Текст книги "Виктория"

Автор книги: Ромен Звягельский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

Вика повернулась к решетке и взялась за нее своими маленькими ладошками, попав между остриями. Она не могла оторваться от этого лица.

Мужчина неловко кивнул ей головой, втянув шею в плечи. Он показал пальцем на свою щеку, давая понять Вике, что он видел ее слезы. Вике вдруг стало нестерпимо жаль себя и она снова зарыдала, притягивая к себе колючую проволоку, она бы и разорвала ее, если бы не окрик охранника, стоявшего с собакой в самом конце коридора.

– Не надо плакать, – сказал Жак на фламандском языке, – Пожалуйста, успокойтесь, милая, добрая девушка, не плачьте, все пройдет, я прошу вас.

Вика не узнала язык. Она не слышала еще такой смешной речи, было похоже, что у мужчины во рту ириска. И она улыбнулась.

"Она совсем юная, какая она юная и неловкая, ребенок, нежный цветок. Как смущенно она улыбается, какая трогательная складочка над губой образуется у нее при улыбке, ее бархатные загорелые щеки покрыты влагой, а ресницы слиплись, как листья ивы после дождя. О, это божественное чудо, явившееся мне после четырехлетнего ненастья!"

– Что? Что вы говорите? – поедая его глазами, спросила Вика, – Вы что-то говорили? Что вы говорили?

– Я не... – Жак попытался начать по-немецки, но смущенно запнулся, – Вы понимаете?

– По-немецки я понимаю, – кивнула Вика и вдруг поняла, что вся ее жизнь, все ее спасение, вся ее надежда и радость – в этом человеке, пролепетавшем непонятные клокочащие слова ласки в этой пустыне одиночества.

– Стойте, – сказал он снова по-немецки, вспомнив команду надзирателя "стоять".

Он постарался смягчить свою просьбу просящей улыбкой. Вика, как на необитаемую планету, заглядывала в его лицо, и все ей было интересно в этом лице, и высокий лоб и брови расширяющиеся у висков и светлые глаза, греющие ее измученную душу.

– Они, – Вика показала пальцем в сторону лагеря и сглотнула комок, фрицы, нацисты – они убили мою подругу. Да, да, они убили ее, они убили ее.

Она тыкала в пространство позади себя пальцем и жаловалась, как жалуются обиженные первоклассницы своим воспитателям, ей хотелось проткнуть воздух и разодрать его.

– Милая девочка, – снова залепетал по-фламандски Жак, – да как же они убили? как же убили? они убивают вас? они могут убивать вас? и тебя? но я не хочу, чтобы ты умирала, ты должна жить, не смей думать о плохом, живи, живи!

– Я не понимаю, – сказала Вика по-русски, – Как тебя зовут?

– Меня? Как меня зовут? Якоб Смейтс.

– Яков Смейс?

– Да-да, Якоб Смейтс, Жак, – он прижимал к своей груди ладони, – Жак.

– А я Виктория.

– Виктория, – кивнул он, а потом понял, что это не про победу, что это имя, – Тебя зовут Виктория, это твое имя?

– Вика, – она была рада, что этот человек был так сражен звучанием ее имени, показала на себя, – Виктория.

– О! Это чудо! – он покружил в воздухе длинными тонкими пальцами.

– Я хочу найти французов, Мишеля, Луи, Лиона, ты знаешь их?

Он, совершенно бесшабашно радуясь и по-младенчески улыбаясь открытым ртом, мотанул головой.

– Я из Бельгии, из Антверпена. Я арбайтер.

– А я с Кубани. Казачка.

– Куба?

– Кубань. Тихий Дон, понимаешь?

Мужчина удивлено ждал чего-то. Оказалось, что два человека, разговаривающие на разных языках, могут найти способ понять друг друга.

– Имя подруги? – спросил Жак и увидел, как у Вики снова забегали глаза.

– Я не хочу, чтобы она умирала! Ее звали Лена!

Вика замотала головой, и он протянул руку сквозь скальпели колючек:

– Не плачь! Донт край! Найн!

– Как же теперь жить без нее!

Вскоре Вика увидела знакомые лица. Группа мужчин спускалась к низинке, в которой была площадка арбайтеров, с возвышенности, где располагался первый, белеющий в сумерках хозблок. Этот дом утопал в старых раскидистых деревьях, да и над той площадкой свисали низкие ветки то ли ясеня, то ли тополя.

Сзади нее уже стояла толпа женщин и девушек, она и не заметила, что вокруг поднялся галдеж, ей казалось, что кругом тихо. Она крикнула Лиону, и многие головы повернулись к ней. Жак пошел навстречу французам и что-то сказал им. Вика видела, как что-то белое упало во тьму, потом группа мужчин расступилась. На земле, обнимая взгорок, лежал какой-то человек и бил кулаком землю. Это и был Лион. Мишель сел рядом на кочку и смотрел в сторону. Остальные стояли кружком и молчали.

Только Луи подошел в тот вечер к Вике.

Он спросил ее по-немецки, что произошло.

– Мы шли с завода. Лена пошла на поле. Ее убили.

Луи был угрюм и задумчив, его большая нестриженная голова то и дело опускалась и покачивалась.

– Валя?

– Она спит, – ответила Вика, сложив ладони лодочкой, – Там. Мне надо к ней.

Вике пришло в голову недоброе. Снова стало неспокойно на душе. Она простилась с Луи и поискала взглядом своего нового знакомого. Это не может так закончится. Ведь взгляд этого мужчины пробирал ее до косточек, к нему, к этому взгляду хотелось припасть, прилипнуть, не отрываться, а смотреть, смотреть...

Голова Жака высунулась из толпы, его оттеснили в задние ряды. Он помахал Вике и виновато улыбнулся.

– Гут нахт, – крикнул он.

Вика кивнула и помахала ему в ответ, ей еще захотелось что-нибудь крикнуть ему и по какому-то наитию, с подсказки какой-то проснувшейся в ней Природы, она закричала, глядя в его глаза:

– Ауфедерзейн! Завтра! Завтра! Морген!

И она показала пальцем на то место, где она стояла.

Роза Блюм готовилась к свадьбе. Посаженой матерью со стороны невесты должна была бы стать сестра Марта, но на таких сроках женщина боялась выходить из дома, не то, чтобы отстоять мессу в соборе.

Торгау премиленький городок, предки Розы по материнской линии жили здесь с незапамятных времен, но вот родственников, кроме сестры в городе у Розы не было. Подруги не годились на роль посаженой матери, да и не хотели, соревнуясь друг перед другом в щегольстве и медлительности старения. Монике перевалило за тридцать, но она только напряглась, когда Роза повела речь о насущной проблеме, и той пришлось даже не заикаться о своей просьбе.

Отец написал из Бельгии, что брак дочери одобряет, но взять отпуск не сможет. Сейчас самая работа. В Бельгии только-только наладился новый германский порядок. Он прислал на свадьбу дочери семена голландских тюльпанов – целое ведерко, и еще целый контейнер фарфоровой и металлической посуды. Роза была на верху блаженства. Она придумала одну хитрость и упросила Эриха дать ей в помощь двоих-троих заводских девушек, разрешив им помочь ей в оформлении дома.

– Но, цыпленок, я не имею права решать такие вопросы. И вообще, никогда не проси меня превышать служебные полномочия и подставлять свой зад.

Роза надула губки и предложила использовать девушек прямо на заводе.

– Там есть у вас одна затравленная. Она хорошо рисует. Могу я по крайней мере принести материал и попросить нарисовать мне праздничные плакаты.

– Попросить? Слушай, решай эти вопросы без меня!

– Хорошо, пупсичек, не сердись, – Роза прислонилась к своему жениху и отправила в рот очередное суфле, – Народу будет – прорва. Я смогу не работать после свадьбы?..

На следующий день Роза подвела Вику к своему столу и показала ватман и краски.

– Рисуй розы и вот эти слова! Будет некрасиво – отправлю в цех горячей обработки, там тебя перекуют, цыпленочек!

Вика расположилась на кафеле возле входа в женский туалет.

Весь день она рисовала плакаты на свадьбу Тоггарда. Но думала она о своем новом знакомом. Она не спала всю ночь и представляла себе его лицо, улыбку и голос, она долго разговаривала с ним на языке сна и к утру знала о нем все. В груди ее горело нетерпение, она мучилась медлительностью солнца и страшилась, что молодой человек не прийдет сегодня на встречу.

Вечером вымыла голову мылом, которое предложила ей Татьяна из Москвы, она стащила его у Фаины, потом она долго смотрела в зеркальце, пока Валя не зашевелилась на своей полке.

– Надень ее бусики. Вот – на.

С этими словами она раскрыла ладонь и протянула лежащие на ней деревянные бусики Лены. Ее ладонь дрожала от слабости и вскоре упала на колено. Валя была все так же подавлена и заторможена, но Вика чувствовала, что Валя не осуждает ее.

– Ничего, Лялечка, мы еще покажем этим фрицам, они нас еще будут помнить. За Лельку, за всех. Наши отцы их знаешь как гнать будут! Аж, до самой Африки. Ты только очнись, Валечка, очнись! Не пугай меня! А то я зареву сейчас, Валя! А мне нельзя! Меня человек ждет! Он хороший, Валя! Он светлый!

Жака нельзя было найти в этой толпе. Нет, совершенно невозможно. В августе темнело поздно, но и при свете дня в такой неразберихе и толкотне нельзя подойти к проволоке, нельзя найти друг друга.

– Виктория!

Все подняли головы и взглянули в небо!

– Виктория! Это я, Жак! – и он посвистел.

Лишь по свисту она выискала его спокойные глаза. Они пошли вдоль спин своих солагерников, не отрываясь друг от друга сердцами, пока не обнаружили пустое пространство у столба.

– Здра-а-атвуй, – сказал он по-русски и смутился, – Виктория!

Она поразилась тому, что это была она, и она разговаривала с человеком, роднее которого не было на свете, и одновременно более далекого, чужого и непонятного, невероятного – тоже не было, он не мог вот так вот просто войти в ее жизнь, он вообще не мог оказаться в соседнем лагере и жить здесь, поблизости от нее все это время, которое она упустила! Не могло быть, чтобы так внезапно открылась ей тайна любви, о которой она еще ничего не знала, которая поглотила ее полностью, давая силы выжить, и цель – для чего выжить.

– Ты – мой человек! – произнесла она, радуясь тому, что может говорить по-русски все, что хочет, не волнуясь, что он поймет.

Ведь главное для нее сейчас было – отдать всю свою нежность этому грустному улыбчивому молодому мужчине, который любит смотреть исподлобья и держать руки в брюках, который курит самые замечательные, самые лучшие в мире самокрутки и так уверенно курлыкает что-то в ответ по-бельгийски, или по-голубиному, или на языке любви?.. Она не знала, но больше не боялась ничего на свете, даже жизни!

Якоб в неволе

"Милый Жак, сыночек, – писала Барбара Смейтс в своем первом письме, Пишу тебе, и сердце мое сжимается от постоянной тоски, зачем тебя нет с нами. Папа вернулся, Жак. Он измучен и очень болен, но врач, муж Полетт, Денис, говорит, что внутренних повреждений нет, папа быстро пойдет на поправку. Элиза работает в аптеке, ей неплохо платят, но этого хватает только на оплату квартиры и угольные брикеты. Отец стал совсем замкнутым, мне целыми днями приходится молчать и скоро я разучусь говорить совсем.

Когда ты ушел, Элиз ходила на остановку. На ее глазах пришел транспорт – ты понимаешь – и девушку увезли. После Катарина сказала, что и ее возили. Там она узнала, что наша милая девушка во всем призналась, и ее отправили далеко, и теперь она уже, наверное, в мире ином. Крепись, сыночек, она сделала для тебя все, что могла, теперь ты можешь свободно возвращаться на родину, тебе нечего бояться. Мы все ждем тебя, особенно твоя мама, которая любит тебя больше всего на свете. Сердце мое разрывается в разлуке с тобой. Возвращайся, мой ненаглядный мальчик, дай прижать мне тебя к своей истерзанной груди, жизнь моя."

Жак находился в лагере под Торгау три года. Целый год рабочим из Бельгии морочили голову в переселенческих лагерях, в лагерях распределительных, пока не остались они совсем без документов и без еды, и теперь от них требовали отработать в счет великой Германии и еду, и дорогу в оба конца, и одежду, и ночлег, и собственно, отдать все долги за подвиг нацистской армии "освободившей" мальнькую пугливую страну Бельгию от большевизма.

За три года, начиная с мая сорокового, фашистская Германия вывезла из этой маленькой страны около трехсот тысяч молодых крепких парней, весь генетический фонд Бельгии на каторжные работы в нацистских лагерях трудового перевоспитания.

Ему было нескучно жить. Бельгийским и французским рабочим, жившим в лагере, разрешалось свободно перемещаться по территории, покупать на небольшую зарплату себе сигареты и еду, им привозили фильмы, но они также не могли ослушаться надзирателя, не могли выйти из строя по дороге на заводы, не могли выходить за ворота лагеря.

Одним из развлечений в лагере были походы к парикмахеру Якобу. Случалось ему стричь и обитаемые кудри: в самом начале в лагерь завезли вшей.

Якоб плыл по течению и все еще не мог понять в какую сторону его несет, а в какой стороне берег. Он только начинал догадываться о том, что грязный селевой поток, в который он попал – был злом. Он старался не думать о том, как варварски его обманули, зазвав на работу в Германию, посулив горы злата и райскую жизнь. Если таким был немецкий рай, то почему в нем удерживали насильно за колючей проволокой, неужели это точное подобие небесного рая? и почему тогда так горько плакал тот ангел, которого Жак увидел в "соседнем раю"?

– Вот, Валя, посмотри, – Вика протянула маленький листочек, на котором был нарисован портрет, – Возьми себе на память.

Валя опасливо поглядела по сторонам и свесила ноги с полки.

– Это же Лена моя!

Она бережно взяла портретик.

– Похоже? Я стащила у Розы целый лист ватмана. Подвязала к себе в туалете. Он теперь под матрацем, разглаживается. Хочешь, я и тебя нарисую?

Валя, не отрываясь от портрета, произнесла:

– Немного позже, потом... И этот портрет забери, сохрани. Ни к чему мне он теперь. Пропадет.

– Хорошо, только ты вот что, ты можешь ради меня одну вещь сделать?

– Могу.

– Пойдем на площадку. Один только разочек сходим, ну пожалуйста. Там Луи, он каждый вечер приходит.

– А твой?

– Жак? Жак очень хороший.

Вике казалось, что нельзя рассказывать про Жака. Ей хотелось защитить его от обсуждений, от болтовни, даже от Вали. Что-то черное, засасывающее было теперь в ней, как в колдунье, как в каждом убогом человеке.

– Я пойду, – вдруг сказала Валя и стала собираться вместе с Викой.

Это было так внезапно, что Вика была не готова. Она повела пошатывающуюся девочку по аллее и первым делом нашла местечко у проволоки для нее.

– Вот стой тут. Он всегда подходит к этому месту.

Сама же Вика побежала вдоль проволоки, торопливо ища глазами Жака. Сегодня в центре проволочных ограждений было столпотворение. По краям немного поменьше народу, но тоже не протиснуться. Вернее, протиснуться-то можно было, но только тогда, когда с той стороны отыщется Жак.

И она услышала свист, мелодию она знала, это был Бетховен. У них в хате до войны целыми днями работало радио, отец купил на седьмое ноября. Пятую симфонию крутили часто. И вот знакомый мотив: ту-ту-ту-ту-у. Даже люди приглушили голоса и смех. Жак наконец увидел ее и закричал, снова останавливая толпу:

– Виктория!

Теперь они знали, что это – имя девушки! Но люди светлели лицами и мурашки пробегали у них по спинам. С этим звонким словом "Виктория!" они начинали вспоминать о том, что где-то есть свобода и победа спешит к ним на крыльях самолетов и гусеницах танков.

"Виктория!" и загорались взгляды.

"Виктория!" и просыпалась вера!

Жак показал на правый фланг и они встретились там, где стояли и молча смотрели друг на друга Валя и Луи. Даже слышно было, как птица в ветвях чирикает, такая тишина стояла над их головами.

Когда Вика протиснулась к подруге, Валя безвольным потусторонним взглядом вперилась в пространство, которое отделяло ее от Луи.

– Ну, вот и попрощались, – сказала она через минуту, развернулась и, поняв, что не сможет спокойно выбраться – сзади поджимали девушки – она вдруг с дикой ненавистью и злобой крикнула:

– Пустите!

– Жак! – прошептала Вика, – Я боюсь ее потерять.

Луи кричал вслед Вале ее имя, звал и просил помощи у Жака, но тот не знал, чем он может утешить друга.

– Иди к ней, – он подбородком показал на уходящую девушку, – Приходи завтра.

Завтра было воскресенье. Лагерь по воскресным дням затихал, с неба спускалось больше свободы, девушки были почти полностью предоставлены сами себе. Утром вернувшаяся из казарм Фаина сообщила, что Тоггард и начальник лагеря отчалили на машине в совершенно идиотском виде – с удочками и в баварских кепи с перьями сбоку.

Вика снова не спала всю ночь, но несмотря на это чувствовала прилив сил. Она впервые испытывала подобное: все внутри ее горело, растекалось по животу и груди жаркой лавой, не давало успокоиться. Она всю ночь терлась щекой о тулуп, свернутый и заменяющий подушку, даже целовала его, повторяя одно только имя, а потом еще сотни ласковых слов и обещаний.

То она представляла, как Жак ночью приходит к ней, обхитрив спящую охрану, проходит по рядам, подходит к ее полке и целует ее, а она просыпается и обвивает его шею руками, гладит ладонями его щеки, виски, тормошит его короткие волосы, ловит его дыхание, то ей представлялось, как она приводит его к себе в дом, говорит отцу – это мой муж, и треться щекой о плечо Якоба. То вдруг ей видилось совсем невозможное: слетали все ограждения, колючие проволоки плавились и каплями опадали в траву, а она самая первая бежала по той стороне за бараками вдоль леса навстречу ему и бросалась в его объятия, и тогда сотни прикосновений его теплых трепетных губ покрывали ее лицо, волосы и руки.

И все эти ночные фантазии бередили кровь и возмущали дьяволов на небе, приговоривших эти молодые души к вечному безбрачию и одиночеству.

К утру она успевала так стосковаться по Жаку, что не могла есть, даже Татьяна заметила, что она похудела за неделю вдвое.

– Одна, как самнамбула, ни живет, ни умирает: между небом и землей. Другая тает на глазах, как свечка.

– А ты, Таня, добрая. Только, – Вика подбирала слово, – Только грубая очень.

– Так выжить легче, Москва слезам не верит.

– Я все боюсь спросить, как это тебя из Москвы-то в лагерь забрали, неужто были все же немцы в Москве?

– Типун тебе на язык, – рослая Татьяна встала меж рядов и положила локти на полку Вики, – в Малоярославце я была у сестер. У меня там пять сестер жило. Я самая младшая. Последыш. Меня мать родила уж после климакса. Так что я, можно сказать, чудо природы. Вот. Там у нас лес. Трава такая есть борщевик. Можно умереть, какая опасная. А перед войной она вообще озверела, эта трава. Когда вырастает выше головы, так еще ничего, а когда растет маленькая, так ожгешься – беги в сторону кладбища.

– Зачем?

– Помирать. Главное, не сразу, подлюка, проявляется. Обождет, потом гореть все тело начинает. Я к матери пробиралась уже перед самыми немцами. Там бои были жуткие, церковь разбомбили, дом Циолковского, слава Богу, остался кое-как. Прямо по улице бомбы скакали. А у нас там дорога старинная, в конце деревни. Сама Елизавета ее строила. Я там борщевика и насобирала. Все руки сожгла. Да и сунула по глупости в матрац немчику, который в доме жил. Дом у нас богатый – бывший постоялый двор: там человек двадцать расположилось, морды отожратые. Так самое-то что интересное: мать старших сестер эвакуировала, уехали они. А я тут как тут подставилась. Вот после того, как офицерик их по двору полдня с голой жопой побегал, мать расстреляли, а меня отправили по этапу, в это чудесное гнездышко. Вставай давай. И Валюху свою поднимай. Будем живы не помрем.

Странное ощущение было у Вики с самого утра. Словно притупились в ней все чувства, все звуки, все бурление крови. Все внутри ее замерло, как замирает природа перед ливнем, придавленная тучами. Застывают ветки, безмолвствуют птицы. Так и Викина душа ждала непременно сегодня полного и безповоротного освобождения!

Да, да. Она шла к Жаку в полной уверенности, что сегодня что-то произойдет, что она наконец дотронется до него, до его холодных нежных пальцев. И такой будет свобода!

"Та-та-та-та-аа". Свист позвал ее, и она вдург увидела, как девушки освобождают для нее место, маленький проход к проволоке.

– Здравствуй, Жак!

– Гутен морген, Виктория!.. Я учу немецкий, у меня есть учитель, произнес он с большим трудом, – Нет учителя русского. Ты учи меня.

– Гут. Что ты выучил? – спросила Вика.

– Алес гут?

– Гут. Еще.

– Ви альт бист ду?

– Сколько мне лет? Мне девятнадцать лет, – она стала показывать на пальцах.

– Дай бест! – произнес он, и у Вики подпрыгнуло сердце. – Я приглашаю тебя на день рождения!

Вика удивилась, но спросила:

– Когда?

– В следующее воскресенье! Здесь. Будут мои друзья и ты. Ты придешь?

– Я приду, Жак! Это ты хорошо придумал! Солнце мое замечательное!

Ласка и нежность переполняли ее, но глухим затвором стоял в горле ком. Чуда не происходило. Неопровержимой истиной проявлялась в ее сознании безысходность, обреченность бития, и она не понимала, почему Жак, в глазах которого она видела все те же чувства, что переполняли и ее душу, почему он не сопротивляется, не борется, не защищает ее, Вику, и ее любовь. Он был смиренен и покоен, оковы не спадали, проволока не плавилась и не исчезала. "Неужели это и сегодня закончится ничем? – думала она, – И я снова буду крутиться волчком на нарах и выть от невозможности счастья? Очень изощреная пытка! Браво, господа гитлеры и геббельсы, и прочие гимморои. Вы просчитали все верно. Никто еще не додумывался пытать людей их же собственной молодостью и любовью. Я-то, дура, никак не могла понять, за что такой подарок узникам – свободно общаться с парнями, мало ли чего. А они, небось, в кустах сидят и наблюдают, как мы тут из кожи лезем. Ведь мы никогда не достигнем друг друга, Жак, милый Жак. Неужели ты не понимаешь этого!"

И словно ком с горы, накатилась на Вику ярость и протест, она затряслась всем телом и прижалась к проволоке. В лицо впились острия закрученных гвоздей.

– Да кто же придумал эту пытку! – выкрикнула она, – Я не могу так! Ведь они не дадут нам дотронуться друг до друга, это невозможно!

Она просунула руки между натянутыми проводами, крича Жаку:

– Я хочу к тебе! Забери меня отсюда! Забери меня!

– Виктория, – Жак протягивал к ней навстречу свои руки и шептал что-то по-фламандски.

– Фридрих, куда ты смотришь! – крикнул часовой с вышки и, увидев, что Фридрих, прогуливающийся по разделительной полосе между двумя лагерями женским и мужским – с овчаркой по имени Магда, не слышит его, пустил автоматную очередь, расстреляв воздух.

Поздравление от Вали

– А теперь объясни, цыпленочек, что это ты делала там, на площадке? Кто там у тебя? Ну, хорошо, можешь не говорить, у всех у нас гормоны! Но ты видишь, что я спас тебе жизнь. Ты не пойдешь в карцер, не получишь кнута, говорил Тоггард, положив Вику на траву возле барака. – Если тебе сегодня так худо, я предлагаю тебе отдохнуть, но уж завтра – завтра у меня мальчишник. Правда, там будут еще и друзья, вот кстати, подполковник Бродзен, ты его видела. Кобель еще тот. Так что выбирай. Будешь отдыхать сегодня, цыпленочек? Ну, отдыхай. А завтра после работы я пришлю за тобой симпатягу Хофке. Повеселимся. Да смотри, вымойся хорошенько.

С этими словами он ушел. Валя нашла Вику заполночь, когда до нее дошло, что Вики нет в бараке. Валя не спала уже несколько недель подряд, не моргая глазела в темноту. У нее выпало несколько зубов, и все больше и больше она становилась похожа на старушку с опухшим зеленоватого цвета лицом и обвислыми морщинами под глазами.

Вика тихо спала на холодной траве и никто не замечал ее в темном углу со стороны аллеи.

– А у меня, Лялечка, сразу два приглашения сразу на два праздника: на день рождения Жака в воскресенье, и на мальчишник Тоггарда – завтра. Я стала популярной личностью, просто-таки нарасхват. Только, боюсь, до воскресенья я уже не доживу, – она помолчала и добавила, – и до завтра тоже.

– Не дури. Это можно решить по-другому, – сказала Валя непривычно твердым тоном, – Я знаю, что надо делать.

Вика посмотрела на Луну в белесом небе, висящую над лагерем Жака, над возвышающимся в той стороне темным лесом, и послушно пошла в барак. Она и сама вспомнила о том, что был еще один шанс уберечь себя для непредвидящейся в этой жизни, но все-таки единственно возможной близости с тем человеком, которому она столько раз отдавалась в своих снах, для любви. И этим шансом была – Роза.

На заводе она выискивала подходящий момент для того, чтобы заговорить с ней. Валя заметила это.

– Вичка, ты к ней пойдешь? Ну, и дура. Прогонит она тебя. Только хуже сделаешь.

– Попробовать надо.

И она попыталась. В большом светлом зале лаборатории все копошились за своими зелеными пластиковыми столами, за прозрачной стеной она увидела Валю, когда подходила к дамочке. Сегодня Роза была особенно ярка, белые волосы, красно-белое, с черными вставками платье виднелось из-под белого халата.

– Фроляйн Роза, – проговорила Вика, – фельдфебель Тоггард говорил мне, что у вас завтра свадьба. Поздравляю вас.

Немка расплылась в удивленной улыбке, она не ожидала, что девушкам из России присущи хоть какие-то манеры.

– Спасибо, малышка. Твои плакаты уже висят в прихожей. Завтра я иду под венец, – пока она говорила, по лицу ее пробежал ветерок сомнения, – Но зачем он тебе говорил об этом. Почему тебе?

– У него сегодня собрание друзей... – загадочно и спокойно говорила Вика, – Я приглашена ... правда, под угрозой смерти.

Роза медленно облизала губы, раздумывая, что делать дальше. Но где-то в старой книжке о правилах этикета она читала, что со слугами нельзя обсуждать подобные проблемы, это помогло найти нужные слова.

– Хорошо, я поговорю с господином Тоггардом, а теперь иди, работай. Подожди! – окрикнула она уходящую Вику и широко раскрыла ящик стола, Возьми. Я принесла тебе свой детский альбом. Дарю.

Вика проиграла. Так она думала, удаляясь от стола Розы, заворачивая за угол и подходя к туалету. Теперь Тоггард убьет ее.

Валя догнала ее и, запыхавшись, быстро сказала:

– Она беседует с Тоггардом, уф. Ты мне только скажи, что?

– Сказала, сама с ним разберется.

– Только ты отошла, он тут как тут.

Резкий окрик раздался за спиной. Это был голос Тоггарда, он звал Вику.

Через полчаса Вика грелась у большой, но все же не такой большой печи, в горячем цехе. Белая лава булькала в отверстом проеме, периодически вытекая в длинную, идущую по всему залу, лунку. Вику заставили счищать лопатой капли металла с пола, прямо возле печи. Тоггард не орал на нее, всего лишь отхлестал по щекам.

– Ты забываешься. Ты – гнида. Ты – падаль. И я сотру тебя с лица земли. После работы – увидимся. Еще раз подойдешь к фроляйн, ноги выдерну.

Он отправил ее в цех горячей обработки металла, где работали только мужчины. Там стоял такой вал звуков, что у Вики тут же заложило уши, она раскалилась, как сама эта печь и ей показалось, что больше нет за ее спиной ни дня, ни солнечного света, ни людей, ни завода. Только этот плывущий плазменный воздух и рыжий, с белыми подпалинами, огонь в печи.

Через двадцать минут работы по цеху забегали люди, ее отозвали и увели к остальным, в цех обработки и окраски цилиндров. Вика схватила свой альбом с подоконника и с нетерпением пошла за конвоиром. Девушки говорили о каком-то жутком взрыве в химлаборатории, о том, что есть жертвы и может быть даже завалены выходы. Из проема, ведущего в общий проход валил то ли дым, то ли наполненный пылью воздух.

Но через пятнадцать минут их вывели на улицу и повели в лагерь без обеда. Часть девушек зачем-то оставили на заводе. Вика увидела их мельком, проходя помещение столовой, только высокую Татьяну успела она разглядеть. Их сбили в плотный кружок и окружили со всех сторон автоматчиками. В страшной суете и неразберихе, остальную колонну вывели и построили на территории за решеткой.

Вика думала о бомбежке и, позабыв обо всем на свете, радовалась, что наконец-то они попали в это адское варево хоть одной бомбочкой, наконец-то.

Под вечер в гудящий, как улей, барак привели Татьяну и других девушек, которые работали в химлаборатории. Вика встречала их у входа и набросившись на них, стала высматривать Валю.

Их допрашивали пять часов. Привезли обратно на грузовике. Многие девушки были окровавлены. Разодранные робы они держали руками. Ссадина блестела недавно запекшейся кровью на лбу Тани.

– Татьяна! Таня! А Валя-то где?

Татьяна не обернулась, прошла к себе. Вика догнала ее:

– Ты же знаешь, что ее нельзя было с ними оставлять. Где она?

– Нету твоей Вали. И их – тех, с кем нельзя оставлять – Тоггарда твоего – нету больше. Ха-ха-ха! Так что не беспокойся.

– Да что ты такое говоришь, Таня!

Вика чуть было не топнула ногой, ей хотелось приказать Татьяне встать, пойти и привести Валю! Да что же это за безалаберность. Вика побежала на улицу, но перед бараком стоял Хофке и сделал ей знак:

– Назад! Запрещено выходить!

Она застала Таню на том же месте, в проходе. Фая, работавшая днем в столовой или убирающая казармы, сидела перед ней на своей койке.

– Она подошла ко мне перед взрывом, – сказала Таня вставшей перед ней Викой, – У нее в руках была коробочка. "Свадебный подарок, – говорит, Пойду преподнесу". Она вынула из кармана спички и потрясла ими. Говорю, мол, брось, нам нельзя! А она смеется. Это для подарка, а то не получится. И опять смеется.

– Смеется! Я забыла, как она смеется, – произнесла Вика расстеряно.

– И пошла вперед. А там как раз приемщица с Тоггардом ругались о чем-то. У нее слева от стола дверь открыта в кладовую. Валька подошла к ним, они на нее ноль внимания. Ругаются. Только так – одними взглядами ругаются. А Валя им – позвольте от всей души поблагодарить и поздр... Я тут что-то неладное почуяла, да подальше отошла, на лестницу у туалета. Не успела отойти, как взрыв и волна такая, что меня лбом о стенку припечатало. А от Тоггарда наша Валюша оставила рожки да ножки.

– А Роза? Ну, приемщица, Роза? – стремительно спросила Вика.

– Печальной розы аромат, тенистый наполняет сад... – запела Татьяна, потом сорвалась на резкий, грубый смех, и Вика со всего маха ударила ее по щеке и бросилась к ней в объятья.

Только тогда Татьяна пришла в себя и зарыдала безудержно, уткнувшись в плечо Вики.

Так погибла Валя.

День рождения любви

И снова Вика шла по длинной, прямой стреле, заканчивающейся наконечником площадки, снова издалека высматривала своего Жака, измученная изоляцией от человеческого сочувствия и тяжестью новой утраты. Она не замечала, как люди из соседних бараков расступаются перед ней, дают ей дорогу и провожают ее взглядом.

– Виктория идет! – шикали они друг другу и освобождали ей путь.

Вика подошла к частоколу из худых женских спин, навалившихся друг на друга и тут же услышала свист. На этот раз свист был таким нетерпеливым, ускоренным, что Вика поняла, как Жак соскучился и взволнован ее долгим отсутствием. Их не выпускали из бараков целую неделю, и Вика беспокоилась, как бы арест не растянулся и на воскресенье, ведь в этот день родился ее Жак. Она теперь томилась от долгого пребывания в бараке и даже не представляла себе, как она раньше могла усидеть в нем больше часа. Нары впереди и позади нее зияли пустотой, и Вике еще сильней хотелось спрыгнуть вниз и побежать на площадку, но дверь барака после шести охраняли часовые.