Текст книги "Служители тайной веры"
Автор книги: Роберт Святополк-Мирский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)
Глава четвертая. Алексей Бартенев
Медведев не мог дождаться воскресенья. Он был уверен, что Анница непременно приедет в Картымазовку вместе с Филиппом навестить Настеньку, и тогда...
Но все случилось иначе.
Утром следующего дня прискакал из Бартеневки мальчик и передал Василию, что хозяева ждут его в полдень по важному делу.
Удивленный и немного встревоженный Василий переплыл Уфу на новом пароме и высадился на западном берегу почти на полчаса раньше назначенного времени.
Он медленно ехал в Бартеневку по тропинке, петляющей в зарослях, и вдруг за одним из поворотов увидел Анницу.
Она стояла у мостика через ручей, какая-то необычная, скорбная и печальная.
Увидев ее, Василий остановился, и вспыхнувшая было улыбка угасла, лишь только он увидел ее глаза: они стали похожи на глаза Картымазова в тот первый день, когда он его увидел, в такой, казалось, уже далекий день похищения Настеньки...
Василий, взволнованный предчувствием недобрых вестей, молча спешился и двинулся к девушке. Она пошла ему навстречу, и вдруг они оба, сами того не ожидая, тихо и ласково обнялись, как брат и сестра, которые встретились после долгой разлуки.
Потом Анница мягко отстранилась, и Василию показалось, что она с трудом сдерживает слезы, хотя глаза ее были сухими и только губы чуть заметно подрагивали.
– Что случилось? – с тревогой прошептал Василий, крепко сжав се плечи.
– Горе случилось. Отец... Он... Его...
Анница не смогла договорить.
– Анница! – Василий легонько тряхнул ее плечи и заставил поднять голову. – Анница, ты... Я хочу, чтобы ты знала, что...
Анница быстро подняла руку и прикоснулась к его губам.
– Не сейчас, Вася... Я знаю... Я знаю. Но...
– Хорошо, Анница, я только хотел сказать...
Послышался стук копыт. Анница отпрянула.
Из-за поворота галопом вылетел Картымазов и резко осадил коня.
– Хотя нас приглашали в полдень, но я был уверен, что Вася приедет раньше! Добрый день! – весело крикнул он, лукаво поглядывая на молодых людей, но тут же лицо его стало серьезным. – Что с вами? Что-нибудь стряслось?!
Анница отвязала поводья своего коня и вскочила в седло.
– Поедемте. Филипп все расскажет.
...Они сидели в той самой горнице, где собрались впервые два месяца назад, только на месте князя Андрея сидела Анница. За те несколько дней, пока они не виделись, Филипп сильно изменился. Его небритое лицо осунулось и побледнело, а большие сильные плечи опустились, как будто на них лег невидимый, но непомерно тяжелый груз.
На столе стояла шкатулка. Филипп открыл ее, вынул оттуда большую, примятую по краям бумагу со следами разломанной печати и прерывисто вздохнул.
– Я прочту вам письмо, которое отец оставил дома, с тем чтобы мы вскрыли его первого июня, если сам он к этому сроку не вернется.
Голос у Филиппа стал глухой и бесцветный. Он развернул письмо и начал медленно читать:
– «Филиппу и Аннице. Вскрыть первого июня.
Дети! Сейчас, когда вы читаете это письмо, меня, вероятно, уже нет в живых. Не вздрагивайте и не пугайтесь, прочтя эту строчку, ибо нет в ней ничего страшного или необычного. Люди живут и умирают. Это закон Бога, и каждый из живущих закону этому подчинен. Прежде чем сделать шаг, который заставил меня написать это письмо, я дождался совершеннолетия Анницы. Теперь вы оба взрослые, и я воспитал вас так, чтобы вы умели постоять за себя в трудной земной жизни. Я ничего не сказал о своей поездке, потому что не хотел вас зря тревожить, надеясь, что все кончится благополучно. Но раз вы не получили от меня никаких известий и читаете это письмо, замысел мой не осуществился, и вы должны узнать все.
Давным-давно, когда вас еще не было на свете, а мне было столько лет, сколько сейчас Филиппу, я принял решение, которое теперь стоит мне жизни.
Я присягнул на верность тогдашнему государю, Великому Московскому князю Дмитрию Юрьевичу Шемяке, и целовал крест на том, что буду служить ему верой и правдой. Я был дворянином князя Ивана Андреевича Можайского, который поддерживал Шемяку, и в те времена мы все надеялись, что именно этот государь послужит славе и могуществу земли Русской. Но не прошло и года, как Шемяка пал, а на троне снова воцарился ослепленный им прежний государь Василий Васильевич, именуемый с тех пор Василием Темным. Как и князь
Можайский, я остался верен своей присяге. Мы поддерживали Шемяку до последнего дня и помогли ему скрыться в Новгороде. К тому времени я уже многое понял, и многое представлялось мне в ином свете, чем раньше, но преступить клятву я не мог. Великий князь Василий Темный прочно укрепился на московском престоле, и вскоре после этого Шемяка умер в Новгороде. Говорили, что он был отравлен специально посланными людьми великого князя, но я не знаю, правда ли это. Смерть Шемяки освободила меня от прежней присяги, и я сказал князю Можайскому, что хочу служить законному Московскому государю. Князь Иван не удерживал меня, хотя я видел, что ему было грустно расставаться со мной, ведь он все еще не хотел смириться, а впрочем, – не знаю, быть может, он просто боялся государева гнева. Но когда я приехал в Москву и открыто явился ко двору, меня схватили как изменника и бросили в темницу. Через месяц обо мне вспомнили и предложили свободу при условии, если я назову место, где скрываются князь Можайский и сын Шемяки Иван. Я отказался, и меня снова отправили в подземелье. Тогда я с горечью понял, что честным и благородным путем мне никогда не заслужить прощения нового государя. Спустя три месяца я бежал. Меня преследовали, но я успел предупредить Можайского и Шемяку об опасности. Здесь, на Угре, нас догнали, и я задержал преследователей. Мне повезло, и, раненый, я тоже переплыл Угру и спасся от погони. Можайский не забыл об этой услуге и, когда король давал ему землю, позаботился обо мне. Место, которое теперь называется Бартеневка, принадлежит нам по праву, ибо я участвовал во многих войнах короля и много лет служил ему, не требуя никакой награды, хотя и не присягал на верность. Но всю жизнь на моей душе лежала горькая тяжесть вины перед московской землей, которой я должен был невольно изменить. Недавно я узнал, что московский государь Иван Васильевич простил многих, кого преследовал его отец. Я послал ему грамоту с просьбой принять меня обратно в московское подданство и получил ответ, в котором говорилось, что я должен приехать в Москву сам и, покаявшись в своих прошлых грехах, целовать крест великому князю. Только после этого, глядя на мое чистосердечное раскаяние, великий князь решит, стоит ли позволить мне перейти под его власть. Надо было ехать. Иначе я выглядел бы трусом или изменником. Но меня насторожило, что в ответ на свое письмо я не получил никаких гарантий своей безопасности, и опасаюсь, что, быть может, великий князь не захочет меня простить. Не будет ничего удивительного, если, приехав в Москву, я буду снова заточен в темницу или даже казнен за прошлые грехи. Что делать – государи живут не по тем законам, которых придерживаются простые смертные, и, говорят, лишь один Господь им судья. Вот почему я не стал заранее сообщать вам о своей поездке. В Москве у меня есть старый верный друг Никола Зайцев, о котором я вам много рассказывал. Я прежде всего заеду к нему и расскажу обо всем. Если меня бросят в темницу, но оставят в живых, он сразу сообщит вам об этом. Если же до первого июня вы не получите ни от него, ни от меня самого никаких известий, значит, я не прощен и меня казнили. Иными словами – раз вы читаете это письмо – меня уже нет в живых. Подождите еще месяц и вскройте мое завещание. Поскольку вам придется распечатать его в присутствии священника и других посторонних лиц, я не сообщил там главного. Главное – здесь. Вот вам моя последняя воля, дети: если сама смерть моя не послужит вам правом вернуться под московскую власть, завоюйте это право сами, но сделайте это! Все ваши предки служили московской земле, и вы должны служить ей. Не таите зла на государя, если он приказал лишить меня жизни, – я сам в этом повинен, а моя смерть – всего лишь искупление одной прошлой ошибки, ибо нет таких ошибок, за которые рано или поздно не пришлось бы расплачиваться. Служите верно московскому престолу и никогда ни за что не таите на него обиды. На престоле сидят государи – они смертные люди, а потому могут грешить и ошибаться. Но, как бы вы к ним ни относились, помните, – государи приходят и уходят, а престол остается всегда.
На том прощаюсь с вами, дети мои. Помолитесь за душу вашего отца, который, возможно, изменил государю, не пожелав запятнать свою совесть предательством друзей, но никогда не был изменником родной земли и не раз послужил ей, хотя и находился за ее пределами. Будьте счастливы и не забывайте, что ваш отец всегда и везде с гордостью называл себя – Алексей, Димитров сын, Бартенев, дворянин московский».
После длинной паузы Анница негромко сказала:
– Я прочла это письмо первого июня, когда вас не было. Тотчас послала нашего Григория в Москву. Он не застал Николу Зайцева в живых. Опоздал всего на три дня. Никто в доме Николы не мог сказать, заезжал ли к ним отец наш месяц назад. Григорию удалось добиться встречи с Иваном Юрьевичем Патрикеевым, который, как говорят, первое лицо при государе. Патрикеев уверил его, что Алексей Бартенев не появлялся при дворе государя. Возвращаясь домой, Григорий останавливался в каждом городе, в каждой деревне и всюду расспрашивал об отце, но никто не мог ничего вспомнить. Григорий вернулся вчера... Это значит...
Анница замолчала, а Филипп резко закончил:
– Это значит только одно! Патрикеев солгал! Отец приехал в Москву, и его казнили. Возможно, и Зайцев умер не своей смертью, если слуги государя узнали, что он был дружен с отцом. На всей дороге от нас до Москвы было только одно опасное место – Татий лес. Но Василий встретил отца уже за его пределами. Ошибки быть не может?.. – полувопросительно закончил он, взглянув на Василия.
– Да, я встретил его далеко за Татьим лесом, – тихо ответил Василий. – Когда я приехал в Березки, он давно уже был в Медыни... Ведь я ехал не торопясь, а он гнал во весь опор...
Все молчали.
Василий не выдержал:
– И все же... Мне не верится, чтобы Алексея Дмитриевича казнили по приказу государя. И зачем это могло быть сделано втайне? Ведь можно было объявить, что он наказан за прошлую измену...
– Потому что никто больше не пойдет служить московскому государю, если он объявит народу, как встречает людей, которые приходят к нему по доброй воле... – горько сказал Филипп.
– Видишь ли, Филипп, насколько я знаю, государь проводит сейчас совсем другую политику. Он заинтересован в том, чтобы русские, которые служат Литве, переходили под его власть. Он хочет объединить всю русскую землю вокруг Москвы и сделать это не войной, но миром...
Все посмотрели на Василия с удивлением, которого не могла скрыть даже горечь минуты.
– Откуда ты это знаешь? – спросил Картымазов.
Василий глубоко вздохнул и понял, что в эту минуту он должен сказать чуточку больше, чем имел право. Он просто почувствовал, что лучшим способом послужить сейчас государю будет именно это...
– Я приехал сюда прямо из Москвы. И в день моего отъезда я провел полчаса в Кремле. Государь сам сказал мне это...
– Вот оно что... – протянул Картымазов.
– Но ведь мы хорошо знаем, что слова государей часто расходятся с их делами! – вспыльчиво бросил Филипп.
– Я тоже об этом слышал, – продолжал Василий, – но, я думаю, это не касается данного случая.
Василий заметил, что в глазах Филиппа мелькнула тень недоверия, и он как будто едва заметно отстранился.
Снова наступила тишина.
– Какое все это имеет значение?.. – грустно произнесла Анница. – Отец умер. Вот и все. Теперь бесполезно говорить, почему так случилось и кто в этом виноват. Нам остается только выполнить его волю. Сегодня утром мы, в присутствии нашего священника и свидетелей, прочли завещание. Отец разделил нашу землю поровну: половину завещал Филиппу, половину – мне. Да только на что нам эта земля, если его уже нет...
– Анница, – Картымазов говорил так, будто обращался к родной дочери, – Алексей долгие годы был моим другом. Уезжая, он навестил меня и сказал только два слова: «Позаботься о детях». Теперь я понимаю, что он имел в виду не только короткий срок своего отсутствия. Я выполню его последнюю просьбу. Прочтите еще раз первые строки письма вашего отца и вдумайтесь в них хорошенько. Он умер, но вам – жить! Поймите это и тогда прочтите последние строки его письма. Он хотел, чтобы вы не таили зла, если...
– Не таили зла?! – Филипп как будто взорвался. – Не таили зла?! Да как же я могу не таить зла? За что его убили? За что?! Ведь он пришел сам, по доброй воле... Он всю жизнь мучился тем, что не может служить Москве... Что же это за государь, если он велит казнить таких людей?! Нет, отец, нет! Я не могу выполнить твоей воли! Я не хочу и не могу служить тому, кто приказал убить тебя!
Глаза Филиппа до краев наполнились слезами, но эти слезы так и остались там – ни одна не выкатилась...
Обеими руками Филипп ударил по столу и опустил голову на крепко сжатые кулаки.
Медведев чуть заметно побледнел.
– Филипп, Анница, послушайте меня. Я обещаю, прежде чем наступит зима, узнать, как умер ваш отец. Я сделаю это не только потому, что служу великому князю и должен защищать его доброе имя, не только потому, что мы друзья, но еще и потому, что узнал вашего отца. И хотя я всего лишь один раз видел его – он запомнился мне на всю жизнь, а сейчас, услышав это письмо, я понял, что это был за человек. Нетрудно служить родине, когда она заботится о тебе, но трудно служить ей, когда она тебя отталкивает...
Медведев порывисто встал и вышел.
...Вечером того же дня Василий навестил Леваша Копыто и узнал от него последние новости о делах князя Федора Вельского. Леваш был в превосходном настроении, и больше всего его радовало не то, что князю удалось избавиться от своего брата-врага, и не то, что дела его идут хорошо, а то, что в руках князя находится Ян Кожух Кроткий и что князь намерен продержать его в подземелье Горвальского замка всю жизнь...
Князь Федор не велел, однако, передавать Медведеву ничего, кроме простого поклона, и пока не изъявлял никакого желания повидаться с ним.
Из этих добрых для Леваша вестей Медведев с тревогой заключил, что, пожалуй, не скоро ему дождаться ответа князя Вельского великому князю Ивану Васильевичу.
Размышляя об этом по дороге домой, Василий немного успокоился, решив, что время еще терпит и что, пока есть возможность, следует заняться другими делами.
До поздней ночи Медведев наедине беседовал с Алешей.
На следующее утро Алеша, снаряженный для дальней дороги, не спеша отправился в сторону Медыни, сообщив родителям, что уезжает по важному делу хозяина и вернется не раньше сентября...
Глава пятая. Благородство князя Ольшанского
Лето в тот год было холодным и дождливым.
После буйной ранней весны и первых жарких дней июня подули студеные ветры, и только в середине августа вдруг снова начались солнечные дни и теплые ночи.
Князь Иван Юрьевич Ольшанский приближался к замку Горваль. Неделю назад он выехал из родных Ольшан и направился на Копыль и Слуцк, рассчитывая застать дома Олельковича и продолжать путь вместе. Но оказалось, что Олелькович выехал в Горваль день назад, и князь Иван решил, что это даже к лучшему. Честно говоря, ему не очень хотелось путешествовать в компании вечно подвыпившего Михайлушки, который своей пустой болтовней никогда не давал сосредоточиться. А князь Иван любил в пути неторопливо подумать о всякой всячине. Ольшанский знал эту дорогу —в прошлый раз он проехал по ней вместе с Михайлушкой когда Федор сообщил, что место для встреч найдено и он ждет братьев в замке Горваль для обсуждения дальнейших планов. Первый раз они собрались там в середине июня и, посовещавшись, разъехались, с тем чтобы встретиться снова через два месяца и доложить Федору, как идут сообща намеченные приготовления к постепенному захвату власти.
Федор считал необходимым прежде всего собрать и вооружить совместную тысячную армию и заручиться поддержкой крупных магнатов княжества. Ведение переговоров с панами и вельможами он взял на себя. Ольшанский и Олелькович должны были провести незаметную, но тщательную ревизию всех своих земель и доложить Федору, сколько воинов и когда они могут выставить, если понадобится поддержка оружием. Необходимо было держать этих воинов в готовности, но так, чтобы сами они ни о чем пока не подозревали.
Князь Иван, объехав свои земли, был готов к отчету перед Федором уже в начале августа, но, как было условлено, ждал гонца из Горваля. Федор должен был сообщить о времени встречи.
Гонец прискакал только в середине месяца, и Ольшанский сразу отправился в путь, сопровождаемый одним лишь оруженосцем. Иона расхворался, и князь решил не брать его с собой в эту поездку, полагая, что она будет недолгой и через неделю он вернется обратно.
В этот день Ольшанский выехал из Глуска после обеда и к вечеру достиг Березины. Вниз по течению вдоль берега узкая лесная дорога тянулась до самого Горваля, и к заходу солнца князь находился в каких-нибудь двадцати верстах от замка.
Несмотря на жаркую погоду, князь ехал, как обычно, в кольчуге, а следовавший за ним юный оруженосец Ваня изнемогал вместе со своим конем под тяжестью оружия и доспехов хозяина.
Дорога была скверная, на каждом шагу торчали корни, лошади двигались медленно и осторожно.
Когда стало темнеть, Ваня забеспокоился и, нагнав князя, робко сказал:
– Если ваша светлость не очень торопится, может, лучше заночуем, а? Дорога-то вон какая! Чего доброго, конь в темноте ногу сломит... Что тогда?
Князь очнулся от размышлений.
– Что? Какую ногу?
– Я говорю, ваша светлость, заночуем, может?
– А как же! Обязательно, Ванюша. Вот в замок приедем и заночуем, – добродушно сказал князь и снова погрузился в свои думы.
Ваня сердито показал княжеской спине длинный язык и, тихонько чертыхаясь, отстал на несколько шагов.
Вдруг князь остановился и предостерегающе поднял руку.
Далеко в стороне от дороги в лесу послышались крики.
Князь обернулся, многозначительно взглянул на Ваню и, слегка побледнев, коротко приказал:
– Шлем!
Ваня тотчас же подъехал ближе и, выполнив приказ, начал готовить оружие князя. Ольшанский сделал знак рукой и отъехал в густые заросли, откуда можно было наблюдать дорогу.
Ваня последовал за ним.
Князь, не переставая прислушиваться, надел шлем и опустил крестовину, защищающую нос и глаза.
Крики умолкли, и теперь слышался лишь треск веток и тяжелый топот ног.
Князь молча протянул руку, и Ваня подал обнаженный меч.
Треск нарастал, и вдруг из чащи выбежал человек. В сумерках невозможно было как следует разглядеть его лицо, заросшее клочковатой русой бородой. Белая разодранная рубаха трепыхалась на его груди, правая рука сжимала окровавленную саблю, он, тяжело дыша, прыгнул на середину дороги и, озираясь, метнулся сперва в одну, потом в другую сторону, как будто не решаясь выбрать направление. Затем застыл, прислушиваясь к топоту ног в лесу, и принял решение. Он пересек дорогу и нырнул в чащу, направляясь к реке. Вслед за ним из лесу выбежал еще один запыхавшийся человек – стройный гибкий юноша и, не оглядываясь, помчался за первым. Юноша зажимал левой рукой свежую рану на правом плече и был безоружен, если не считать ножа в зубах. Не успели оба беглеца скрыться, как на дорогу высыпал десяток хорошо вооруженных преследователей. Ими командовал невысокий коренастый человек в сером кафтане. Князю на секунду показалось, что он уже где-то видел этого человека, но рассмотреть получше Ольшанский не успел. Человек в сером кафтане сделал несколько быстрых жестов, непонятных князю, но хорошо понятных привыкшим к ним людям, и бросился в ту сторону, где скрылись двое беглецов. Человек пять последовали за ним, один ринулся обратно в лес, откуда они пришли, а четверо остальных, разделившись, побежали в разных направлениях по дороге.
Через минуту вокруг было пусто, только со всех сторон слышались удаляющиеся шаги, треск и шелест веток.
– Шестеро преследуют двоих, один из которых ранен?! – медленно проговорил Ольшанский. – Я не могу этого допустить! За мной!
И, повернув коня, князь напролом сквозь заросли двинулся к реке.
– Ваша светлость! – едва поспевая за ним, умоляюще протестовал Ваня. – Ради Бога, поедемте своей дорогой! Зачем нам вмешиваться в чужие дела?!
– Молчи! – грозно приказал Ольшанский. – И запомни: долг благородного рыцаря – прийти на помощь слабому! Скорей!
Ветки беспощадно хлестали их по лицам и разрывали одежду. Ваня ждал, что вот-вот чей-нибудь конь сломает ногу, но скоро лес поредел, и они выехали на покрытый кустарником пригорок, полого спускающийся к Березине. На полпути к реке мелькали две белые фигурки. Шесть серых догоняли их.
Князь стегнул своего коня и помчался вниз. Проклиная все на свете, но, стараясь не отставать, Ваня скакал следом.
Погоня настигла беглецов на песчаной отмели. Раненый юноша, перехватив нож левой рукой, стал пятиться перед окружающими его неприятелями, но споткнулся и упал на спину. Трое тут же навалились на него, остальные ловили беглеца с саблей.
Тот смело вступил в неравный бой и, пока подоспел Ольшанский, убил одного из нападающих.
– Держись, храбрец! – крикнул ему князь и прежде всего обрушился на тех, которые пытались связать раненого юношу. Ошеломленные неожиданным вмешательством нового лица, они растерялись и, уклоняясь от ударов меча князя, бросились врассыпную.
Лихо размахивая мечом, князь направился на помощь бородачу и отвлек на себя внимание его врагов. Пока они, пешие, уклонялись от ударов всадника, бородач метнулся к раненому товарищу. Князь мельком увидел, как он склонился над юношей, но тут фигура Вани перекрыла эту картину, а когда Ваня проехал, бородач уже поднялся с корточек, оставив юношу неподвижно лежащим на песке, и стремглав помчался к воде. Наперерез ему бежали трое преследователей, и князь снова бросился на выручку.
– Эй, вы! – зычно крикнул он. – Трое на одного?! Ну-ка оставьте в покое этого человека и повернитесь ко мне!
Сознание справедливости своих действий придавало князю уверенности и спокойствия, он чувствовал себя благородным героем из старинных баллад. Трое преследователей вынуждены были отступить и открыли беглецу путь к воде.
– Спасибо, князь! – крикнул бородач и, отбросив саблю, рванулся к реке. Некоторое время он бежал по отмели, разбрызгивая в стороны воду, потом вдруг провалился и быстро поплыл к противоположному берегу. Князь был несколько удивлен поведением этого человека. По его представлениям, они должны были драться рядом до конца и либо победить, либо умереть. И еще князя как-то неприятно покоробил этот возглас благодарности, в котором, казалось, прозвучала какая-то ирония, но Ольшанскому некогда было поразмыслить об этом. Не успел спасенный им незнакомец очутиться в воде, как князь услышал предостерегающий крик Вани, и в тот же миг кто-то прыгнул сзади и вцепился в плечи князя. Ольшанский упал с коня, но из рук противника выскользнул. Вскочив на ноги, он увидел, что двое преследователей норовят броситься в воду, чтобы плыть за беглецом. Князь могучим прыжком преградил им путь. Меч он выронил при падении и теперь действовал голыми руками. Он не слышал, как ему что-то кричали, не видел, как на помощь преследователям прискакали пятеро людей верхом. Он самозабвенно дрался на кулаках, стоя по щиколотку в воде, расшвыривая противников, нанося удары налево и направо, и только удивлялся, почему до сих пор еще жив... Наконец рука его устала, он сделал неверное движение, и тут же на него набросились со всех сторон люди, повиснув на плечах и руках.
– Осторожно! Не раньте его! – услышал он чей-то смутно знакомый голос.
Князь сделал последнее усилие и, рванувшись, на секунду освободился от повисших на нем людей, чтобы увидеть всадника, которому принадлежал этот голос, но тут его ударили сзади под колени, и он рухнул в воду. На него снова навалились, но, падая, он успел увидеть лунную дорожку на реке и в самом конце ее, далеко у того берега, одинокую голову беглеца.
Я выполнил свой долг.
Князь удовлетворенно улыбнулся и снова упрямо отбросил навалившихся на него людей.
Тут его наконец ударили по голове, и тот же знакомый голос деловито сказал:
– Иначе с ним ничего не сделаешь!
В последнюю секунду, перед тем как потерять сознание, Ольшанский вдруг вспомнил.
Да это же Макар, человек Федора!
...Князь Федор Вельский был в ярости.
Юрок еще никогда не видел князя таким.
Свирепо раздувая ноздри и громко звеня шпорами, Федор уже полчаса без устали ходил из угла в угол по бронному залу.
Кто-то приоткрыл дверь и тут же испуганно закрыл ее снова. Юрок вскочил и, пошептавшись с кем-то за дверью, сказал князю:
– Он проснулся.
Федор остановился, хмыкнул и, ни слова не говоря, вышел. Почти бегом поднявшись на второй этаж, он вошел в просторную башенную комнату.
На лавке сидел Михаил Олелькович с опухшим лицом и огромным синяком под глазом. Голова его чуть покачивалась, и он крепко держался за скамью под собой, как будто боялся упасть. На полу валялся ковш, а рядом с лавкой стоял только что открытый бочонок браги. Увидев Федора, Олелькович весь съежился и, подняв руки к лицу, как будто защищаясь от удара, прикоснулся к синяку под глазом. Вздрогнув, он осторожно ощупал болезненное место и удивленно пробормотал:
– Ого! Хто ж це мне так?!
– Я! – резко ответил Федор и сел напротив. – А теперь, Михайлушка, рассказывай все по порядку, не пропуская ни одной мелочи! После того, что ты натворил, наша жизнь висит на волоске, и имей в виду – твоя голова полетит первой!
Олелькович побледнел.
– А что такого я натворил, Феденька? – жалобно спросил он.
– Тебе лучше знать, братец. Вспомни хорошенько!
Лицо Олельковича искривилось.
– А-а-а... Да-да-да... Я, кажется, сказал что-то лишнее...
– Михайлушка, дело обстоит очень серьезно! Напряги свою память и вспомни, что произошло с тех пор, как ты покинул Слуцк?
– Сейчас, Феденька, сейчас... Где-то тут был ковшик...
– Потом, Михайлушка, потом! Хватит того, что я почти сутки ждал, пока ты протрезвеешь!
– Неужто сутки, Феденька? Смотри, как скверно получилось... – изумился было Олелькович, но тут же испуганно и просительно заговорил:
– Да-да, Феденька, я все вспомню, все, что смогу... Как же это было... Как было... Ага! Выехал это я из Слуцка позавчера. Было со мной пятеро ребят... Все чин-чином, едем, не торопясь. К вечеру прибыли в Глуск. Заночевали и утром собрались дальше. Сел это я у придорожной корчмы позавтракать на свежем воздухе... Ты же знаешь, не могу я верхом без этого... натощак... И тут подъезжают двое молодых ребят и, увидев меня, начинают кланяться и сыпать любезностями...
– Ты их видел когда-нибудь до этого? Припомни хорошенько!
– Убей меня Бог, Феденька, никогда в жизни!
– Продолжай!
– Вот, стало быть, спрашиваю: «Кто такие?» А они мне давай наперебой рассказывать, как я их дядьку в Новгород возил. И правда – когда новгородцы звали меня к себе великим князем, увязался за мной купчишка один киевский, нищий такой, на иудея смахивал... Захарием звали, что ли... Я с ним даже и не говорил, а больше с тех пор и не видал... То ли он в Новгороде остался, то ли без меня вернулся, не знаю... Так эти ребята, оказывается, его племяши... Купчишка-то разбогател в Новгороде благодаря мне и недавно вот помер, а племяшам наказал, что если меня где встретят, чтоб в ноги кланялись, потому что кабы не я – не бывать им богатыми наследниками... Достают они из своей телеги бочонок винца, пару окороков и слезно умоляют не отказаться с ними выпить за упокой души купчишки, дядьки ихнего. Сам понимаешь, Феденька, грех при таком случае отказать – ну, я и согласился. Ребят моих они тоже угостили, пир шел горой... Я маленько увлекся, да и позабыл вовсе, что нам дальше ехать надо... А потом гляжу – все ребята мои попадали и лежат точно убитые... Только храп вокруг стоит... Сдается мне все же, Феденька, что-то было в том вине подмешано, потому что ребята мои на этот счет крепкие... Ну, я-то сам ко всему привычный, меня так просто не возьмешь, вот только разошелся малость и ничего не помню, что делал и про что говорил...
– Я могу тебе напомнить, – язвительно сказал Федор.
– Неужто? – чистосердечно изумился Олелькович.
– Ты говорил, что скоро король будет убит на охоте, и недвусмысленно намекал, что это будет сделано твоей рукой. Ты обещал этим людям покровительство, когда станешь великим князем, и упоминал меня и Ольшанского.
– Да ну?! Быть не может... Ишь ты... А я ведь ничего не помню... Помню только, что сидели мы до самого вечера и я что-то говорил... Что – не помню, но помню, Феденька, что хорошо говорил, красиво и складно так... Ей-богу! Отлично говорил...
А потом вдруг налетели какие-то люди, куда-то меня несли, везли, потом меня кто-то прямо в глаз как ударил, и на эту лавку я брякнулся... Постой, постой, а откуда это ты узнал, что я в Глуске говорил, когда я сам этого не помню?!
– Счастливый случай, Михайлушка... – сквозь зубы промолвил Федор. – Благодари Бога, что хозяин корчмы – наш человек и не допустил, чтобы еще кто-нибудь слышал вашу беседу. Он-то и задержал обоих молодчиков до приезда Макара, потому что в одном из них узнал человека Семена. А Семен, как ты знаешь, верный слуга короля, у которого ты собираешься отнять корону!
Лицо Олельковича стало серым.
– Их поймали? – дрожащими губами спросил он.
– Нет. Я послал три десятка людей в погоню. Но пока нет никаких известий. Ты еще не чувствуешь на своей шее холодного прикосновения топора, Михайлушка?! – спросил Федор и вышел, оставив потрясенного Олельковича в одиночестве.
Князь Вельский вернулся в пустой бронный зал и уселся в кресле, крепко сжав шары в подлокотниках.
Вошел Юрок, и по его виду князь сразу понял, что случилась какая-то очередная неприятность.
И вдруг к Федору вернулось странное, безмятежное спокойствие, граничащее с равнодушием. Он зевнул.
– Их не настигли?
– Один убит. За вторым продолжают погоню. Оба уже были бы схвачены, если бы не вмешался князь Ольшанский.
– Ну вот, – сказал Федор. – Я так и думал. Я этого ждал. Я был просто уверен, что произойдет нечто подобное. Где Макар?
– Здесь, но князь Ольшанский непременно хочет увидеться с тобой. Он ранен.
– Кем?
– Макар вынужден был ударить его, иначе он перебил бы половину наших людей.
– Знаешь, Юрок, ты передай, пожалуйста, князю Ольшанскому, что я не желаю его видеть. Не желаю – и все. Пусть войдет Макар.
И все-таки Ольшанский прорвался в дверь.
