Текст книги "Заговор князей"
Автор книги: Роберт Святополк-Мирский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)
С нетерпением жду сообщений о волошских делах.
Во имя Господа Единого и Всемогущего!
Елизар.
Тайнопись Z
От Симона Черного
Бухарест
Княжество Валахия,
1 марта 1480 года
Купцу Елизару Быку
г. Рославль
Великое Литовское княжество
Дорогой друг!
Меня весьма позабавил твой рассказ о рыбе и Медведеве, и очень обрадовало известие о том, что все прошло гладко и наши финансовые проблемы на время разрешены.
Это чрезвычайно важно сейчас, когда мы стоим перед поистине историческими свершениями, и нас ждут очень серьезные расходы на организацию самого грандиозного проекта, о котором мы с тобой даже не мечтали, становясь на этот путь!
Встреча с юной княжной превзошла все мои лучшие ожидания!
Она красива, умна, образована и прекрасная рукодельница. Она предана нашей вере, но в ней нет фанатизма. Ее ум быстр, пытлив и гибок. Сейчас моей задачей является довести ее образование до совершенства. Ко мне недавно прибыл отправленный тобой из Новгорода молодой и очень способный толмач брат Неждан Кураев, за которого я тебе очень признателен. Это как раз то, что нужно! Я хочу, чтобы Елена свободно владела всеми европейскими языками, а особенно русским! На днях прибыла также сестра Марья, дочь Никифора. Она великолепно вписалась в окружение, благодаря своему волошскому происхождению. Ее принял сам Великий Господарь Стефан, который не раз сражался против турок плечом к плечу с ее геройски погибшим дедом, князем Михаем Чоаре и прекрасно его помнит. Мария произвела на него и его супругу Великую Господарыню Евдокию самое благоприятное впечатление, после чего была тут же принята в штат придворных фрейлин принцессы Елены. Мария вполне сносно владеет волошским языком и тоже, надеюсь, поспособствует воспитанию юной принцессы в нужном нам направлении. А теперь давай поговорим об этом направлении.
Я внимательно изучил всех подходящих претендентов на руку нашей волошской воспитанницы и твердо укрепился в решении, которое представляется мне единственно верным и необыкновенно перспективным для нас.
Я имею в виду сына Великого Московского князя – Ивана Ивановича, именуемого Иваном Молодым.
Вот главные аргументы в его пользу:
1. Он не женат и у него пока нет официальной невесты.
2. Он уже коронованный наследник московского престола !
3. У него нет никаких даже теоретических конкурентов – он единственный правопреемник Ивана Васильевича – дети от второго брака по московским законам не имеют никаких прав на престол, пока живы дети от брака первого!
В связи с этим я прошу тебя, мой дорогой друг, очень серьезно подумать над следующей проблемой: не следует ли нам, наконец, принять окончательное решение и сделать судьбоносную ставку.
Мне не надо говорить тебе о последствиях воцарения на московском престоле великого князя, который был бы нашим братом, женатым на нашей сестре, а оба они были бы окружены людьми, если и не принадлежащими к нашей вере, то симпатизирующими ей, каким, например, является московский посол при волошском дворе большой ученый, писатель и мудрец, дьяк Федор Курицын!
Но в этом случае нам необходимо было бы срочно принять следующие меры:
1) Поближе познакомиться с кремлевским наследником Иваном Ивановичем Молодым и выяснить, что он за человек, годится ли в мужья княжне Елене и способен ли впоследствии управлять таким княжеством, как Московское? (Допустим, это можно поручить братьям Денису и Алексею, которые теперь будут при дворе).
2) Организовать брак принцессы Елены с Иваном Молодым (ты писал мне, что у нас есть рычаги воздействия в виде княгини Федки Пронской, родной сестры супруги володаря Стефана Евдокии).
3) Проследить за тем, чтобы ни одна акция нашего братства не наносила какого либо вреда процветанию и укреплению Московского княжества и, напротив, поддерживать всяческие акции, направленные на его расцвет и могущество, ибо оно станет отныне НАШИМ княжеством!
Жду, дорогой друг, твоих, как всегда мудрых и глубоких мыслей, без которых наше дело никогда не достигло бы нынешнего расцвета!
О вопросах второстепенных.
Что происходит у наших князей‑заговорщиков? Я слышал от Марьи, что князь Федор нацелился на богатую княжну Кобринскую. Что за этим стоит, кроме страсти? Деньги?
Не следует упускать из виду Медведева.
И, наконец, необходимо завершить операцию по смене наших символов… Чтобы нигде не осталось никаких следов, нам, к огромному сожалению, придется навсегда попрощаться с нашим ювелиром и его семьей. Не забывай еще при этом, что Селивановы – единственные кроме нас люди, знающие о том таинственном деле, ради прояснения которого они два года вели поиски в болотах Татьего леса, когда мы пристроили их с этой целью в лагерь Антипа. Они тогда не справились с заданием, и мы перебросили их к Медведеву, но я уверен, что они все помнят. Думаю, было бы лучше, чтобы кроме нас с тобой об этой весьма опасной государственной тайне, никто больше не знал. Равно, как и о секретах изготовления смертоносных перстней. К слову, пусть это и будет первым пробным делом, которое мы поручим новому кандидату в братство, обретшему второе лицо.
Я написал, обо всем, что нужно сделать, брату Корнелиусу, и думаю, он уже получил мое письмо. Подробности узнаешь у него. Я также просил его позаботится о нашей бедной слепой сестре Елизавете Горяевой.
Остаюсь в нетерпеливом ожидании твоего ответа.
Во славу Господа Единого и Всемогущего.
Симон.
Совершенно необыкновенное чувство испытывал Степан Ярый, глядя на свое лицо в зеркало.
Уже полностью зажили и растворились рубцы, которые еще месяц назад окружали лицо тонкой розовой паутиной, так же, как пропали синяки под глазами – теперь на него смотрело из зеркала лицо свежее, здоровое, бело‑румяное, как говорят кровь с молоком, и только жесткие черные глаза выдавали совсем иной возраст и совсем другой жизненный опыт.
А глаза у Степана были особенные. Они всегда казались чуть прикрытыми, как у безмерно уставшего, сонного человека, а между зрачком и верхним веком светилась полумесяцем тонкая белая полоска, что придавало взгляду тяжелый и зловещий характер.
Мало того, что эти глаза странно сочетались со свежей кожей и пухлыми щечками, едва покрытыми молодым пушком вместо жестких бороды и усов, так еще и непривычное расположение мышц при попытке улыбнуться, например, вызывало на лице не всегда то выражение, которое хотел придать ему хозяин. Целых три недели сидел Степан по совету лекаря по нескольку часов ежедневно перед зеркалом, то пристально и неподвижно вглядываясь в него, то кривляясь и гримасничая, и все не мог привыкнуть, как следует, к своему отражению…
В дверь его маленькой комнатки в мансарде большого дома доктора Моркуса постучали, и сам мэтр Корнелиус мягко вошел, бесшумно притворив за собой дверь и, как обычно, улыбаясь своей бесконечно доброй улыбкой.
– Я принес тебе добрую весть, Степан, – сказал он. – Сегодня – последний день твоего затворничества. Завтра ты выходишь в белый свет.
– Наконец‑то! – Сверкнул глазами Степан. – Значит, завтра состоится церемония моего вступления в братство?
Корнелиус Моркус тихо рассмеялся.
– Ну, что ты, друг мой, – терпеливо сказал он, тоном, каким ребенку объясняют прописные истины. – Для того, чтобы стать нашим братом недостаточно, чтобы братство оказало тебе услугу. Необходимо, чтобы ты оказал услугу братству. И желательно – важную.
– Я готов! – заявил Степан.
Доктор Корнелиус немного подумал, потом спросил:
– Известна ли тебе фамилия Селиванов?
Степан наморщил брови, вспоминая.
– Ефим Селиванов, Ульяна Селиванова, Еремей Селиванов, – подсказал Корнелиус.
– Да, конечно! – вспомнил Степан. – Это та семья, что жила у Медведева и помогла мне бежать оттуда, когда за мной приехал Симон Черный. Потом я видел Ефима Селиванова в Москве, перед тем пожаром, на котором я и… А больше я о них ничего не знаю.
– А какие чувства ты испытываешь к этой семье?
Степан насторожился.
– Ну, как… Я благодарен им…
– Замечательно. Весьма похвальное чувство – благодарность. Весьма‑весьма. А теперь послушай, что я тебе скажу. Ефим Селиванов и его семья долгое время были верными членами нашего братства. Но, к сожалению, недавно они совершили… ну, скажем, предательство, из‑за которого все братство оказалось в опасности. Теперь им нет места среди нас. Больше того, – им вообще нет места на земле.
Степан не проронил ни слова.
Корнелиус вздохнул и протянул Степану два письма.
– Одно для тебя. Ты прочтешь его столько раз, сколько тебе понадобиться, чтобы все запомнить, а к вечеру вернешь мне. Второе письмо передашь Ефиму. Можешь его прочесть. Там написано, чтобы он выполнил абсолютно все, что ты ему прикажешь.
Степан медленно взял письма.
– Тебя что‑то смущает? – спросил Корнелиус.
– Нет, – улыбнулся ему в ответ еще чужой для себя улыбкой Степан. – Я только хотел спросить – это случайно или нарочно, что именно я должен убить людей, которые когда‑то меня спасли?
Лицо доктора Корнелиуса стало серьезным.
– Случайно, – сказал он. – А какое это имеет значение?
– Никакого! – ответил Степан. – Я понимаю, что зря спросил.
– Надеюсь, ты задаешь такой вопрос в первый и последний раз. Поручения вышестоящих членов нашего братства выполняются беспрекословно и безоговорочно, без каких‑либо сомнений, даже если они касаются родного отца и матери – сурово объяснил Корнелиус.
– Мне это не грозит, – улыбнулся Степан. – К счастью, я давно сирота. Но я все понял. Способ имеет значение?
– Весьма существенное. Все должно выглядеть обыкновенным несчастьем, в котором никто не повинен. Не должно остаться ни малейшего следа нашего вмешательства.
– И не останется! – заверил Степан. – Где они живут теперь, эти Селивановы?
– В другом конце литовской земли, недалеко от Польши. Деревня называется Тришин и находится под городом Берестье. Это первое же поселение слева от большой дороги на Варшаву, сразу, как только минуешь Кобринское княжество.
Доктор Корнелиус вышел и, пройдя в свою лабораторию, обратился к одному из двух помощников.
– Витас, я хочу проверить, как выполнит свое первое задание наш подопечный.
– Можно поручить это брату Трофиму с Черного Озера. Ему ближе всего.
– Спасибо. Хороший совет. Я напишу ему сам.
– Как скажете, мастер – поклонился Витас.
– Пора за работу, – сказал мастер. – Кто у нас следующий?
– Слепая девушка. Сестра Елизавета.
– Та, которую я вчера осматривал? Да‑да, думаю, мне удастся вернуть ей зрение! Готовьтесь к операции, я сейчас приду.
Он задумался, глядя в окно.
Витас двинулся к двери, но остановился на пороге.
– Что еще? – спросил Корнелиус.
– Позвольте выразить глубокое восхищение вами, мастер, – вы только что вернули лицо молодому человеку, а теперь вернете зрение юной девушке… Это так замечательно, так необыкновенно, так… человечно.
– Человечно? – переспросил Корнелиус. – Да‑да, конечно… Главное в нашем деле – это человечность. Вот именно – человечность.
И отвернулся.
Глава девятая
ЩИТ ВЕЛИКОГО МАГИСТРА
Чем дальше, тем больше не нравилось Картымазову все, что происходило вокруг.
Сначала говорилось, что они идут помогать Великому Новгороду, который тоже отстаивает свои старые исконные права и былую свободу.
По дороге выяснилось, что помогать уже поздно – Новгород захвачен огромным московским войском, а архиепископ Феофил сослан в Москву.
Тогда решили помочь псковичам, которые прислали слезное письмо с призывом защитить их от ливонцев, но вскоре стало ясно, что и тут опоздали – оказывается, Иван Васильевич уже отправил туда войско во главе с воеводой Оболенским и, стало быть, теперь любая помощь Пскову будет расцениваться как великокняжеская, а это Борису Волоцкому и Андрею Углицкому вовсе не на руку было бы.
Из Старой Русы, куда успели дойти, решили повернуть на юг и направляться в Великие Луки, на самую границу, поближе к королю Казимиру, которому по дороге отправили послов с напоминанием об отцовском завещании, и с просьбой помочь отстоять свои законные права в споре со старшим братом.
Потом случилась новая неприятность.
Стали кончаться съестные припасы, и князья‑братья обратились к населению близлежащих сел и деревень с просьбой о помощи.
Это обращение было чисто формальным и на самом деле являлось официальным разрешением своим воинам заходить в любой дом и брать все, что нужно.
Люди, как известно, бывают разные – одни войдут, шапку снимут и вежливо попросят накормить, да что‑нибудь на дорожку дать, а другие входят, дверь ногой распахнувши, саблю выхватывают, хозяев стращают, да и берут все, что под руку попадется.
Картымазов много всякого там нагляделся, но никогда, ни у кого ничего не просил, и предпочитал голодать, довольствуясь сухой коркой мерзлого хлеба.
Так же поступал и Зайцев, с которым у них все больше и больше укреплялись дружеские отношения.
Зайцев, который был на десять лет моложе Картымазова, проникся глубоким уважением к Федору Лукичу, как к старшему брату. Он любил слушать его рассказы о жизни и разных приключениях, особенно восхищала его прошлогодняя история спасения Настеньки, где все друзья Картымазова проявили столько благородства и мужества.
Макару Зайцеву, человеку по натуре порядочному и доброму христианину, тоже тяжело было смотреть на все происходящее вокруг. Он, как и Картымазов с трудом сдерживал гнев и ярость при виде неприкрытых грабежей местных жителей, которые при этом относились к нежданным пришельцам хорошо, даже сочувственно, и никогда не оказывали никакого сопротивления.
Наконец, произошел случай, который переполнил чашу терпения обоих друзей.
Дворяне побогаче, которые приехали со своими холопами, слугами и служилыми людьми, превращенными теперь в рядовых воинов ополчения, сами в грабежах явно не участвовали, но позволяли это делать своим подчиненным, которые потом втихомолку делились с ними добычей.
Было, однако, много дворян бедных, преимущественно молодых, недавно дворянством пожалованных, и еще не имеющих своих людей в таком количестве, чтобы и на хозяйстве дома оставить, и в поход с собой взять. Вот эти‑то молодые волки и свирепствовали больше всего.
В одном сельце несколько таких удальцов нашли довольно богатый дом и чтобы хозяева не мешали им грабить, заперли их в погребе, предварительно выпив все, что там хранилось. Затем, они занялись домом, выкидывая на двор и перегружая в хозяйские сани не только съестные припасы, но также одежду и прочее имущество хозяев. И тут один из них обнаружил спрятавшуюся в чулане молоденькую дочь хозяев, совсем еще девочку. Она страшно испугалась и, вырвавшись, с криком выбежала во двор. Пятерка пьяных шелопаев с хохотом и улюлюканием начла гонять несчастную по кругу, не давая жертве из него выбраться.
А тут как раз проезжали мимо двора Картымазов с Зайцевым.
Увидев эту сцену, Федор Лукич побелел от гнева и выхватил саблю.
Зайцев последовал его примеру.
Они подъехали, и Картымазов сказал:
– Немедленно отпустите ребенка, откройте погреб и извинитесь перед хозяевами.
Молодые люди недоуменно переглянулись и издевательски расхохотались.
Картымазов не говоря больше ни слова, сильно ударил рукояткой сабли по голове первого ближайшего и молниеносным движением беспощадно полоснул по лицу второго, глубоко рассекая ему бровь, щеку и подбородок.
Зайцев едва не отрубил руку третьему, который держал за волосы девочку.
Они спрыгнули с коней и двое еще не раненных молодчиков стали в ужасе пятиться.
Картымазов наотмашь ударил каждого из них нагайкой по лицу.
Испуганная девочка сразу бросилась к нему, и Федор Лукич по‑отцовски обнял ее.
– Не бойся, дочка, – ласково сказал он. – Они больше никогда не будут так поступать. Не правда ли? – грозно спросил он, обращаясь к молодым людям.
Те отчаянно закивали головами, держась за багровые шрамы, которые сразу вздулись на их щеках.
– А теперь, – сказал Картымазов, – забирайте этих троих и марш со двора, щенки! И запомните – моя фамилия – Картымазов! Еще раз появитесь на этом дворе – и вы уже покойники!
Двое молодых людей подхватили под руки каждый одного раненного, а третьего, который после удара по голове, лежал без чувств, поволокли за руки и быстро покинули двор.
Зайцев открыл погреб, и Картымазов передал девочку родителям.
– Они ничего не успели унести, – сказал он, указывая на сани. – Я приношу вам извинения от имени князей Бориса Волоцкого и Андрея Углицкого.
Он снял шапку и низко поклонился.
Хозяева, молча смотрели на него, вытаращив от изумления глаза.
– Все! – Твердо сказал Картымазов Зайцеву, когда они выехали за ворота. – С меня хватит! Ты как хочешь, Макар, а я немедленно отправляюсь просить князя Бориса уволить меня из такого войска и будь, что будет!
– Я с тобой, – только и сказал Зайцев.
– … Ты вправе считать меня дезертиром, князь, ты вправе наказать меня, как на то будет твоя воля, ты вправе лишить меня земли, которой пожаловал когда‑то, но я не могу больше участвовать в грабежах и насилиях, которые тут творятся!
– И я, князь! – сказал Зайцев и опустился на одно колено. – Вели казнить или миловать, на все твоя воля.
– На все Божья воля! – возразил князь Борис. – Я вас очень хорошо понимаю. Благородному человеку трудно смириться с насилием, жестокостью и несправедливостью. А ведь именно несправедливость нашего брата и вынудила нас встать на этот путь. Он прислал своих послов и спрашивает с удивлением, что случилось, будто сам не знает…
Князь Борис Волоцкий прошелся по ковру, который устилал землю его походного шатра.
– Да‑да я вас понимаю, – еще раз повторил он и задумался. Вдруг какая‑то мысль пришла ему в голову. – Вот что мы сделаем, – сказал он. – Король Казимир любезно ответил нам, что он не хотел бы вмешиваться в семейные неурядицы Великого Московского князя, но обещание, данное нашему отцу, помнит, а потому подумает, как нам помочь. Пока же он предлагает нашим женам и детям приют в его городе Витебске, недалеко отсюда, который дает им в кормление до тех пор, пока все не образуется. Завтра они отправляются туда. Разумеется, их будут сопровождать придворные дамы и несколько моих доверенных дворян. Я слышал много хороших слов о тебе, Макар Зайцев, когда ты служил несчастному Оболенскому‑Лыко, которого мой брат так коварно и бесправно захватил и заточил в темницу. Я знаю, что ты храбрый и благородный человек и потому хочу доверить тебе вместе с еще несколькими моими преданными дворянами личную охрану моей супруги княгини Юлианы. Вы поедете с ней и детьми в Витебск и пробудете там столько, сколько будет нужно.
– Благодарю за доверие и честь мой князь, – поклонился до полу, став на оба колена, ожидавший гораздо худшего исхода Зайцев.
– И для тебя, мой старый друг, Картымазов, у меня есть достойное поручение. Действительно, негоже тебе, опытному и мудрому воину болтаться здесь с этим наскоро собранным голодным войском! Мы на днях отправляем серьезное посольство к брату старшему Ивану в Москву. Мы перечислим ему наши требования и очень надеемся, что он на них согласится. Посольство будет большое, в него войдут представители духовенства, боярства, купечества, а ты в нем будешь представлять наше поместное рядовое, небогатое дворянство. Говорить будут наши полномочные послы, твое дело слушать да кланяться, но если вдруг тебя о чем спросят, уверен – ответишь достойно. Ну, как, согласен?
– Благодарю за милость, – поклонился Картымазов, – Ты знаешь, я всегда служил тебе верно, и здесь не подведу.
Оставшись один, князь Борис помолился и сел писать подробный ежедневный отчет о происшедших событиях Иосифу в Волоколамск, как и обещал.
Иосиф, находясь вдали и в затворничестве, держал руку на пульсе всех важнейших событий в княжестве.
– Нет, странные все же люди, эти князья, – сказал Макар, когда они вышли из шатра. – Выходит, если бы мы сейчас не появились перед глазами князя Бориса, он бы о нас даже не вспомнил, отправляя эти посольства, и сидели бы мы здесь по‑прежнему до скончания века?
Картымазов вздохнул и переменил тему.
– Ладно, значит, придется завтра расставаться. Жалко, я тебя полюбил.
– Я тебя тоже.
– Береги там княгиню!
– Непременно! А ты как увидишь великого князя, передай ему, все что мы думаем об этой их ссоре.
– Обязательно передам, – очень серьезно пообещал Картымазов.
… Пахом Воронец служил у князя Федора Бельского уже много лет и потому сразу умел отличать гостей очень важных от не очень важных.
Он прекрасно помнил прошлый приезд Медведева.
Князь Федор встречал Василия, как самого дорогого гостя, с которым его связывают какие‑то особые тайны, потом оставил в замке, велев исполнять любые прихоти (впрочем, Медведев так ни разу ни за чем не обратился), сразу же после его приезда князь умчался как сумасшедший в столицу, будучи чем‑то очень взволнованным, вернулся же веселым и радостным, после чего подарил Медведеву бесценную старинную книгу, быть может, единственную во всем Великом Литовском княжестве.
Князь Федор, уезжая в Кобрин, для сопровождения княжны Анны взял с собой неразлучного канцлера Юрка Богуна, да два десятка воинов охраны, а старшим в замке оставил Пахома.
И вот теперь, когда Пахому доложили, что в замок прибыл некий Василий Медведев и просит встречи с князем, Пахом сам бросился встречать гостя.
Он удивился, увидев Медведева, одетого полностью по литвинскому обычаю, что было ему весьма к лицу.
Василий хорошо помнил Пахома, и они поздоровались как старые приятели.
Но как только Медведев узнал, что князя в замке нет, он категорически отказался хоть на пару часов заехать, чтобы пообедать, сославшись на необходимость как можно скорее встретиться с князем. Расспросив подробно, как добираться до Кобрина, он вскочил на коня и помчался дальше.
Пахом озадаченно вернулся в замок, размышляя о том, что все это значит, и не ждут ли князя, как в прошлый раз, какие‑нибудь неприятности.
Через полчаса после этой встречи по мосту прогромыхала тележка, и молодой парнишка из деревни Горваль, нанятый взамен куда‑то пропавшего трубочиста Саввы Горбуна, повез выбрасывать подальше в лес золу из замка.
А еще через полчаса Никифор Любич вынул изо рта своей верной овчарки скомканный листок бумаги и, смазав соответствующим раствором, прочел короткое сообщение о том, что замок Горваль посетил некий Медведев и, узнав, что князя нет, не оставшись даже пообедать, заторопился в Кобрин.
Никифор Любич глубоко задумался.
Но он думал вовсе не о том, куда и зачем едет Медведев – это стало ему ясно почти мгновенно: он знал о неприятностях московского князя, – бунте братьев и предполагаемом нашествии Ахмата, о котором шляхта в литовском княжестве уже радостно переговаривалась, готовясь к летнему походу в его поддержку. Стало быть, великому князю понадобилась помощь Федора Бельского, и даже нетрудно догадаться какая – от перехода братьев‑князей на московскую сторону до покушения на жизнь короля.
Но важно было совсем не это, важно было другое: сообщать ли об этом Высшей Раде братства сейчас, или еще подождать?
Марья уехала, и теперь рядом с Федором нет никого, кто мог бы осветить подробности его планов и действий.
Упоминать Медведева, и таким образом привлекать к нему внимание братства Никифору тоже не хотелось в силу данного когда‑то обета.
Единственный человек, с которым он мог бы все обсудить и посоветоваться – Трофим с Черного озера – уехал по приказу Рады проверять, как выполнит свое первое, но какое‑то очень уж важное дело некий новый член братства.
Никифор Любич, подумав, принял решение.
Надо посмотреть, как будут развиваться события. На последнем Совете Рады говорили, что следует воздержаться от всех акций, которые могут повредить Московскому княжеству и поддерживать все, которые идут ему на пользу. Медведев наверняка действует на пользу Москве. Значит, пока подождем. А там – увидим.
… Первая битва с ливонцами произошла под Псковом.
Около двух недель неторопливо двигалось московское войско, растянувшись длинно, часто останавливаясь, то на обед (толокно, сушеная рыба, немного ветчины), то на ночь (ужинали чем Бог послал), пока, наконец, не доползло до псковских земель, где стали встречаться недавно разграбленные и сожженные неприятелем села.
За это время Филипп успел занять почетное место в окружении князя Андрея Никитича Оболенского, который оказался крепким, жизнерадостным мужчиной в расцвете лет, любителем выпить и повеселиться, силачей вроде Филиппа очень жаловал, что не преминул доказать на третий же день похода, предложив ему принять участие в состязании сильнейших воинов войска в метании тяжелой палицы, именуемой «булава».
Булава была и впрямь тяжелой, но не для Филиппа.
Три раза бросали, и с каждым разом Филипп не только намного дальше остальных забрасывал тяжелую, обитую железом дубину с шипами, но каждый раз все дальше и дальше, побеждая, таким образом, даже самого себя.
Князь Оболенский пришел в такой неописуемый восторг, что прямо после состязаний при всех торжественно пожаловал этой булавой Филиппа, говоря, что теперь, когда такой силач находится в их войске, подобное состязание лишено всякого смысла.
Филипп на радостях забросил подарок так далеко, что его едва нашли в сгущающихся сумерках.
И вот, наконец, они увидели неприятеля.
Казалось, что ливонцы только их и ждали.
Но это не казалось, а было так на самом деле, потому что ливонские лазутчики донесли о приближении московского войска еще вчера, и восьмитысячная армия под командованием генерала Густава фон Шлимана, состоящая из рыцарей, кнехтов с алебардами и лучников, хорошенько приготовилась к встрече. В раннем утреннем тумане начинающейся оттепели, ливонцы подошли к московскому войску настолько близко, что когда их заметили выставленные далеко вперед сторожевые посты, было уже поздно.
Тем не менее, воевода Оболенский проявил храбрость и спокойствие.
Он, в первую очередь, отправил гонца назад, в тыл, чтобы поторопить отстающие отряды, а затем так, будто это он готовит нападение, а не на него нападают, велел отборной коннице полка левой руки немедленно начинать обходной маневр слева и по тройному сигналу рога стремительно атаковать противника с левого фланга, а коннице полка правой руки – справа по тому же сигналу.
Главные полки он двинул вперед, а сам занял место на близлежащем холме, в окружении гонцов, готовых мчаться в любой конец с его приказами, и своих приближенных дворян, в числе которых находился и Филипп Бартенев.
Воевода подмигнул Филиппу, весело потер руки, поглядывая на стройно приближающиеся колонны вражеских копейщиков, и велел трубить в рог один раз.
Московская пехота двинулась, и тут же посыпался рой стрел, от которых воевода и его приближенные укрылись щитами.
Особенно выделялся огромный и тяжелый голубоватый щит великого магистра в руках Филиппа.
Вдруг из рядов наступающих вылетел всадник‑гонец.
– Воевода, – закричал он. – Сотник Петров убит! Кто будет командовать нашей сотней?
Оболенский повернулся к Филиппу.
– Ты! – сказал он. – Вперед, и помни – это передовая сотня и она не должна отступить ни шагу, пока с боков не ударит конница!
Филипп еще не успел осознать, что это для него означает, и его пока интересовало только одно:
– А как я узнаю эту сотню? – спросил он.
– Олешка Бирюков тебе покажет! Он десятник в той сотне – кивнул Оболенский на всадника и крикнул ему – Вот ваш новый сотник – Филипп Бартенев! У него щит великого магистра Ливонии, захваченный воеводой Образцом и пожалованный Филиппу за особые заслуги! Делайте, как он, и Господь дарует вам победу! Вперед!
Филипп взмахнул левой рукой с надетым на нее щитом, подхватил в правую булаву и на своем мощном коне, купленном еще в Боровске, ринулся вслед за гонцом.
Спустя несколько минут он оказался в самой гуще схватки.
Впервые в жизни Филиппу пришлось вступить в настоящий бой в толпе разъяренных окровавленных людей, среди которых трудно было отличить своих от врагов, и возможно, не произойди это столь неожиданно и внезапно, он бы растерялся, но сейчас было не до этого – воевода приказал найти свою сотню где‑то там впереди и выстоять с ней до появления конницы, а Филиппу ни за что не хотелось подвести воеводу, поэтому он упорно двигался прямо перед собой, расчищая дорогу такими мощными ударами булавы, что противники валились как подкошенные то справа, то слева.
И так он ожесточенно пробивал себе дорогу вперед, до тех пор, пока не услышал рядом громкий хриплый крик верхового гонца, пробиравшегося следом буквально по трупам:
– Вот наш новый сотник! Ура Филиппу Бартеневу!
– Уррра! – Отозвалось вокруг, и Филипп понял, что добрался до своей сотни.
Теперь надо было выполнить приказ и не отступить.
Но не отступить – означало стоять на месте.
А стоять на месте Филипп не умел и не мог.
– Вперед! – крикнул он таким мощным голосом, что все кони вокруг присели. – За мной!
И, размахивая убийственной булавой, врезался в гущу неприятеля.
Что было дальше он точно не помнил, потому что впал в какое‑то странное и страшное состояние, о котором потом думал со смешанным чувством стыда и затаенного страха перед чем‑то темным и неведомым, что, как оказалось, постоянно сидит где‑то в самом потаенном уголке его души, притаившись невидимо, да только и ждет такой вот минуты, чтобы внезапно броситься изнутри кровавым зверем, затуманить разум и притупить все чувства кроме одного – желания убивать, убивать и убивать…
Под ним пал конь, но он по‑прежнему шел все вперед и вперед и наносил левой рукой удар щитом налево, и от такого удара падали сразу несколько человек, а правой рукой наносил тяжеленной булавой удар направо – и снова падали люди, и от грохота покореженного металла щитов, нагрудников и шлемов совсем не слышно было слабых и беспомощных криков умирающих в бою людей.
Филипп очнулся только тогда, когда увидел, что впереди уже никого нет.
Опустив щит и булаву, он огляделся вокруг.
Далеко слева и справа видны были бегущие в разные стороны ливонцы, бросающие по дороге оружие, московская конница добивала тех, кто еще пытался сопротивляться, а все поле было усеяно телами павших воинов.
Филипп присмотрелся, увидел, что большинство тел принадлежат ливонцам, и понял, что московское войско одержало победу, а значит, и он победил в первом настоящем бою в своей жизни.
… Пир победителей был шумен, весел, сладок и длился до самой ночи.
Филиппа наперебой поздравляли – он стал героем всего войска, и каждый хотел с ним «хотя бы по глотку», но он отказывался, так как чувствовал, что и так выпил больше чем за всю предыдущую жизнь, – в голове шумело, и ноги не слушались.
Он побрел в свой шатер и стал укладываться.
– Можно, Филипп Алексеевич, – заглянул десятник Олешка Бирюков.
– Заходи, – сонно сказал Филипп. – Чего тебе?
Широко улыбаясь, Олешка положил к ногам Филиппа довольно тяжелый мешок, в котором что‑то брякнуло.
