Текст книги "Бессмертники — цветы вечности"

Автор книги: Роберт Паль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)

От боевиков Петр прослышал, что Накоряков представлял на четвертом съезде партии уфимскую организацию, и теперь не удержался, по-дружески упрекнул:

– Что же ты, брат, о таком деле промолчал? Из меня, можно сказать, душу вынул, чтоб на свет посмотреть, а сам о съезде – ни полслова! Что там о боевых делах говорилось? Что думает о них Ленин?

Накоряков озадаченно потер лоб.

– Ну и задал ты мне задачку, Петро. В двух словах об этом не скажешь.

– А ты скажи в десяти. На это, чай, времени у тебя хватит?

Они шли пустой вечерней улицей. Накоряков огляделся, словно прощупал улицу насквозь, и тихо заговорил:

– Большевики к этому съезду подготовили ряд своих резолюций, в том числе и по вопросам вооруженной борьбы. Однако меньшевики, имевшие численное большинство, основные из них успешно провалили. Поэтому-то вместо четкой и ясной боевой программы партия получила одни расплывчатые фразы, которые вяжут нас по рукам и ногам.

– Ну а Ленин? Ленин-то что? – прервал его Петр.

– Ленин всегда был сторонником решительных боевых действий в революции. Еще год назад, когда Боевой центр Петербургского комитета ознакомил его со своими планами, он ответил специальным письмом. Один наш товарищ дал мне его прочесть. Замечательное, боевое, скажу я тебе, письмо! Кое-что для себя я специально затвердил наизусть… Кстати, о памяти. Как ты уже заметил, у меня почти нет никаких бумаг. В нашей работе лучше обходиться без них. Так что развивай свою память, дружок. Память тебя не подведет…

Они молча миновали освещенное место и остановились в тихом темном переулке.

– Так вот, упрекая комитетчиков за бумажную волокиту и канцелярщину, Владимир Ильич писал: «В таком деле менее всего пригодны схемы, да споры и разговоры о функциях Боевого комитета и правах его. Тут нужна бешеная энергия и еще энергия. Я с ужасом, ей-богу с ужасом, вижу, что о бомбах говорят больше полгода и ни одной не сделали! А говорят ученейшие люди… Идите к молодежи, господа! вот оно единственное, всеспасающее средство. Иначе, ей-богу, вы опоздаете (я это по всему вижу) и окажетесь с «учеными» записками, планами, чертежами, схемами, великолепными рецептами, но без организации, без живого дела. Идите к молодежи. Основывайте тотчас боевые дружины везде и повсюду и у студентов, и у рабочих особенно…»

Приглушив голос, он продолжал:

– И еще: «Отряды должны тотчас же начать военное обучение на немедленных операциях, тотчас же. Одни сейчас же предпримут убийство шпика, взрыв полицейского участка, другие – нападение на банк для конфискации средств для восстания, третьи – маневр или снятие планов и т. д. Но обязательно сейчас же начинать учиться на деле: не бойтесь этих пробных нападений. Они могут, конечно, выродиться в крайность, но это беда завтрашнего дня, а сегодня беда в нашей косности, в нашем доктринерстве, ученой неподвижности, старческой боязни инициативы. Пусть каждый отряд сам учится хотя бы на избиении городовых: десятки жертв окупятся с лихвой тем, что дадут сотни опытных борцов, которые завтра поведут за собой сотни тысяч».

– Прекрасно, Назар, прекрасно! – горячо прошептал Литвинцев. – Уральцы, я вижу, хорошо усвоили эту ленинскую программу. Ведь это же действительно целая программа для нас, для всех истинно революционных сил России. Значит, мы на правильном пути!..

Через несколько дней с небольшим свертком под мышкой, сопровождаемый молчаливым Давлетом, он направился на Гоголевскую. Прогуливаясь в ожидании назначенного часа, и раз, и другой прошелся мимо дома № 15, в котором проживал известный в городе жандармский ротмистр, но ничего особенного не заметил и повернул к заведению Токаревой.

Один за другим подходили сюда боевики. Задняя комната мастерской уже была переполнена, а они все шли и шли: кто с хозяйственной сумкой, кто со свертком, а кто и с цветами в руках. «Кавалеры!» – усмехнулся своим мыслям Петр. – И где только в такую пору цветами разжились, конспираторы? Поди, всю герань на окошках покромсали!..»

Он заглянул в бумажные кульки к одному, к другому и обнаружил самые настоящие цветы. По тому, как и кому их дарили, догадался, что дело тут не только в конспирации. Молодежь – этим сказано все. Для кого собрание, лекция, а для кого еще и свидание с любимой. Несмотря на то, что рядом проживает гроза уфимских подпольщиков ротмистр Леонтьев. Несмотря на то, что в революцию не до свадеб…

– Да, народу собралось много, надо бы поостеречься, – вслух подумал Петр. Через минуту пара боевиков отправилась на угол Пушкинской, другая пара – на угол Успенской Одного он выделил специально для наблюдения за домом ротмистра Давлета оставил в приемной, рядом с конторкой хозяйки: если что – предупредит.

Когда он вернулся в дом, лекция уже началась. Высокий женский голос рассказывал о героях Парижской коммуны. «Ну, удружил товарищ Назар, подослал беседчика, – недовольно поморщился Литвинцев – Да с такими орлами разве женщине разговаривать? Слушать же не станут!»

Но – странное дело – слушали. И еще как: не шелохнувшись! Отсюда, от порога, при тусклом свете керосиновой лампы ему было не разглядеть лица беседчицы, но голос ее показался ему знакомым. Где и когда он его слышал? А ведь слышал же, точно – слышал! Если не здесь, в Уфе, то… где же еще?

Наступая товарищам на ноги, он пробрался вперед и присел на край широкого подоконника. Поднял глаза и узнал, наконец: товарищ Варя! Откуда-то из памяти выплыло ее полное имя, тихое и светлое, как далекое летнее утро, – Варвара Дмитриевна. Где он слышал его, от кого? В связи с чем?

Он плохо слышал, что она говорит, о чем рассказывает, потому что весь был поглощен своими мыслями и этим радостным чувством  у з н а в а н и я. Почему за все эти дни он ни разу не вспомнил о ней? Был занят? Всецело отдался работе? Не позволял себе думать о пустяках? Но такой ли уж это пустяк – встретившийся тебе в жизни хороший человек?

Он попытался заставить себя слушать и не смог. Зато смотрел, не отрываясь. На эти темные, гладко зачесанные назад волосы. На этот нежный, детский овал лица. На этот острый, милый, чем-то притягивающий подбородок…

Как жаль, что он не может разглядеть ее глаз, – мешают стекла пенсне и плохой свет И еще жаль, что нет у него цветов. В свои двадцать пять лет он лишь дважды дарил девушкам цветы: мальчишкой – и это было смешно, а потом матросом, в Питере, – и это было грустно, потому что в цветах, купленных на его нищенские матросские пятаки, никто не нуждался.

После лекции поговорили о делах в дружине, о дисциплине и стали расходиться Первыми со своими сумками и свертками потянулись к выходу «клиенты» Следом за ними – «кавалеры», конспиративные и самые настоящие. Как, впрочем, и «невесты».

Последними уходили они с Давлетом.

Увидев их, товарищ Варя остановилась, подняла большие внимательные глаза.

– Здравствуйте, товарищ Петро. Как вас приняла Уфа? Как устроились?

– Все хорошо, Варвара Дмитриевна, спасибо, – слегка запинаясь, ответил он. – А Уфа, оказывается, совсем неплохой город. Не Питер, конечно, и не Одесса, но дела делать можно…

Они вышли на улицу. Пока сидели в помещении, погода изменилась, мороз ослаб, ветер пропал, крупными хлопьями повалил снег. На неосвещенных улицах – редкие прохожие и еще более редкие извозчики. Тихо, тепло, красиво… Благодать!

– Вы одна? В такую темень? – спросил Петр, видя, что она собирается прощаться.

– Одна. Но вы не волнуйтесь, я привыкла.

– По-моему, будет лучше, если мы с товарищем вас проводим…

– Спасибо. Я, признаться, не такая уж трусиха, но темноты действительно боюсь. Это у меня с детства.

– А я с детства боюсь только… шершней.

– Кого, кого? – То, что она улыбнулась, он понял по голосу и даже представил себе ее улыбку – широкую, белозубую, со слегка вздернутыми кверху уголками губ.

– Я говорю: шершней. Это, знаете, такие пчелы: огромные, как воробьи, и злые, как волки. Кто-то еще в детстве мне сказал, что укусы их бывают смертельными, а я тогда только начинал жить. Когда случалось отбиваться от этих крылатых пиратов, жизнь мне казалась особенно прекрасной. В эти минуты я очень хотел жить. Да и сейчас еще, между прочим, хочу… Смешно?

– Что смешно? Что хотите жить?

– Нет. Что боюсь шершней!..

Они тихо рассмеялись и пошли медленней. Говорить не хотелось, да и, казалось, не о чем было говорить.

– А знаете, – сказала она вдруг, – я все думаю: из-за чего в тот вечер мы с вами повздорили? Вы не помните?

И опять ему показалось, что она улыбнулась.

– Повздорили? – удивился он. – Мы с вами, Варвара Дмитриевна?

– Так вы не помните? А я помню. Вы, кажется, доказывали мне что-то одно, а я вам обратное. Не так?

– Может быть, если вы помните. Я тогда был в таком состоянии…

– Да, вид у вас был ужасный.

– Еще бы!

– А я, видя это, не догадалась сдержаться.

– Значит, я наговорил что-то такое… Извините меня.

– Нет, это я виновата, Петр. Это вы извините меня.

– Нет, нет, это я!

– Ну, что вы, – смутилась она. – И все-таки из-за чего мы тогда повздорили?

– Если вспомню, скажу.

– Спасибо… Вот мы и пришли.

Над городом вовсю хороводил снегопад. Снег кружился в воздухе, лип на ресницы, таял на губах.

– А вам понравилась моя сегодняшняя лекция? Вы очень внимательно слушали, я заметила.

Он едва не сгорел со стыда, вспомнив  к а к  он слушал ее там, у Стеши Токаревой. Пришлось солгать.

– Очень толковая лекция, Варвара Дмитриевна. Товарищи довольны.

– Спасибо еще раз… До свидания, Петр.

Он проводил ее взглядом до крыльца, постоял, помял носком сапога снег и, вспомнив о папиросах, закурил. Подошел деликатно поотставший в дороге Давлет. Тоже закурил, выжидательно посмотрел на своего командира.

– Куда теперь, товарищ Петро? Домой?

Он бросил тоскливый взгляд на дом Вари, на полутемную, сказочную от снегопада улицу, на Давлета и, словно отвечая самому себе, сказал:

– Никакой лирики, братишка. Снегопад это, конечно, хорошо и красиво, только не для нас… Так что домой, Давлетка, домой!

Уже уходя, он увидел, как в квартире Вари вспыхнул свет. За легкими белыми занавесками раз, другой промелькнула ее быстрая тонкая фигурка и пропала. Потом свет загорелся на террасе. Там занавесок не было, и он опять увидел ее, уже раздетую, простоволосую, домашнюю. В одной руке она держала половинку французской булки, от которой торопливо откусывала, а другой снимала с веревки задубевшее на холоде белье.

Сердце у Петра мягко сжалось. «Голодная, а дома, поди, ничего. И печь нетоплена, и за дочуркой еще к подруге бежать надо, и белье сушить-гладить… Как все успеть одной?»

Обернувшись к Давлету, глухо сказал:

– Моя бы воля, я бы женщин в революцию не пускал. С них довольно и того, что они есть.

Давлет не ответил. Давлет думал. Давлет вспоминал свою мать.

Глава восьмая

Вернувшийся из столицы полковник Яковлев сразу же потребовал полного отчета обо всем проделанном за время его отсутствия. Внимательно изучив массу бумаг по поводу ограбления почтовых поездов и не найдя в них ничего конкретного, он опять вызвал к себе Леонтьева и устроил ему такой разнос, какого тот в своей жизни еще не слышал.

Ротмистр краснел, бледнел, кусал дрожащие губы и терпеливо сносил начальственную брань. Противопоставить ей он ничего, к сожалению, не мог. Пока не мог. Но вот получится ответ из Самары, и тогда кое-что у него уже будет. По крайней мере, участие в этих эксах Михаила Кадомцева будет доказано. Деньги – это серьезная улика. Если их номера совпадут с теми, что банк выдал артельщикам, тогда все станет ясно и судьба арестованного будет решена.

Но это еще не все. Завтра он арестует еще одного очень любопытного человека, и этот арест разом переломит весь ход дела. Кто этот человек? О, этого полковнику он пока не скажет. Достаточно того, что он получил из бумаг. А там подойдут заключения экспертов, и, глядишь, он свое наверстает. Как бы господину полковнику еще извиняться не пришлось!..

Ответ из Самарского отделения государственного банка пришел в тот же день. Леонтьев дрожащими руками вскрыл конверт и, пропуская все ненужное, канцелярское, стал жадно читать:

«…были ли выданы из банка артельщикам кредитные билеты 25-рублевого достоинства за №№ 626201—626400, это мне неизвестно. По осмотру в кладовой банка оказались 25-рублевые кредитные билеты высших и низших номеров, поэтому можно заключить, что означенные номера билетов находились в банке. Из С.-Петербургского Государственного банка кредитные билеты присылаются пачками в 1000 листов. По справкам в препроводительных бумагах оказалось, что номера присланных 25-рублевых билетов не обозначены…»

Пока он читал, пот залил ему лицо. Вытащив платок, он судорожно вытер его и почувствовал, что начинает зябнуть.

Опять неудача! Все эти дни он, можно сказать, только и жил тем, что верил и ждал. Теперь же рухнуло и это. Деньги, изъятые у Кадомцевых, для суда уже не улика. Сам он может быть тысячу раз уверенным, что они взяты именно из ящика артельщика, и тем не менее это не улика. Невозможно доказать почти очевидное! Позор да и только!..

От досады на самого себя, на безалаберность российских банков (не могли даже номеров записать, растяпы!) он готов был расплакаться, но тут зазуммерил телефон, и он поспешил к аппарату. Следователь из окружного суда сообщил о готовности экспертиз белого порошка и «бомбы», обнаруженных и изъятых по обыску у Кадомцевых. Спрашивал, подослать ли, как будто сам не знал, как ждет он всех этих материалов! Олух царя небесного! Болван березовый! Дурак!..

Высказав следователю все, что он о нем думает, ротмистр бросил трубку и через несколько минут услышал стук в дверь. Запыхавшийся рассыльный принес акты экспертиз. Леонтьев расписался в получении, выпроводил рассыльного (вот как нужно работать, господа!) и тут же принялся читать.

Сначала о порошке:

«Судебно-химическое исследование порошка в бумаге с надписью «Мышьяк» и четырех патронов с пулями револьвера «Браунинг»: а) исследованный белый порошок есть белый мышьяк, б) в отверстиях и надрезах пулек присутствие какого-либо яда не обнаружено».

Потом – о «бомбе»:

«Предъявленный мне цилиндр в ремонте в токарном цехе не был и таких цилиндров там не вырабатывалось, а ввинченные в него гайки находятся в большом количестве в токарном цехе, где они заказываются целыми сотнями и каждая стоит копеек 25. Называются они крышками масленок – дышловых и кулисного движения…»

Ротмистр повернул бумагу и так, и этак, посмотрел даже на свет. Что за чепуха? Что еще за крышки-масленки, когда речь идет о бомбе? И кто этот умник, давший такое заключение?

Внизу бумаги стояла подпись:

«Н. М. Румянцев, мастер токарного цеха Уфимских железнодорожных мастерских».

Леонтьев прочел, плюнул и взял другую, подписанную мастером вагонного цеха:

«Предъявленный мне цилиндр несомненно составляет принадлежность классных вагонов Коломенского или Сормовского заводов, скорее Коломенского. Именно: употребляются подобные цилиндры для прокладок между рессорными сережками у тележек вагона; Этот цилиндр чугунный и, вероятно, тот, который мне предъявляется, тоже чугунный и притом старый, бывший в употреблении. Он мог попасть между проданным в лом железом…»

Ротмистра Леонтьева опять прошиб пот. Он вытер лицо, выкурил две папиросы одну за другой и впал в долгую безжизненную неподвижность… Так, так, значит, и бомба – совсем не бомба? «Цилиндр для прокладок», «принадлежность классных вагонов», «детская игрушка», «грузило для квашения капусты», «предмет для бучения белья»… Точно так же, как точные карты уездов – для охоты, яд – для выделки чучел, а зажигательные шнуры – для праздничных фейерверков… Поздравляю вас, Анна Федоровна Кадомцева, тут ваша взяла. Конечно, никакая это не бомба, раз нет в ней динамита. Просто это нашим болванам примерещилось, так что извините великодушно, впредь будем сдержаннее в своих фантазиях…

Два поражения, два краха за день – легко ли пережить? Ротмистр достал из кобуры пистолет, проверил обойму, заглянул для чего-то в ствол… и сунул обратно. Потом оделся, закрыл кабинет на ключ и, сказавшись больным, ушел домой. Дома он пил весь остаток дня и весь вечер, пока не свалился в самом подлом скотском состоянии. А утром его ожидала радость: пришла, наконец, экспертиза гипсовой формы, тоже изъятой у Кадомцевых. И были в этой экспертизе такие слова:

«Предъявленная мне форма несомненно сделана из гипса и, видимо, неопытной рукой, судя по отделке формы. По-видимому, форма сделана для отливки капсюлей, но для чего именно, т. е. для какой надобности капсюлей я не знаю, так как вообще не знаком с оружием и патронами для заряжения оружия. Меня смущает в меньшем из углублений, на внутренних стенках, правильные полоски. Если это не случайно происшедшие полоски, а сделанные нарочно, то сделать их чрезвычайно трудно, и не всякий даже специалист может это сделать. В двух углублениях как бы даже производилась отливка чего-то, как это видно из оставшихся на стенках следов или того металла, из которого производилась отливка, или от графита, которым гипсовую форму, сделанную для отливки, натирают. Кроме того, на отливку указывают желтые пятна по краям, которые обыкновенно образуются на гипсе от действия жары… Техник Н. А. Аполлонов, г. Уфа».

– То-то и видно, что техник, – процедил сквозь зубы ротмистр и опасливо покосился на другие бумаги. – А впрочем, тут все-таки что-то есть. Капсюли, отливка, графит… Хреновый экспертишка, но… поглядим, что толкуют другие.

В следующем акте было всего несколько строк. Но эти строчки стоили целого тома самых серьезных судебных бумаг:

«Предъявленная мне гипсовая форма служила для отливки пикриновой кислоты в куски цилиндрической формы, которыми можно снарядить бомбу. На гипсовой форме имеются следы пикриновой кислоты.

Артиллерийский чиновник Евг. Барда,

г. Казань».

От восторга ротмистр едва не расцеловал обычную канцелярскую бумагу.

– Вот это эксперт! Вот это специалист! Сразу видно образцового военного человека. Ну, спасибо тебе, дорогой незнакомый Барда, век тебя не забуду. За такую радость и свечки не жаль. Вот помрешь, я тебе та-акую свечу отгрохаю – на том свете светло станет! Ей-богу, не вру.

Радость не давала усидеть на месте, и он принялся ходить по кабинету.

– Пикриновая кислота! Бомба! Вот так-то, господа Кадомцевы, словил же я вас, наконец! Теперь уж не отопретесь, не выкрутитесь, как бы ни старались. Однако что такое эта самая пикриновая кислота?

Ответ на этот вопрос содержался в следующей бумаге:

«Пикриновая кислота… кристаллы горького вкуса, плохо растворяются в холодной воде, хорошо – в горячей, сильно взрывчаты. Употребляется пикриновая кислота для снаряжения бомб в плавленном виде и тогда называется  м е л и н и т о м. Для взрыва пикриновой кислоты необходим запал из сухого прессованного пироксилина или динамита и пистона с гремучей ртутью. При взрыве пикриновая кислота обладает большой разрушающей силой…»

Леонтьев ликовал. Что бы там Кадомцевы теперь ни говорили, как бы ни изворачивались, а с пикриновой кислотой они дело имели. И плавили, и бомбы начиняли – это определенно!

Что из этого следует?

Порывшись у себя в столе, он извлек из ящика длинный список – всех замеченных в близких отношениях с Михаилом Кадомцевым и решительно заработал карандашом.

– Федор Новоселов, Григорий Миславский, Владимир Алексеев, Андрей Плотников, Игнатий Мыльников, Николай Сукеник, Борис Нимвицкий, Василий Архангельский…

Леонтьев насчитал сорок пять человек.

Стало быть, сорок пять ордеров: двадцать – на обыск и двадцать пять – на арест. Вот так-то, господа революционеры. Поговорим?

Созвонившись с прокурором и заручившись его поддержкой, он положил список в папку и бодро направился к полковнику. Тот внимательно выслушал его, еще более внимательно прочел акты экспертизы гипсовой формы, справку о пикриновой кислоте, список подозреваемых боевиков и, удовлетворенно кивнув, проговорил:

– Действуйте, ротмистр. И не забудьте подготовить доклад в Департамент полиции по поводу ликвидации уфимской боевой дружины большевиков. Там ждут.

«За себя хлопочет, перед начальством обелиться старается, – неприязненно подумал, собирая свои бумаги, Леонтьев. – Оно и понятно: представили к генералу, а тут такая конфузия. Ничего, однако, будет Яковлев генералом! Нашими трудами будет…»

– Идите, идите, Иван Алексеевич. Сегодня я вами доволен, голубчик, – усмехнулся полковник.

– Рад стараться! – щелкнул каблуками вспыхнувший ротмистр и четким бодрым шагом покинул кабинет начальства.

К себе он возвращался как на крыльях. На ходу извлек из кармашка часы, – сейчас ему должны позвонить об аресте  т о г о  человека. И пусть на нем мундир офицера, он посидит-таки у него в каталажке, пожрет арестантской похлебки, а там, глядишь, и расскажет, откуда у него такой интерес к Демскому переезду.

Однако едва Леонтьев вошел и расположился за столом, появился дежурный.

– Господин ротмистр, вас к господину полковнику! Немедленно!

Леонтьев чертыхнулся и заспешил обратно. То, что ему вскоре пришлось увидеть в приемной полковника Яковлева, обескуражило и потрясло. Еще несколько минут назад здесь было пусто, сейчас же вся просторная приемная была полна народу. Празднично разодетые, чем-то взбудораженные люди плотно окружили начальника губернской жандармерии и едва не висли на его груди. В невообразимом гвалте ничего нельзя было понять. О чем галдят эти расфранченные мужчины? О ком причитают эти разодетые, как на свадьбу, женщины? Чего хотят или чего не хотят? Как оказались здесь?..

Всю свою последующую жизнь ротмистр Леонтьев будет вспоминать этот день, самый черный и позорный день в своей службе. Как потом выяснилось, именно на этот день один из офицеров Уфимского губернского воинского присутствия имел несчастье назначить торжество по случаю своей долгожданной женитьбы. Свадьба была в самом разгаре, когда в дом ворвалась полиция и, действуя сообразно полученным инструкциям, скрутила руки молодоженам и увезла их в тюрьму. Хуже того, семья этого офицера находилась в самых дружеских отношениях с семьей полковника Яковлева, и сам этот офицер, конечно же, никакого отношения ни к большевикам, ни к ограбленным поездам не имел.

Что делалось с полковником, когда он увидел вернувшегося ротмистра! И что делалось с ротмистром, когда он понял, какого дурака свалял!.. Ни тот, ни другой передать словами этого не могли.

…И все-таки другие намеченные ранее обыски и аресты в эту ночь состоялись.