Текст книги "Виктория"
Автор книги: Ромен Звягельский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)
– Пусть пока побудут в своей комнате.
Барбара и Хендрик поспешили выполнить указание монашки и вошли в гостиную одни, закрыв за собой двери. Хендрик усердно старался угодить во всем невесте Бога, чрезмерно выказывая свое почтение. Он опускал глаза перед ней и ждал повода показать свою осведомленность в вопросах церковного этикета.
– Садитесь тоже, – предложила мать Магдалина, – вашу проблему, мадам Смейтс, ваш муж нарисовал мне по дороге. Это похвально, что вы обратились за советом к церкви. Что вас смущает?
– Различие в вере, она русская.
– Сколько они знакомы?
– С сорок третьего года, кажется. Они оба были в фашистских лагерях. Там и познакомились. Она мужественная девочка.
– У вас есть сердце? – вдруг спросила монашка.
Лицо ее при этом не выдавало укора, она словно и впрямь интересовалось, есть ли сердце у Барбары.
– Так что вы чувствуете своим материнским сердцем, что оно вам подсказывает? Любят они друг друга? Вот, к примеру, ваш сын?
– Мой мальчик? – Барбара задумалась, – А знаете, матушка, у него уже было увлечение. Девушка жила напротив, он был совсем другим. Я не чувствовала, что ради нее Жак перевернет небо и землю. О, простите, матушка. Но это так.
– Сейчас он сказал нам, что покончит с собой...– угрюмо добавил Хендрик.
Он был сверхрастерянным, глаза его бегали и выдавали его благоговение перед пожилой седовласой женщиной, умудренной божественной истиной, но он понимал, что эта ночь – решающая в жизни его сына, и не мог предать его.
– В наших руках его счастье, но как определить, что ему нужно?
– Пречистая дева Мария! Знаете, почему говорят, что Бог един, мои дорогие? – спросила мать Магдалина, – Да потому что, если бы людей создавали разные Божества, как бы могла возникнуть эта любовь? Она только доказывает, что все мы дети одного Отца. Да Бог создал разные народы, чтобы мы видели, как разнообразны таланты Создателя и Творца. И только. Но если соединяться эти дети – бельгиец и русская – не будет ли это высшим доказательством нашей любви и благодарности Ему, нашего понимания хотя бы своего собственного предназначения. Их дети – ваши внуки – станут олицетворением их любви и веры в Единого Бога. В жилах их детей будет течь кровь двух народов, и это будет символом объединяющей любви и единой веры. А не грехом, поймите!
– Но как же нам быть сейчас, матушка, завтра ее могут забрать от нас?
Неожиданно мать Магдалина вынула руку из широкого рукава своей сутаны и посмотрела на часики.
– Приходите в собор святого Доминика, я попробую договориться с отцом Валентайном.
– Когда? – не поняла Барбара.
– Где-нибудь через час-полтора. Нам нужно будет подготовиться и к обряду крещения. Церковь возрадуется своей новой сестре, которая уже прошла столько страданий, что душа ее стала чистой, как душа новорожденного. Готовьтесь.
Они вошли в старинный, стиснутый со всех сторон новыми домами костел, фасад которого напомнил Вике каменистые предгорья Кавказа. Там над обрывом сояла церковь Успения, в которой когда-то ее бабушка Матрена Захаровна читала молитву за спасение всего мира. Этот же костел внутри был скорее похож на дом: деревянные гладкие лавки, по левой стене – ажурные укрытия для причастия, она уже заходила в этот костел на прошлой неделе.
Когда мать Магдалина ушла, а Хендрик пошел проводить ее, Жака отослали в его комнату. Барбара буквально втокнула его туда.
– У меня камень с души спал! Сын, надевай самый лучший свой костюм и белую рубашку.
– Я ничего не понимаю?! Что происходит?
– Венчание происходит. Твое венчание! Слушай маму, одевайся.
Все это было хоть и желанно, но так неожиданно, что ему потребовался не только костюм, чтобы осознать происходящее. Он еще долго сидел в своей комнате один, представляя, что этой ночью он станет мужем, главой семьи. Потом он вскочил и начал убираться в комнате. Постель была перевернута вверх тормашками, он достал новое белье и вскоре вся его черная тройка была в пуху и перышках.
В это время Барбара и Элизабет готовили невесту. Элиз сказала Вике, чтобы та не волновалась: на ее глазах решаются все проблемы и решается вся жизнь.
– Ведь ты этого хочешь, сестричка?
Вика глотала слезы и, как пластилин, поддавалась лепке. Барбара принесла из спальни свою свадебную фату, и нажала ноготком на кончик носа Элизы:
– Обошел тебя братец.
– Ничего, мы еще посмотрим, – улыбнулась Элиза, – Хорошо бы придумать букетик. А белье? А платье?
Так они кружились по всей квартире собирая по сусекам все белое, что попадалось им на глаза. В комнату Элиз и Вики стащили белые занавески, белые сорочки Барбары, белые ленты, даже белое полотенце для крещения.
Возвратившийся Хендрик застал квартиру в разобранном состоянии, а сына вообще в ангельских перьях, и пошел на балкон курить, чтобы не видить этого безобразия. Прошел почти час, когда его позвали.
– Мы пойдем вперед, – сказала Барбара, натягивая плащ, – Вы приходите не сразу.
– Тогда, – Хендрик полез в карман, – вот это мой свадебный подарок.
На его ладони сверкнул маленький золотой крестик, он протянул его Вике.
– Возьми, дочка. Пусть будет твоим. Я купил его еще месяц назад.
Все посмотрели на Хендрика, и только теперь Элиз поняла, откуда ночью взялась монашка: отец готовился к экстремальной ситуации. Она повисла у него на шее и поцеловала в щеку. По пути Элизабет забежала в свою комнату и принесла коробочку – это было кольцо.
Тихо, как голос из далекого космоса, доносился из-под купола распевный голос отца Валентайна. Пока Барбара и Элиз вели Вику к алтарной части собора, переливы органа сопровождали их шествие. Матушка Магдалена ожидала их на возвышении у распятия. Потом музыка утихла и отец Валентайн спустился к ним.
Вика радостно принимала ритуал, это был сон, который ей очень нравился. Вскоре волосы ее были смочены "водами Иордана" и отец Валентайн, похожий на всех католических священников, круглоголовый, постриженный под горшок, с пояском на кругленьком животе, прочитал молитву.
Когда он заканчивал, Вика почувствовала, что спине ее стало необыкновенно тепло, она расслабилась и поняла, что все это не сон: сзади стоял Жак.
Небо спустилось и быстро почернело. Этот день прошел за разговорами с Плаховым, который и сам под конец утомился и попросился отдыхать.
Виктории не хотелось, чтобы ей рассказывали о родных здесь, в поезде, хотелось самой все увидеть. Петрович каким-то шестым чувством понял это, все вызнавал, как люди в других странах живут, чем питаются и сколько, к примеру, получают, много ли пьют, и вообще ... не будет ли войны.
Огни прожекторов и сигнальных фонарей освещали тесно пригнанные друг к дружке составы на большой станции.
– Пойду на перрон, – предупредила Виктория, – Вам купить чего нибудь?
– Не-не, деньги-то тратить, – отмахнулся старик.
Виктория уже не раз выходила из поезда, чтобы купить у торговок – этих бронзовых цветастых хозяюшек – масленые пироги с картошкой и отварную кукурузу.
Платформа была низенькой, поезда по обе стороны казались мрачными гигантами, готовыми ожить, зашевелиться. Пахло соляркой. Путевой обходчик простукивал вагонную оснастку. Соседний состав вскоре вздрогнул, фыркнул и вздохнул тяжело и обреченно. Виктория жевала резиновое тесто с картофельной начинкой, слушала переговоры торговок:
– Галина, много наторговала?
– Та ни-и, надо на пятый йти, там йще один московский...
– Какая это станция? – спросила Виктория в догонку.
– Так Ростов же ж, – покачала красно-зеленой с блестками косынкой приземистая женщина, продавшая Виктории пирожки, – Ну, бувайте, гражданочка, побегли мы народ кормить...
Это был Ростов-на-Дону. То-то встретился им на пути мост длиннющий над могучим красавцем-руслом, перестуки металлические минут пятнадцать длились.
Виктория вдохнула полной грудью свежий ночной воздух, пахнущий угольком, как вдыхают запах родного дома, давно забытый, приносящий на своих крыльях воспоминания.
И только тут обожгло ее – ведь домой едет, на родину. А вдруг не примет ее этот дом, а вдруг чужой она окажется, вдруг забыли ее, отвыкли... Зашлось сердце, заколыхалась душа, как речная гладь от брошенного камня.
Она всматривалась в море огней пролетающее, тающее за окном в ночной мгле. Где она юность, где окопы, где Нюра, девочки?.. Все здесь, все живы, только руку протяни. Да окаменела рука, затекла...
В ту их первую ночь она уже знала, что принадлежит Жаку. Понятие "жена" еще не существовало для нее, но долгие не раскрытые еще до конца чувства к этому молодому, сильному мужчине, приучили ее к мысли, что она – его часть, составная его жизни, и что все, что он говорит ей – говорит его устами сам Бог.
Она льнула к нему, целуя его, спящего, не могла насытиться его близостью, его кожей и его дыханием, понимая, что главное теперь не его близость, а сращивание ее и его судеб в одну.
В дверь забарабанили так, что из головы вылетело сразу все – только ужас, панический ужас вырвался наружу коротким моментальным взвизгом.
– Это они! – взвыла она и села на брачном ложе, ухватила пододеяльник и стала кусать его передними зубами, в дверь истерически колотили, а Жак не просыпался. – Хорошо, вы у меня получите!
Она резко вскочила на пол, накинула платье на голое тело и вышла к парадной двери, крикнув, чтоб перестали хулиганить. Из-за двери потребовали открыть.
Полицейский, тот самый, комиссар муниципалитета, и советский гэбэшник очень удивились, увидев ее в дверях.
– Спите? Назло?! – первым начал гэбэшник, – Вот и чудненько. Сейчас мы тебя, проститутка немецкая, спровадим в наши подвалы. Погоди.
– Попросите, пожалуйста, хозяев, – попросил полицеский, осторожно придерживая бушевавшего коллегу.
– Я здесь, – смело посмотрела на него Вика.
Барбара, замешкавшаяся с бигудями, и Хендрик, завязывающий пояс халата, остановились в открытых дверях гостиной и ждали, что будет дальше.
– Я попрошу кого-нибудь из семейства Смейтс, и разрешите нам войти.
Вика не хотела пускать их, но вежливость полицейского сделала свое дело. Она показала на двери гостиной и только тут увидела родителей Жака. Хендрик показал ей в знак солидарности и одобрения две сложенные в узел ладони.
– Разрешите вам представить, господин комиссар, – заговорил Хендрик по-фламандски, – это госпожа Виктория Смейтс, наша невестка. Вот документы, они лежат перед вами на столе. Ознакомтесь, пожалуйста. Удостовертесь в том, что все оформлено правильно.
Они ушли, как уходит стая бездомных собак.
Однажды Виктория видела, как человек победил зверя. Они с бабушкой Матреной шли через заброшенный осенний сад, Вика была молоденькой пионеркой, а бабушка предлагала ей яблок нарвать в том бесхозном саду. Вика возмущалась, даже перешла в соседний ряд деревьев. И вот она увидела их. Они показались в конце того самого ряда яблонь и надвигались темной стаей на Вику. Впереди, как положено у диких собачьих стай, бежала моська, она полаивала, то наскакивая на невидимых врагов, то закругляясь к вожаку, заискивая перед ним. Вика закрыла глаза, а когда открыла их увидела прямо перед собой глубокий оскал вожака. Он стоял метрах в десяти, задрав в верх свой толстый хвост. Он смотрел на нее светло коричневыми водянистыми глазами и Вика знала, что сейчас он ее загрызет.
– Замри! – крикнула Матрена Захаровна, – Не дыши!
Вика и так стояла как вкопаная. Бабушка медленно обошла ее и встала впереди. Девочка подумала, что бабушка всего лишь хочет загородить ее, но Матрена медленно поплыла на вожака. Она не выставляла вперед руку, не держала в ней палки, она просто медленно шла на вожака, и на глазах Вики произошло чудо. Хвост вожака дрогнул и пополз вниз, медленно подгибаясь под живот. Одновременно он перестал щериться и вздрогнул всем теом. Он отвел глаза, повернул голову и вслед за нею сам развернулся и рысцой, подобно поджарому матерому волку, затрусил подальше от сильного духом человека.
Когда энкеведешник уходил из квартиры Смейтсов, он даже не обернулся. Ему нечего было сказать. Человеческий дух победил матерого хищника.
В коридоре вагона и в тамбуре стояли мужчины в рабочей промасленной одежде, а на полу лежали длинные стальные трубы. Пахло застоявшимся потом, отсыревшим табаком и железом. В купе на верхней полке без матрацев спали два рабочих. Пришлось мириться с запахами.
– Завтра, часика в четыре утра высадимся, – успокоил Иван Петрович, Спи, Вика, поди намаялась, не спала ни крохи.
– Да, да, – кивнула та, – Но как же спать? Проедем!!
Тут же после этих слов зашла проводница.
– Кто тут до Отрадокубанской? Вас будить?
– Пожалуйста, заранее, за час, если можно?
– Мы не с опреженьем? – поинтересовался со знанием дела Плахов.
– Вы чего, дедушка? Когда это вы видели поезда с опережением? Может, в гражданскую – бронепоезд?
Плахов дернулся, сплюнул в сухую.
– Язви тебя в печенку, не позорь ты родную авиацию перед мировым сообчеством, Степанида Савельевна.
– Вы все шутите, Иван Петрович. Ну, билеты кому нужны?
Она пошла дальше по вагону, покрикивая на рабочих, которых и без того шугал бригадир, указывая на нарушения.
Когда Викторию сморил сон, и она прикорнула на неразобранной постели, так и побоявшись переодеваться ко сну, собрав все вещи со стола, кроме бутылки воды, в купе зашли кондукторы. Извинений Виктория как-то не заметила спросонок, правда, кондукторы, осмотрев купе, подтвердили: поезд, действительно, останавливался в Отрадокубанской, и действительно, в четверть пятого.
– Как же я доберусь?
– Встречать-то не будут?
– Не знают они, не ждут так скоро...
– Пойду-ка курну, пока око моей спортсменки-комсомолки надо мной не нависло.
Викторию будили еще несколько раз: пришел Плахов, потом стали собираться на выход рабочие, потом пришли на место старых новые рабочие в брезентовых спецовках, принесли свежий запах пота, проводница, предупрежденная четырежды о необходимости разбудить пассажиров второго купе, так и не смогла больше пробраться по коридору, заваленному балками и инструментом. Краснокожие, хмельные мужики наперебой острили в коридоре, преграждая ей дорогу.
Виктория села на освобожденное от матраца сиденье и ее начала бить мелкая дрожь.
За полчаса до станции она попыталась выйти с сумкой в тамбур остановка-то четыре минуты – но выглянув в коридор поняла, что лучше посидеть в купе.
Рабочие матюкались без южнорусского акцента, очевидно, были наемными из северных краев.
Ближе к станции подбегал поезд, сильнее колотилось сердце, колеса и те отдавались в груди бешенными перестуками. Виктория застегнула молнию на сумке, поправила платье, не помялось ли, и протиснулась в тамбур, стараясь не касаться рабочих. Те с городской заигрывать побоялись, да и старик шел следом дюже сердитого вида.
– Ишь какую подцепил, старый, – только и усмехнулись вслед Плахову.
Станция была пуста и молчалива. Еще горел белым жемчугом фонарь, но небо уже бледнело светом нового дня. Плахов спрыгнул со ступеньки, догнал Викторию. Ей хотелось побыть одной, но старик не мог не проявить учтивости.
– Так что, Виктория Васильевна, может сперва к нам, поспите до автобуса?
– Нет, Иван Петрович, спасибо, я пойду пройдусь. Потом машину поймаю.
Старик мялся, бросать заморскую гостью не хотел, но тут показалась телега, груженая пустыми алюминиевыми бидонами, Плахов расцеловался с Викторией, и побежал догонять попутный транспорт, размахивая портфелем и пиджаком, намотанным на руку. Звук грохочащих бидонов еще долго слышался за поворотом. Потом смолк.
ДЛИННАЯ КОРОТКАЯ ДОРОГА
Она быстро вышла на окраину райцентра, взяла влево и оказалась в богатом пышном поле, пшеница тяжело колыхалась, светлея в лучах восхода. Она шла в свою станицу, и ничто не могло ее остановить, ее звал долг, ее звали предки.
Половину пути она проехала на попутке, скрежещащей старенькой "Победе", похожей на колорадского жука. У переправы через речку машина высадила ее. Она вновь шла вдоль поля, по-над берегом, дошла до следующего мостка, здесь речка и вовсе пересохла, только ращелины от нее в земле и остались.
Дорога показалась ей неожиданно короткой, потому как вскоре, по мере взбирания на пригорок, от реки вверх, она увидела станицу. Та лежала на большой площади в плоском, слегка вогнутом в землю далеке, и встречала Викторию петушиным кличем. И точно – было шесть часов утра. Станица еще спала. Разъезженные широчайшие улицы были пусты, даже куры не бегали, где-то вдалеке урчал грузовик. Конца той улицы, на которой она искала родительский дом, видно не было.
Она узнавала расположение улиц, перекрестков, даже деревьев и сараев, или ей казалось, что узнает, но по номерации выходило, что до дома сто сорок второго еще идти и идти. Жарко стало от нелегкой ноши, в сумке лежали подарки, от волнения и быстрой ходьбы. Так и обжигал утренний осенний холодок. Вот показался раскидистый тополь, огромным своим стволом наклонившийся к дороге, словно отвешивающий поклон всякому проходящему.
Она всматривалась в соседские калитки, старалась узнать свой дом не по номеру, а по одному взгляду на его низкую соломенную крышу, по протяженности его от калитки внутрь двора, по колодцу перед самым крыльцом, по сараюшке...
Кто-то ведром звякнул. Дом похожий; к сараюшке отвернувшись, стоит женщина, кормит из ведра молодого теленка, привязанного к деревцу.
– Мама.
Женщина не слышала ее. Ведро громыхало ручкой, теленок смачно сосал свою похлебку, да только отставила она то ведро, померещилось что-то. Руки о передник вытерла, поправила платок, голову склонила, тогда только обернулась, плечами учуяла чей-то взгляд.
– Василий! Вася! Иди, я не вижу! Кто-то там стоит, иди открой! Кто это? – она, осторожно приглядываясь, выходила из цветущего палисадника на дорожку, как будто боялась подойти к калитке.
– Мама.
– Что там, Лиза? На крыльцо в белой майке и спортивных брюках вышел совсем седой, усатый отец, потянулся, – Ты теленку дала? Кто это к нам приехал?
Тут только он заметил стоящую за кустами и забором женщину. В шляпке. На платье короткий персиковый пиждак. Пошел открывать калитку. Подошел ближе, подошел к самой калитке, ухватился за ее металлические прутья, да и не смог дальше пошевелиться. Виктория взялась тихонько за соседние прутья, наклонилась к рукам отца, прижалась к ним лицом.
В глубине сада раздался истошный крик и Елизавета Степановна бросилась навстречу дочери.
Спустя десять дней Виктория Васильевна Сорина уезжала из родной кубанской станицы в родной бельгийский Антверпен. Председатель колхоза выделил ей машину и взялся сопровождать Сориных на собственном мотоцикле.
Возле калитки поджидал выхода дочери Сориных местный народ, детишки, бабы, мужики, кто не ушел в поле и в коровники.
Виктория Васильевна сидела на ступеньках отстроенного отцом дома, впитывала в глаза этот пейзаж, эти лица ребят и баб висящих на заборе, поджидала, когда неугомонная матушка сложит гостинец для внуков. Отбиваться было бесполезно.
Отец сидел рядом, на скамейке под навесом. Курил.
– Тяжко будет, приезжай. Че ты там одна-то среди иностранцев...
– Папа-папа, какие же они иностранцы – дети мои, муж мой.
– Да, видать, не привыкнуть мне, – отец горевал о скорой разлуке, виду не показывал, – гляди, Ванька отпросился с элеватора. Бегут всей оравой.
В калитку влетели Ванечка и его жена Галина. Дети их пристроились за забором.
– Успели, вот и хорошо.
Виктория уже узнавала многих в лицо: застолье по случаю возвращения соринской дочери праздновали всей станицей два дня. После объятий и слез, слез и объятий, Викторию с дороги покормили завтраком, это святое. После мать постелила в комнате, позвала дочь, уложила поспать часок – другой. А сама все ходила следом, целовала в плечо, в спину родную дочь. Выше-то уже не дотягивалась, стала вниз расти Елизавета Степановна. Да и отца к земле гнуло, хоть и выправку казацкую трудно изломать даже старости.
Виктория не смогла уснуть, прислушивалась к звукам деревенской дворовой работы, хлопанию калитки и шептанию под самым окном. Вскоре все смолкло. Мать ушла в огород, отец побежал к сыну, потом в магазин, потом к начальству.
Виктория лежала на неразобранном диванчике, глядела сквозь вязанную занавеску на небо, на деревца, на прыгающие в ветрянных порывах ветки. Все было не так. Это уже не был дом ее детства, и непреодлимая тоска переплеталась с радостью возвращения, тоска оттого, что чуда не происходило – возвращение в детство невозможно, и этого не надо было ожидать от поездки. Виктория увидела, что мама уже – не та мама, какая была в сорок втором, мама стара, бабушка совсем, раздобрела, кожа закалилась на ветру и солнце, а глаза – наоборот – выгорели. Но все та же робость перед дочерью, все так же опускает взгляд, боясь выдать любопытство и одобрение. Отец простой, веселый, но и он старик. Родные ее люди, любимые ее родители состарились без нее, что-то вроде скачка произошло: только что были молоды, а теперь совсем другое.
Ей хотелось узнать, почему ее отпустили спать, неужто не интересно им посадить дочку напротив, забросать вопросами. А тут отпустили в сон. Может, в неловкое положение она их поставила внезапностью поведения.
Виктория скоро встала. Поискала коровьего молока – нашла крынки на подоконнике. У матери на улице уже поднялись варенники, она принесла скромное угощение, поставила на стол и снова припала к дочери.
– Ой и не верится. Ты ли это?
Потом мать спашивала по-женски жеманно, изменилась ли она, постарела ли. Потом Виктория спохватилась, достала фото мужа и детей. Елизавета Степановна одела очки и стала причитать, находя в личиках детей сходство с чертами предков своих, братьев, дядьев, соседей и членов правления совхоза. Достала свой альбом и стала хвалиться детками Ванечки, своего старшего сына.
Обедать ходили к брату, Ваня оказался рослым, плечистым и совсем взрослым, таким Виктория не могла и представить его.
– Стриженый, – только и произнесла она, когда открыла дверь его дома.
– А ты изменилась, ты совсем не такая. Увидел бы на улице не узнал.
– Может быть, буду богатой, – улыбнулась Виктория, – Ну, знакомь.
– Моя, – представил Иван несколько робея перед иностранной сестрой, добавил – Жена. Видишь, живем теперь в доме бабы Матрены. Нам его так отдали, как молодой семье и победителям соцсоревнования. Галина моя доярка. Вечером народ придет. Мы твои письма всей улицей читали, всей улицей!
– Ну! Не надо было! – смутилась Виктория.
Брат ей казался сейчас – незнакомым человеком, и она боялась, что не будет больше того контакта, который всегда помогал им понимать друг друга с полуслова. Он словно приглядывался к ней, примеривался, как к чужой. То же самое происходило и с родителями – как никак двадцать восемь лет не виделись.
Когда спала жара лютого бабьего лета, народ, забежав в свои дома для порядку, стал собираться у дома Ивана Сорина. Сразу за околицей так и лысел пустырь, не освоенный еще никем с тех пор, когда раскулачили деда и бабушку Виктории.
Столы были накрыты усилиями Елизаветы Степановны, делающей свою работу степенно, размеренно, и молодой суетливой Галины, а Виктория, переодевшаяся в сарафан, помогала им.
Никаких вопросов ей не задавали. Мать только посматривала украдкой, не узнавая дочь, свою маленькую Вику, увезенную из Ходжока фашистами рыть окопы в Ростов, на пару недель, а как оказалось, на целую вечность.
Прибывающие женщины принимались расставлять свои закуски и бутыли, тоже косились на Викторию, медленно, с пониманием кивая ей:
– Здрась-сь-сте...
Почти одновременно с первым сгущением пространства, когда солнце ушло за дом, прозвучал сигнал к усаживанию за столы, Василий Никанорович стучал ложкой о стакан. Группы девушек, парней, женщин с детишками и старухами расселись по обе стороны стола, Викторию отправили к отцу – в голову.
– Вот доченька. Значит, оно как, – начал отец, – мужиков-то, конечно, оно маловато у нас. Видишь. Война повыкосила мужиков. А для тебя бы нашли, ка бы вернулась ты с той проклятой войны.
– Ой-да-ну Вася, – дернула его Елизавета Степановна, – что ты не о том. Доченька, как мы рады-то тебе. Вот как она жизнь поступает с людьми, да и мы, слава Богу, дождались. Дождались, что вся эпопея наша закончилась вот таким вот счастливым твоим приездом в родной дом.
Народ, зашумев, одобрил слова родителей первой порцией сладкого, тающего во рту самогона, мужики крякнули и стали вспоминать, кто где служил на фронте.
– Что же, – Виктория неожиданно встала и подняла свой наполненный вновь стакан, – Спасибо, мои родные, что приняли меня так тепло. Тогда, в сорок третьем году, в лагере, где нас заставляли работать, били, убивали, возвращали из побега и снова били, когда еще по дороге в лагерь умерла наша с вами землячка Нюра Стрельченко, когда застрелили мою подругу Лену Красавину, а другая взорвала себя вместе с тридцатью фашистами на заводе, когда я осталась совсем одна на этой земле...вернее, на той, вражеской земле, я спасалась мыслью о своих родных.
Я думала: вот сражаются же мои отец и братишка с немцем, гонят его и скоро придут и освободят меня.
Я думала: дорогая мама моя сейчас осталась одна, как и я, и может быть, живет в уже освобожденном поселке, страдает по своим детям, по мне, – это разрывало мне сердце еще больше. Но я знала, что люди не бросят ее в беде.
Я думала: вот вернусь домой и обниму их, моих родненьких, и эта надежда спасала меня какое-то время. А потом, я познакомилась с человеком, сидевшим в соседнем лагере и стала думать о нем, как у нас с ним сложится жизнь. И это тоже спасало меня. И спасло.
И жизнь сложилась так, а не иначе. Но я знаю, кто меня спас от смерти это все те люди, которые через расстояния, через колючую проволоку и фронты посылали мне силы для того, чтобы выстоять.
Я просто живу в другом городе, как и многие ваши дети. Я живу на этом свете благодаря вам. Порадуйтесь моему счастью.
Стемнело, зажгли невдалеке костер, свет в окне старого дома освещал стол, гостей.
Ваня тоже произносил тост. За сестру, за ее достижения. А люди слушали, пили и, качая головами, кляли судьбу, разбросавшую семьи, отобравшую детей у родителей.
– Дочка, – отец слегка заплетающимся языком вновь назвал ее таким забытым, далеким словом, – Дочка. Мы ведь с твоим братом Берлин брали. Берлин, понимате ли! – обратился он к публике, – Это в сотне километрах от того лагеря, где ты была. Знать бы – я б самолет угнал бы, танк, а в чертов тот лагерь примчался бы. Как бы я хотел оказаться на месте того солдата, что выпустил тебя на свободу. Но я не знал! Я не знал, что ты рядом, прости меня! Прости меня, дочь моя родная, что не я пришел за тобой. Кто знает, может быть, и по-другому бы жизнь сложилась, досталось тебе! За встречу!
Виктория мотала головой, но никто не хотел понимать, что не могло быть иначе, потому что если одно событие в нашей жизни дается нам Богом, то и другое тоже им начертано в книге нашей судьбы. И если Жак создан был для нее, то не могло быть иначе, не могло! Музыка! Танцевать кто-то бросился рядом со столом, Ваня что-то криком доказывал отцу, Елизавета Степановна и Галина наводили порядок на столе, рассортировывая и добавляя закуски.
Виктория смотрела на мать со стороны. Елизавета Степановна боялась столкнуться с ней глазами. Отец, казалось, только и ведет спор с Иваном, чтобы не оборачиваться к ней, к Веронике.
Ей стало обидно и страшно. Встала Виктория и пошла за пределы освещенной площадки, к деревьям, что росли вдоль дороги. Не узнать места ее детства, изменилась станица, как и изменилась она сама.
Послышался шелест листвы за спиной. Отец и мама подошли, застенчивые, как настоящие крестяне. Переминаются, глаза опускают перед заграничной дочкой.
– Мама, папочка, это я – я ваша дочка, ваша Вика, Виктория, Виктория. Помнишь, мама, как бабушка Матрена в Ходжокской церкви молилась, помнишь, что она после сказала, на дороге уж: вера и победа – в моем имени, помнишь?
– Помню дочка, – мать подняла выцветшие глаза, заглянула в лицо Виктории, словно начала пробираться сквозь густую завесу времени, возвращаться в то время, когда дочь ее была с ней, когда не разорвана была еще пуповина, соединяющая их, – помню, дитятко мое.
– Это я, мама! Я люблю вас. Люблю.
– Выросла дочка, – улыбнулся отец совсем по-иному, – Хорошая у нас дочь выросла, мать. Спасибо тому человеку, который тебя по жизни вел. А все ж таки и мы с матерью того... кое-что... создали тебя...
Виктория погладила лицо отца, прижала к себе маленькую свою матушку и поцеловала ее седые волосы.
На следующий день они ходили на кладбище: Елизавета Степановна перевезла из Ходжока прах Матрены Захаровны. Виктория долго сидела на траве рядом с могилой, выпила с родными за помин души, отпустило и ее душу. Обвыклась Виктория в родительском доме, а тут и срок подошел уезжать. Мать посматривала несчастными глазами, так и молили те глаза не покидать ее.
А Василий Никифорович стал перед отъездом дочери к ней в гости готовиться, узнавал у Виктории, в чем ходят в Антверпене и какая там погода, чтоб не промахнуться. А сам моргал порой уж больно часто.
Вышел Василий Никифорович провожать дочь до станции при всем параде, в орденах. Рукавом по ним провел, чтобы дочери запомниться героем. Да так оно и было, народ-то недаром издал вздох восторга.
СЕМЕЙНАЯ РЕЛИКВИЯ
Заключение
... Когда маленькой Лидвине было семь лет она забралась в кабинет отца. Это был не совсем кабинет, а комната, в которой Якоб Смейтс хранил свои хозяйственные принадлежности, там стоял стол и, человеку, попавшему туда, казалось, что он находится на чердаке.
Лидвина долго собиралась пробраться в этот самый кабинет и однажды, когда мамы и папы не было дома, старшие братья делали уроки, а Мари-Жан убиралась на кухне, Лидвина зашла в царство отца.
Она долго пробыла там и выбежала только тогда, когда что-то хлопнуло, как дверь веранды. В руках ее был рисунок.
Она заглянула в кухню. Оказалось, что Мари-Жан уронила сковородку и теперь собирала с пола рис.
– Посмотри, что у меня есть, – сказала Лидвина, плотно прижимая к себе рисунок, – Не покажу.
– Что это, – с любопытством спросила старшая сестра, – Где ты это взяла?
– Я это не взяла. Он сам ко мне в руки упал.
– Где и когда маленьким девочкам падают в руки листы из альбома?
– В папином кабинете, тогда, когда на нее падают и другие предметы: огромная кипа книг и бумаг и стоящий сверху глобус.
– Боже, но ты же могла сломать глобус! – пошутила Мари-Жан.
Лидвина отогнула краешек рисунка и быстро повернула весь его к Мари-Жан. Лицо сестры вытянулось, брови поехали вверх, она даже снова села на корточки.
– Покажем им?
Они побежали к братьям, на второй этаж.
– Что это? – спросил Жан-Жак, – Это же мама рисовала.
