Текст книги "Виктория"
Автор книги: Ромен Звягельский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)
Они с Шурой дружили молча, почти не разговаривали: обо всем уже было переговорено.
Вчера вечером им было велено быть наутро готовыми к отправке домой.
– Ну наконец-то.
Ликования их не было предела. Все они, человек пятьдесят, что уместились в этом помещении, в том числе и ростовчанки, так расшумелись, что в класс ворвалась надзирательница и гаркнула что-то по-немецки.
Шура в пылу восторга пошла на ту, уткнув кулаки в бока.
– Ты ж наша, ты ж русская, шо ж ты по-немецки гамкаешь?
Надзирательница, которая велела называть себя Эмма, беловолосая, короткостриженая, с ярко красными губами, сначала оторопела.
– Ты ж лучше смотри обратно учись по-русски, – продоложала Шура, которую уже одергивали сзади за платье, – А не то придут наши братья и батьки, незнамо шо с тобой сделають, так шоб ты хоть каялась по-русски.
Эмма ударила Шуру наотмашь, та откинулась назад, удержалась за парту.
– Сволочь продажная.
– Не трожьте ее, – попросили из передних рядов.
Вика не верила своим глазам, и что это нашло на ее тихую неуклюжую Шуру, что это нашло на нее? Она попыталась протиснуться к ней, обхватила за плечи, хотела увести подальше, к окну, но Эмма снова гаркнула:
– Ком цу мир! Одна! Цурюк!
Она отобрала девочку у подруги и вытолкала из класса.
Все оторопело смотрели на закрывавшуюся дверь, пока кто-то не выдохнул:
– Что это с ней? Не выдержала...
Заговорили о том, кто где живет, выяснилось, что половина девочек ростовчанки.
– Чтобы уж сегодня вас не отпустить... – задумчиво произнесла Вика, присевшим рядом на пол Лене и Вале. Они давно сбились в кружок, с самого приезда в эту школу. Ростовчанки уже жили в классе, иногда у школы, за оградой их поджидали родные: Валю Каталенко старшая сестра, Лену Красавину тетя.
У Вали никого не было на этом свете, кроме сестры, а у Лены все, кроме тети, имевшей еще двоих своих малышей, ушли на фронт. Валя была чем-то похожа на Шуру, тоже крупная, но ее крепкое тело не казалось таким рыхлым, наоборот, чувствовалась в нем физическая сила и энергия. Она и двигалась так живо, словно у нее в крови жил степной ветер. Лена была девочкой нежной, с длинными русыми косами, выгоревшими за лето, она была олицетворением женственности и наивности, однако в житейских вопросах оказывалась мудрее всех их вместе взятых.
На окопах их разбрасывало на сотни метров друг от друга, но после работы собирали их всегда в один и тот же отряд.
Девочки осунулись быстро, кормили их одной картошкой и капустой. Иногда родные ростовчанок успевали сунуть им кой какую провизию, но это с разрешения Эммы. Той приходилось приносить курево и самогонки. Эмма была главной в красном кирпичном доме, стоявшем в тени серой тополиной листвы, цепко держащейся на декабрьских ветрах. В этом доме еще сохранились парты и карты полушарий на стенах, на доске Вика поначалу рисовала своих новых подруг, пока не закончился мел, который они отыскали в столе учителя.
Необычно было приспосабливать под жилье класс, в котором кто-то писал контрольные, трясся из-за невыученного урока истории, метал самолетики и получал за это от географа.
Когда увели Шуру, Викторию охватило беспокойство. Для начала она собрала Шурины вещи, разложенные в их "квартире" – отгороженном партой углу класса, возле батареи и окна. Она сложила все в ее походную сумку, похожую скорее на конверт для картин и мольберта.
Скатала она Шурину телогрейку, на которой та спала, собрала ее бельишко, сушившееся на батарее, из-под батареи она достала корку хлеба, тоже сунула в сумку.
Над головой возникло круглое личико Вали, а за ней с парты свесилась Лена.
– Ты знаешь, Вик, – проговорила Валя, – послушай, что Ленка говорит. Она думает, Шурку больше не вернут.
Вика встала на колени, посмотрела сначала на одну, потом на другую. Она вдруг разозлилась на них, ей показалось, что они лезут не в свое дело, что мелят языком пустое, что не надо им каркать и ввергать в тоску, она, Вика, и без них знает, вернут или не вернут Шуру.
– Я вот что вам скажу, – неудержимо сухо сказала она, – вы-то сами... О себе позаботьтесь.
Она встала на ноги и громко произнесла:
– Ну, подумайте, с какой радости нас по домам распустят. Где вы видели честных фашистов, все ждете, чтобы они слово свое исполнили?
– Правда, девки, – вдруг обернулась Валя, – мы же здесь живем, куда это они нас "по домам" везти собираются?
Они бросились к двери и стали дубасить в нее. Но запоры в этой школе были крепкими. И главным была Эмма, представшая перед ними через пять минут. Она держала в руке пистолет, за спиной у нее стояли пятеро полицаев, сверкая сальными глазами.
– Ну!! – вскрикнула она, распахнув дверь, – Кто следующий?
Вика что-то недоброе почуяла, тихо напряженно спросила:
– Где Шура?
– Так ее Шурочкой кличут, – улыбнулся молодой распотрошенный мужик, подняв бровь на Вику, – А все признаваться мне не хотела.
Вика краем глаза увидела, как Лена зажала себе рот двумя ладонями и согнулась, точно ее тошнило.
– Так то, – крякнула Эмма, – И чтобы, суки, до завтрева молчком сидели! Отправят по этапу, хоть отдохну от вас, тварей.
С этими словами она захлопнула дверь.
Вагон покачивался на рельсах мирно, словно чокался со стыками рельс, словно не торопился никуда, а совершал прогулку.
– Скоро станция, – заметила Вика, – останавливаемся.
И правда, поезд вскоре остановился и через минуту дверь широко распахнулась. Вика все еще стояла у окошка, выходишего на рельсы, за которыми виднелся лес, заснеженные насыпи и домик стрелочника.
Она спрыгнула с ящика и выглянула в проем. Как раз в это время с другой стороны на платформу вагона впихнули нескольких девушек. Их на каждой остановке добавляли и добавляли, девчонки ворчали, но Вика повторяла, что так теплее.
Она поглядела вниз под ноги, девушки ползком пробирались в середину.
– Нюра!
Да это была Нюра, Нюра из Темиргоевской, соседка, подруженька, как же она сразу не узнала!
Нюра повзрослела, глядела так, словно комплиментов ожидала, видимо, знала о своей привлекательности. Вика была очарована ее крупными карими глазами, большим ртом, черными послушными волнами волос.
– Нюрочка! Этого же быть не может!
– Вика, подружка! – Нюра поднялась и обняла Вику, – Как же это?
Поезд тронулся, и девушки протиснулись к окошку, чтобы лучше разглядеть друг друга, за ними пробрались Лена и Валя.
– Откуда ты? Какая гарная стала!
Нюра не ответила встречными похвалами, перекинула косу на грудь.
– А у нас состав повредился в двух местах. Подорвался на минах. Да жаль, партизанам не удалось отбить. Всех нас измучили пока до этого переезда довели, тут сутки вас дожидались!
– Давно ты из станицы? Как там наши, как вы живете, как Иван Петрович, как ребята, ну ты рассказывай, рассказывай все по порядку.
Нюра жеманно поджала губы, завела глаза.
– Ну, во-первых, того...Фашисты у кажной хате понатыкались. Пришли, собрали всех, вот значит, пособирали всех, согнали, того, в правление. Мамка моя ходила. Мужиков, того, маловато осталось, все подчепылись и на фронт въихалы. Немцы, раз, и говорят, мол, колхоз распускаемо на вси четыре стороны, но далеко не вбегаты. Вот вам, так сказаты, норма, по скольку яиц, по скольку молоку сдаваты в комендатуру. Половину скота колхозного угнали в неизвестном направении – в райцентр. Говорят, чи увезли в Германию, чи съилы. Теперь так: остатнэ скотину раздали по дворам. На всех не хватило, так тем кур отдали, того самого, телеги там всякие... А шо? Кой-кому и понравилось. Твоя бабка была б, ей бы понравилось!
– Ни тебе об этом рассуждать, – отрезала Вика и увидела, как Нюра испугалась, – Ладно, не будем об этом.
Вика слушала и огорчалась, ей очень хотелось спросить Нюру, когда она последний раз читала хоть какую книгу, но не стала обижать дорогую подружку детства.
– А наши? Кто остался? Тимоша, Жихарев, Плахов...
– Наши осталися. Ага. Жихарев возглавляет партизанский отряд. Я его один раз на огородах у Тимофея Толстого видела. Тимофей и есть теперча главный – старостой назначили его, вот. А я так думаю, что нехай будет свой. Он, правда, стал злыдней, с кнутом ходит. Свора из десяти собак за ним тыркается по дворам.
– Откуда у него столько собак? – удивилась Вика.
– Та не, це я так. Прихлебатели, разумиишь? Так, про кого йще. Плахов? Ой, – вскрикнула Нюра, – так ты же ж ничего не знаешь! Он жеж як вы въихалы, он жеж обженился с горю. На физкультурше, помнишь? Дите уже спрацали, на фронт ушел. Они перед войной с Жихаревым друзьями закадычными стали.
Вике стало грустно, но не оттого, что ее Иван Петрович женился на той рыжей учительнице, а оттого, что из Нюриного рассказа выходило, что и правда, лишние были Сорины в станице. Мешались там. А вот уехали и даже Плахов помирился с Жихаревым, который выжил Сориных из Темиргоевской. А чувствовать себя и свою семью изгоями, ненавистым камнем преткновения: это вновь всплыло в ней и показалось невыносимым.
– Ну, а Юрка? Другие ребята? – осторожно спросила она, – Все целы?
– Не все, – ответила Нюра и опустила длинные ресницы. – Мы ж, того, пожениться решили.
Лена и Валя восхищенно вобрали в себя воздух:
– Ты – жениться?
– У нас многие рано выходят, мамка моя в четырнадцать замуж вышла.
– На ком, – не понимала Вика, – За кого ты замуж-то собралась?
– Да уже, видать, не выйду.
Нюра стала шлепать губами, сильно задрожала и заплакала:
– Сначала они Юру пытали. В райцентр увезли и пытали. Они хотели партизан найти и знали, что Юра знал... А Юра правда знал. Он случайно в станице задержался. Из-за меня. А они его и захватили.
– Родной отец? – вдруг спросила Вика, – Тимофей-то?
– Что ты? Что ты? Сказылась! Тимофей тут ни при чем. Война.
Она обмякла, зарделась, стала утираться. Потом оглядываться стала, ища своих землячек, но те были в дальнем углу вагона. Вагон качнуло, и Нюра упала на грудь Вики.
– Ну, хватит, хватит.
– Теперь продадут в рабство... – всхлипнула Нюра.
В вагоне стало тихо. Все прислушивались, это была первая информация. Все, как одна, почувствовали, что Нюра что-то знает.
– В какое рабство? – спросила Лена, – Говори, что слышала?
Нюра обернулась и заговорчески стала рассказывать.
– Когда нас везли в райцентр, полицаи все шутковали: продатут в рабство, продатут в рабство. Мамка моя пол дороги бегла за телегами. Нас ведь много забрали, да в разные составы запихнули.
– Ну! Они что же всю страну вывезти решили?
– Страсть сколько поездов идет, – подтвердила Нюра, – Везде люди, оборванные, больные. Ну, так вот, бачте, мы полицая пытаем, кажи, куда нас. Он каже, что в Берлин. Каже, что вже там есть немец како-то богатый, который наших девок скупает, так, девки?
С другого конца вагона подтвердили, все повернули головы к Нюриным землячкам.
– По пятнадцать фенигов, – добавила одна из них.
– Слухайте дальше. Вот тот немец, бюргер по-ихему, буде нас смотреть и распродавать.
– Как Чичиков – мертвые души, – ахнула Лена Красавина.
– Не, как на восточном базаре наложниц, – грубо пошутила Валя.
– Не, как обыкновенных рабов, – уточнила Нюра, – то есть рабынь. Ще те полицаи сказывали, что отправляют нас навсегда, чтобы породу их тамошних рабов улучшить, мы ж все рукатые, работящи, а ихние хлипкие – ну, разом, немци!
Не было им смешно. Они уселись на пол, как по команде, произнося только два слова: "Берлин" и "навсегда".
ЮНОСТЬ ЯКОБА
Вопли Хайль учиняют расправу над достоинством нашим
Сапоги учиняют расправу над улицей наших прогулок
Дураки учиняют расправу над нашей мечтою
Подлецы учиняют расправу над нашей свободой...
Поль Элюар
Нападение на Бельгию
Весной сорокового года основные силы армий Европы были приведены в полную боевую готовность и только ждали приказа своего командования. Армии были сосредоточены на франко-германской границе, вдоль которой с обеих сторон тянулись мощные укрепительные линии. Со стороны французов это была линия Можено, с немецкой – линия Зигфрида.
Линия Можено была возведена на стыке Франции, Германии, маленького гористого Люксембурга и отрезка границы Бельгии.
Хотя Бельгия причисляла себя к государствам, объявившем о своем нейтралитете, и всячески желала этот нейтралитет сохранить, Франция была уверена в том, что при развертывании наступления со стороны нацистской Германии, Бельгия выступит на стороне Франции, предоставив последней и свои немалые ресурсы вооружения, и себя самою в качестве плацдарма боевых действий.
Поэтому в северной части границы Бельгии оборонительных сооружений, именно в силу того, что Франция считала Бельгию своим союзником, а ее собственные укрепления на границе с Германией – продолжением линии Можено.
Линия Зигфрида, состоявшая из долговременных оборонительных фортификационных сооружений, противотанковых и противопехотных заграждений, пролегала от Ахена до Багеля.
Надо сказать, по техническому оснащению и колличественному составу и техники и войск противостоящие стороны были равны. Но Германские войска имели превосходство в военной выучке. Подготовка германской армии велась на высшем уровне, предметно и целенаправленно.
Еще в тридцать девятом году одновременно с проведением операции по нападению и захвату Нидерландов, Немецкое командование начало подготовку операции, основной задачей которой был захват Франции и Бельгии.
Удар было решено нанести по центру союзных армий и уничтожить северную группировку противника. Этот удар планировалось провести через север линии Можено, южнее района развертывания франко-британских войск, предназначавшихся для выдвижения в Бельгию.
Бельгия – компактное государство с древней, пожалуй, одной из самобытнейших историй в Европе – была зажата со всех сторон плотным кольцом армий, намеревавшихся побороть друг друга. Справа, с восточной границы на бельгийский ринг готовилась выйти Германия, а с нею и Нидерланды, капитулировавшие годом ранее, снизу, с юга теснила Франция, слева – с запада, за Ла-Маншем – англичане.
К маю 1940 года вооруженные силы Германии на западном фронте полностью закончили стратегическое сосредоточение и развертывание на северном крыле линии Зигфрида, на всем протяжении от побережья Северного моря до Ахена. Здесь развернулись три армии группы армий "Б", которыми командовал Буко. При поддержке второго воздушного флота они должны были захватить Голландию, прорвать оборону противника на Бельгийской границе и отбросить его за линию Антверпен.
Группа армий "А" под командованием генерала Рунштедта должна была прорвать южную часть обороны противника, пройти Люксембург и вторгнуться в южные районы Бельгии, форсировать Маас между Денаном и Седаном и стремительно продвигаться к устью Соммы.
Надежды и планы Германии осуществились вточности. Быстротечная кампания, расчитанная на то, что тактика выдвижения танковых войск в труднопрохидимые горные районы Люксембурга и лесные районы южной Бельгии, где нет ни железных дорог, ни шоссе, явится полной неожиданностью для противника, – завершилась полной капитуляцией этих стран.
Учитывались и такие факторы, как внутренние противоречия в Англии, Франции, Бельгии и Голландии. Значительное влияние капитулянских элементов в правящих кругах этих стран. Консерватизм и шаблонность ведения военных действий привели военное командование войск союзников к краху.
Удар вермахта ожидался через Бельгийскую равнину во французскую Фландрию. Союзники, неверно просчитав стратегию противника, разработали операцию "Бель", задачей которой при вступлении Германии в Бельгию было выдвижение в ту же Бельгию двух французских и одной английской армии. Так же они ставили на то, что собственно бельгийская армия сумеет до прихода поддержки удержать противника на рубеже – канал Альберта – Льеж. Они же должны были совершить маневр в Бельгию и выйти в районе Антверпен, создать фронт на реке Маас. Таким образом союзное командование намеревалось создать прочную оборонительную полосу от Швейцарии до Северного моря. При этом, очевидно, на заклание отдавалась добрая половина южной Бельгии и Люксембург, не говоря уже о потерянной союзниками Голландии.
В Бельгии готовились к войне. Маленькой стране легче потерять свое будущее в войне больших держав. Поэтому бельгийское правительство не особенно шло на полное согласие с союзными державами, в обществе были популярны настроения самосохранения нации путем мирных уступок вермахту.
К моменту немецкого наступления союзникам так и не удалось полностью договориться с Бельгией и Голландией, тем не менее армии этих стран учитывались в планах Англии и Франции в качестве сил, противостоящих Германским войскам.
Бельгиская армия состояла из 22 дивизий, основные ее силы сосредотачивались на рубеже Льеж-Антверпен и Льеж-Намюр-Томаас.
10 мая 19940 года немецкая авиация совершила налеты на города, основные аэродромы и другие военно-стратегические объекты Бельгии и Голландии. Сухопутные войска вермахта перешли в наступление. Вермахт вероломно нарушил суверенитет еще не учавствовавших в войне нейтральных государств.
Союзное командование приступило к осуществлению операции "Диль". Наиболее боеспособные соединения шли в Бельгию, ослабляя удар вермахта в том месте, где его и не думал наносить сам вермахт.
Шестая немецкая армия быстро прорвала бельгийские пограничные укрепления, форсировала Маас, а на следующий день завязала бои на канале Альберта. Одновременно, воздушно-десандные подразделения, высадившиеся на планерах и парашютисты полностью парализовали Льежские укрепления и за несколько дней боев прорвались к Антверпену.
Тринадцатого мая произошло несколько танковых стражений по всему фронту, бельгийская армия, поддерживаемая войками союзников, отступила за линию Антверпен.
Теперь на фронте от устья Шельды до Намюра наступали немецкие дивизии. Удачи немцев на южном фронте повергли союзников в бегство. 17 мая немцы заняли столицу Бельгии Брюссель.
В Бельгии была учреждена германская военная администрация. Бельгийский король Леопольд 3 пытался договорится с Гитлером о смягчении режима оккупации.
На юг по дорогам и рекам передвигались тысячи бельгийских беженцев со своим незамысловатым скарбом. В первый же день пути люди начали освобождаться от дорогих им вещей, нередко на обочинах дорог можно было увидеть чемоданы, швейные машинки, буханки хлеба и банки с тушенкой или вареньем. Выбившиеся из сил, беженцы жертвовали необходимым ради спасения жизни.
Регулярные авиационные налеты косили семьи, уносили жизни беженцев. Те, кто пришел к побережью, успел занять шхуны, переплыл на английские корабли, организующие эвакуацию, переплывал в Англию, если по пути не погибал от тех же фашистских авианалетов.
Люди кляли немцев, кляли правительство, кляли войска союзников и ползли, ползли под крыльями самолетов во Францию, в Англию, все дальше и дальше от своих домов, от своих разбомбленных деревушек и городов.
Как это было, как совпало?..
– Меня зовут Гретта, – сказала она и плюхнулась в кресло, – Скользкое сидение.
– Что делаем? – делово спросил мастер и добавил, – Гретта?
– Подровняйте сзади, а здесь покороче.
Ей не понравилось, что он не понял ее благожелательности. Ведь девушка представилась. Знал бы этот тютя, сколько минут она сидела в кафе напротив, а потом стояла за стеклом, наблюдая за ним и не решаясь войти.
Ей все-таки удалось придать себе беспечный вид, на ходу снять шляпку и протянуть ее мастеру:
– Меня зовут Гретта...
Он был чрезвычайно молод, может быть, моложе ее. Она знала всю его семью, так как окна ее квартиры выходили на его балкон. Жаль только это был балкон гостиной, а не его спальни.
– Почему у вас так темно? Разве свет неважен в вашей работе? У нас в шляпной мастерской нельзя без света. Мадам лично следит за этим.
– Пока светло на улице, мой хозяин бережет электроэнергию, – пояснил он, – Моем?
– Без шампуня мои тонкие волосы не уложишь, – открыто улыбнулась она.
– Зачем вы так говорите, у вас не самые ужасные волосы, мойте их желтком.
– Ну, спасибо, утешили. Значит, не самые ужасные? – она нервно рассмеялась, – А желтков, пива, прочей народной мудрости мои волосы не признают. Да. Им подавай химию. Я сама такая же – люблю силу.
Он отогнул ее голову назад, под кран, нанес холодный шампунь и взбил пену. У нее были недлинные волосы, каре, с перманентной завивкой. После соприкосновения с водой они стали жестче.
– У вас добрые руки. После вашей стрижки, наверняка, волосы быстро отрастают.
– О, да. Это очень выгодно для салона.
Он накрыл ее голову полотенцем и помог правильно сесть.
– Почему же?
– Клиенты чаще приходят, у них же отрастают шевелюры.
Он бросил взгляд на ее вырез: глубокая щель меж белых туго сжатых грудей так и примагничивала взгляд.
– Ну, что же, приступим.
– Как вас зовут, – спросила она.
– Якоб. Можно просто Жак. Я недавно здесь.
– А до войны где работали?
– До войны учился в колледже, потом на курсах парикмахеров, потом работал подмастерьем на том берегу Шельды, за собором.
У нее чуть было не вырвалось: "Так вот почему я никак не могла проследить, где вы работаете". На мосту ведущем от ратуши и Домского собора на левый берег был выставлен отсеивающий контрольный пункт. Зачем это делалось никто из жителей города не понимал, все равно по соседним мостам проход был неограничен. Но она сказала:
– Да, далековато от дома.
– Почему вы так решили? Откуда вы знаете, где мой дом?
Она очнулась, смутилась и сказала, что это было бы логично, работать поблизости с домом.
– Принимаю, – улыбнулся он своим большим ртом, похожим на клюв птенца, – Но может быть вы ответите еще: зачем вы так долго стояли перед витриной?
Она дернулась, и мастер чуть было не отрезал ей полуха, но вовремя раздвинул ножницы.
– Сидите, по возможности спокойно. Вот, дайте я поправлю салфетку. Видите ли, вас невозможно было не заметить, здесь действительно темновато этот режим экономии – а вы загораживали и последние остатки дневного света. Кроме того, здесь кругом зеркала...
Салон был маленький, продолговатый, предметы отбрасывали послеполуденные мягкие тени, никелированные приборы поблескивали в полумраке. Здесь было всего четыре рабочих места, но два мастера не так давно уехали из Антверпена к родственникам в деревню, спасаясь от приближавшихся немецких войск; с оставшимся Ролландом – сменщиком Жака – они пересекались только в обеденное время, а иногда и расходились, Жак торопился успеть на обед домой, а Ролланд старался приходить тютелька в тютельку к четырем, когда уже начиналась его смена.
Гретта казалась смешной. В ее разговоре промелькивала жестокая непосредственность, которая свойственна только отчаянным людям.
– Вот как? Почему вы, собственно меня допрашиваете? Хотела и стояла. Невежливо указывать девушке, как ей себя вести.
Жак посматривал на ее отражение в зеркале, а она отводила взгляд от его отражения.
– Между прочим, должен сделать вам комплимент, вы стриглись совсем недавно у очень хорошего мастера. Я бы с удовольствием поучился его технологии.
– Вы опять? – возмутилась она, – Вам нравиться подшучивать над людьми? Ну, допустим, я ищу себе другого мастера, – фыркнула Гретта, из-под кресла показалась ее туфелька, – А тот... тот очень дорог.
– Никогда не отказывайтесь от того, что вам дорого, милая Гретта.
– Его забрали немцы, он был то ли еврей, то ли коммунист. Вот вы такой молодой, а такой старый, – заметила она, начав серьезно, а под конец фразы рассмеявшись.
Он уложил ее локоны щипцами, предварительно вылив на них добрую чашку скрепляющего раствора, немного начесал понизу, так, что ее каре превратилось в маленький макет бального платья, с белесыми завитушками внизу.
– Угодили, – кокетливо сказала она, – Может быть, станете всегда делать мне такую прическу, не забудете, как это у вас получилось?
– Ну, насчет стрижки, мы с вами еще потолкуем, подберем вам что-нибудь потрясающее. А вы недалеко живете?
"Да я живу подле тебя!" – хотела она сказать ему, поднимая лицо для поцелуя, как это делают в кино, но вновь удержалась, сказала:
– Я живу не настолько далеко, чтобы заблудиться. Не провожайте меня...
А про себя она подумала: " Ну, что ж, это только пробный шар. Я еще не показала всей своей прыти. Ты будешь моим!"
Гретта расплатилась и вышла на свет. Странное, двоякое чувство поселилось в ней. С одной стороны, она ликовала от нового облика, от прикосновений этого высокого худого парикмахера, целый час занимавшегося ее прической, гладившего ее виски, поворачивавшего ее кресло и задевающего при этом ее коленки своими, с другой стороны, она видела по-новому и эти розово-голубые цветочки на окнах, и это небо в проеме крыш, и этих людей, куда-то спешащих по Антверпену, обычно пустому, молчаливому, а сегодня такому взъерошенному, словно у города зуд или озноб.
Ее настораживало то, что она не понимала, чего она добилась. Ведь для продолжения знакомства ей придется дожидаться, когда ее волосы снова отрастут, и уж во всяком случае, когда у нее появятся новые деньги на укладку.
Мадам Сентинен не давала ей заказов уже неделю. Гретта начинала думать, что чем-то не угодила ей – действием или бездействием. Она боялась, что опять не предусмотрела какого-нибудь обычного человеческого подхалимажа в том месте, где его надо было проявить.
Об этом она всегда забывала. Ей казалось, люди должны по определению относиться друг к другу благожелательно, а раз ты желаешь ближнему добра, значит, ты и делаешь его. Так она считала. Ее всякий раз поражали поучения Дацы, подруги по мастерской шляпок, которая постфактум оъясняла ей, как надо жить и пробиваться в этой жизни.
– Плюнь ты на гордость и не говори ерунды, – наседала звонкоголосая Даце, – принеси ей коробку шоколадных конфет или устрой в мастерской праздник – день рождения, приручи ее, а потом требуй свое.
– Неужели из-за коробки конфет ко мне изменится отношение, неужели она так мелка, что только и ждет моих конфет, а без конфет я уже и не человек для нее. То есть я не так хотела сказать, ты не понимаешь. Я хочу сказать, неужели я могу выстроить отношения с человеком только после подношений.
– Ну, во-превых ... да. Во-вторых, ты права в одном: коробкой конфет не отделаешься. Иногда мы и за шляпку денег не берем, пропускаем, так сказать. Иногда и дежурим за нее в конторе. Ой, только ты никому...
Дальше Даце рассказывала об очередных похождениях мадам Сентинен, которую Гретта никак не могла себе представить в объятиях мужчины. Ей казалось, что мадам была для этого слишком стара, разве мужчины могут любить сорокалетних, когда столько молоденьких незамужних красоток вокруг?
Она одернула костюмчик и зашагала по тротуару в сторону Лионского бульвара. Слава Господу, эта улица осталась цела после майских бомбардировок Антверпена. Северо-восточная часть города пострадала сильно. Там еще кое-где не разобрали завалы. Не доходя до самого бульвара, пересекающего ее маршрут, она вошла в свой подъезд и поднялась к себе.
Только тут, желая достать из сумочки ключи, она обнаружила, что забыла сумочку в парикмахерской. Пока она бежала обратно, ей почему-то стало стыдно. Она вдруг подумала, что если бы специально оставила эту сумочку в салоне, то со стороны это был бы уже перебор. Поэтому она ворвалась в парикмахерскую с обиженным и одновременно требовательным криком:
– Я ненарочно!
– Что не нарочно? – удивился и испугался Жак, несколько отступая к кабинету хозяина.
При этом его клиент попытался вскочить и нащупывал на боку портупею, которая лежала перед ним у зеркала.
– Сумочку забыла ненарочно.
– Кто же забывает что-нибудь – нарочно? Так не бывает. Нарочно оставляют. Но разве она здесь?
Они нашли ее на свободном кресле, у входа.
Жак вернулся к своему вспотевшему от стремительного вторжения девушки клиенту, а Гретта краснея и извиняясь, попятилась к выходу.
Среди ночи он услышал звук, похожий на скрежет каменных жерновов, какой он слышал однажды, гостя у тетушки на ферме. Она, точнее ее муж, отремонтировали водяную мельницу, там были такие жернова.
Скрежет – широкий, всеобъемлющий, сотрясающий стекла в рамах. Он выглянул в окно, но понял, что звук шел с бульвара, и что там двигалась огромная масса техники.
Он накинул халат поверх ночных брюк и вышел в гостиную, одновременно, из своих спален вышли мать с отцом и сестра с собакой Таксой. Собаку так звали – Такса, и на прогулках представляя ее другим собачникам, миловидная мадам Смейтс добавляла:
– Такса у нас не собака, а маленькая леди.
Та виляла половиной корпуса, увивалась вокруг ног, обвивала их поводком.
Собака Такса первая подбежала к балконной двери. Сонные, они высыпали на балкон, Жак перегнулся и увидел, как в свете фонарей по бульвару ползли бесконечной грязновато-травной гусенницей танки со свастикой на башнях.
Да это был скрежет гусениц танков о булыжник. Вот на их улицу вырулили мотоциклы, несколько машин проехало и умчалось в сторону ратуши.
– Что-то мне это не нравится, – сказала мама, – Уходите с балкона, не надо, чтобы вас заметили.
Она поежилась и, запахнув свой темно синий пеньюар, первой удалилась в дом. За ней ушла худенькая хрупкая Элизабет, хохотнув:
– Не упади, братишка.
Отец хотел было закурить, нервно похлопал себя по карману, но сигарет не нащупал, откуда они в пижаме? Ушел, нырнул в кабинет, закрылся там, боясь, как бы Барбара снова не стала назойливо просить его бросить курение. Только не сейчас. В кабинете висели литографии военной тематики, мундир подполковника, который Барбара отдавала в чистку каждые три месяца. Хендрик уже год был в запасе, королевская армия перед войной усохла на две трети из числа старой гвардии. Зато понабрали безусых, так называли молодых выпусников военной академии. Да еще и кураторов и специалистов из Франции к началу военных действий в армии было пруд пруди. Но это его уже не касалось. Хендрик считал это вредительством, особенно ругал огромные затраты на содержание отставников – дешевле было бы содержать большую армию, чем обеспечивать уволенных жильем, работой и приличным пожизненным содержанием. Результат всей этой безалаберности – скорая капитуляция Бельгии и сдача Антверпена.
Они сыпались с неба и вылезали из Шельды, как комары, эти немцы. Кругом грохотали взрывы, а летящие десантники прямо с воздуха расстреливали город. Сколько жителей погибло на улицах. Старый Хендрик с самого утра проверил подвал, обошел все квартиры на лестничной клетке, напомнив о том, что в случае артналета нужно спускаться вниз. К счастью дом не пострадал, но пока город сотрясался, люди в подвале судачили о том, что лучше бы уж правительство послушалось валлонов, которые провозглашали идеи германского национал-социализма совпадающими с национальными интересами Бельгии.
Якоб собирался было уйти с балкона, но вдруг увидел Гретту. Она стояла на противоположном балконе, ему показалось, что он сможет дотянуться до нее рукой. Она была ненакрашена, похожа на маленькую фею, только что проснувшуюся. На ней было просвечивающееся домашнее платье из какой-то воздушной материи. Так и светилась вся, ореол пушистых волос сиял, подсвеченный комнатным светом.
