно и спокойно, лишь легкий румянец на щеках выдает недавнее напряжение.

Он смотрит на меня. Его взгляд – не отцовский. Это взгляд селекционера. Оценщика.

– Ну что, сынок, – говорит он тихо, и в его голосе слышится странное удовлетворение. – Приготовься. Через два дня ты выйдешь на свою охоту. Посмотрим, кто ты – дичь… или охотник.

Он разворачивается и уходит, оставив дверь открытой. А я остаюсь сидеть на холодном полу. Я смотрел в бездну. И я чувствую, что бездна теперь смотрит в меня. И ждет.

Глава 22

Приходит новый день. Я лениво позевываю, на миг забывая обо всем. Малышковая память – как у рыбки, стирается, стоит ей только открыть рот. А я так сладко зевая, что практически пою: «Агу-га-га, вот он я, это песенка моя». Я не успеваю допеть.

Меня грубо вынимают из колыбели. Не мамины ласковые руки, не заботливые пальцы нянек. Жесткие, обтянутые кожей руки стражника подхватывают меня, не глядя в глаза. Ах ты ж посмотри! Не всех вас что ли вчера перестреляли⁈ Или императорский ичар успел набрать новых, да вот обучить их не успел – как должно обращаться со мной, младенцем Мирославом.

Я повисаю в воздухе, как узел с бельем, и мир переворачивается с ног на голову. Я вижу парящий где-то под потолком резной угол своей колыбели, а потом – суровое, непроницаемое лицо отца-императора. Что-то он зачастил в мои детские покои.

– Готовьте моих сыновей к показу, а также пухляка, – тем временем приказывает грозно император. – Да прибудет с ними сила, ведь в конце останется лишь один из них.

Он уже это говорил⁈ Или мне так только кажется. В любом случае напутствие такое себе, не слишком бодрящее. А я даже не успел сегодня выпить молочка, не говоря уже о кофе. И что же, мне из люльки сразу прыгать в петлю? Я хочу для начала свой утренний кофе! Или на худой конец молочко.

Я открываю рот и начинаю орать. Император морщится. И тут же спешно покидает покои.

– Дайте ему что-нибудь на перекус, – бросает он, поравнявшись с выходом.

Я удовлетворенно замолкаю. Так-то лучше.

Тут же вбегает нянечка. Моя хорошая, Марфуша с бутылочкой наперевес.

– Кушай-кушай, Мирославушка! – с этими словами бутылочка точно попадает в цель – в мой открытый от нетерпения ротик.

Я быстро осушаю бутылку. И вскакиваю на ножки. Все, я готов! Берите меня на ручки и несите, куда там следует!

Но мои неокрепшие ножки дрожат и я плюхаюсь на попу. Благо мягонький подгузник смягчает падение.

И вскоре я оказываюсь в дворцовом коридоре.

Меня не несут. Я иду. Сам. Каждый шаг моих коротких, ещё неуверенных ног – это вызов. Вызов им всем. Я чувствую, как напрягаются мышцы, как дрожит пол под босыми пятками, но я не останавливаюсь. Стражник теперь движется чуть сзади, его тень скользит по стене, будто плеть, готовая хлестнуть. Но его рука не тянется ко мне. Он наблюдает. Как и все.

А Дмитрия несут впереди, в золоченых, уставленных бархатом носилках. Он не плачет. Он смотрит вперед тем своим старым, водянистым взглядом, и воздух вокруг его носилок колышется все той же зловещей дымкой.

Мы продвигаемся по длинным, холодным коридорам, куда мне еще не доводилось попадать. Стражники молчат. Слышался лишь мерный топот их сапог по полированному мрамору и тихое поскрипывание шелков моей распашонки.

Двери распахнулись, и мы попадаем в огромный, круглый зал. Под высоким куполом, расписанным звездами, горят факелы, отбрасывая пляшущие тени на стены.

В центре, на низких ложах, сидят старые люди в темных, строгих одеждах. Их лица похожи на высохшие яблоки, а глаза – на черные бусины, сверлящие меня и Дмитрия. Тайный совет. Те, кто дергает за ниточки, когда император «спит».

Меня подхватывают подмышки и вместе с Дмитрием нас одновременно ставят на пол, на огромный, инкрустированный золотом круг. Я едва держусь на ногах, мир качается. Дмитрия посадили напротив. Его взгляд скользит по старикам с тем же холодным безразличием. Скорее даже с пустотой.

Но сегодня его аура… она не просто колышется. Она клокочет. Тёмная, маслянистая субстанция, будто кипящий дёготь. Он чувствует мою уверенность. И ненавидит её.

Воздух в Круглом зале густой, пропитанный запахом старческой немощи, воска и чего-то острого, металлического – страха и возбуждения. Сморщенные старики сверлят меня с нового, непривычного ракурса – снизу вверх. Я – диковинка. Зверёк, вставший на задние лапки.

Егорку внесли в носилках. Хотя он давно умеет ходить. Но уловив его взгляд, я сразу понимаю в чем дело. Глаза расширены от ужаса, кожа бледнее мороженого. Похоже Егорку подвели ноги от страха и неопределенности. Он что-то шепчет одними губами, а я считываю текст:

– Хочу к маме… К маме хочу….

Мне становится жаль парнишку. Надо же во что его жизнерадостного пухляша превратила эта аристократическая жизнь во дворце. Жуть да и только! Мне кажется, он даже успел схуднуть.

В то время, как я смотрю на Егорку, пока его сажают в наш круг, все остальные разглядывают меня с животным любопытством. Подумаешь, стою на ногах. И что? Хотите, могу ещё чечетку сплясать⁈

Император на троне – единственный, кто не смотрит на меня, как на зверушку. Его взгляд – взгляд оружейника, оценивающего новый, незнакомый тип стали. Холодный, весомый, лишённый отцовства.

– Начнём, – его голос рубит гулкую тишину, не оставляя места для церемоний. – Вы видите перед собой трёх сыновей моих. Кровь мою. Но трон может унаследовать лишь один. Тот, в ком горит искра. Искра, что укрепит державу. Сегодня мы узнаем, кто он.

Император, говоря это, поднимается с трона на возвышении. Его тон, громовый и властный, прокатывается под сводами.

Никто отчего-то не спрашивает, хотим ли мы этого. Мы тут всего лишь щеночки, которых выставили на ринг.

Все взгляды устремляются к Дмитрию. Никто об этом не смел говорить, но все это знают. Он – законный наследник, он настоящая кровь, он должен быть первым.

Один из старейшин, с бородой до пояса, поднимает дрожащую руку. В воздухе запахло озоном, затрещало.

Над головой Дмитрия возникает светящийся шар, переливающийся всеми цветами радуги. Я понимаю, что происходит. Они пытаются так вызвать его дар, прощупать его силу.

Дмитрий смотрит на шар, не мигая. Его аура, та самая дымка, сжимается, становится гуще, почти черной. Но ничего не происходит.

Шар повисел, потрескивая, и растаял.

На лицах старейшин появляется разочарование. Император сжимает рукоять своего кинжала, его пальцы белеют.

– Он мал, – произносит кто-то. – Сила дремлет.

– Или ее нет, – холодно парирует другой.

Тогда взгляд императора падает на Егорку, который сидит, съёжившись, и тихо хнычет.

– Ну а этого, – говорит император с лёгкой насмешкой, – раз уж он здесь, тоже проверьте. Чтобы потом не было претензий, что мы кого-то обделили.

Старейшина с бородой вздыхает, явно считая это пустой тратой времени. Он устало поднимает руку, и над Егоркой возникает маленький, тусклый шарик света – жалкая пародия на те, что были над Дмитрием.

Егорка зажмуривается от страха, сжимается в комочек. Он явно ждёт боли, чего-то ужасного. Но ничего не происходит. Шарик просто висит. На лицах старейшин – скука и раздражение.

И тут Егорка, видимо, не выдержав напряжения, дёргается – просто неудачно пытается отодвинуться. Его пухлая ножка шлёпает по мраморному полу.

И происходит нечто.

Не грохот, не взрыв. Глухой, тяжёлый удар, будто по залу ударили гигантским молотом.

Пол под ногой Егорки не трескается – он проваливается. Образуется не щель, а яма размером с таз, края мрамора зазубрены, будто их изорвало изнутри. Оттуда пахнет влажной глиной и холодом глубоких недр.

Шарик над Егоркой гаснет. В зале воцаряется абсолютная тишина, нарушаемая лишь его всхлипываниями. Он сам в шоке, смотрит на свою ногу, потом на дыру в полу, и ревёт ещё громче – теперь от испуга.

Старейшины замирают. Их брови ползут вверх. Человек-ястреб перестаёт щёлкать чётками и устремляет взгляд на Егорку, в полном оцепенении.

Император медленно поворачивает голову. Его взгляд скользит с ревущего Егорки на повреждённый пол, потом на меня. В его глазах – расчётливость, пересматривающая все уравнения.

И только теперь, когда все окончательно опешили от демонстрации силы Егоркой, взгляды медленно, нехотя ползут ко мне. На принца Мирослава. Я чувствую, как подкашиваются ноги. Я пуст. Я чувствую это. Всё молоко, выпитое утром, кажется, образовало в моей груди непробиваемую пустоту.

Тот же старейшина, всё ещё под впечатлением от Егорки, поднимает руку. Надо мной возникает ещё один шар. Он меньше, его свет слабее, будто старик выдохся после неожиданной вспышки силы «пухляка».

Но давление на мой разум просто невыносимо, нестерпимо – как адское пламя. Они ищут то, чего нет. Куда все подевалось⁈ Это всё то чёртово молоко, блокирующее магию⁈ Тооочно, я совсем забыл предостережения Мстислава – не пить молочко! Мать Дмитрия опять добавила в него свой яд.

А у меня было слишком мало времени, чтобы восстановиться и показать им всем Кузькину мать.

Я чувствую их нетерпение, их растущее презрение, которое теперь усилилось на фоне неожиданного успеха Егорки.

Один из советников, с лицом бешеной лисицы, тот, что сидит ближе всех к императору, шепчет так громко, чтобы все услышали:

– Бесплодное дитя. После такого – и вовсе незачем тратить время. Очистите кровь.

Сердце моё замирает. «Очистите кровь». Я не до конца понимаю, что это значит, но тон был таким, что по спине побежали ледяные мурашки.

Стражник у двери поправляет хватку на рукояти меча. Его взгляд пуст и покорен. Он готов выполнить любой приказ.

Император смотрит на меня. Его взгляд тяжёл. В нём – не злорадство, а холодная констатация факта.

Два наследника показали нечто. Третий – нет. Математика проста.

– Проверка пройдена троими, – тихо произносит он, и это слово висит в воздухе, тяжёлое, как свинец. – Магия взвешена, получен разный вес.

Он смотрит на Дмитрия. – Поглощение.

Затем на Егорку, которого нянька уже утешает, суя ему леденец. – Стихия. Грубая, неотёсанная… но своя.

И на меня. – И… тишина.

Он откидывается на троне, в его глазах я читаю – не разочарование, а решение. Игра только что усложнилась. И один из игроков, кажется, выбывает.

Глава 23

Огромные факелы, вделанные в стены из черного базальта, выбрасывают вверх длинные, пляшущие языки пламени. Их отблески скользят по доспехам стражников, превращая каждого в статую из бронзы и стали. Один из стражников начинает идти ко мне «очищать кровь»

Огромный, раскаленный добела шар, подвешенный под самым куполом, давит на меня невыносимой тяжестью, выжимая из костей все силы. Это «Испытание Пробуждения». Оно должно выявить магический дар наследника.

Но у меня ничего нет. Только пустота. Отчаяние.

И вдруг… откуда-то из самых глубин моего существа, из того уголка сознания, куда не добралась память об этой жизни, возникает невероятно сильное чувство. Это не страх, не паника, нет. Это правильный гнев!

Я не хочу умирать! Снова.

Мысль проносится вихрем, ясная и четкая. Я хочу жить! Пусть даже в этом крошечном, беспомощном теле, которое только начало набирать силенки. Хочу видеть и ловить солнечных зайчиков на стене своей опочивальни, слышать счастливый, беззаботный смех нянек, залихватские истории Мстислава о мести и сладкое, сонное мяуканье кошака, Берендея, греющегося в моей люльке.

Мой взгляд, затуманенный ю злостью, падает на единственное, что было мне близко, что было по-настоящему моим. На маленького, потертого плюшевого медвежонка с одним стеклянным глазом, которого мне тайком от стражников сунула в колыбельку моя добрая нянька. Эх, няньки здесь, конечно, что надо! Их император выбирать умеет, в отличие от наследников трона…

Но вернемся к игрушке… Громкий, мерный стук тяжелых сапог по мрамору вырывает меня из мыслей. Ко мне идет стражник. Его тень накрывает меня целиком, холодная и безжалостная. Он здесь, чтобы увести «несостоявшегося» принца в последний путь. А мишка лежит в двух шагах от меня, на холодном, отполированном до зеркального блеска мраморе, такой маленький и беззащитный.

Два шага – как это ничтожно мало для взрослого мужчины. И как непреодолимо много для меня, малыша, чьи ноги еще не окрепли.

Но я уже не думаю о расстоянии. Я просто хочу, чтобы он был со мной. Чтобы в этой комнате, полной чужих, оценивающих, злых глаз, было что-то мое, теплое, родное. Я уставился на медвежонка, вложив в этот взгляд всю свою жажду жизни, весь свой гнев, всю накопившуюся за две жизни жажду получать от жизни все. Я мысленно кричу ему, вцепляюсь в него невидимыми когтями: «Двигайся! Иди ко мне!»

И он дрогнул под моим взглядом.

Сначала мне кажется, что это просто игра света, мерцание факелов. Но нет. Медвежонок лежит в глубокой тени, куда отблески не достают. И он… шевелит своей тряпичной лапкой. Потом отрывается от пола. На сантиметр. На два. Он парит! Мать моя добрая женщина! Неуклюже, колеблясь, как пушинка на ветру, но он висит в воздухе, медленно поворачиваясь ко мне своей глупой тряпичной мордой.

В зале воцаряется гробовая тишина. Такой тишины я еще не слышал. Кажется, это видение разделяю не я один. Даже факелы будто перестают трещать.