Текст книги "Странствия Шута (ЛП)"

Автор книги: Робин Хобб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 53 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

  Глава двенадцатая. Шайсим

Кориа, первый Служитель, написал о своем Белом Пророке следующее: «Он не был первым, кто пришел, как не будет и последним. Ибо каждому поколению дается один, который ходит среди нас и, в силу своей способности видеть все возможности, ведет нас к наилучшему будущему из всех возможных. Я избрал называться его Слугой и записывать сны моего бледного господина, а также вести счет способам, которые он избирает, чтобы сделать извилистый путь прямым и безопасным».

Таким образом, Кориа стал первым, кто назвал себя Служителем. Некоторые полагают, что он также был Изменяющим Тэрубата. Что касается данного предположения, то записи того дня настолько отрывочны, что Служитель считает его безосновательным.

И в противоположность многим Служителям до меня, записывавших поступки Белого Пророка их дней, я прямо изложу свою мысль, за что меня некоторые могут упрекнуть. Должен ли быть лишь один? И если это действительно так, кому следует решать, кто из всех тех бледнолицых с бесцветными глазами, приходящих к нам, на самом деле Белый Пророк? И в какой именно момент, скажите на милость, «поколение» начинается и заканчивается?

Я задаю эти вопросы не для того, чтобы посеять смуту или заронить сомнение, но лишь для того, чтобы признать, что мы, Служители, смотрим широко открытыми глазами так же, как и Белые Пророки, которым служим. Давайте признаем, что существует множество вариантов будущего. На бесчисленных перекрестках будущее становится прошлым, и бесконечное число возможностей умирает так же, как и рождается.

Итак, давайте больше не будем называть бледное дитя Шэйса, Тот, кто является Единственным, как звали его ранее на самом древнем языке. Давайте будем называть его Шайсим, Тот, кто может быть Единственным.

Давайте больше не будем слепы к нашему видению. Признаем же, что когда Служители выбирают Шэйсу, как мы должны, тогда мы предопределяем судьбу мира.

Служитель Кечуа, из 41 Строки

Мы продолжали путь.

Их группа была больше, чем я думала. Около двадцати солдат и последователи Двалии, примерно столько же. Я ехала в больших санях, которые следовали за двумя поменьше, нагруженными продовольствием. Солдаты и последователи Двалии ехали  верхом. Мы путешествовали по большей части по ночам. Ехали не быстро, так как избегали королевских трактов, вместо этого пересекая пастбища и следуя блуждающими сельскими дорогами. Кажется, мы обогнули лес и прошли через незаселенные земли, сторонясь усадеб, которые я мельком замечала. Темнота и холод вкупе с мерной глухой тряской шедшей рысью упряжки заполняли мои чувства. Временами упряжка тащила нас через нехоженый снег, прорезая его полозьями и оставляя кусками позади.

Я все время мерзла, даже когда была плотно закутана в меха и одежды. Когда в течение дня они ставили палатки и говорили мне поспать, мне было так холодно, что я не могла расслабить ни одну мышцу. И все же холод, который я ощущала, не имел ничего общего с моим телом. Думаю, это был тот же холод, который обездвижил Шун. Она все еще была словно лед, покрывающий озеро. Даже когда она двигалась, то ходила как застывший труп. Она не говорила ни слова и едва ухаживала за собой. Одна из девушек Двалии взяла на себя заботу закутать Шун в тяжелую белую меховую накидку. Та же девушка, Одесса, давала ей в руки еду или ставила кружку с горячим супом между ее ладоней. Тогда Шун порой ела, а порой – сидела с кружкой в руках до тех пор, пока горячий суп не становился холодным и противным. Тогда Одесса забирала кружку и выливала ее содержимое обратно в общий котел. А Шун, холодная и опустошенная, ползла по одеялам и мехам обратно в дальний угол палатки.

У Одессы были длинные темные тонкие волосы, испещренная пятнами бледная кожа и глаза цвета прокисшего молока. Один ее глаз свободно блуждал в глазной впадине. Нижняя губа отвисла. Мне было тяжело смотреть на нее. Она выглядела больной, но двигалась так, будто была здорова и полна сил. Она тихо напевала, когда ее белая лошадь шла рядом с нашими санями, и иногда по ночам громко смеялась вместе со своими спутниками. И все же в ней было что-то неправильное, будто она была рождена лишь наполовину завершенной. Я старалась не разглядывать ее. Казалось, когда бы я ни оборачивалась к ней, ее блуждающий глаз уже пристально смотрел на меня.

Днем мы располагались лагерем в лесу, обычно довольно далеко от дороги. Даже в самые темные ночи, когда валил снег и дул ветер, упряжки и верховые продолжали двигаться вперед. Один из бледнолицых был всегда впереди, и все остальные беспрекословно следовали за ним. Ослабевшая часть моего разума предположила, что они путали следы, возвращаясь по ним туда, откуда пришли. Я начала было размышлять, откуда они приехали, но мои мысли были такими же густыми, как холодная каша.

Белое. Вокруг было так много белого. Мы путешествовали по миру, окутанному белым. Снег шел практически каждый день, смягчая и сглаживая поверхность земли. Когда дул ветер, он лепил из снега курганы, бледные, как лица последователей Двалии. Их палатки были белыми, многие из их одежд и одеял тоже, и туманы, которые, казалось, вздымались и расцветали вокруг нас, пока мы шли, тоже белели. Их лошади были белыми и туманно серыми. Мои глаза постоянно уставали. Необходимо было вглядываться, чтобы выделить людей из общей белизны ледяного мира.

Они говорили друг с другом, но их разговоры текли мимо меня и имели смысла не больше, чем звук саней, катящихся по снегу. Язык, на котором они говорили, журчал и лился, слова перетекали одни в другие по мере того, как их голоса трелями вздымались вверх или опадали вниз, будто они пели друг другу слова. Я выучила кое-какие из их имен, но только путем повторения. Имя, что они дали мне, было Шайсим – шипящего, дрожащего рода звук. То ли всего несколько человек знали мой язык, то ли они не считали необходимым разговаривать со мной. Они говорили надо мной и вокруг меня во время того, как переводили меня из саней в палатку и обратно. Они вкладывали мне в руки миски с едой и затем забирали их назад. Мне не позволяли практически никакого уединения, хотя они оказались достаточно порядочны, чтобы позволить мне и Шун  удаляться по требованию мочевого пузыря или кишечника.

Так как я говорила и за Шун, они не ставили под сомнение мое желание все время иметь ее подле себя. Я спала рядом с ней, днем она ехала вместе со мной в больших санях. Время от времени Двалия, Одесса и туманный человек, Винделиар, ехали с нами. Иногда они ехали верхом, или один из них сидел на облучке рядом с возницей. Мне не нравилось, когда они были рядом, и все же я чувствовала себя более безопасно, когда они ехали в санях. Они переговаривались вполголоса, образуя гармонию со звуками поскрипывающей упряжи, копыт и шелестящих полозьев. Когда их не было поблизости, тьма придвигалась ближе. Несколько раз я выходила из оцепенения и осознавала, что солдаты ехали рядом с нашими санями. Некоторые из них глазели на Шун, будто собаки, окружившие оставленный без присмотра стол в размышлении: не посметь ли им стащить забытую на тарелке кость. Она, казалось, не видела их, но у меня кровь стыла в жилах. Был один, с волосами цвета зрелого желудя, которого я замечала чаще всего, потому что раз или два он в одиночку порывался ехать рядом с санями. Другие всегда приближались в парах или тройками поглазеть на Шун, перекинуться словами и короткими резкими смешками. Какое-то время они пялились на нее или на меня. Я пыталась ответить взглядом, но это было тяжело – мои мысли были такими запутанными и неясными. Вскоре выражение их лиц смягчалось, рты иногда слегка приоткрывались, и они отставали, чтобы присоединиться к солдатам, идущим позади нас. Туманный парень делает это с ними, – думала я.

Мы путешествовали долгими зимними ночами, в самые темные часы, когда большинство местных спало. Дважды, когда мы выходили из леса на сельскую дорогу, я видела других проезжающих мимо нас людей. Я их видела, но не думаю, что они видели нас. В моей памяти всплыли старые сказки о мирах, которые соприкасались с нашим, но лишь на мгновение. Выглядело так, будто нас отделяла мутная стеклянная стена. Мне никогда не приходило на ум, что следовало бы позвать на помощь. Теперь моя жизнь заключалась в езде в санях Двалии сквозь заснеженный мир. Моя жизнь была поставлена на узкую тропку, и я двигалась по ней с уверенностью взявшей след гончей.

Ночью мы с Шун делили угол большой палатки. Я была бы рада почувствовать своей спиной ее спину, ибо даже на ворохе мехов и под тяжелыми одеждами я мерзла. Думаю, Шун мерзла, по крайней мере, так же сильно, как и я, но когда я однажды во сне придвинулась к ней, она коротко и резко вскрикнула, чем разбудила меня, Двалию и Одессу. Шун ничего не сказала, но отодвинулась от меня как можно дальше, прихватив с собой большую часть мехов. Я не жаловалась. Это не было тем, о чем стоило спрашивать, не важнее того жидкого, темного супа, которым сопровождался каждый прием пищи, или того, что Одесса ухаживала за моими волосами или втирала лосьоны в мои ладони и ступни на рассвете перед  тем, как лечь спать. Ее руки были холодными, как и лосьон, но у меня не было сил ей противиться.

– Так твоя кожа не потрескается, Шайсим, – выговаривала она мягкие и влажные слова никогда полностью не смыкавшимися губами.

От ее прикосновений меня пробирал озноб, будто сама Смерть гладила мои руки.

Суровые будни быстро превратились в рутину. Плен выбил меня из колеи. Я не задавала вопросов и не разговаривала со своими похитителями. Я ехала молча, слишком смущенная, чтобы протестовать против похищения. Мы останавливались, и я оставалась в санях, пока последователи Двалии копошились вокруг нас словно муравьи. Разводились костры и ставились палатки. У рейдеров Эллика были свои палатки и свой отдельный лагерь неподалеку от нашего. Люди Двалии готовили еду и относили им в трехногом чане, но вместе солдаты и бледный народ никогда не ели. У меня возникал смутный интерес – это капитан Эллик приказал им держаться обособленно, или на этом настояла Двалия? Когда еда была готова, меня звали из саней. Меня кормили, весь короткий зимний день мы спали, а вечером попозже мы вставали, снова ели и ехали дальше.

На рассвете, когда шел густой снег, спустя несколько дней после начала нашего путешествия, я доела все, что было в миске. Мне не хотелось водянистого коричневого настоя, что они дали мне, но он был теплым, а я чувствовала жажду. Я выпила, и, как только сделала последний глоток, тут же почувствовала недовольство желудка. Я поднялась и последовала за Шун, которая, очевидно, преследовала те же цели, что и я. Она отвела меня на небольшую дистанцию от лагеря к кустам, покрытым снегом. Только я устроилась за ними, чтобы облегчиться, как вдруг она проговорила рядом со мной

 – Тебе следует быть более осторожной. Они считают тебя мальчиком.

 – Что? – я была ошарашена, как тем, что она заговорила вновь, так и смыслом ее слов.

 – Тс–с–с! Говори тише. Когда ты ходишь со мной писать. Ты должна постоять какое–то время и пошарить в брюках, как будто писаешь, потом чуть отойти и сделать это по-настоящему. Они все думают, что ты – мальчик, чей-то пропавший сын. Я думаю, это единственное, что спасло тебя.

 – Спасло меня?

 – От того, что случилось со мной, – она жестко чеканила каждое слово. – От изнасилования и побоев. Если они узнают, что ты – не мальчик, не потерянный сын, то и с тобой сделают то же самое. Перед тем, как убить нас обеих.

Мое сердце колотилось где-то высоко между грудью и горлом. Я чувствовала, что не могу сделать и вздоха.

 – Я знаю, что ты думаешь, но ты ошибаешься. Ты не слишком молода, чтобы избежать подобного. Я видела, как один из них гнался за девочками-кухарками, после того, как те выбежали из своего укрытия. Я слышала ее крик.

 – Чей? – вытолкнула я слово маленьким облачком оставшегося во мне воздуха.

 – Я не знаю их имен, – выплюнула она, будто я ее оскорбила, предположив, что она может знать имена слуг. – И какое значение это имеет теперь? Это случилось с ней. Это случилось со мной. Они вошли в мою комнату. Один схватил шкатулку с драгоценностями. Двое других пришли за мной. Я кидалась в них вещами, и кричала, и била их. Моя горничная боролась, но совсем недолго. Потом она стояла как корова и смотрела, как они атакуют меня. Она ни звука не издала, когда ее толкнули на пол и взяли. Чтобы держать меня, потребовались силы двоих. Я дралась с ними. – Крошечная толика гордости в этих словах превратилась в пепел, когда она задохнулась. – Но они смеялись, когда делали это со мной. Насмехались, потому что были сильнее. Потом меня притащили к другим. Единственной причиной, почему этого не произошло с тобой, было то, что они считают тебя мальчиком и в чем-то особенным. – Она отвернулась от меня. Как же зла она была на меня за то, что они не причинили мне той боли, что причинили ей! Она медленно поднялась, позволяя подолам юбок упасть вокруг себя. – Ты, вероятно, считаешь, что я должна быть благодарна тебе за свое спасение. Что ж, я не уверена, что ты спасла меня. Быть может, тот последний мужчина оставил бы меня в живых, и я, по крайней мере, все еще была бы дома. Теперь, когда они узнают, что ты – женского пола, думаю, мы обе столкнемся с участью похуже.

 – Мы можем сбежать?

 – Как? Смотри. Та женщина стоит и смотрит, куда мы пошли. Если мы не вернемся в ближайшее время, она пошлет кого-нибудь за нами. А когда еще мы можем ускользнуть?

Моему животу не нравилась их пища, но подтереться было нечем. Я собралась с духом, взяла горсть снега и отерлась перед тем, как натянуть леггинсы обратно. Шун бесстрастно наблюдала за мной без малейшего намека на уважение к моей личной жизни.

– Это все тот коричневый суп, – сказала она.

 – Что?

 – Ты можешь сказать что-нибудь еще, кроме «что» да «кто»? Коричневый суп, который нам дают. Он воздействует прямо на тебя. Я стала притворяться, что пью его, еще вчера. Тогда я не заснула сразу же. В него что-то добавляют, что заставляет нас спать, чтобы днем они могли отдохнуть и не следить за нами.

 – Откуда ты все это узнала?

 – Обучение, – коротко ответила та. – Перед тем, как я пришла к тебе, меня кое-чему научили. Лорд Чейд предусмотрел это. Он прислал эту свою ужасную старуху Квивер, чтобы обучить меня всякого рода вещам. Как бросать нож. Куда бить, если тебя схватили. Чейд сказал, что она готовила меня в убийцы. Не думаю, что она в этом преуспела, но я знаю, как себя защитить. – Она вдруг оборвала себя, на лице проступило уныние.  – Немного, – поправила она себя.

Я не стала указывать ей на то, что она не слишком преуспела в этом тогда в поместье. Не было смысла в уязвлении ее гордости. Мне хотелось узнать побольше, но я услышала, как Двалия звала одну из своих помощниц и указывала на нас.

 – Сделай вид, что хочешь спать. Прикрой глаза и медленно иди за мной. И не пытайся говорить со мной, пока я с тобой первая не заговорю. Нельзя, чтобы они узнали.

Я кивнула, плотно сжав губы. Я хотела сказать, что могу быть такой же внимательной и настороженной, как и она, такой же умной и знающей, когда нам можно разговаривать. Но Шун уже нацепила ту маску отчужденности, которую носила с тех пор, как ее затащили в сани. Мне стало интересно, притворялась ли она все это время. Во мне поднялась волна паники. Я не была такой же проницательной, как она. Я слышала, что они говорили, будто я – мальчик, но у меня не было сил переживать, что они ошибаются. Также как бояться, что они узнают, что я не была той или тем, кем они меня считали. Раньше я не боялась того, что произойдет, если правда раскроется. Но не теперь. Сердце колотилось и скакало. Коричневый суп пытался заставить меня заснуть, а страх – продолжать бодрствовать. Как можно было выглядеть сонной, когда я едва могла отдышаться?

Шун споткнулась или сделала вид, чтобы натолкнуться на меня. Врезавшись в мое плечо, она больно ущипнула меня.

– Сонная, – предупредила она на одном дыхании. Ее губы едва двигались.

 – Шайсим, ты в порядке? Твой кишечник вел себя удовлетворительно? – Одесса говорила так, будто бы болтовня о моем кишечнике была такой же светской, как разговор о погоде.

Я покачала головой и положила руки на живот. Мне было плохо от страха. Возможно, я могла бы выдать страх за дискомфорт.

– Я просто хочу спать, – ответила я.

 – Да, это хорошая идея. Да. Я сообщу Двалии о твоих проблемах с кишечником. Она даст тебе масло.

Мне не хотелось, чтобы она мне что-то давала. Я нагнула голову и пошла, слегка согнувшись, чтобы никто не видел моего лица. Палатки ждали нас. Их пологи из отбеленного холста закруглялись полукружьями, и, полагаю, с расстояния их  можно было принять за снежные холмы. Все же мы не озаботились необходимостью уйти достаточно далеко от дороги, а стреноженные лошади перебирали снег в поисках замерзшей травы. Идущий мимо путник определенно заметил бы их и ярко разукрашенные сани. И палатки солдат, коричневые и заостренные, и их разномастных лошадей. Так зачем беспокоиться и маскировать наши палатки? Что-то в этом меня беспокоило, но потом, по мере приближения к палаткам, волна сонливости накрыла меня. Я широко зевнула. Хорошо бы отдохнуть. Забраться под свои теплые одеяла и заснуть.

Шун брела рядом с нами. Когда мы подошли ближе к нашим палаткам, я заметила, что за нами наблюдают несколько солдат. Хоген, привлекательный насильник, все еще сидел верхом на своей лошади. Длинные золотистые волосы были гладко заплетены, усы и борода аккуратно причесаны. Он улыбался. В ушах у него были серебряные колечки, а на плаще – серебряная пряжка. Он стоял на часах? Он посмотрел на нас сверху вниз – хищник, наблюдающий за добычей, и что-то сказал вполголоса. Рядом с лошадью Хогена стоял воин с половиной бороды; его щека и подбородок с другой стороны были ссечены, как очищенная картошка, и ни единого волоска не росло со стороны гладкого шрама. Он улыбнулся шутке Хогена, но солдат с темными волосами цвета зрелого желудя только проследил за Шун собачьим взглядом. Я ненавидела их всех.

Рык вырвался из моего горла. Одесса резко обернулась ко мне, и я заставила себя издать отрыжку.

– Прошу прощения, – сказала я, стараясь казаться сонной, смущенной и не в своей тарелке.

 – Двалия может помочь тебе, Шайсим, – успокоила она меня.

Шун, минуя нас, вошла в палатку, пытаясь двигаться так, будто она была все еще мертва для всего в этом мире, но я заметила, как напрягались ее плечи, когда таращившие глаза солдаты заговаривали. Она была маленькой кошечкой, смело разгуливающей среди принюхивающихся собак. К тому времени, как я стояла у входа в палатку, стягивая с себя усыпанные снегом сапоги, Шун уже зарылась в одеяла, спрятавшись ото всех.

Я была совершенно уверена, что не хочу помощи от Двалии в чем бы то ни было. Эта женщина ужасала меня. У нее было нестареющее лицо, круглое и в то же время тонко очерченное. Ей могло быть тридцать или она могла быть старше моего отца. Я не могла определить. Она была пухлой, как откормленная курица, даже ее руки были мягкими. Если бы я ее встретила в качестве гостьи в моем доме, то приняла бы за чью-нибудь благородную матушку или бабушку, женщину, которая редко прибегала к физическому труду. Каждое сказанное ею и предназначавшееся мне слово говорилось доброжелательным голосом, и даже когда она отчитала при мне своих последователей, то делала это так, будто была скорее расстроена их неудачей, чем рассержена.

Тем не менее, я боялась ее. Все в ней заставляло Волка-Отца рычать. Не громкое рычание, а тихо оскаленные зубы, от которых волосы на моем затылке встают дыбом. С той ночи, когда они меня забрали, даже в моменты забытья я чувствовала, что Волк-Отец со мной. Он не мог ничем мне помочь, но он был рядом. Он был тем, кто посоветовал молчать, кто сказал мне копить силы, наблюдать и выжидать. Мне придется помочь себе самой, но он рядом. Когда единственным утешением остается слабое утешение, то за него все равно цепляешься.

Странно говорить такое, но, несмотря на слова, прошептанные Шун, я все равно чувствовала себя более способной лучше справиться с нашей ситуацией. Ее слова открыли мне глаза на опасность, которую я не брала в расчет, но не дали мне уверенности в том, что она собирается нас спасти. Если нас вообще кто-либо может спасти. Нет. Напротив, ее слова показались мне хвастовством, не для того, чтобы впечатлить меня, а чтобы поддержать ее собственные надежды. Обучение убийцы. Я заметила в ней мало похожего на это в течение совместно проведенных недель в Ивовом Лесу. Вместо этого я видела в ней тщеславную пустышку, сосредоточенную на получении стольких красивых вещей и легкомысленных развлечений, сколько можно купить за деньги. Я видела ее плачущей и рыдающей из-за стенаний так называемого призрака, который на самом деле оказался запертым котом. И я видела, как она флиртовала с Фитц Виджилантом, и ее попытки проделать то же самое с Риддлом и даже, я чувствовала, с моим отцом. Все ради получения того, что она хотела. Выставлять напоказ свою красоту, чтобы привлечь внимание.

А потом пришли мужчины и обернули ее же оружие против нее самой. Красота и шарм, красивая одежда, которые она использовала в своих целях, не смогли спасти ее от них. Наоборот – сделали ее мишенью. Теперь я размышляла, не были ли красивые женщины более уязвимыми, скорее выбранными такими мужчинами на роль жертв. Я прокрутила это в уме. Я знала, что изнасилование это и повреждения, и боль, и оскорбление. Я не знала всех подробностей, но не обязательно познавать тонкости искусства владения мечом, чтобы понимать, что такое колющая рана. Шун была ранена, и сильно. Так сильно, что была готова принять меня в качестве кого-то вроде союзника. Я думала, что помогаю ей, когда забирала ее той ночью. Теперь я засомневалась, а что если, в самом деле, я вытащила ее с раскаленной сковороды прямо в пламя огня вместе с собой.

Я попыталась прикинуть навыки, которые могли бы спасти нас. Я владела ножом в драке. Немного. Если бы я могла достать его. И если бы драться пришлось только с одним противником. Я знала то, что не знали они. Они говорили со мной, как с совсем маленьким ребенком. А я не сказала ничего, чтобы поправить их. Я никому из них толком ничего не сказала, совсем ничего. Это могло бы пригодиться. Я не могла придумать, как, но это был секрет, которого они не знали. А секреты могут быть оружием. Я прочла про это или услышала. Где–то.

Сонливость снова окутала меня, размывая края окружающего мира. Это из-за супа, или туманного человека, или обоих.

Не сопротивляйся, – предупредил меня Волк-Отец. – Не дай им понять, что ты знаешь.

Я сделала глубокий вдох, притворяясь, что зеваю, и вдруг зевнула по-настоящему. Одесса вползала в палатку позади меня. Я заговорила сонным голосом:

 – Они нехорошо смотрят на Шун. Те люди. Из-за них я вижу темные сны. Разве Двалия не может заставить их держаться подальше?

 – Темные сны? – произнесла Одесса с легким ужасом.

Внутри меня все замерло. Не зашла ли я слишком далеко? Она больше ничего не сказала, и я опустилась на колени, заползла на разложенные одеяла и укуталась в них рядом с Шун. Под одеялами я вывернулась из громоздкой меховой шубы, выбравшись из нее через низ вместо того, чтобы расстегнуть пуговицы, и сложила ее в подушку. Я почти полностью закрыла глаза и дала дыханию замедлиться. Я наблюдала за ней сквозь опущенные ресницы. Одесса долгое время стояла неподвижно, следя за мной. Я почувствовала, что она принимает какое-то решение.

Она вышла, позволив полам палатки свободно упасть. Это было странно. Обычно, когда мы с Шун устраивались спать, Одесса ложилась рядом с нами. Мы редко когда находились вне поля ее зрения, в безопасности под присмотром Двалии. Теперь мы были одни. Интересно, не означало ли это возможность побега. Вполне возможно. Быть может, это наш единственный шанс. Но мое тело согрелось, и я почувствовала тяжесть. Мысли ворочались все медленнее и медленнее. Я высвободила руку из одеял и потянулась к Шун. Разбужу ее, и мы выползем из палатки с другой стороны. В холод и снег. Я не любила холод. Я любила тепло, и мне необходимо было поспать. Я так вымоталась и так хотела спать. Моя рука упала, чуть-чуть не дотянувшись до Шун, и у меня не нашлось сил, чтобы поднять ее снова. Я спала.

Я проснулась как пловец, выныривающий из воды. Нет. Скорее как кусок дерева, болтающийся на поверхности, потому что у него нет иного выбора. Мое тело стряхнуло остатки сна, и я села с ясной головой. Двалия сидела, скрестив ноги, у подножия моей кровати. Одесса – на коленях сбоку и немного позади нее. Я оглянулась на Шун. Та спала, по всей видимости, не обращая внимания на происходящее вокруг. А что происходило? Я моргнула и краем глаза увидела вспышку. Я повернулась, чтобы взглянуть, но там ничего не было. Двалия улыбалась мне доброй и подбадривающей улыбкой.

– Все хорошо, – успокаивающе сказала она.

Что значило для меня как раз обратное.

– Я просто подумала, что нам необходимо поговорить, чтобы ты поняла, что не стоит бояться мужчин, охраняющих нас. Они не причинят тебе вреда.

Я моргнула, и за миг до того, как мой взгляд сфокусировался на Двалии, я увидела его. Туманный человек сидел в углу палатки. Я медленно-медленно направила взгляд в том направлении, двигая только глазами. Да. Он сиял мне бессмысленной улыбкой и, когда его глаза встретились с моими, счастливо хлопнул в ладоши.

– Братец! – воскликнул он.

Он от души рассмеялся, будто мы только что вместе услышали отличную шутку. То, как он мне улыбался, натолкнуло меня на мысль, что он хотел, чтобы я любила его также сильно, как он уже любил меня. Со смерти матери никто не выражал свою любовь ко мне так открыто. Я не хотела его любви. Я таращилась на него, но он продолжал мне улыбаться.

Двалия нахмурилась, но лишь на мгновение – маслянистое лицо, расплывшееся в выражении острого неодобрения. Когда я посмотрела прямо на нее, ее улыбка оказалась на том же месте.

– Что ж, – произнесла она, будто довольная этим. – Вижу, наша маленькая игра подошла к концу. Ты ведь видишь его, не так ли, Шайсим? Даже, несмотря на то, что наш Винделиар делает все возможное, все, что только можно, чтобы оставаться незамеченным?

Похвала, вопрос и упрек – все это переплелось в заданном вопросе. Луноликому мальчику стало только веселее. Он извивался из стороны в сторону, счастливый низкорослый мальчик.

– Глупышка! Глупышка! Мой братец смотрит другими глазами. Он меня видит. Он меня видел, о, еще с тех пор, когда мы были в городе. С музыкой и сладостями, и с танцующими людьми. – Он в задумчивости почесал щеку, и я услышала звук, выдающий наличие растущей щетины. Итак, он был старше, чем я предполагала, но все равно пока еще выглядел мальчишкой. – Как бы я хотел, чтобы тот фестиваль продолжился, с танцами и пением, и сладостями. Лингстра, почему мы не остались праздновать с теми людьми на фестивале?

 – Потому что мы – не они, мой служитель. Это и есть ответ. Мы не являемся таковыми, как не являемся коровами или чертополохом. Мы – Служители. Мы придерживаемся пути. Мы и есть путь. Путь, которым мы следуем, служит во благо миру.

 – Когда мы служим миру, мы служим себе, – слаженно прозвучали слова Двалии и Одессы. – Благо мира является и благом Служителей. Что хорошо для Служителей, то хорошо и для мира. Мы следуем пути.

Их голоса смолкли, и они почти осуждающе уставились на Винделиара. Он опустил глаза, и часть его света ушла с лица. Он произносил в размеренном ритме слова, которые, как я была уверена, он выучил с колыбели.

– Тот, кто покидает путь, не является Служителем, но препятствием благу мира. Препятствие на пути должно избегаться. Если его невозможно избежать, оно должно быть устранено. Если оно не может быть устранено, оно должно быть уничтожено. Мы должны придерживаться пути во благо мира. Мы должны придерживаться пути во благо Служителей. В конце он глубоко вздохнул. При выдохе круглые щеки издали пыхтящий звук. Нижняя губа осталась выпяченной в детской надутой манере, и глядел он на наваленные одеяла, а не на Двалию.

Она была неумолима.

– Винделиар. Видел ли тебя кто-нибудь на фестивале на этом отрезке пути?

 – Нет, – мягкое отрицание пониженным голосом.

 – Видел ли кто-нибудь Винделиара, во сне или наяву, участвующим в веселье во время фестиваля?

Он сделал короткий вдох, и его плечи опустились, когда он произнес:

 – Нет.

Двалия наклонилась к нему. Глаза вновь излучали доброту.

– Тогда, мой служитель, не было никакого фестиваля на пути Винделиара. Для Винделиара пойти на фестиваль значило бы покинуть или исказить путь. И чем бы тогда стал Винделиар? Служителем?

Он медленно покачал своей тупой головой.

 – Чем тогда? – она была безжалостна.

 – Препятствием, – он поднял голову и, до того, как она смогла продолжить, добавил. – Чтобы обошли. Или избежали. Убрали с пути. Или уничтожили.

Его голос упал, он опустил глаза на последнем сказанном слове. Я смотрела на него во все глаза. Никогда не видела человека, который бы настолько сильно верил, что кто–то, судя по всему любивший его, убьет его за нарушение правила. Холодок пробежал по спине, я поняла, что тоже в это верила. Она убьет его, если он свернет с пути.

Какого пути?

Считали ли они, что я тоже иду по пути? Есть ли опасность, что я тоже сверну с него? Я перевела взгляд на Двалию. Меня она тоже убьет, если я сверну с пути?

Глаза Двалии встретились с моими, и я не смогла отвести взгляд. Она говорила мягко, по-доброму:

– Вот почему мы пришли, Шайсим. Чтобы спасти тебя и обеспечить твою безопасность. Потому как не сделай мы этого, ты бы стал препятствием на пути. Мы отвезем тебя домой, в безопасное место, где ты не сможешь ни случайно свернуть с пути, ни предумышленно избрать другой. Обеспечивая тебе безопасность, мы храним путь и мир. До тех пор, пока мир в безопасности, ты тоже в безопасности. Тебе нечего бояться.

Ее слова привели меня в ужас.

– Что такое путь? – требовательно спросила я. – Как я могу понять, следую ли я пути?

Ее улыбка стала шире. Она медленно кивнула.

– Шайсим, я рада. Это первый вопрос, который мы всегда надеемся услышать от Служителя.

Я задрожала, и внутри все похолодело. Служитель? Я видела жизнь Служителей. Никогда не представляла себя на их месте, и вдруг осознала, что никогда и не хотела бы. Осмелюсь ли я сказать это? Не сочтут ли эти слова отступлением от пути?

 – Таким образом, замечательно услышать это от Шайсима твоих лет. Шайсимы часто ослеплены идеей, что путь лишь возможен. Они видят возможности, и выборы, которые ведут к большему количеству расходящихся путей. Шайсимам, рожденным в этом большом мире, часто сложно принять тот факт, что есть только один истинный путь, путь, который был увиден и намечен. Путь, который мы должны стремиться привнести в мир, чтобы мир мог стать лучшим местом для всех нас.