Текст книги "Виктория"
Автор книги: Ромен Звягельский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)
– Ну, хватит, слышь, неспокойно в селе.
Она еще хотела добавить, что у них будет время помечтать о прошлой молодой их жизни, уходящей вот так вот стремительно, как оползень, из-под ног, о том, что сгинули их молодые жизни неведомо куда, как и не было, но вспомнила о детях, о матери, ждущих в санях, подошла к мужу и, потеревшись о его плечо, молча подтолкнула его к дверям.
– Решено ужо.
Тихон, обрадованный отъездом Матрены, пришел их провожать, но в хату не входил. Стоял в конце околицы, наблюдая в две стороны: не едут ли жихаревцы и уезжают ли Сорины. Сразу после собрания, на котором еще полчаса честили Сориных, пока не вынесли постановления о передаче дела органам внутренних дел, он вернулся к себе, в бывший Матренин дом. Василий, пробравшийся задами, зашел в горницу без стука, к тому времени Тихон, поджидавший Сорина, уже обдумал свое решение: Сорина нужно было удалять из станицы, но при этом и самому поиметь выгоду. Он договорился с бледным, готовым его разорвать, Сориным на тридцать рублей, у Василия отлегло от сердца. Он выложил Тихону все деньги и остался ждать у него. Как уж пронырливому писаке удалось пробраться в контору, неизвестно, только справил тот Василию бланк с печатью, по которому отпускался Василь на волю вместе с семьей.
Вику одолевало ощущение азартной игры, погони, приключения. Она была серьезна, дрожала мелко, то ли от нервного озноба, то ли от близости Плахова, подсевшего на дровни, но и когда он спрыгнул и пошел за санями, она еще долго дрожала, пока не пригрелась.
Плахов отстал на спуске к реке. Переезжать реку решили по дальнему переезду, что за станицей верстах в трех, ближе к Устянской. Так было безопаснее и дальше от главного разъезда, ведущего в райцентр.
Заснеженная, освещенная Луной дорога вела вниз, к переезду. Речка здесь была мелкая, но никогда не замерзала: невдалеке бил ключ. В воду были сброшены две вязанки соломы, связанной так, чтобы не расползалась, вот и весь переезд. Вика летом бегала в Устянскую, подсматривать за Юркой Толстым. Тихон был его родителем, но жил все время здесь, в Темиргоевской. В небольшой драчливой станице Устянской жила его жинка с сыном, и Юрке приходилось ходить в школу по два часа в один конец.
Плахов давно исчез, так и не простившись с Сориными, помахал Вике, когда спрыгнул с саней, та аж переметнулась за ним всем корпусом, хотела дотронуться, удержать, а он мирно притормозил шаг, остался стоять на взгорке. Растворился, не успели они и двадцати шагов проехать. Теперь она перестала оглядываться, косилась на сугробы, заползающие в сани. Снег мягкой рассыпчатой мукой отворачивался из-под полозьев, а особо толстые пласты тут же ссыпались на подстилку.
– Давно тут не ездили, замело все, – проговорил отец, сидевший впереди, рядом с Тихоном.
Мать и Ваня скукожились у них за спинами, в ногах Вики и Матрены Захаровны. Захаровна, как щипаная ворона, пряталась в шкуру, протирала концом внутреннего платка глаза, слезившиеся, словно вытекавшие помаленьку из глазниц.
– А ты Сафрона-то, деда сваво помнишь? – толкнула она локтем Вику.
– Как вы все видите? – удивилась Вичка, – Вы ж не знали, что я тут по леву руку. Помню я деда Сафрона, помню. У вас еще тогда собака была, Трезор, что ли.
– Гляди ты, помнит, – ахнула старуха и призадумалась, проговорила только, – Помер в том году, не дожил. Голодно там было, всех собак съели. Возвращаться пешком пришлось. Почитай, сорок километров голой мерзлоты.
– Вечной? – спросила Виктория, вспомнив, как Плахов рассказывал им про Заполярье, – Это где же вы жили? Там разве можно жить?
– Вот там и жили, за полярным кругом. Жить нельзя, а жили. Живучий народ, скажу я тебе.
– Кто – советский?
Старуха подумала, нехотя пошевелила рукой, описав под шкурой круг:
– Вообще человеки! Земля там, скажу тебе, звенит, как камень, а в небе узоры. Только такая бесконечность и есть самая бесчеловечная тюрьма: пытка пустотой и безнадежностью, понятно?
Вика представила край Земли и кивнула:
– Все чужие, да?..
Плахов всматривался в темноту, тут еще запорошило, он загородил варежкой лицо, глаза.
"Все, решено, – говорил он себе на обратном пути, – Завтра с Марьей разговор устрою. Нечего бабе жизню коверкать. Пускай себе мужа ищет. Вот хоча Тихона подбирает." Он знал, что ему не дадут спокойно жить, Жихарев подбираться к нему не торопился, оно-то и было подозрительно. Иван Петрович уж стал, как волчок, крутиться на улице, ища слежку, спокойно спать не мог. Дошло до него, что пацанва к директору на доклад бегает, а тот уж в управе излагает все в красках, что сказал Плахов, как сострил, как Юрку Толстого великим советским реалистом нарек. Видать, собрали уж компромату возок и маленькую тележку.
Плахов давно собирался в Киев вернуться, в газету податься иллюстратором, может, и в школу примут учителем рисования, но что-то держало его здесь, что-то держало, но не Марья. У той одни страсти на уме, любила она его, но еще больше любила страдать, ревновать, плакать: нервозная баба, все у нее чрезмерное, как бег с препятствиями.Плахов в последний раз обернулся, запутался, не различив своих следов в метре, пошел не глядя вперед и все спрашивал себя, зачем это он Викторию с Толстым за одну парту посадил, что это ему тогда, зимою взбрело в голову. Вика с тех пор изменилась очень. Как каменная сидела она на уроках, руки не тянула, вызывал к доске – молчала. Да и Юрка боялся на нее смотреть, видно было, что у него шею заклинило, только вперед и глядел, а на самом деле – в себя.
Оно и верно, что по молодости в крови такие бурные потоки бурлят, что сам черт их не распутает, куда уж ему, старику двадцатипятилетнему.
Тихон в последний момент взялся забесплатно отвезти Сориных на их же лошади, с уговором, что заберет ее себе, в Устянскую. Проезжали станицу понизу, вдоль речки, да и домов видно не было: сплошь мгла.
Вскоре снова выехали наверх, перед ними простиралось голубое поле, а справа, откуда-то из-под обрыва, выполз и поджимал дорогу старый Устинский лес, дубровник.
Тишина вокруг стояла такая, что хруст снега под копытами лошади, толстоногой белобрысой водовозки, разлетался на десять верст вокруг, ударялся о стену леса, то чернеющего поодаль, то набрасывающегося на процессию всеми своими костлявостями, возвращался с примесью других звуков: лесных, вспархивающих, трескучих. Но все равно, это была мертвая бездонная тишина. И никакой шорох не нарушал этой тишины.
Скоро глаза начали уставать от темноты, надоело бесцельно приглядываться, стараясь различить, не стоит ли в кустах лихой человек, не бежит ли наперерез по полю матерый волк.
Вика перевязала платок, накинула на бабку Матрену шкуру повыше, под самый подбородок. Все молчали, Матрена Захаровна сопела по-стариковски. Вика покачивалась, рассматривала белую Луну, сверкающие редкие снежинки, словно пыль в солнечный день, освещенные ярким светом, горящие изнутри. Кое-где на склонах оврагов снег совсем сошел, оголил землю, проталины пугали ее своими причудливыми, неожиданно-одушевленными формами. Заледеневшая прошлогодняя полынь, багульник, высокий тростниковый камыш в канавках – все это звенело, мертво покачиваясь на ветру. Впрочем, ветра не было, только поземка, да и то теплая, весенняя. Чувствовалось, что весна не за горами – в воздухе даже ночью плавали волны, ручейки, струи тепла, целые пласты теплого дыхания, и Вика думала, что этот воздух, этот объем ласкового тепла пришел к ним на Кубань из далеких южных стран, например, из Африки или из Индии, она воображала себе диковинных папуасов, высокие голые стволы тропических пальм и замутненные коричневые воды Нила.
Странно, но о Плахове она больше не грустила, проверила себя "на физкультуршу", сердце не разорвалось от ревности, как это частенько случалось там, дома. Она припомнила, как на днях дала списать Юрке контрольную по математике, и как он улыбнулся ей, а у нее совсем по-новому, совсем как-то умиротворенно и мягко екнуло сердечко. Ей тогда мгновенно захотелось сладко зареветь, но она только прыснула в ответ на его благодарность, отмахнулась.
Она стала представлять себе новую школу, новых друзей, новый просторный городской дом с цветами в вазах и кошкой, стала представлять, какой будет новая жизнь, и наконец заснула, а заснув, проспала до самой станции, до самого райцентра.
В поисках спасения и веры
Матрениных монет хватило до Ростова и в Ростове еще Василий бегал в ювелирный, обменивал на советские рублевки. Да тут выпала возможность подлечить старуху. Ведь она была не от старости старая, а от хвори и тяжелого неженского труда, не смерть ее звала, а жизнь мучила.
Брат дал на обустройство в новом месте немного денег, скопленных им на мотоциклетку, работал он в Облсовнархозе, по деревообрабатывающей линии.
Через пару дней сторож привел к Сорину-старшему в дом участкового. Тот проверил у Василия документы, ничего не сказал, ушел задумчивый.
Дни стояли теплые и в городе уже сошел весь снег. Начали просыхать крутые мощеные булыжником узкие улочки и стены домов, из открытых дверей лавок запахло карамелью, а зазывающий прохожих парикмахер с первого этажа разбрызгивал в воздух дурманящий пронзительный одеколон.
На вторые сутки Елизавета Степановна, ушедшая с утра на рынок, вернулась с маленьким пучком внизу затылка и волнообразно разложенной в стороны от пробора челкой. Вика ахнула и стала зачем-то вытирать и без того сухие руки о подол своего фланелевого светло-рыжего платья.
– Ты, как артистка! – произнесла она восхищенно.
Она всегда старалась вознаградить мать усиленной похвалой, если та хоть немного проявляла себя.
– А батька не заругается?
Василий Никанорович уехал с утра с братом в присутствие, узнавать, где нужны его рабочие руки, так, чтобы сразу дали жилье.
Жена Михаила Никаноровича, Агафья, повезла Матрену Захаровну в больницу, узнавать про глаза. Ради такого случая, дядька Михаил отдал своего шофера.
Еще через пару дней Сорины ехали в поезде в сторону Кавказа, на станцию Ходжок. В поезде было интересно, Вика все время повторяла, что ее хлебом не корми, дай на поезде поездить.
– Та ты ж первый раз и едешь, – смеялась мать, качая головой.
– Второй. А из Александровки до Ростова, забыла?
Все здесь было интересно: устройство полок, столиков, окон, необычайно вкусной оказались вареные яйца, даже хлеб и пирожки, испеченные теткой в дорогу. Чаю Вика напилась на всю жизнь вперед.
Они смотрели на мир, слушали разговор колес с рельсовыми стыками, думали каждый о своем, а если бы кто открыл их думы, оказались бы они одинаковыми, похожими настолько, насколько похожи были эти двое взрослых детей на двоих своих не проживших еще и полжизни родителей.
...Таким она и представляла себе это местечко. Овраги здесь были уже не овраги, а целые долины, холмы здесь были – не холмы, а целые каменистые сопки, сопки покрывал зеленый сосновый лес, издали похожий на мох, а изблизи и вовсе на парк, потому что травы и кустов, спутанных, беспорядочных зарослей в нем не было, а только далеко стоящие друг от друга стволы, накрепко сросшиеся вверху кроны.
Домик, поджидавший нового начальника Лесозаготовительного треста Василия Сорина, оказался приземистой мазанкой, давно не беленой, с соломенною крышей и болтавшимися, как перебитые конечности, ставнями. Их встречала персональная телега, которая в горку соринские пожитки не потянула:
– Лошаденка хлипкая, – сказал пожилой возница, спрыгнул на дорогу, схватил узел побольше и побежал наверх, – приехали, вон оно, гнездышко!
Лошадь виновато отошла к обочине, совершенно забыв о болтающейся позади, доживающей свой век телеге. Вся округа – были холмы, поросшие ельником, и Вика глаз не могла оторвать от диковинного, нового для нее пейзажа. Пахло соснами и морем, это был запах гор. За спиной ее, прямо за забором росли высоченные корабельные сосны, впереди – огромная воздушная котловина, по дну которой извивалась река Белая. Поселок ярусами сходил к реке, но основная часть его все-таки шла вдоль берега: домишки, домишки, сараи и конюшни, на выходе из поселка – краны, пароходы, баржи – грузовой порт.
Ее окликнул Ванька, Вика догнала своих, беспокойно оглядываясь на лошадь. Та, не долго думая, почувствовав освобождение, побрела в горку вслед за всеми.
Они вошли в старый запущенный сад, довольно тесный, рыхлый из-за крючковатых уродливых яблонь, росших больше вширь, чем вверх; создавалось впечатление, что снега здесь никогда и не было, так как под ногами высоким шуршащим настилом лежали сухие осенние хрупкие листья. Во дворе было темно: участок окружали сосны.
– И впрямь гнездо! – усмехнулся отец, – Эко царство!
– А запах-то! – очарованно воскликнула Матрена Захаровна, которую в Ростове начали лечить хорошими лекарствами.
Теперь она лучше ходила, степеннее и четче произносила слова, быстрее думала. Она и выглядеть стала опрятнее, словом, ожила. У нее начали сгибаться в суставах руки, пальцы уже раздвигались в стороны, а голени врач приказал обмотать специальной длинной лентой, чтобы вены не выскакивали и не вздувались. И все это за какую-то неделю, несмотря на тяжелые переезды и новый климат. Врач, который в сущности был окулистом, присоветовал не только лечение суставов и вен, а еще и этот вот как раз климат. Это окончательно повлияло на выбор Василия Сорина.
Они по одному вошли в дом. За порогом было черно, Елизавета Степановна чуть было не свалилась, не нащупав дальше пола. После приступка пол оказался ниже уровня земли.
– Староват дом, да проживем, – тягуче сформулировал отец, – Ваня иди первый, спички у нас есть?
Спички жечь не пришлось, потому что юркий возница, ноги колесом, раньше бывавший в этом доме, закрутил лампу, висевшую посреди потолка и комната осветилась.
– Маловато будет помещение, – почесал он подмышкой, – да вы ж на лес поставлены, доведете до ума быстро. Ну, устраивайтесь. Завтра утром я за вами заеду. Да! Здесь в конце улицы, если вверх, магазин, школа там, еще подальше вверх, другая в Подоле, а так если пойти вниз и повернуть влево, как мы ехали, так там уже и дома начинаются. Соседи тихие, нашенские. Живите!
Отец рассчитался с возницей, который был прислан из леспромхоза, самим Управляющим.
Так Сорины начали жить на новом месте. Сорок первый год принес им не одну перемену, но эта была самая удачная. Радость переполняла их всех, так как думали и чувствовали они все одинаково, одно чувствовали: будто нашли они свое место под солнцем, место, где их никто не тронет, никто не разобьет их тихую, незамысловатую жизнь.
– Осиновый лист, осиновый лист, – тараторила она себе под нос, глядя на мелькающие из-под подола голени матери.
– Чего ты? – мать оглянулась.
Они спускались вниз, в нижний поселок, решив присмотреться к обеим школам, начав с нижней: все утром легче вниз сбегать, чем, вверх тащиться спросонья.
– Я дрожу, как осиновый лист, осиновый осенний лист, – задумчиво объяснила Вика.
– Ай, брось, Вика, или ты трусиха. Да ты их всех за пояс тута заткнешь. Подумаешь, новая школа. У тебя учителя были хорошие, один Иван Петрович, какой хороший человек. Вспоминаешь его?
Мать испытующе поглядела на дочь.
– А ведь это он отца надоумил, далеко глядел. Сказывали на станции в Александровке: поехали уж за нами. Сейчас бы сидели в вечной мерзлоте, собак ели.
– За что нас, мама?
– Я знаю, за что? Ты уж умнее нас, тебе и разуметь. Може, мы мешали им, они, може, в нашем присутствии свою власть строить стеснялися.
В школе, которая им больше приглянулась, своей тишиной и обстановкой, вышел спор. Оказалось, что надо было из старой школы предоставить справки и оценки, характеристику и медицинское заключение. В учительской, посреди которой Елизавета Степановна стояла, опустив долу глаза, вокруг нее сидели три немолодых женщины, две цепкие такие, строгие, с некрасивыми чертами лица и короткими стрижками. У одной по всему лицу были выемки от оспы, другая, покрупнее, и вовсе заставила замолчать Елизавету Степановну своей властностью, однако же разговор, точнее, выговор, все никак не заканчивала:
– О чем же вы думаете, женщина... Как же мы ей будем годовые оценки выводить...
И все такое.
Третья, узкоплечая, в очках, с жидкими, скрученными узлом, засалившимися волосами, молчала, проверяя тетрадки, но разговор слушала.
– Безответственно вы поступаете, мамаша, – продолжала директриса, закинув локти на спинку лавки, позади себя, – Сами-то вы кем служите? Небось, портовая. А у нас классы переполнены.
– Отец наш, Василий Никанорович, начальником лесосплава прислан, скромно отвечала Елизавета Степановна, – Я вот уж думаю, пойдем мы...
Лица директрисы и завучихи при этих словах подпрыгнули, они сами встали и пересели по-другому: директриса за стол, завуч на место директрисы.
– Так-так. Уладим мы с документами, гражданочка. Где ваша девочка...
Так Вика оказалась ученицей восьмого класса 112 школы поселка Ходжок, Ростовской области, в котором было всего две школы: сто двенадцатая и пятая.
С наступлением весны все вокруг изменилось до неузнаваемости. Не только цвета поменялись и растения заблагоухали, вынашивая свои соцветия, но и горизонт как будто разгладился, обмельчал, сопки стали казаться не такими уж и высокими, сосны – не такими уж и чернющими.
Отец наслаждался работой, приходил домой веселый, то и дело пытаясь провести рукой по спине матери – от затылка до ягодиц.
Ванька готовился к поступлению в ФЗУ, поселок имел и такое удовольствие. Вика с подружками, а девочки в классе были добрые, приветливые, прямо дети природы, уже два раза ходила в кино.
Елизавета Степановна обустроила хатенку, развесила по стенам рушники и картины в рамах, а на картинах тех была ее девичья вышивка: розы на одной, мишки в лесу – на другой. В смутное время приходилось ей вышивать те картины, да таков был порядок: сидишь в невестах, готовь рушники, вышивай, показывай свое умение. Василий тогда вокруг ее окон бело-казачьи отряды гонял, иногда вызывал ее женихаться на посиделки к Зозулихе. Давно это было, двадцать лет назад.
У Сориных долго не рождались дети. Старухи говорили, деваха поздняя, не готова. Так и вышло, одного за другим двух сыновей родила Елизавета Степановна, да не успела дочку выносить, первый сын умер от ветрянки. Как уж новорожденную Вику и годовалого Ваню удалось от этой ветрянки уберечь, одна Матрена Захаровна знает: забрала и вынянчила у себя внучат, пока дом Сориных от смертоносного воздуха освобождался.
С каждым утром Елизавете все сладостнее было просыпаться в маленькой комнате, окна которой выходили прямо на улицу: рукой подать до плетня. Но плетень тот имел одну хитрость: стоял в трех метрах над дорогой, так что с улицы выходило: неприступная крепостная стена, а не плетень.
В окна пробивался жемчужными ватными облачками весенний рассвет, Она подкалывала новыми шпильками пучок, закалывала челку, как научил парикмахер, шла в комнату, ставить на плитку воду, умываться, будить детей в школу.
Матрена Захаровна от пробуждения до позднего вечера сидела в саду, возле калитки, лицом к улице, к дальним взгорьям, как будто что видела. Теперь Сориным и впрямь начинало казаться, что старуха видит маленько, уж больно быстро освоилась она в новом доме и на участке тоже. Вечером Матрена Захаровна обходила дом, выходила в сад, обходила и его, как самнамбула лунатическая, возвращалась и сама устраивалась у окон в большой комнате. Здесь же по лавкам лежали дети. Отец отгородил им полкомнаты, а отгороженное поделил еще и ширмой, получалось на каждого по апартаментам.
Спустя два месяца Сорина приняли в кандидаты партии. Он стал приодевать жену и выводить ее в народ: в поселке был самодеятельный театр. На день рождения жены Сорин впервые в жизни привел ее в ресторацию.
Запечатленная стихия
Девочка все чаще и чаще ловила себя на том, что перед ее глазами возникали сюжеты картин. Да, да, это были рыжие раскидистые дубы в лучах живого, мирового Солнца, как у Толстого, это были перламутровые хаты на ржаном склоне, примолкшем под тяжестью свинцовых туч, это были круговороты красок, калейдоскопы мазков, составляющих и заполняющих холст.
Она лишь однажды была в музее. В Подоле был краеведческий музей, где висели четыре картины, нарисованные маслом. На одной из них было нарисовано море и два человека: женщина и мужчина, стоящие прямо в воде, на обледенелых ступенях. Картина была большая, внизу на бирке значилось, что это копия, то есть ненастоящая картина, а только подделка. Вика долго стояла одна в опустевшей комнате, группу давно уже увели дальше, в зал первобытнообщинной формации. А здесь...
Она была уверена, что она одна из всех сотен, тысяч людей, проходивших мимо этой картины, только она одна узнала тайну, разглядела эту тайну в бурных брызжущих с холста желтых водах прибоя. Она вглядывалась теперь в эти простоватые неинтересные блеклые цвета на холсте не для того, чтобы насладиться причастностью к этой тайне, а чтобы насладиться холодными брызгами, опасностью, шумом шторма. Ведь лишь одна она увидела, что в этой воде, нахлестывающей по мраморному парапету, почти скрывающей за стеной волн берег, в воде, глубокой, тяжелой, обрывом уходящей возле последней ступеньки вниз, словно сахарные кубики, еще не растаявшие, плотно набитые в воду, колышутся обмылки мелких квадратных льдин, льдинок, художник – хитрец, скрыл их под верхней наводью, обледенел и парапет, и Вика, поглощая глазами невозможную эту красоту, не удержалась и проговорила по-женски:
– Да как же-то они не боятся! Соскользнут ведь!
– Да, немудрено, – проговорил кто-то за спиной, – Да и то слово, куда только человеческая страсть людей не заводит!
Софья Евгеньевна, школьная учительница литературы, стояла за спиной, в вечном своем пуховом платке на узких плечиках, похожая на искусственно состаренную девочку.
– А ты приходи к нам вечером. Ася будет рада. Покажу тебе эту картину в альбоме, и еще много других репинских работ. Ася покажет.
Вика обещала. Ася была ее одноклассницей, но с девочкой мало кто водился, особняком стояла. Кто-то пустил слух, что она опасно больна, а кто-то решил, что опасность эта касается не жизни девочки, а всех окружающих. Вот и сторонились. Девочка и впрямь была хилая, тонкая, словно растянутый кем-то кверху пятилетний ребенок, она страдала истощением, руки и ноги ее пугали своей худобой, к тому же кожа у нее была прозрачная, розовые мышцы виднелись с пульсирующими нитеобразными прожилками. Вика несколько раз в разговоре с нею перехватывала случайно ее дыхание и чувствовала тошнотный его привкус, отворачивалась, отстранялась.
Каменские жили по соседству. Вечером Вика отпросилась у матери, переплела косы и, накинув кофточку, побежала под горку, потом на повороте спустилась по земляной дорожке напрямик вниз, между двумя каменными домами, в которых располагались учреждения, выбежала на улицу Радио и поднялась в дом Софьи Евгеньевны.
Ася в теплом свитере и толстых мальчиковых штанах, сидела в дальней комнате за столом при зеленой лампе. Вику направили к ней, через гостиную, где под абажуром хороводили черные резные стулья, а возле стенки под темным ковриком стоял диван с высоченной кожаной спинкой. Ася подняла на нее желтые глаза, такие желтые, как вода на репинской картине, улыбнулась тонюсенькими складочками возле губ.
– А я рисую, уже заждалась тебя, будем пить чай?
У Аси был приятный бархатный голос, она разговаривала, как взрослая. Несмотря на свою хрупкость, она была самоуверенна и немного властна.
– Можно я тоже попробую, – попросила Вика, – Они дорогие?
– Дать тебе лист, – Ася с готовностью подвинула к ней коробочку с красками и принесла большой белый ватман, – нарисуй, что хочешь. Сначала лучше размочить бумагу. Акварель воду любит. Вот кисточки: пошире для фона, мелкие для прорисовки деталей.
Перед девочкой лежал бугристый лист альбома, на котором ярким зелено-желтым пятном узнавалась груша на белом блюдце. На заднем фоне виднелась оконная рама, а за рамой лес и небо.
– Красиво. У меня так никогда не получится. Я все больше карандашом.
– Научишься. Конечно, немалую роль играет талант, но научиться можно.
Вика вдруг испугалась опростоволоситься, схватила спасительную лучинку с грифелем в сердцевине и притихла, рисуя портрет Аси.
– У тебя уже была первая любовь? – неожиданно спросила Ася, испытующе глядя на Вику, – Расскажи. Вообще, откуда вы?
Вика дернула плечом, раздумывая, было ли все то, что она испытывала в Темиргоевской, первой любовью, но ничего не решила, потому что уже не знала, а была ли вообще Темиргоевская, Плахов, Юрка Толстой и ее несмышленое детство...
Девочки стали чаще выходить на натуру, а вскоре отец Аси, маленький дохлый, как все их семейство, плешивый врач Верхне-ходжокской поселковой больницы, Марк Семенович Каменский смастерил для них большой тяжелый этюдник: ящик на трех ногах, который девочки переносили через дорогу и устраивали под деревом, во дворе одного из каменных учреждений.
Вика рисовала чаще гуашевыми красками, все теперь в ее семье заботились о том, чтобы у нее всегда были в наличии краски и карандаши, а Ваня персонально заготавливал для сестры бумагу. Ближе к лету Вике разрешили разузорить боковую стену сарая, отродясь некрашеного рукой человека.
Как раз в тот день, когда Вика добралась до сарая, купив несколько банок с синей, красной, белой и зеленой красками в скобяной лавке, а Ася, забросив портфель домой, прибежала помогать ей, Ваня принес домой какую-то коробку и поздоровавшись с девчонками, быстро прошел в дом.
Он теперь пригибался, входя в низенький проем, отросли его соломенные кудри, сестра все потешалась над ним, сравнивая свою маленькую ножку с его огромной ступней. Вика поднялась с колен и побежала в дом, глянуть: брат выкладывал на стол какой-то конструктор.
Вошедшая Ася сказала, что знает: это самодельный фотоаппарат, полуфабрикат, так сказать.
– У меня есть один такой будильник, я его сама собрала, тоже из деталей.
Ваня усердно расставлял части корпуса, заглядывая в инструкцию. Ася, перегнувшись через стол, возлежа всем своим нежным стебельком на этом столе, подставляла к нему деталь за деталью.
– Я начинаю, – крикнула, уходя, Вика.
Впрочем, она не стала больше звать подругу, она вдруг почувствовала, что Ася хочет остаться в доме, с Иваном.
– Ты, Вика, похожа на горлицу, – смеялась через час Ася, обнаружив Вику, с красным масляным пятнышком на носу и синими разводами на скулах, Ай, нет, на снегиря.
– А ты на цаплю! Ну, не обижайся, не обижайся. Цапли они ведь лягушек едят, значит, ты похожа на француженку, мадам, вы давно к нам из Парижа?
Полусгнивший, покосившийся сарай, в котором жили три несушки и весенний выводок цыплят, был, очевидно, шокирован не меньше Ивана, вышедшего на девичий смех. Стена сарая была покрашена в белый цвет, по которому плыли сиреневатые облака, а внизу паслись синие коровы и вставало красное солнце. Все это было растушевано, оттенено, старательно выведены были зеленые елки по краям горизонта. Сарай даже как-то выпрямился, приосанился и по-новому кудахтал, вроде и не куры в нем жили, а какие-нибудь королевские птеродактили.
– Батя прибьет! – загадочно проговорил Иван и, заранее пригнув голову, пошел в дом, позвал изнутри, – Кто фотографироваться хочет?
Они побежали в дом, визжа и отталкивая друг друга. На столе стоял собранный аппарат.
– Пленки только нету. Покупать надо. Батя не даст.
– Строгий он у вас, – расценила Ася, – мой все деньги на нас с мамой тратит. Вот вчера масляные краски купил: двенадцать цветов.
– Как же он их дотащил-то, это ж во! – Вика расставила руки пошире, показывая, сколько банок краски должно было быть.
– Это же художественные краски, – улыбнулась Ася, – они в тюбиках, в баночках, понимаешь?
Вика не слышала ее. Она просунула свой маленький носик внутрь фотоаппарата и застыла от восторга. Там, внутри, на стеклышке перевертышем стояла их комната: два окна, белые стены, рушники и Ася, маленькая, волшебная, играющая всеми цветами радуги.
– Какой цвет! – прошептала она завороженно, – Вот бы нарисовать таким цветом!
Весь июнь они рисовали старую разрушенную церковь, которая стояла в конце Асиной улицы, возвышаясь обрубком колокольни прямо над обрывом.
– Там твой отец работает? – спрашивала Ася, показывая синим пальцем вниз, на реку?
– Хочу купаться, – кряхтела Вика, отлепляя от спины кофточку, – вот первую прорисовку сделаю и пойдем на пляж, ага?
– Мне нельзя, ты же знаешь. Загорать нельзя, купаться нельзя, острое нельзя, сладкое нельзя, рожать, – она скрипнула зубами. – тоже нельзя.
Ася посерьезнела, подцепила на кисточку горку охры, облепила ею розовое пятно церковной стены на картонке.
Здесь было всегда безлюдно. Они никогда не забирались внутрь, но всегда с благоговением обходили церковь по самому краю холма. С той стороны лежали в земле поросшие травой кресты, оставшиеся здесь с позапрошлого века.
– Церковь Успения Пресвятой Богородицы, что в Ходежах, – по слогам читала Ася. – Это церковь нестарая, видишь такие формы проектировали в начале девятнадцатого. А кресты гораздо старше. Кто там под ними?
Каменские приехали в Ходжок из Армении. Но поскольку и там они жили недолго, акцента у Аси совсем не было, она говорила тихо, лепетала почти.
– Говорят, тут засыпанные пещеры, а на этом месте раньше был монастырь. В тех ходах монахи-отшельники жили, как отец Сергий.
– А я не читала, – смущенно сказала Вика, – некогда.
Она была деятельным человеком и потому никогда ничего не успевала, зато у нее было множество планов, осуществи она часть которых, стала бы она уже в юности выдающейся личностью.
В тот день Иван увязался с ними, предложил дотащить этюдник. Его загорелый голый торс виднелся невдалеке, в траве. Он жмурясь на солнце, грыз травинку:
– Ух, девчонки, гляньте, кажется мне или впрямь три самолета летят.
– Может птицы?
– Самолеты, – Вика первая услышала гул моторов, – А чего тут такого!?
Они внимательно следили за черными крестиками в небе, пока те не стали выплевывать на землю бомбы.
Через пять минут в долине реки стали взрываться дома, плотина, мост, потом взрывы смолкли на несколько минут, последний же раздался где-то на взгорье. Все вокруг сотрясалось, но ничто вокруг не менялось, это еще была их старая вековуха-церковь, их Верхний поселок, их сосны, их небо. Только разрывы, сирены и осыпающиеся где-то дома, раскаты бомбовых ударов, похожие на шаги демона, от которых вздрагивала земля.
"Наша хата, – пронеслось холодком по позвоночнику, – Мама!"
Вика схватила Асю, растерянно вертящую головой, делающую неосознанные мелкие шажки к обрыву, вытягивающую шею, надувающую губы в обиде на кого-то невидимого, несправедливого. Вика увела ее насильно, мягко, подтолкнула к обочине поляны, в траву, сама упала при очередном взрыве, разбила о камень колено, тут же сверху навалился Иван, по-мужски накрыв их своими руками.
