Текст книги "Виктория"
Автор книги: Ромен Звягельский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)
Вернувшись назад, Вика сказала, что главное, найти, чем подкрепиться, а лесом можно добраться хоть до Америки.
На самом деле есть пока не хотелось. Вика достала из кармана кусок хлеба, припасенный с заводского обеда, Лена достала свой. Они поделились с Валюшкой, съели свои доли и стали пробираться все дальше и дальше от просеки вниз, упиваясь свободой, свежим лесным воздухом и тем чудом, которое происходило с ними. Длинные рукава рабочих роб их спасали от колючих ветвей, но когда стало темнеть, они почувствовали приближающийся мороз обманчивой весенней ночи.
– Надо бы и о ночлеге подумать, – предложила Лена, которая вдруг почувствовала необъятный прилив сил и интенсивную работы мысли, – Вика, давай елок наберем, веток, постелим, укроемся, поспим. Заодно, может, немного придем в себя. Что-то у меня голова от всего этого кругом идет.
– Вроде собака лает, – вдруг сказала Валя, и все они почувствовали, как волосы их зашевелились от нервного озноба.
– Тут впору на дерево забираться, чтобы не сожрали.
– Говорят, в лесу ночевать – с ума можно сойти.
Они прислушались. Не было никакого лая, только беспокойный вечерний лес шумел.
– Достаточно ли мы ушли? Может, лучше всю ночь идти? – размышляла вслух Вика, – Чтобы подальше пробраться. Но тогда мы захотим спать днем. А днем спать опасно, на нас могут нарваться, а мы и не услышим. Ночью-то вряд ли будут искать. Если только с собаками.
– Собак еще привезти надо. Я что-то не видела ни у нас в лагере, ни на заводе собак. Они бы уж давно нас отыскали, – рассудила Лена.
Они сидели под сваленным большим деревом в лесной чащобе, где, очевидно, долгие столетия не ступала нога человека.
– Решать надо быстрее, не то стемнеет сейчас, ни веток не наберем, ни дорогу не наметим.
– Решено. Кто ж ночью плутать по лесу будет? Спим, товарищи, заключила Вика. Собирайте ельник. Да и ветки можно, а то застудимся.
Но ни одна из них не смогла уснуть. Когда они натаскали гору веток и сделали весьма уютное логово, легли, прижавшись друг к другу холодными носами, тут-то и поняли они, что предоставлены сами себе. Первой заговорила Лена.
– А знаете, девочки, мне мама в пионеры вступать запрещала. Ага, пришла в школу и сказала учительнице, что Лена Красавина пионеркой в первом потоке быть недостойна, потому что по дому не помогает. У меня мама сама заведующей детским садом была. Когда война началась оставила меня тете, сама ушла с эшелоном медицинским. Она думала эшелон так и будет курсировать от Ростова до границы. А вышло, что укатила моя мамочка так же далеко, как и папочка...
– Погибла что ли?
– Нет, что ты, Валя. Батя у меня не погиб, он из-за меня маму бросил, детей не хотел. Вот так-то бывает. А мама его из жизни вычеркнула и из партии исключила. Пошла в партком и все рассказала. Папочку куда-то командировали. Остались мы жить у тетки, в доме, который еще мои бабка с дедом построили. Мать ожесточилась, конечно. Мы всегда с нею спорили: как же так, говорю, ты на целый мир за свои несчастья ополчилась? Никому не веришь? Никого не любишь.
– А она?
– А она говорит: верю и люблю. У меня говорит занятие есть: строить жизнь для людей хорошую, а люблю я, говорит, Сталина, партию и правительство.
– А тебя?
– И меня, – Лена улыбнулась, – только чтобы ей стоило мне об том сразу сказать, а не в письмах с фронта.
– А у меня и не было мамы. Меня сестра отспорила. Когда мама умерла, мне было пять лет, а сестре пятнадцать. Отец наш попивал, словом, буянил. Вот сестра меня и отспорила. Даже прятала меня на чердаке и в подполе, а пока прятала, так ей шестнадцать исполнилось. Нашелся добрый человек, учитель нашей школы, упросил местные власти мою сестру опекуншей сделать. Я отца только на окопах первый раз с тех пор и увидела. Его тоже, бедного, пригоняли. Испился весь.
– Как же ты его узнала? Сколько лет прошло?
– Сердце подсказало, да и фотокарточка есть у нас. А может и не он был, но что же он тогда мне крикнул: "доченька"?
– Наверное, он знал, что это ты. Приходил, может, к школе, к дому, прошептала уже совсем тихо Вика, – спите, мои родные, спокойной ночи.
Есть хотелось нестерпимо. Голод приходил не с мыслью о еде, а с болью в желудке, перемалывающем тяжелыми жерновами самое себя. Они уже не то, чтобы хотели есть, а теряли сознание от голода, от чего лучшим лечением был бы сон. Но им нужно было идти.
Пару раз они набредали на колючую проволоку, хотя за ней шел такой же лес, потом выходили на свалки близлежащих хуторов. Прибарахлились пустой консервной банкой, у которой оказалось острая неоторванная крышка. Сделали надрез на березе, Лена как-то ухитрилась ту банку вставить в ствол. Собрали горчащего сока. Шли по лесу теперь спокойно, не торопясь, не зная, что будут делать дальше, когда лес закончится.
– Может, попроситься к кому-нибудь? Присмотреть старичков каких...предлагала Валя, – А вдруг не прогонят.
– А вдруг они родители убитых нашими фрицев?
– Что же делать?
К концу второго дня и весь третий они напрягали слух от каждого слабого треска, по часу готовились, чтобы перебежать лесную ли дорогу, поляну ли, небольшое поле, поросшее травой. Где-то невдалеке слышалось тарахтенье то ли молотилки, то ли мотоциклетов, долетали до них и звуки железной дороги. Они пошли на звук поезда и вскоре наткнулись на железнодорожную насыпь. Впереди увидели небольшой мосток через реку. Мосток не охранялся, и девочки, пересилив себя, перебежали по нему через речку, пока было тихо. С той стороны, крепкого, как боровик, мостка, когда она его пробегала, Вика заметила угол леса и поле, на котором, по краю, расположилось несколько сельских домов. Они перебрались через насыпь и долго наблюдали за деревенькой.
– Во-первых, вот бегает кура, – шепнула Валя, – беги сюда, дурочка.
– Во-вторых, на самом конце улицы – водокачка, – углядела Лена.
– У тебя вода под боком, про речку забыла?
Тут только они опомнились, рванули обратно к реке, спустились к воде и напились. Потом они скинули с себя одежду и немного ополоснулись, радуясь, что солнце пекло все жарче и жарче. К счастью, поездов долго не было, они успели собраться и убежать в кусты перед самым носом одинокого дизеля.
– Теперь о еде. Нужно дождаться ночи, обойдем деревню с той стороны, с задов проберемся в огороды. Может и повезет.
Девушки снова спустились к речке и пробрались в ту часть леса, которая простиралась за деревней. Речка ушла прямо в глубь леса, девочки свернули влево и вскоре, действительно, вышли к огородам.
Огороды были еще черны – никакой провизии на них и духу не было. Во дворах ходили люди, не замечая, как из дальнего леса за мелкой сеткой общей ограды на них устремились взгляды голодных, излохмаченных и осунувшихся девушек.
Один раз из-за кустов на дорожке, идущей за участками, отстоящими друг от друга метров на десять, они увидели двоих людей, женщину годов пятидесяти и, видимо, ее дочь. Те шли в лес с котомками и сумками.
– Никто не видел, из какого дома они вышли? – спросила Вика.
– Я видела, вон из того, что ближе с дорожке.
Дом и впрямь глубже других вдавался в лес, но его отделяли от девчат густые ряды елок, прямо непроходимые заросли. Пришлось протискиваться через них вслепую.
Они долго присматривались к дому, и когда убедились, что дом точно пуст, решились на вылазку.
– Валя, будешь следить за соседними домами, Лена за дорогой. Я за домом, ползем очень медленно, не привлекая внимания. Нашу одежду, правда, и так уже от земли трудно отличить.
Крыльцо выходило во двор. Это был кирпичный дом, с высокой острой, словно обрезанной в самом верху, черепичной крышей, дверь была стеклянная, а к дому, на одном уровне с крыльцом прилегал небольшой сарай.
– Сразу в сараюшку тыркаемся. Оттуда легче в жилище пройти.
За счет того, что дом стоял не на одном уровне с другими хуторками, из окон окружающих домов сарай был не виден, но огород и дорога к нему, а тем более оградительная сетка участков... Они подползли под ней медленно, придерживая ее друг для друга и медленно перебежали дорогу. Потом перебежками от дерева к другому дереву, приблизились к участку, прилипли к калитке, которая полностью скрыла их от соседних домов. Калитка оказалась добротной, металлической и запертой на настоящий английский замок. Низкий стриженый кустарник вдоль забора они преодолели отчаянно. Дверь сарая оказалась лишь припертой доской, девочки забежали в него. В ту же секунду раздалось бурное кудахтанье.
– Ну, что, как, Валя? Никого?
– Никого. Пошли в дом.
– Погоди, приоткройте-ка дверь.
В сарае они нашли старую куртку большого размера и несколько яиц, которые мгновенно выпили. Дом был заперт, но девочкам повезло, под ковриком они нашли ключи.
Вторую ночь девочки ночевали в стогу, под открытым небом. Они два года не были так сыты. Сумка их была набита колбасой, хлебом и медом, бутыль с водой торчала у Валюши из-за пазухи. Прихватили одежду.
– А видали в доме фотографии на комоде? Их-то мужики сейчас людей убивают, душат, а этим хоть бы хны, живут припеваючи и радуются, – сказала Вика.
– Далеко мы ушли, как думаешь? – спросила Валя той ночью, зарывшись в стогу, как в сугробе, – Может, и искать перестали?
– То-то по дороге фрицы шастали, когда мы в доме сидели, – вставила Лена.
– Может, обычный объезд?
– Еда у нас есть. Одежда городская. Очень даже ничего одежда. Завтра пойдем вдоль путей, прийдем в какой-нибудь город, а там и затеряемся. Найдем выход. Найдем.
– Звезды-то, девочки, как на Дону, – вздохнула Валя, – Неужели он еще есть где-то, Дон, Ростов, сестра и батя...
– А вот девочки, если б вам сказали, что все так будет, и что Советский Союз враги захватят, и вас в плен возьмут, вы б заранее согласились бы в нашей стране жить? – прошелестела Лена через солому,
– Да ты что Лелька? – зашевелилась Вика, – Кто же это нашу страну захватил, ты погляди, какая она большая, что с ней можно сделать. Мы, конечно, не знаем, что там со Сталиным, с Москвой сделали, но хоронить СССР рано. Ты ж видишь, на днях бомбили где-то невдалеке. И на той неделе. Значит, кто-то еще борется.
– А вот я бы согласилась, если бы только нас не считали виноватыми в том, что мы в плен попались. А то, думаю я, не всякий поверит, что мы сами из плена убежали, и что мы снесли, а то устроят и нам командировку...
– Хватит дурь нести, совсем ополоумели с непривычки, спите, Лили, Вика вспомнила, как это имя выкрикивали французы на площадке.
– А Луи сейчас в лагере, – проговорила Валя, – ждет меня.
И вдруг им одновременно захотелось петь. Они словно только что вспомнили, открыли в себе эту способность.
Первой запела Вика, тихонько, глядя на огромный звездный купол:
Крутится-вертится шар голубой,
Крутится-вертится над головой,
Крутится-вертится, хочет упасть,
Кавалер барышню хочет украсть.
...Они шли по лесу с рассвета. Вика, как всегда, встала без пяти пять утра, огромное красное солнце вставало слева над полем. Перед стогом темнел багряно-бурый лес, казавшийся осенним в этот час. По дороге из-под горки выезжал военный грузовик, из него раздался короткий собачий лай, Вика подождала, пока он проедет, не шелохнувшись и боясь, что девочки станут просыпаться. Она проводила грузовик взглядом, разбудила подруг и уволокла их в лес.
Солнце вставало слева, значит там восток. Восток – восход. Запад закат. Так Вика запоминала, где какая часть света.И еще бабушка объясняла, что выход из церкви – на запад, а алтарь в восточной части. Выходит, даже церковники запад считали дьявольским. Но здесь не было церквей. Солнце катилось на них по полю, пока они перебегали его, солнце заливало алым светом все вокруг.
– Ищут нас. Привезли собак. Я видела машину, пока вы спали.
Они быстро пробрались в глубь леса, и долго шли молча, боясь дышать и жалея, что их изможденные легонькие тела все-таки имеют вес и под ногами их трещат ветки и шуршит прошлогодняя листва и сухая трава. По лицу проводила своей цепкой пряжей толстая паутина, Вика то и дело нагибалась, чтобы не напороться на нижние ветки.
Передых устроили только часов в одиннадцать. Ветер гулял по вершинам осин, никаких звуков не раздавалось более.
Восток был там. Слева. Значит, там Польша, там – вся Германия и они идут на юг, вглубь страны.
– Нам вдоль этой лесополосы надо чесать. Кто бы на дерево слазил?
Слазили и на дерево. Вика и полезла. Это была гладкая, но ветвистая осина, высокая, но старая, крепкая. Она стояла на возвышении и у Вика был шанс увидеть, что делалось в долине.
– Лес зканчивается в сотне метров, – крикнула она сдавленно, – Дальше поля, справа речка, замок вдалеке, а внизу город. Большой. Туда дорога ведет. Только нам она заказана.
Она спустилась и долго молчала. Поели. Выбора не было. По открытой местности они идти не могли. Хоть в землю зарывайся. Пошли в обратную сторону, на запад. Солнце клонилось к зениту, когда запаренные они снова наткнулись на колючую проволоку. На их счастье, они не выбежали из леса, увидели ограждение и вышку еще из кустов. На вышке стоял часовой. Невдалеке виднелся пропускной пункт. Даже немецкая речь долетала. В ворота как раз проезжала небольшая черная машинка. Часовые – даже на вышках – отдали честь. За проволокой был луг, по нему шла асфальтированная дорога, скрываясь в лесу.
– Какой-то объект. Только с какой стороны проволоки?
– Чесать отсюда надо, Вика.
– Невезуха, – Лена поджала губы и сощурилась.
Они действительно были похожи на странниц, которые ищут встречи с удачей. Мысль их металась и не находила выхода: что было, что могло быть их спасением, если встреча с людьми была для них смерти подобна? Добрый волшебник в лесном домике их не устраивал, теперь им надо было на родину, к своим.
Под вечер Валя начала поскуливать, она старалась плакать втихомолку, но приходилось шмыгать носом. Вика решилась на что-то и подняла руку.
– Вы остаетесь здесь. Мы абсолютно запутались и не знаем, куда идти. Восток, Запад – что-то мы не так делаем. Ждите меня до победного. Если не вернусь, пойдете вперед, найдете железную дорогу, попробуйте пристроиться на платформу, доехать поближе к городу. Там разберетесь.
– Я уже готова проситься к кому-нибудь на ферму, работницей, а? простонала Валя.
На ней лица не было, она выбилась из сил и сидела теперь на траве, тупо уставясь в никуда.
– Иди, иди в служанки, в работницы. Только не думай, что тебе попадется добрый хозяин, который будет относиться к тебе, как к доченьке.
Впрочем, Лена без зла говорила. И у нее на злость сил не осталось.
Вика снова залезла на дерево и стала вглядываться вперед. Лес был большой. Кругом виднелись плеши – лужайки и небольшие поля, между ними проходили аллеи, в которых прятались дороги. Впереди, в ранних сумерках уже горели огоньки поселения, втиснутого в дальнюю кромку леса.
Вика вернулась под утро. Как уж она нашла дорогу, она и сама не знала.
– А на вас не трудно наткнуться. Значит так, идем вправо, там ровный такой канал идет, его даже сверху не видно. Канал открытый, но в двух километрах мост. За мостом станция. Городок какой-то. А мы реку переплывем в узком месте, за поворотом. Вы уже ели?
Они не оставили ей колбасы. Так уж получилось, она простила их. Девочки были измучены неведением и холодом, а главное, в глазах их читалась паника.
Они взяли вправо, шли долго, но реки никакой не было на их пути. Выходили они к отдельным фермам, к шоссейной дороге, шли вдоль нее, и перебегали в другой лес. Река мелькала где-то впереди далекой сверкающей на солнце саблей. Они снова выходили к полю, снова натыкались на фермы. Они меняли направление и кружили, кружили, боясь выйти к людям. Река убегала от них.
Ближе к вечеру, допив последний глоток воды, они пустились в очередной пробег, уже темнело, воздух сгущался и стремительно холодел. Девушки оказались у подножия большого холма, на вершине которого, в кронах деревьев виднелся огромный особняк. Они переглянулись и стали вскарабкиваться вверх, параллельно дороге ведущей в гору.
Солдаты в маскхалатах возникли неожиданно, прямо в лесной чаще.
– Хенде хох! Стоять на месте!
– Так, еще одна, – несколько пар женских рук подхватило Вику и поволокло по проходу, ноги ее волочились, как мертвые.
– Где ее койка?
– Да там же.
Это был голос Татьяны из Москвы.
– Ну, вы, девки, очертенели совсем, куда это вы бежали, хоть бы знать! Нам тут за вас все задницы исполосовали. Да ладно, затянется.
Звуки доносились до нее, как если бы она была на дне железного колодца, все гудело, давило, калечило ее. Вика ничего не чувствовала, она не чувствовала боли, не чувствовала рук, ног, но обиду – обиду она чувствовала, как чувствуют боль.
У нее были разбиты губы, истерзаны наручниками руки, изодраны ноги, и почему-то совсем не болел живот, а ведь они били ногами.
Перед ней стоял Тоггард, нет это Татьяна... или снова он... Вика отмахималась, Тоггард улыбался, оглаживал и бил, оглаживал и бил, она куда-то снова свалилась, удары ног снова пришлись по груди.
– Нет! – вскричала она, и девушки вознесли ее на верхнюю полку.
Она продолжала увиваться от ударов, которых больше не было, потом снова потеряла сознание и пролежала мертвяком всю ночь.
Лену привели первой. Никто не ожидал ее увидеть, никто еще не знал в бараке, что их поймали. Раздался дружный возглас, некоторые женщины, встали и подошли к ней. Она улыбалась, так ошалело улыбалась, что женщины не сразу поняли, что у нее разодрана губа, Лена сама дошла до своего ряда и упала. И лежала так, пока до нее не добежали самые сердобольные. Очнулась она на своей полке, стала истерически смеяться и мотать головой. Кто-то – она не видела кто: глаза заплыли кровянистой поволокой – стал хлестать ее по щекам. Удары больно сыпались на нее, она прикрывала голову и уворачивалась.
– Да ты осатанела что ли, Файка! Оставь человека.
– Падаль! – процедила Фаина, – Через нее меня Хофке за мажай загнал. Кому потом ковыряться – ей?
– Да, пошла ты к черту, оставь, я сказала, – прикрикнула Татьяна, – От чего они сбежали, мы все знаем, а от чего ты к надзирателю в штаны полезла непонятно, ты уж прости.
Фаина смолкла, ухнулась на свой лежак, заскрипела зубами.
Вика проснулась рано, лежала с открытыми глазами, боясь начать шевелиться. Хофке вчера, избивая ее, крикнул:
– В следующий раз – застрелю!
Их били по очереди, Вику били на глазах Вали, Лену на глазах Вали и Лены. Голова тяжелой кадушкой гудела и сотрясалась. Вика сглотнула: горлу было больно, она жутко орала вчера, не то, что Лена. Неожиданно заныл левый бок, и пошло скручивать все внутри разными болями: на все лады. Жгло в желудке, ниже боль трансформировалась в раздирающие кишки пузыри, какие-то тупые покалывания и ноющую боль в самом низу живота. Болело все, но болело не смертельно. Больнее были вчерашние удары, чем сегодняшняя боль. Она нашла в себе силы приподняться, боль утихла на мгновение и разошлась новым потоком по внутренностям.
– Ничего, не умру, – проговорила она басом.
Только когда она, покачиваясь и придерживаясь за металические столбы, на которых стояли верхние нары, дошла до угла, она поняла, что кровать Вали пуста. Она оглянулась и присмотрелась. Отсюда уже не было видно.
Вика вышла на улицу, пошла в туалет, за ширму, Валя лежала там, у одной из ям, скрючившись и воткнув руки между ног, словно хотела выдавить себя из себя.
Вике показалось, что Валя уже окоченелая. Но плечи девочки затряслись и она попыталась подползти к дыре. Ее начало рвать. Вика встала на колени рядом с подругой и обхватила ее голову, положила повыше ее плечи, Валя, мрачно смотрела перед собой, и взгляд ее не понравился Вике. В нем не было жизни.
– Что они с тобой сделали?
Валя пожала уголком губы:
– Ничего, они мне за все ответят!
У нее не было сил даже моргать. Вика повела ее в барак. К ее удивлению Валя могла идти, только переставляла ноги с трудом, ковыляя на обе сразу.
В этот же день их выгнали на работу.
Так закончился их неудачный побег.
Многоликость насилия
Шел июль, лето было дождливое, дожди перемежались сорокаградусной жарой.У Лены начала гноиться разодраная щека, синяки от побоев не проходили, а становились черными. Иногда прилетал морской ветерок, пахло соленым морем и дальними странами. Лена отошла быстрее, чем остальные. Вика видела, что с Валей творится что-то неладное, она все время молчит, на площадку не ходит, но, оставаясь в бараке вместе с Викой, не разговаривает с ней, а лежит и смотрит в потолок или стенку. Лена виновато целовала ее в щеку и каждый вечер убегала на площадку. Приходя, передавала привет Вале от "известного человека".
– А вам, мадемуазель, общий физкультсалют! – говорила она Вике.
Ей казалось, что Лена стала гораздо холоднее и поверхностнее. Она даже смотрела как-то по-другому, не то, чтобы виня, а словно бы говорила: послушалась я чужих советов, а теперь буду своим умом жить – выживать.
Вика никак не могла поймать ее взгляда, ее прежней теплоты и искренности. Впрочем, внешне Леля была внимательна, общительна и игрива даже больше, чем прежде.
В тот день, когда она впервые появились на заводе после побега, напрягая все свои силы прошли пять километров и целый день пробыли на ногах, случился еще один инцидент. Фрау Роза увидела их и, выйдя из-за стола, подошла к Вике. Она долго надменно глядела на девушку, пружиня бедром и сложив руки на груди, потом со всего размаху ударила ее по щеке. Только тогда Вика вспомнила про записку, которую она передала Розе перед побегом. В ней она писала, что Тоггард насилует в лагере заключенных, бьет их и насилует, и приставал к ней лично, но почему-то не тронул, а ей, Розе, надо беречься его, потому что у него нет ничего святого за душой.
Теперь к Розе подскочил бригадир и с размаху оттолкнул Вику к стене. Но Роза остановила его и сказав "это личное" развернулась и ушла на рабочее место.
Когда во время привала на обратном пути они упали на обочину дороги и в изнеможении растянулись на траве, мимо показалась машина начальника лагеря. Проезжая мимо девушек, автомобиль сбавил ход и водитель выгнулся и посмотрел в окошко. Это был Тоггард. Валя как-то тихо зарычала и разразилась диким хохотом, к ней подбежал охранник и ударил ее ногой. Но Валя еще долго трясла подбородком и плечами, в глазах ее стояла запоздалая мольба о пощаде.
– А знаешь, Валя, – говорила ей Вика вечером, – сколько бы не продолжалось наше заточение, даже, если представить всю жизнь вот такою – я никогда в жизни не забуду этих четырех дней свободы, которые только и открыли мне, какое это счастье – свобода. Какая это райская жизнь – спать в стогу и петь песни.
Валя улыбнулась, лежа спиной к стене. Вика не видела ее улыбки.
– Вот представляешь, Валя, придут наши, откроют ворота, прибежит к тебе твой Луи, и все гадкое и ужасное как рукой снимет.
Валя медленно села и повернулась к Вике. Лицо ее было мрачным.
– Какой Луи?! Ну, какой теперь может быть Луи там, где побывал фельдфебель Тоггард!
И она снова закатилась истерическим смехом.
Валя перестала следить за собой, она не причесывалась и большей частью держалась в сторонке от Вики, после того, что сказала ей в тот вечер. Лена, заметившая это, наоборот прибилась к подружке, всегда крепко подцепляла ее под руку и тащила в столовую, на построение, даже умываться перед сном. Но Валя чахла на глазах. Лена все чаще с беспокойством поглядывала на нее и взглядом советовалась с Викой. Но Вика и сама изменилась за это время.
Все теперь ей казалось бессмысленным, как будто это ее садистски изнасиловали и изувечили той ночью, после поимки. Она впала в глубокую депрессию и начинала понимать, что этот лагерь – навсегда. Здесь они и состарятся, здесь и умрут лет через пять-семь. Но ей не хотелось ждать эти пять-семь лет. Ей хотелось протестовать, ей хотелось протестовать своей смертью. Никто не видел ее слез, она уходила из барака и садилась прямо во дворе на траву, выла, пока не начинали возвращаться с прогулки эти маньячки, эти извращенки бегающие к тем пошлым жеребцам, которых им не дано достать в этой жизни ни мизинцем.
Однажды ее увидел Тоггард. Она не заметила, как он направился к ней, увидела только его начищенные кожанные ботинки, отразившие свет фонаря.
– Это вы, мистер насильник!
– Встать! – заорал Тоггард. – Тебе не известны правила поведения заключенных? Неповиновение карается. Опусти глаза! Выход из строя или из барака после двенадцати – расстрел на месте. Грубость по отношению к начальникам лагеря или нацистской символике – от ста палок, несоблюдение режима – лишение пищи, карцер...
Неожиданно он засмеялся, расслабился и притянул Вику за шею одетой в перчатку рукой.
– Ах, ты мой напуганный цыпленочек.
– Если вы и впредь будете ко мне приставать, я пожалуюсь начальнику лагеря.
Тоггард рассмеялся:
– Ты! На меня?
– Вам ведь запрещено общаться с русскими заключенными!
Тоггард сдвинул брови и постучал кнутом о перчатку.
– Штандартенфюрер – мой посаженный отец на свадьбе. Я через месяц женюсь, цыпленочек. Но не грусти, у тебя еще будет шанс заработать себе местечко поудобнее. Тебя никто не будет трогать, – зашептал он ей на ухо, Ты гордая – будь гордой. Я люблю гордых. Не то, что вся эта шваль, твои товарки. Мы покуралесим с тобой, я дам тебе шоколад и еще я дам тебе подушку, матрац и все, что ты захочешь ... помаду...
– Тогда я пожалуюсь вашей невесте – Розе.
В ту же секунду кнут стеганул ее по плечу и обжог спину. Тоггард замахнулся еще и еще, пока Вика не ухватилась за него и не дернула на себя. Тоггард, конечно, не пошевелился, но руку опустил.
– Мы еще посмотрим кто кого.
– Посмотрим, – настырно ответила разъяренная Вика.
Лену застрелили в последнюю субботу августа по дороге в лагерь.
Колонна шла вдоль поля, приближаясь к Ротвиллю.
– Девочки, а ведь это морковь растет, – зачарованно произнесла Лена, я сначала думала, укроп, но это морковка.
– Ну, и что?
– Как морковки хочется! Девчата рвали, я видела.
Морковь и впрямь чуть ли под ноги к ним не кидалась. Даже канавки не было между дорогой и полем. Ровное, оно лишь метрах в двадцати вздымалось немножно, а потом поднималось огромной волной к поселку.
Лена оглянулась, солдаты были далеко, и шедший впереди солдат давно уже не оборачивался.
Лена вырвалась из строя внезапно. Она словно бы и не за морковью вырвалась, а за той свободой, глоток которой оказался для нее разъедающим и волю и сознание.
Выстрел разрезал воздух, а девушки взвизгнули и отшатнулись, попадали на дорогу. Вике почудилось, что застрелили сразу десятки людей. Она и верила и не верила в это. Охрана быстро подбежала к встающим уже заключенным и "зашнелькала" черезчур испуганно, черезчур суетливо.
– Лен, вставай, – позвала Валя, – Пошли.
Молодой и старый – два фрица – встали над Леной и озадаченно застыли.
– Куда ее теперь? – спросил молодой.
– Оставайся здесь, мы пришлем машину из лагеря.
– И эту падаль на машине возить?!
– Отчитаться-то надо, – пробубнил старый и постучал себя по каске.
Валя еще долго оборачивалсь и заносила ногу в обратном направлении, Вике приходилось держать ее за плечи.
– Лена! А, Лена? – спрашивала девочка, обезумев от горя, и звала, звала кого-то, – Лена! Вставай!
Из глаз Вики лились слезы, но она не могла кричать. Ей казалось, что она и не присутствовала больше на этой планете, и уж во всяком случае больше не будет присутствовать, не хочет, не может...
– А Эрих Тоггард через месяц женится на Розе, – вдруг выговорила она, и Валя, закусив нижнюю губу, пошла спокойно, больше не пытаясь оборачиваться.
Мысль о смерти порой оказывается спасительней, чем мысль о жизни. А мысль о мести сильнее мысли о смерти.
Она шла по аллее лагеря за спинами других девушек, которые упорно двигая бедрами и лопатками, темной, угрюмой массой шли на площадку.
Вику обдувал вечерний ветерок, она щурилась мокрыми ресницами, и не могла избавиться от образа Лены, Леночки, стоявшего перед глазами. Неужели ее не было больше, неужели она не жила больше на Земле, не распахивала свои огромные лучезарные глаза, не обнажала в улыбке свои белые ровные зубы?! "Так не должно было быть! – вертелось в голове, – Так не должно было быть! Этого просто не может быть! Что-то здесь не так!"
Но к сожалению, это было так. Начальник лагеря собственноручно откинул брезент с грузовика, взял двумя пальцами голову мертвой Лены за виски и зачем-то пошевелил ее из стороны в сторону.
– Хороший выстрел, Шульц! С вами можно ходить на селезня! Убрать!
Награда
Вика не могла сломить болезнь Вали. Она укоренилась в ней, пустила свои шупальца во все атомы ее души. Валя уже несколько раз просила, чтобы ее оставили в покое. И теперь, боясь, что не выдержит своего горя, Вика шла на площадку.
Она вспомнила о друзьях Лены, о Лионе в одной жилетке, о Мишеле, о Луи, который, наверное, ждал Валю, беспокоился о ней, Вике самой очень нужно было сегодня с кем нибудь поговорить, попросить о помощи и сострадании.
Она оказалась у площадки рано, хотя и шла медленно: другие бараки еще отдыхали и готовились к вечернему свиданию. Вика готовиться не стала, надела поверх своей серенькой робы, кофту, подпоясалась, загладила разлетевшиеся кудряшки назад ото лба и пошла по лагерю, как по своему владению: гордо подняв голову навстречу ветру.
Она издалека увидела, что с той стороны народу мало. "Ну, и пусть, подумала она, – Погуляю. Подожду. Лена тут стояла, кричала "салью".
Вика перемешивала в сознании реальность и воспоминания, словно душа Лены была еще с нею, почти осязаемая, ласковая, веселая, легкая душа.
Вика пошла вдоль колючей проволоки влево. Отдельные девушки стояли у ограждения, переговариваясь со своими визави. Вика почти не смотрела на ту сторону. Ни одного знакомого француза она не увидела. Там стояли парни, они переговаривались между собой, обсуждая то, что произносили русские из лагеря "Фогельгезам", пытаясь общими усилиями перевести, потом взрывались раскатистым молодым смехом, а вместе с ними смеялись и русские заключенные.
Вика всем своим разумом жалела Лену. Она жалела, что Лене теперь уже так не смеяться, что Лене теперь не ходить на завод, не спать рядом, на соседней койке, не вспоминать родных, не видеть этой красивой ночи. Но Вика жалела живого человека. А человека больше не было на Земле. Слезы катились по ее щекам и соленые рыдания вырывались из груди.
Она успокаивалась, шла дальше, не поднимая глаз, выжидая время. Ей было одиноко и страшно в этом мире, который больше не притягивал ее своим земным притяжением.
Она посмотрела за проволоку и вдруг увидела глаза. Это были голубые добрые глаза и они смотрели на нее. Совсем близко, словно коридор колючей проволоки сузился и приблизил того, кто стоял на том конце вечности.
