Текст книги "Виктория"

Автор книги: Ромен Звягельский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Округлый живот майора торчал мячиком, сразу под плоской худой грудиной. Он был похож на человека, который выбалтывает новый способ легкой жизни, сам того не сознавая.

Жак ни разу за весь вечер, пока пили кофе, ни потом, перед сном, не смотрел в ее окна. За кофе выяснилось, что отец больше не будет ходить на службу. Он не пожалел на сообщение целых трех слов. Больше никто ничего от него не добился. Его впалые щеки и почерневшие мешки под глазами досказали за него все остальное.

К пяти часам следующего дня Жак прибыл к муниципалитету, нашел кабинет полковника Блюма, оказалось, что к нему очередь человек двадцать, и Жак вернулся домой ровно в девять, когда Барбара Смейтс уже выглядывала его, стоя в дверях подъезда.

Он подошел к ней и бережно обнял за плечи:

– Все хорошо.

В ту же минуту за спиной раздался оклик:

– Жак, – это была Гретта, она стояла у противоположной стороны улицы, Жак, ты должен выслушать меня! Или мы навсегда расстанемся!

Жака ударило током, и он зашагал к ней, переходя улицу. Теперь мама звала его, но он, не оборачиваясь, крикнул:

– Приду, все расскажу.

– Что ты расскажешь, – спросила Гретта, соблазнительно цепляясь каблуком за выступ фундамента, – Обо мне?

– Нет, о тебе рассказывать я не буду, – сквозь зубы произнес Жак, Нечего.

– Почему же, а я чуть было не познакомилась с твоей сестричкой в бакалее. Она любит конфеты, твоя сестричка.

Жак неожиданно осознал, как она далека от него. Она не знает, не может знать, например, что Элиза не есть конфет, покупает для него, конечно, откуда знать о таком совершенно чужому человеку.

Гретта поняла, что его разговорить не удается, пришлось поменять тактику и пойти напрямую:

– Катарина все неправильно тебе преподнесла. Никакой вечеринки у меня не было, я вытурила их троих сразу, как только они пришли. Ишь, моду взяли! А ты тоже, такой бестолковый, мог бы и сам дать им отпор, если бы был пошустрее. И нехорошо подсматривать в окна молодой незамужней, то есть абсолютно свободной – девушке.

Жак взял ее за запястье и завел в подъезд.

– Откуда ты взялась такая?

– Из поместья Шармолен, – наивно ответила она, покачав своими пружинящими завитушками.

Германская колония

В первые месяцы после капитуляции бельгийское общество находилось в состоянии невозной заторможенности. С приходом немцев в Антверпен, в другие города, активизировались пронацистские группировки, теперь они отвечали перед вермахтом за настроения в обществе. А люди, большая часть оставшихся в населенных пунктах людей, все никак не проявляли радушия по отношению к агрессорам.

Кое-где отряды Солидарности проводили антифашистские вылазки, взрывали составы, мосты, освобождали из тюрем захваченных немцами бельгиских коммунистов, перехватывали на пустых дорогах офицерские автомобили и провизию.

В основном к концу лета 1940 года немцы создали свой порядок управления, ввели новые марки, заменили старые руководящие кадры на государственных предприятиях на свои, военные кадры. Население стало привыкать жить по команде, под неусыпным оком фашисткой тайной полиции, в режиме военного времени. Это время не собиралось заканчиваться и этот порядок тоже.

Старый Хендрик просиживал сутками в своем кабинете, а когда выходил, то выходил на улицу. Шел в таверну или в доки, к своим старым приятелям.

– Хотел защищать их, имею в виду рабочих, от узурпаторов, а меня выгнали, и что я теперь, что я могу? – рассуждал он в компании таких же, как он, выброшенных на улицу пожилых людей.

Они дружно поднимали свои торчащие по-капитански короткие бородки, давали размеренные пустые назидания.

– Я ведь и сам понимаю, всю несогласованность мироздания, – продолжал Хендрик, – зачем я нужен немцам: мешать им угонять рабочих на работу в Германию? давать свои рекомендации по набору персонала? или помогать им ремонтировать военные катера с этой ужасной свастикой на корме. Это же не эмблема, а способ массового гипноза!

В таверне было дымно, не разглядишь, кто там за твоей спиной, тепло, уютно. Хендрик приходил в спальню, пропахший потом, запахом табака и спирта одновременно.

Однажды, он застал свою жену еще одетой. Она сидела в углу маленькой пустой белой спальни в низком стуле, запахнув домашний халат и покачивая шлепанцем.

– Ты не спишь? Что, ждешь меня? Солидарность? – спросил он слегка заплетающимся языком, на ходу снимая свитер и рубашку.

– Хендрик! – она неожиданно встала и бросилась к нему, – Хендрик, снова приходили, спрашивали тебя!

– Кто снова? – не понял муж.

– Хендрик, немецкий офицер. В такой ... ну, такой темной форме, он сказал, что зайдет завтра. Зачем они тебя ищут, Хендрик? У нас сроду не было отношений с военными.

Хендрик поднял бровь и долго не мог уяснить: что-то несуразное сейчас сказала жена, но что?

– Подожди, подожди! А я кто? Ты уже забыла, что я-то, я-то – военный. И все мои друзья – военные! Э-ээ!

– Я не хотела тебя обидеть, но немецкие военные, это не просто военные. Это не те военные, которые только готовят оборону своего государства, эти каждый из них – убийцы. Вот иду я по улице, вижу немцев и думаю, сколько этот убил, и этот нежный мальчик, и этот бюргер, похожий на нашу Таксу, ой, нет!

Она стояла близко, как всегда высоко задрав голову, чтобы смотреть в лицо своего высокого статного мужа, боясь дотронуться до него.

– Ну, полно, – смягчился Хендрик, одной рукой обхватил жену за крепкую шею и притянул к себе, – полно. Это с завода, наверняка. Какие-то вопросы.

– А ты не болтаешь лишнего на улицах?

Было темно уже в городе, темно в подъезде, летняя ночь изо всех сил нагоняла мрачные тона, но где-то там, над Лионским бульваром, над домом-башенкой небо по-дневному белело, как лицо узницы во мраке.

Жак сегодня впервые пришел в квартиру Гретты. Почти два месяца он лишь отвечал на ее инициативу, сам старался "надувать щеки" и ни в коем случае не показывать, как он дорожит ею.

– Пошли в кино, – предлагала она, и он отвечал:

– Возможно.

– Сегодня – в парк? – заискивающе спрашивала Гретта, и он отвечал:

– Посмотрим.

Сегодня он не выдержал. Они сидели в кафе. Решали, как провести вечер. Гретта одела сегодня открытое белое платье, ослепительное платье на узеньких бретельках, ее плечи сверкали на солце, осветленная челка колыхалась, она была прекрасна. Гретта смотрела на него смеющимися глазами, и в глазах ее читалось умиление его мальчишеской тактикой.

– У, бука, – сказала она в очередной раз.

– Не подлизывайся, знаешь ли. Ты опять разговаривала с этой Катариной. Что у тебя с ней общего?

– А ты по ночам по-прежнему меня караулишь? – щурилась она и добавляла, – закажи мне кофе и бутерброд, я проголодалась. Хозяйка продержала меня в мастерской весь день. Она неожиданно полюбила меня, прямо не отускает от себя. Сегодня было много посетителей: целых двое, так она нарочно вызывала меня, усаживала рядом, поила чаем, как важную персону.

– А кто к вам приходил?

– Посетители, я же говорю. Одна дама смотрела свой заказ: летнюю шляпу для пляжа, живут же люди!

– А второй? Кто второй?

– А? Второй полковник, или генерал, я ничего не понимаю в нацистских знаках отличия. Но в мужчкой красоте – кое-что смыслю...

Она затаивала дыхание и ждала, пока первый прилив обиды и подозрения спадет с него.

– Так вот, скажу я тебе, этот господин никакого отношения к мужской красоте не имеет. Просто хряк здоровенный.

И видя, как постепенно расслабляется Жак, она заливалась громким смехом.

– Ты, Гретта, легкомысленный человек. Тебе на всех наплевать. Можешь смертельно обидить и незаслуженно оскорбить. Можешь плюнуть на живого человека и сделать все на благо себе любимой. Другие как-то стесняются быть эгоистами, а ты прямо экстремистка от эгоизма!

– Кто это другие? – улыбалась она на его тираду, не обращая внимания на те укоры, которые могли бы испортить ее планы построения счастья в отдельно взятой жизни.

И вот сегодня, после долгой прогулки по набережной канала, Гретта пригласила его к себе.

– Да пошли, чего ты? – потянула она его за руку, когда они стояли у подъезда, – Промерз весь. А до дома...пока доберешься!

Он усмехнулся. Посмотрел на окна своей квартиры. Света уже не было. Мама привыкла, что он приходит поздно: всего-то перебежать дорогу, улучив момент, когда улица пустынна. Но все это время он опаздывал минут на двадцать, да и те двадцать минут проводил в подъезде, целуясь с Греттой в просторном холле за лестницей.

Сегодня он пошел к ней. Они поднялись на четрвертый этаж. Она взволнованно звякнула связкой ключей.

Квартира была просторная. Две комнаты, обе прибранные. Одна начиналась прямо за выступом у входной двери, в ней все было устроено, как может быть устроено у девушки, любящей изящные мелочи: ленты, флакончики, статуэтки, скатерки, цветы в кадках, цепляющиеся за тканый коврик с оленем на горном склоне. Уютненько.

Дальше шел короткий коридорчик в спальню. Да, так он и рисовал себе планировку. Кухня, как и во многих городских домах практически отсутствовала. За спальней шла комната, похожая на кухню, так как в ней стояла маленькая плита, но там же стояла и ванная. Кухня была замызганная, темная, без окон и двери.

Гретта поставила чайник и вернулась в комнату. Жак рассматривал посуду и фигурки в серванте, поскольку больше рассматривать было нечего.

Она обняла его сзади, сжала сильными своевольными руками.

– А сколько тебе лет? – спросила она.

– Двадцать два года.

– Боже мой, какой ты молоденький мальчик!

Ему вдруг почудилось, что она намного старше его, раз так говорит. Он спросил ее.

– Двадцать, – ответила Гретта и повернула его к себе.

В дверь постучали. Она испуганно посмотрела на Жака, он увидел, как ей страшно.

– Ты ждешь кого-нибудь?

Вместо ответа Гретта бросилась открывать. Первой вошла в комнату Катарина. В руке у нее была бытылка пива. Шедшие следом Фридрих и Альберт, держали по две бутылки.

– Как вам удается блуждать по гостям в комендантский час? – всплеснула руками хозяйка и, сама не своя, показала ладонью на Жака, – вы знакомы?

– А он что тут делает?

– А он тут женихается, – фыркнула Катарина, став еще больше походить на взрослую свиноматку, – Проходите, чего встали.

Парни почему-то сочувственно посмотрели на Жака, взгромоздились на стулья, поставив их спинками к столу.

– А мы смотрим, у тебя свет горит, – громыхала Катарина, – Сидели у меня в каморке. Парни в увольнении, соскучились по женскому телу.

– Катарина, мне-то что? – Гретта довольно радушно улыбалась немцам.

Жаку было непонятно, откуда они взялись, зачем они пришли к ней после столь долгого перерыва, и он уже стал догадываться, что никакого перерыва и не было. Очевидно, компания собиралась у Катарины, пока Жак смотрел на темные окна Гретты по ночам.

– Можно тебя на кухню, Жак?

Они вошли не в кухню, а в спальню. Гретта затянула его туда, схватив за манжет. Спальня была тесная с огромной кроватью и стоящим к ней почти вплотную шифонером.

– Я клянусь, Жак!

– Ты могла их не впускать!

– Да ладно тебе, посидят и уйдут. Не дергайся.

– Ты иногда бываешь очень грубой.

– Я буду еще грубее, если ты нарушишь мои планы, – Жак ужаснулся ее взгляду, в нем было что-то волчье, она смотрела мимо него, – Мне нужно, чтобы они были здесь. Ты меня понял, мальчик?

Он проникся неясным пониманием: здесь была какая-то тайна, какой-то замысел. Это дало ему и облегчение, и тревогу. Что она там задумала? Что она собралась сделать?

– Гретта, господин Смейтс, вы идете? – Катарина прошла в спальню, не заметив двери, – Ребята ревнуют. Особенно Альберт, малышка!

– Катарина, вам кто-нибудь говорил, что вы животное?..

– Сегодня на завтрак чай и молоко, выбирайте.

Мама поставила на стол тарелку с хлебом и масленку.

– У меня нет денег на продукты.

Хендрик опустил глаза. На его продолговатое, раньше времени ссохшееся лицо упала седая прядь со лба.

– Я могу сходить в муниципалитет, узнать про продовольственные талоны.

– Никогда. Я запрещаю кормиться из рук убийц, – Барбара впервые повысила голос на мужа, – Или найди работу, или я пойду в какую-нибудь контору, или ... или

– Я только узнаю.

Хендрик встал и направился в кабинет, но когда он вышел в коридор, в дверь позвонили. До гостинной донесся звук отпираемого замка, нарастающий топот не одной пары ног, сдавленный стон.

Барбара и дети рванулись к двери, но та распахнулась и перед ними выросла стена военных, за которыми они увидели отца. Хендрик стоял в неестественной позе, согнувшись и пытаясь обернуться к ним, руки его были заломлены за спину.

– Мадам, ваш муж арестован.

Кто это сказал? Барбара поискала глазами, вот этот, наверняка, этот, стоящий в середине, зацепившийся пальцем за собственный ремень. Что он сказал? Почему Хендрик не подойдет к ним? Не растолкает, не протиснется к жене, чтобы встать лицом к этому самодовольному жеребцу, и не выяснит, по какому праву...

– Мадам, вы меня слышите?

– В чем?

– Мама!

– Что в чем? – офицер посмотрел на нее, как смотрят на надоевшего неуча, простака, – Обвиняется в чем? Это, мадам, не ваше дело. Пройдите и сядьте с детьми на диван. Это ваши дети? Так вот и сядьте. Мы проведем обыск.

Солдат без особых команд обошел офицера и загородил балконную дверь, другой прошел в спальню родителей.

– Где кабинет Хендрика Смейтса?

– Найдете.

Жак и Элиза последний раз посмотрели на отца, который уже с лестничной клетки кричал им что-то.

Отца поместили в тюрьму при гестапо. Предположения Барбары не оправдались. Не излишняя болтовня в таверне, не ерничание в доках послужили причиной ареста. В полдень она ходила к жене бывшего главного инженера судо-ремонтных цехов, та тоже осталась одна. Ее мужа, как и Хендрика Смейтса, забрали только за то, что он мог сделать, а не за то, что он уже сделал. А они, бывшая администрация Антверпенских судоремонтных цехов, могли проводить диверсии в своих бывших владениях. Кроме того, после освобождения их с должности из канцелярии цехов исчезла вся документация. Свидания с мужьями им не дали, передачи с едой и вещами приняли безоговорочно.

Жак понимал, что он стал спасением семьи. Да-да, единственной опорой. И холодным потом обдавало его при мысли, что мать и сестра будут делать без него: ведь сегодня, когда мама с Элизабет ушла на поиски отца, он ходил к полковнику Блюму, просил его отменить подготовку отслылки в Германию, говорил, что подал заявление сгоряча, но тот качал головой, безразлично отвечал, что этот процесс необратим.

– Вы остались без отца. Вам нужно обеспечивать родных. Вы сможете посылать больше денег из Германии, чем зарабатываете теперь. О, вы станете очень богатым человеком, немцы умеют ценить хорошую работу! Вы нужны вермахту и теперь ваше желание мало что значит. Главное, вы заявили о себе.

Жак не знал, сколько еще продлится подготовка документов, подготовка переселенческого лагеря там, в Германии, но он знал, что будет с мамой, когда за ним приедут.

Этот субботний, клонящийся к закату день был коричневым, сгущались тучи грязновато-болотного цвета, откуда-то еще пробивался оранжевый солнечный цвет, солнце, как увядающий цветок издавало последний аромат жизни.

Он плелся домой, размышляя, откуда взять средства на дальнейшее существование и откуда взять связи, чтобы освободить отца.

Полковник Блюм обещал сделать запрос, но он – и Жак теперь понимал это – готов был пообещать все, что угодно, лишь бы выполнить план доставки рабочей силы с оккупированных территорий.

До свидания, мальчики

– Видела твою самочку в аптеке, – сказала за обедом Элиза, она теперь не училась, колледж временно распустили на лето, – Покупала специальные порошки. Видно, так боится стать мамой? Уа-уа....

Барбара не выдержала и треснула дочь по спине.

– Ты забываешься. Какая ты стала жестокая, Элизабет. Сколько в тебе грязи намешано.

– Оставь ее, мама, разве она виновата, что грязи в этом мире хватило и на нее. А про Гретту... Можешь успокоиться, она приличная девушка.

– Очень приличная, – буркнула Элиза, – Солдатню вонючую толпами принимает.

– Эльза! – крикнула Барбара и вдруг осеклась, – Что тебе известно?

– Я ходила к Петерсам на днях, позавчера, видела, как они шли по бульвару в направлении дома, и прежде, и прежде. И как ты, Жак, путаешься с такой ... порядочной.

Барбара молчала. Жаку тоже нечего было сказать. Гретта принимала немецких солдат в открытую, и он ничего не мог сделать, она примагничивала его все больше и больше, он верил ей, как дурак. Вот и вчера она заставила его просидеть до часу, а потом элементарно выставила его. Эти парни уже начали говорить по-фламандски! Один из них все время играл на губной гармошке, да так трогательно, что и Жаку нравилось. Другой, попроще и пониже ростом, Фридрих, со щетиной на щеках, все время желал общаться с Греттой, при этом не переставая лапал Катарину. Он тискал ее одной рукой, а Гретту то и дело спрашивал: где ее родители? как ее шляпки? боится ли она немцев? Рассказывал про фюрера и своего командира, который брал Нормандию и Норвегию.

Жак долго молчал, пережевывая пустой лапшовый суп, вспоминая, что уходил он совсем пьяным, впервые позволив себе опьянеть от пива.

– Это просто приятели, – задумчиво сказал он, не замечая, как мать сотрясается от негодования.

– Такие вот приятели истязают сейчас в застенках твоего отца, – с трудом выговорила мать, – Или я, или она. Выбирай.

– И правильно, мама. Нужно ему помочь, если он сам бесхарактерный.

Возникла пауза. Все трое перестали есть, словно обед был лишь предлогом для того, чтобы решить жизненно важный вопрос.

Жак судорожно обдумывал, что ему ответить, как и что сделать, чтобы его не лишали возможности любить, любить девушку, посланную ему судьбой, девушку, взявшую его в плен своей лаской и веселым нравом, своей беззащитностью и сумасшествинкой. Да, она своевольная. Она может разговориться с любым лавочником, может свести знакомство с любым чинушей, если ей надо пробить какой-нибудь вопрос. Но он не верил, не верил, что она равняет его с другими. Его-то она любит.

– Господи, девочки, – вдруг выпалил он отчаянно, – Отец в тюрьме, вас только двое, неужели вы не боитесь и меня потерять?

Он вдруг вспомнил о трудовом наборе в Германию, как о выходе, как о единственной возможности сбежать от тяжелых проблем, материнского давления и взбалмошной кокетки, которую на свое несчастье он полюбил.

Мать и сестра ошарашенно смотрели на него.

– Так ты эту выбираешь?

– А если нет, если вообще – вообще – вы не боитесь меня потерять? Ну, нет меня, нет, представьте!

– Да, мама! – Элиза вдруг вспомнила что-то, обернулась к матери, словно и не было его в комнате, – Я ведь что в аптеку-то ходила. Аптекарь согласен взять меня в курьеры. Я буду развозить лекарства его больным клиентам. Наценка на лекарства и чаевые – мои. Так что, если мужчины думают, что без них мы не обойдемся, то они очень ошибаются.

Жак вскочил и выбежал из квартиры. Ему казалось, что он сделал выбор. Но и с Греттой еще предстоит разбираться и разбираться. Он и не заметил, что в ущелье улицы стеной льется сильнейший вечерний ливень. Катарина вылезла в окошко, она была настолько глупа, что даже не понимала его презрения.

– Не ходите без зонта, господин Смейтс. А что-то Гретта не высовывается, пора, пора ее будить. Да и батюшку вашего не видно.

– Так тебя не было утром на месте?

– Я проснулась в своей каморке в половине первого. Вы не помните, как я до нее добралась?

– Вы ушли еще до моего ухода. На Фридриха обиделись, – нехотя ответил он, приготовившись к прыжку в воду.

Он промок до нитки, пока перебегал улицу.

Гретта выскочила из дверей, как кошка, бросилась ему на грудь, вцепилась коготками в его рубашку. Всю ее трясло, она никак не хотела сдвинуться с места и зайти в квартиру. Переведя взгляд от ее волос туда, в комнату, он вдруг увидел, что за столом сидят немцы. Альберт и Фридрих. Точнее не сидят, а лежат ничком на своих тарелках, спят.

– Они что, с вечера не уходили?

– С ночи.

– Да у тебя зуб на зуб не попадает.

Он заметил, что она со вчерашнего вечера не переодевалась.

– Их скоро будут искать, – сказала она, позволив ввести себя в квартиру, – Помоги мне.

Она не плакала, она даже была очень собранна, только очень бледна и сосредоточена, без маски опломба, без кокетства. Она была похожа на обремененную большой семьей женщину, у которой еще очень много работы.

Жаку показалось, что немцы мертвы. И он вдруг даже представил, что находиться в одной комнате с двумя мертвецами. А он еще никогда не видел мертвецов. В разбомленные кварталы посторонних горожан не пускали, а из его родствеников или близких еще, слава богу, никто не умирал. Ему стало не по себе. Сразу космос возник во всей своей холодности и бесконечности: потеряться можно.

– Ну, знаешь, буди их и выпроваживай. Нам нужно остаться на едине. Я хочу сказать тебе кое-что.

Она молчала, потом отстранилась от Жака и внимательно посмотрела на него. Он почуял неладное.

– А почему ты не уложила их на тахте?

– Я сделала это. Помоги мне.

– Что, что ты сделала?!

Жак медленно подходил к столу, уже зная, что тела бездыханны, но боясь, что немцы встанут и, словно зомбированные, пойдут на него. Первое, что пришло ему в голову, это желание спасти Гретту.

– Что ты наделала! Чудовище! Ты ненормальная, ты понимаешь? Ты погубила все! Кто тебе позволил вершить суд за Бога? Порошки! Ведь тебя все видели! Катарина! Она скажет, что ...

– Они убили девять ни в чем не повинных людей! – твердо выговорила она. – Я убью столько же и никто меня не остановит. Вот тебя дожидалась. Я уезжаю. Вот чемодан. Собран. Еду к себе в деревню. Меня не найдут, а ты приедешь ко мне. Я там присмотрела один дом, он прода...

– Гретта! Ты убила этих людей!

– Ненавижу! – она бросилась на него и занесла над ним кулаки.

Жаку пришлось снова прижать ее к себе и держать, пока она не успокоится. Он почувствовал всем своим телом ее близость, ее твердую грудь, ее бедра и живот, застывшие на высоте какого-то бесконечного вздоха.

– Консъержка видела тебя сейчас? – спросила она, наконец, сиплым голосом.

Гретта впервые назвала Катарину отвлеченным словом "консъержка", и Жак понял, что все, что произошло, планировалось ею с самого начала.

– Да. Я сказал ей, что вчера она ушла раньше, чем я.

– Зачем? – с досадой простонала Гретта, – Теперь она и тебя выдаст. Тебя арестуют, если я исчезну.

– Я тоже исчезну. Мы поедем вместе. На какое-то время. Мне нужно будет вернуться. Я не могу бросить семью.

– Но тебя заберут и расстреляют. Боже!

– Сегодня утром арестовали моего отца.

Гретта села на чемодан, стоящий возле вешалки. Плечи ее опустились. Она была совсем не такой, какой он привык ее видеть. Он все еще посматривал в сторону стола. Шторы были плотно завешаны, в комнате горел свет, а за окном шумел сильный требовательный ливень, стучал в окна и в карнизы.

Как она провела эту ночь в одном помещении с мертвыми солдатами?

– Чем ты их отравила?

– Ну, иди. Иди, пожалуйста. Возвращайся поскорее. Я пойду на бульвар к кольцу трамвая. Подходи к остановке. Там рядом какой-то дом. Я буду ждать тебя в подъезде. Мы поедем на вокзал. Хорошо?

Он бросился к двери, потом вернулся, взял в ладони ее маленькое, такое маленькое личико и расцеловал его. Она же совсем ребенок, она не понимает, что натворила. Может быть, она и вправду сумасшедшая, но это – трагедия войны.

Жак вихрем ворвался в подъезд и наткнулся на вопросительный взгляд Катарины. Ничего не сказав ей, рванул наверх.

– Что-то ты рано? Смотри, не просчитайся с выбором.

– Мама, мама, – Жак схватился за голову и стал раскачиваться, потом побежал к себе, снова выскочил, – я уезжаю. Иди сюда, сядь.

Элиза выползла из своей комнаты. Было около пяти часов вечера, она собиралась провести его за чтением.

– Мама, Элиз, я должен вам все рассказать, иначе вы не поймете того, что я собираюсь сделать.

– Что же тут понимать, сын. Просто ты повзрослел...

– И влюбился, – улыбнулась сестра.

– Гретта... Она из деревушки близ Дендермонде. Когда немецкая армия пошла в наступление, их бомбили. Ее не было в доме, когда убило всех ее родных. Она поэтому странная, у нее, конечно, психика и все такое... Это была бомба. Авиабомба. Она их всех хоронила. Я должен торопиться, – он говорил сбивчиво и ходил перед ними по комнате, – У нее никого нет, кроме меня. Она убила тех двоих немцев, которых ты видела, Элиз. Этой ночью.

Мать, только теперь начинавшая понимать, что сын ее вырос и возмужал, что эти жестокие немилосердные времена ворвались и в его судьбу, и в его жизнь, в жизнь чужих детей, и теперь она уже не может уберечь своего мальчика от войны и страдания, думала, глядя на него, чем она может искупить ту вину, которую она должна была взять за весь мир, в который она впустила своего первенца. Она встала и протянула к нему свои маленькие дрожащие руки.

– Где, где эта несчастная девочка? Где это бедное дитя? Мы спрячем ее, – сказала она, впервые позволяя сыну целовать свои руки, – приведи ее к нам.

Если бы она знала раньше, несчастия можно было избежать. Она нашла бы те слова, которые изгладили в сердце девочки ненависть и жажду мести. А теперь Барбара и не знала, как эта былинка будет жить на свете, и как она, Барбара, будет смотреть ей в глаза: ведь та может потягаться с нею жизненными тяготами, выпавшими на ее юные плечи.

– Мама, но ведь им нужно скорее удирать, – Элизабет, как всегда, сохраняла холодность рассудка и быстроту реакции, – Ты что, не понимаешь, что с минуты на минуту к нам заявится гестапо. И не реви.

– Да, да. Гретта уже ушла из дома, она ждет меня на остановке. Там ливень, и ей холодно.

– Там ливень, там ливень, – ворчала Элизабет, помогающая собирать вещи, – Везде ливень, не только над твоей чокнутой сиротой. Теперь действительно придется идти к аптекарю, а я не выношу запах лекарств.

Она первой услышала скрип тормозов у подъезда. Крикнув Жаку, она открыла балконную дверь, соленое теплое дыхание летнего ливня дыхнуло в проем. Жак бросился на балкон, отстранив ее. Это был грузовик, крытый грузовик, и он остановился у их подъезда, а не напротив. Немного отлегло от сердца.

– Пошли, это не к нам.

– Вот, вроде все положила, донесешь? Как вас искать? – очень тихо проговорила мама.

– Я передам с кем-нибудь весточку, напишу или приеду, когда все выяснится.

– Не вздумай отсылать с местной почты. И не пиши ни о чем подробно. Если все хорошо, напиши, что погода хорошая, если возвращаешься, напиши, что постоянные дожди...

– Ладно, ладно, конспиратор, – Жак поцеловал сестричку в макушку.

Когда позвонили в дверь, они находились в прихожей.

– Это Гретта, – Жак подошел к двери.

Мать глядела ему в спину и уже знала, что это пришли за его единственным еще нежившим и не познавшим любви мальчиком.

– Якоб Смейтс, двадцати двух лет, парикмахер здесь проживает?

На лестничной клетке стоял человек в штатском, в сером плаще, с которого стекала вода. В руках его была трость и планшет, по которому он сверялся с адресом и фамилией Якоба.

Пришлось снять с двери цепочку и открыть ее нараспашку:

– Входите.

За мужчиной показались два молодых человека, оба тоже в штатском.

– Что вам угодно, – спросила заплаканная Барбара, – Якоб Смейтс – мой сын.

– Собирайтесь, молодой человек. Ваш час настал. Вы едете в Германию. Вот оформленные документы.

С этими словами человек в плаще, все еще заливающем пол, показал издали Жаку какие-то бумаги и снова убрал их в карман.

– Я ничего не понимаю, – прошептала Барбара, – Это какая-то ошибка. Зачем ему в Германию?

– Стричь ихнего усача, – съязвила Элизабет на фламандском, за что и была вытолкана матерью в кабинет, Барбара даже немного разрядилась.

– Простите мою дочь, – поспешила оправдаться она.

– Сколько ей лет? – как-то заинтересованно спросил мужчина.

– Она мала, ей только четырнадцать.

Мужчина приказал своим помощникам что-то записать в блокнот.

– Мы приехали за вами, молодой человек, – он снова перешел на ломанный французский, – вы едете на трудовой подвиг во имя великой Германии, во имя победы над большевизмом, во имя единой и свободной Европы, черт возьми! О, да я вижу, ваши вещи уже собраны?!

Мать переводила взгляд с незнакомца на сына и все еще не понимала, что происходит.

– Мне нужно проститься с семьей. Вы не могли бы подождать меня внизу? спокойно, даже смиренно спросил Жак.

– Нет, нет, состав отходит с Восточного вокзала в восемь ноль-ноль. А еще инструктаж и митинг. Вас не будут ждать три тысячи человек.

– А может быть, пусть не ждут, а?

– Мадам Смейтс, у вас есть пять минут, мы подождем здесь.

Прежде чем проводить маму в гостиную, Жак обернулся и спросил:

– Почему такая честь и такая неожиданная отправка, нельзя перенести?

– Личное указание полковника Блюма, – мужчина надел шляпу и закурил.

Элизабет тоже пришла в комнату. Глаза ее были растерты, но больше ничего не выдавало, что она плакала.

– Я схожу к ней. Попозже, – сказала она обиженно и шмыгнула носом.

Барбара была на грани обморока, она ухватилась за сына и простонала:

– Не пущу.

– Ты же видишь, мама.

– Ты можешь мне объяснить?

Ну, что тут объяснять, как было объяснить матери за пять минут, что война, вторгшаяся в сознание, затмившая его, как затмевает сознание усталость или бессоница, одурачила, окрутила ее милого Жака. Что он попался, что он не от нее, не от матери хотел убежать, что не думал в тот момент, когда подавал заявление в комиссариате, о ней, но тогда последним, что она запомнит станет то, что сын предал ее. Но это не так!

– Видишь, как быстро меняются события, мама. Они забирают меня в Германию, я буду присылать вам деньги и посылки. Так получилось, я обо всем тебе напишу.

– Так ты знал?

– Не надо об этом. Вы здесь держитесь. Слушайся Элиз, она в нашей семье самая умная и самая сильная. Позаботьтесь о Греттхен. Лиз, найди ее. Объясни все. Давайте прощаться.

Грузовик выехал на площадь в окончании бульвара, там делал круг трамвай. Гретта видела его из-за стеклянных дверей темного, заброшенного здания, в который попал снаряд в самом начале войны, еще в мае. А теперь наступала осень. Кому, как не ей, дочери природы, знать это. Первый осенний ливень – он и пахнет по-особому: землей, а не морем.

Вояж в счастливую жизнь не удался. Теперь необходимо было сматывать удочки, как говорили деревенские рыбаки. Очевидно, одновременно две молитвы – о счастье себе и о несчастье врагу – Господом Богом не удовлетворяются. Хотя ей, Гретте, Он мог бы открыть кредит.

На вокзале, в зале ожидания, прямо на рядах кресел стояли толпы молодых людей, одетых по погоде, в куртки и плащи, в картузах и кепках, в гетрах и осенних ботинках. Они стояли вытянув шеи, держась за лямки своих заплечных рюкзаков, набитых рыбными консервами, сушеными кальмарами, флаконами с одеколоном, бритвами, фотографиями любимых, бельем, талисманами и амулетами, Евангелиями и томиками Шарля де Костера и Камиля Лемонье.