Текст книги "Бессмертники — цветы вечности"

Автор книги: Роберт Паль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)

Глава двадцатая

Иван Кадомцев и коммунарка Ольга Казаринова покинули Уфу первыми. Вскоре из Вятки пришла условная телеграмма, и Михаил Гузаков собрал всю группу «вятичей», в которую вошли он сам, Федор Новоселов, Филипп Локоцков, Яков Заикин и еще ряд бывалых, испытанных товарищей. Из арсенала дружины им выдали по одному маузеру и браунингу, а также несколько ручных бомб. Немного поспорив, маузеры надежно упаковали и оформили багажом, а сами с легкими браунингами и бомбами, разбившись по разным вагонам, отправились в путь.

На вятском вокзале их встретила красавица Ольга. Глядя на эту милую, стройную, неотразимо красивую девушку, можно было подумать о чем угодно, лишь не о том, что она – тайный член боевой организации, на счету которой немало серьезных, полных смертельного риска дел.

Из всей группы земляков Ольга близко знала только Федора Новоселова. Его-то она и отыскала прежде всего. Вот они медленно, увлеченные разговором, прошлись по перрону, пересекли вокзальную площадь и направились в город. Следом за ними, не упуская друг друга из виду, двинулись и остальные.

К приезду группы Иван снял на окраине дом, где они и обосновались. В первый же вечер, сгрудившись над картой города, обсудили свою задачу. Говорил в основном Иван.

– Деньги в банке есть, товарищи. По словам одного из служащих, несколько миллионов. Надеюсь, это нас устроит?

Вокруг удовлетворенно загудели. Еще бы! На такие деньги не то, что сотню, весь Урал вооружить можно!

– Но банк есть банк, друзья, взять его – задача непростая. Что здесь самое сложное? Думаете, охрана? Нет. Самое сложное, как и в любом деле, отход после успешной операции.

– С миллионами, кончено! – весело хихикнул кто-то.

– С тем, что сможем взять, – строго уточнил Кадомцев, – Если наша атака для противника – всегда неожиданность и фактор внезапности в первые минуты – наш могучий союзник, то при отходе все быстро меняется. Из атакующих мы превращаемся в обороняющихся, это раз. И не просто обороняющихся, а отступающих, это два. После первых минут неведения и растерянности полиция придет в себя, отмобилизуется и двинет в бой все свои силы, это три. На помощь ей придет вся мощная государственная машина с ее карательными органами, войском, телеграфом, железными дорогами, это четыре…

– И все равно деньги должны поступить в кассу партии, а мы с вами без потерь вернуться на свой Урал. Это – пять! – бодро закончил вместо него Гузаков. – Или не так, товарищ тысяцкий?

Кадомцев не выдержал взятого строгого тона, широко улыбнулся и звонко шлепнул его по спине.

– А ты, симский бунтарь, уже оклемался? В огонь рвешься?

– Почему только в огонь? И в воду тоже!

– Ни того, ни другого обещать тебе не могу. Банк надо брать тихо, без беготни и стрельбы. У кого поджилки трясутся или с нервами слабо, останется дома.

– Банк – это тебе, Миша, не склад динамита в глухих уральских лесах, – наставительно пробасил Новоселов. – Банк – это центр города, где каждый обыватель или прохожий может оказаться твоим врагом.

– А может, не каждый, Федя? – лукаво блеснул глазами Михаил.

– У нас на Руси конокрадов и грабителей бьют всем миром.

– Так то ведь конокрадов и грабителей!

– А ты для них кто? Может, приказ штаба им покажешь? Так ведь и его нет, приказа. По такому поводу, сам знаешь, бумаги не пишутся.

– Зачем приказ? Я им речь скажу!

– И всю Вятку на бунт подымешь?

– Это Гузаков может!

Смех, дружеские подначки, шутки – без этого они не могут. Молодежь!

– Ну, будет, друзья, мы опять отвлеклись, – призвал их к порядку Кадомцев. – Слушай задачу для каждого. Завтра же начнем подготовку. Режим внешней охраны – Локоцков. Режим внутренней охраны – Новоселов. Система сигнализации – Гузаков. Вербовку служащих банка и сейфы беру на себя. Связь с местным партийным комитетом, подготовку запасных квартир и приобретение транспорта – тоже. Предупреждаю: пока только разведка и изучение. Никаких импровизаций. Результаты каждого дня обсуждаем здесь.

Начались томительные дни подготовки.

Со временем боевики изучили все: когда и в каком числе заступает на пост внешняя охрана, когда сменяется, кто делает развод, как выглядит каждый, как ведет себя на посту днем, ночью, в метель, мороз. После детального обсуждения пришли к выводу, что обезвредить внешнюю охрану большого труда не составит.

– А может, и не трогать их совсем? – подал интересную мысль Михаил Гузаков. – Пусть стоят себе у парадного, а мы тем временем…

С большими предосторожностями изучили двор, запасные выходы, состояние окон. С помощью подкупленного банковского служащего вычертили подробную схему здания со всеми его кабинетами, коридорами, хранилищами, местами расположения стражи. Наметили несколько мест для обрезки телефонного кабеля и электрических проводов. Приобрели хорошую быструю лошадь со всей упряжью и санями. Тщательно продумали пути отхода по улицам города.

– Так куда все-таки будем отходить? На станцию? На квартиры?

Этот вопрос волновал всех.

– Вокзал оцепят прежде всего, – вслух рассуждал Михаил. – Соваться туда даже при благоприятном исходе нападения – большая глупость: сквозь сито просеют, а возьмут.

– А если паровоз захватить? – подключился Новоселов. – Сделать это проще простого: вскочил, «папироски» к бою – и вперед!

– До первого разъезда?

– А что предлагаете вы?

Об этом думали, ведя наблюдение, об этом спорили по вечерам, грудясь к столу и терзая и без того уже истрепанную карту города Вятки. Иван слушал, покусывал кончики светлых усов и молчал. Возможно, у него были на этот счет свои соображения, возможно, тоже пока раздумывал. Придет время, скажет сам: он командир.

Когда все, казалось, было готово к операции, в банке не стало денег. Чтобы не терять времени зря, Иван решил проверить пути отхода вплоть до Златоуста. Вместе с ним уехали Ольга и Новоселов. Оставшиеся, выполняя указание Кадомцева, выходили теперь на наблюдение по ночам. Значит, операция назначена, на ночное время, заключил Гузаков, подолгу просиживая над расписанием движения поездов через Вятку. И невольно ежился: неужели Иван решился? На вокзал – с оружием и деньгами? Или это всего лишь вариант?

Через неделю вернулся Иван. Вошел, глядит то на одного, то на другого, а в глазах – тревога. Тревога командира мгновенно передалась и остальным.

– Что случилось, Иван? Говори, не томи!

– Не будет вятских миллионов, ребята.

– Как так не будет? Почему? – обступили его товарищи.

– Пока мы были в отъезде, в моей квартире полиция произвела обыск. За мной следят.

– Что предлагаешь?

Боевики озадаченно переглянулись.

– На первое – отправить в Уфу Ольгу. Она доберется, не волнуйтесь. И даст нам знать, что решит Эразм. Тот уже дома.

– А нам что же – сидеть и ждать? – разочарованно оглядел друзей Гузаков. – Иван теперь будет жить с нами, но и это не дело…

– Что предлагаешь, Михаил?

– Отправить в Уфу и Ольгу, и тебя. Раз за тобой началась охота, нам ты здесь не помощник. А операцию проведем без тебя. Вот сейчас обсудим и решим. Верно, товарищи?

Товарищи подавленно молчали. Как неожиданно все перевернулось! Так хорошо началось и так нежданно-негаданно рухнуло!..

– Нет, без Ивана нам такое дело не осилить, – горько вздохнул Федя Новоселов.

– Согласен, – тихо отозвался Локоцков.

– Почему? – Гузакову вспомнилось недавнее выступление на совете дружины Петра Литвинцева, и теперь опять он был полностью на его стороне. – Почему? – повторил он еще решительнее. – Операция подготовлена с участием и под руководством Ивана, каждая группа превосходно знает свою задачу, чего же еще? Нет командира? Выберем. Или ты, Иван, назначь сам.

Кадомцев мучился сомнениями.

– Дело не во мне и не в вас, Михаил…

– А в чем?

– Одни, без связей, вы ничего не сделаете.

– Так дай нам эти связи, сведи с нужными людьми и уезжай.

– К сожалению, не могу… не имею права…

– Почему, тысяцкий?

– Потому что это связи Боевого центра. Нам была обещана помощь военных из здешнего гарнизона. Без меня они на это не пойдут.

– Ну, тогда решай сам…

В тот же день Ольга уехала в Уфу. А вскоре оттуда пришел приказ: «Операция отменяется, всем возвращаться».

Из Вятки выбирались по одному. Чтобы не рисковать всем, бомбы сложили в один чемодан, маузеры – в другой. И тем, и другим очень дорожили и дарить их вятским городовым не думали: пригодятся еще не раз!

Чемодан с бомбами достался Гузакову. Попадешься с таким грузом в руки полиции – считай, что столыпинский галстук тебе обеспечен. Значит, ухо нужно держать востро! Дышать – в полдыха, спать – вполглаза. А лучше вообще не спать.

Он уезжал последним. Тщательно проверился в городе, нанял извозчика, на вокзале проверился еще раз. Не заметив ничего подозрительного, сел в вагон, забрался на свою верхнюю полку и, положив голову на чемодан с бомбами, стал изучать влажные натеки на потолке. Этим невеселым делом он занимался до самой Перми. Здесь он пересел на екатеринбургский поезд и, чтобы не уснуть, продолжил свое не очень увлекательное занятие, правда, теперь на потолке другого вагона.

Перед самым Екатеринбургом с ним приключилась беда – он уснул. Так неожиданно, так глубоко и крепко, что не услышал ни остановки поезда, ни сонного голоса проводника, приглашавшего пассажиров покинуть вагон, ни того, как загоняли поезд в тупик. На верхней полке в полупустом и полутемном вагоне его никто не заметил и не разбудил. А в это время на оцепленном вокзале шла облава на какого-то очень важного революционера. Возможно, как раз на него. Так одна беда неожиданно уберегла его от другой еще большей беды.

За Челябинском начались свои, родные места. Теперь приходилось особенно остерегаться, потому что здесь его знали как нигде. А быть узнанным, когда тебя разыскивает полиция, к тому же обещающая за твою голову десять тысяч, ему совсем не хотелось.

Глава двадцать первая

«1907 года, февраля 4 дня я, Отдельного корпуса жандармов полковник Яковлев, принимая во внимание имеющиеся в Уфимском губернском жандармском управлении сведения о личности крестьянина Петра Никифорова Литвинцева, на основании статьи 21 Положения о государственной охране, высочайше утвержденного 14 августа 1881 г., п о с т а н о в и л: крестьянина Петра Никифорова Литвинцева впредь до разъяснения обстоятельств настоящего дела содержать под стражею в уфимской губернской тюрьме, о чем ему и объявить; копию с сего постановления препроводить смотрителю названной тюрьмы и господину прокурору Уфимского окружного суда…»

Петр прочел этот косноязычный жандармский документ, повертел в руках длинную хрустящую бумагу и, вернув, полицейскому чиновнику, простовато улыбнулся:

– И вроде бы про меня, и в то же время не про меня. И впрямь – какие сведения могут быть обо мне у вашего начальства, когда я только-только в Уфу приехал? Что это за бумага?

– Это постановление его высокоблагородия полковника Яковлева о твоем аресте и содержании под стражей. Видишь, написано: «…о чем ему и объявить». Вот, значит, и объявляю. Распишись…

– А это еще для чего?

– Для того, чтобы видно было, что данное постановление тебе объявлено.

– Только-то?

– Да, только. Вот перо, пиши: «Настоящее постановление мне объявлено». Число… Подпись… Так… Ну, вот и хорошо!

– Хорошо ли… невинных людей на улице хватать?

– Окажется, что действительно не виновен, выпустят.

– Это когда же окажется?

– Когда разберутся, надо полагать.

– Побыстрей бы, ваше благородие, не за тем ведь приехал!

– Ну, меня это не касается. Жди…

Точно такие же постановления были зачитаны и остальным арестантам – Игнатию Мыльникову, Василию Сторожеву, Ивану Ильину, Владимиру Трясоногову, Тимофею Шаширину, Николаю Беллонину. Поворчав на самоуправство полиции, все расписались, кроме одного Ильина: он был неграмотен.

Когда полицейский чиновник и сопровождающие его лица удалились, вся камера столпилась вокруг Литвинцева.

– Ну как, Петро, может, зря эти бумажки подписали?

– Пустая формальность. Нас они ни к чему не обязывают.

– А сведения в жандармском управлении? Откуда они у жандармов?

Мыльников, Ильин, Шаширин и Трясоногов – активные боевики, участники многих эксов. Их тревоги ему понятны.

– Прежде с полицией дела иметь не приходилось? Никому?

– В каком смысле, Петро?

– В тюрьме первый раз?

– Бог, как говорится, миловал, в первый!

– Тогда какие же могут быть сведения? Тоже – пустая формальность. Все постановления по одной шаблонке сделаны, разве не видите?

– А что – и верно! Только фамилии разные вставлены, наши!

Видя, что товарищи несколько успокоились, Петр решил подготовить их к главному.

– Скоро начнут таскать на допросы, поэтому давайте условимся крепко и точно: друг друга мы совершенно не знаем, никогда не виделись, ясно? Беллонина не знаем тоже. О собрании на его квартире понятия не имеем. И всех нас полиция задержала на улице, чисто случайно. Что бы вам ни говорили, чем бы ни грозили, стойте на своем, не давайте себя сбить или обмануть. Этим мы и себя сбережем, и другим поможем. – Несколько помолчав, добавил: Если хотите, это мой приказ, друзья. Может быть, последний.

Из всех арестованных хуже всех чувствовал себя Беллонин. Закончив разговор с боевиками, Петр подсел к нему.

– Вам бы, Николай Никитич, тоже следовало подготовить себя к допросам. От ваших показаний будет зависеть очень многое. И для нас, и для тех, кому удалось благополучно уйти, ну и для вас, разумеется, тоже.

– Напрасно тревожитесь, доносчиком никогда не был.

– Простите, я не хотел вас обидеть. Но тюремного опыта у вас нет, думал, мой пригодится.

Беллонин поглядел на него заинтересованно.

– Значит, не в первый раз?

– Грешен, господин инженер, случалось… И вот что я из всего этого вынес. Никогда не говорите на допросе правду…

– Само собой! – рассмеялся инженер. – Этому и меня учить не надо, не ребенок!

– Я хотел сказать, что на допросе нельзя говорить правду, но при всем при том нужно быть как можно более правдоподобным. И в том, что ты говоришь, и в том, как держишь себя. Причем чем твоя версия проще, тем она правдоподобнее. Ведь правда, она всегда проста, не так ли?

– Согласен с вами. Однако что вы можете сейчас посоветовать мне? Не вообще, а конкретно, в нашем сегодняшнем положении?

– Пристав уже спрашивал вас о собрании?

– Первым делом!

– И что вы ему сказали?

– Сказал, что незнакомые люди собрались поделиться мыслями о выборах в Государственную думу.

– А как они попали в вашу квартиру – незнакомые?

– Привел один человек.

– Тоже незнакомый?

– Нет, я слышал его выступление в Дворянском собрании. Только и всего.

– Фамилия?

– Трапезников.

– Вот и отлично! Ваша версия готова. Держитесь за нее крепко!

– Но ведь это – правда.

– Тем более. Правды здесь ровно столько, сколько нужно для образования правдоподобия. Словом, все валите на этого загадочного Трапезникова, который, конечно же, совсем не Трапезников, и на то, что подобные собрания нынче проходят повсюду.

– Но ведь для их проведения необходимо разрешение губернатора!

– А вот этого, господин инженер, вы как раз и не знаете! Не знаете и все! Можете даже каяться и виниться, другой вины за вами нет.

Слушая его горячую убежденную речь, Беллонин заметно оживился и даже повеселел.

– А вы действительно бывалый человек.

– Я же говорю: грешен, господин инженер. Беда, как говорится, вымучит, она же, горькая, и выучит.

Наклонившись к самому уху Беллонина, он прошептал:

– Теперь у меня к вам одна просьба, Николай Никитич. Разрешите?

Инженер молча кивнул – дескать, слушаю.

– Скоро вы вернетесь домой, в семью. У вас будет время покопаться в снегу, кое-что расчистить в своем дворе…

– Извините, дорогой, но для этого у нас имеется дворник!

– Это нужно сделать до дворника.

– Что именно?

– В сугробе за вашей уборной закопаны пять револьверов. Сами понимаете, чьи они. Не дайте им пропасть.

– Кому передать? – быстро сообразил инженер.

– Варвару Дмитриевну Симонову знаете?

– Ей? – удивился Беллонин.

– Правильно поняли! А то мне очень уж не хотелось делать такого подарка вашему дворнику.

Вечером их развели по разным камерам. «Вовремя поговорили, – удовлетворенно заметил Петр, – остается надеяться, что товарищи не подведут».

Ротмистр Леонтьев придвинул к себе допросный бланк, обмакнул перо в чернильницу и поднял на арестованного вопросительный взгляд.

– Итак, фамилия, имя, отчество? Звание?

– Петр Никифоров Литвинцев. Рабочий, из крестьян.

– Место родины?

– Самарская губерния, Бузулукский уезд, Графская волость, село Киселевка.

– Вероисповедание?

– Православный.

– Лета?

– Двадцать шесть лет.

– Грамотность или место воспитания?

– В девять лет поступил в сельское училище в Киселевке и окончил его через три года.

– Был ли под судом или следствием?

– Не был.

– Женат или холост? Если женат, то на ком?

– Женат. Жена Варвара Андреевна Литвинцева, двадцати двух лет, проживает в селе Киселевке, детей нет.

– Имеются ли собственные средства и в чем они заключаются?

– Живу за счет личного труда.

– Знаете ли какое ремесло?

– Чернорабочий…

Пройдясь таким образом по всем графам и получив на них исчерпывающие ответы, Леонтьев отодвинул чернильницу, бумагу и свободно откинулся на спину стула.

– А теперь давайте побеседуем, Литвинцев… В полицейском управлении, как следует из протокола, при задержании вы отказались указать место своего жительства в Уфе. Почему, позвольте узнать?

– Потому что у меня его тут нет, ваше благородие.

– Как так? Бродяга, значит?

– Не бродяга, ваше благородие, зачем вы так-то? – натурально обиделся арестант. – Имеются у меня и место жительства, и дом, и семья. Я ж вам говорил давеча: Самарская губерния, Бузулукский уезд…

– Я про Уфу, Литвинцев, про Уфу! В Уфе где живете?

– В Уфе дома у меня нет, верно…

– Вот я и говорю – бродяга. Беспаспортный бродяга!

– Никак нет, ваше благородие, не бродяга я…

Леонтьева уже начинал раздражать этот человек.

– Ну, довольно! Когда появились в Уфе, чем занимаетесь?

– Вот с этого и следовало бы начинать, а то – бродяга, бродяга!..

– Я сказал, довольно! Извольте отвечать, Литвинцев!

– Хорошо, отвечу. В Уфу я приехал из Самары третьего февраля для приискания заработка. До этого дней пять прожил в Самаре в обществе приказчиков. Тоже искал работу. В Уфе у меня есть знакомый магометанин Давлет. Ночь провел у него в Нижегородке, чей дом, не знаю.

– Прежде в нашем городе бывать приходилось?

– В первый раз тут.

– Откуда же Давлета знаете?

– Познакомился с ним летом девятьсот пятого. На пароходе по пути в Саратов. Фамилии не знаю, Давлет – и все.

– Так вы, кроме Самары, и другие города знаете?

– В Саратове работал грузчиком, в Казани – учеником слесаря в пароходстве, в Нижнем и Астрахани – матросом… Жизнь повидал, что и говорить…

«А ведь, похоже, не врет, – приглядываясь к арестанту, думал ротмистр. – Полурабочий-полукрестьянин, типичное явление русской жизни. От земли оторвался, к городу не пристал. Вот и носит его из конца в конец России…»

– Выходит, человек вы бывалый, Литвинцев, – продолжая присматриваться, говорил Леонтьев. – Только вот почему без документа ходите? Тем более – в дороге, в чужом городе.

– Так ведь все вещи и паспорт у Давлета оставил, ваше благородие. А то ведь и потерять не долго.

– Адрес? Чей дом? Отвечайте быстро!

– Адрес – Нижегородка, чей дом, не знаю. Я там всего-то одну ночь переночевал, только глазами место и запомнил. Если не верите, отпустите на два часа – все сам и принесу. Тогда и убедитесь.

Леонтьеву показалось, что в серых глазах этого простоватого на вид бродяги мелькнуло что-то похожее на усмешку.

– Что смеетесь? Или весело у нас в тюрьме показалось?

– Виноват, ваше благородие. Просто второй раз об адресе спросили, вот я и подумал: а памятью барин не силен, не силен… Чтобы память хорошая была, нужно много меду есть. А еще лучше – с грецкими орехами. У нас в Астрахани боцман один был. Так тот только тем и питался, но зато, скажу я вам, память у человека была – каждый грешок за матросом годами помнил.

Ротмистр выдвинул ящик стола, взял из пачки папиросу и, основательно размяв ее, закурил.

– О памяти не надо, Литвинцев, на нее я пока не жалуюсь. Вспомните-ка лучше, голубчик, как вы четвертого февраля попали на квартиру к инженеру Беллонину и что там делали?

– Я – и чтоб к господину инженеру? – вполне искренне удивился арестант. – В квартиру? Да кто я, по-вашему, таков, чтоб с господами инженерами знаться?

– Отвечайте но делу, Литвинцев!

– В жизни ни с одним инженером не знался. Вот с боцманом…

– Отвечайте четко и ясно: инженера Беллонина знаете?

– Никак нет, ваше благородие.

– В квартире его бывали?

– А как это можно?

– Отвечать!

– Нет, не бывало такого.

– Где она находится, знаете?

– Представить себе не могу.

– Подумайте хорошенько!

– Так думать не приходится…

– А где вас полиция арестовала, помните?

– Глазами помню. Большая улица, двор, а в глубине двора, этак на отшибе, – уборная. Хорошо хоть нужду справить успел, не то бы беда стряслась, извиняйте за грубость. Я поначалу так было и подумал: за то и взяли, что без спроса в чужую уборную сходил. А что мне было делать? К себе в Киселевку бежать?

Столько и так простодушно никто из арестантов в этом кабинете еще не говорил. Похоже, этот бродяга даже не подозревает, что ему грозит. А впрочем, что ему может грозить, если никаких улик за ним нет? Вот посадить бы сюда самого Ошурку, пусть бы повозился со своим товаром! Нахватал на улице всякого сброду – готово дело! А дела-то, настоящего дела как раз и нет!

Устав от разговорчивого арестанта, ротмистр малость передохнул, еще раз от души отругал выскочку Ошурку и приказал ввести инженера.

Беллонина ему было искренне жаль. Умный интеллигентный человек, участник японской кампании, офицер, а дал обмануть себя каким-то проходимцам с вымышленными именами.

– Так кто же мог предположить, что этот Трапезников окажется таким непорядочным человеком, – натурально переживал Беллонин. – Кроме того, подобные собрания проходят нынче по всей России. Манифестом государя и специальным законом это предусмотрено.

– Совершенно верно, предусмотрено. Но с предварительного разрешения губернатора и чинов полиции, любезный Николай Никитич!

– Вы так полагаете, господин ротмистр?

– Не полагаю – знаю. Мне это по должности положено. А вы, поди, и разрешения у этого Трапезникова не спросили?

– Не спросил. Даже если бы и было такое разрешение, все равно не спросил бы.

– Потому что не знали порядка?

– Не знал. Видит бог, не знал. И готов понести за это заслуженную кару. Так и передайте господину полковнику: очень винюсь.

– Передам, непременно передам. А для вас это – урок!

Материала о личности, образе жизни и характере деятельности Лидии Бойковой в жандармском управлении было немало. Проанализировав и сгруппировав его по отдельным графам, Леонтьев получил следующее.

Бойкова Лидия Ивановна, дворянка, тридцати трех лет. Родилась в Калужской губернии, в Литвинском уезде, в имении Алферова. Окончила прогимназию в Калуге. Затем – педагогические курсы в Москве. Домашняя учительница. Дает частные уроки, чем и живет. Муж – дворянин Михаил Петрович Бойков, тридцати четырех лет, местожительство его неизвестно: находится на каторжных работах. Имеет трех дочерей Галину – 12 лет, Надежду – 10 лет, Анастасию – 6 лет. Из родных имеет: мать, трех братьев и двух сестер. Один из братьев – земский начальник, другой – акцизный чиновник, третий – секретарь присутствия по воинской повинности. Имение в 306 десятин заложено в Дворянском банке…

«Обычная для нашего времени дворянская семья, – размышлял над документами ротмистр Леонтьев. – Все выбились в люди, служат Отечеству, делают полезное дело. И как в этой нормальной добропорядочной семье могла появиться личность с совершенно иными взглядами и убеждениями? Причем – среди женщин! Или дело тут не в семье, а в воспитании, так сказать, общественном? В прогимназии училась вдали от дома, в гимназии и на курсах – тоже. Считай, с раннего детства вне семьи, вне ее доброго, устойчивого влияния. Однако без влияний – полезных или дурных – юность не обходится. Не обошлось и тут. И вот результат: женщине всего тридцать три года, и тринадцать из них прошли под строгим присмотром полиции. Много ли счастья в такой жизни?

«С Николаем Никитичем Беллониным, – читал он ее показания, – и его женой я совершенно не знакома. В квартиру Беллониных я попала совершенно случайно: спросить относительно урока, о котором узнала от своих знакомых. О том, что там проходило какое-то собрание, я не знала. Личности задержанных вместе со мной мне совершенно неизвестны… Ни к какой социалистической партии вообще, а к уфимской организации Российской социал-демократической рабочей партии в частности, я не принадлежу; если у вас на этот счет имеются какие-либо сведения, то я считаю их ложными. Деньги, двести рублей, отобранные при обыске в квартире, прошу вернуть и передать моей старшей дочери Галине…»

– Трое детей, а все туда же, в революцию, – покачал головой ротмистр. – И чего не сидится, чего неймется? Сначала мужа потеряла, сейчас, глядишь, и детей потеряет… А все из-за чего?

Через день о результатах проведенных допросов Леонтьев докладывал полковнику Яковлеву. Тот на спеша ознакомился с бумагами и, неодобрительно взглянув на своего помощника, протянул:

– Не густо, батенька мой, не густо… Чем порадуете еще?

Ротмистр хладнокровно пропустил мимо ушей это ехидное «порадуете» и доложил то, к чему пришел сам.

– Об окончательных выводах, господин полковник, говорить пока рано, однако, насколько позволяют судить уже имеющиеся материалы, с той или другой степенью уверенности можно прийти к следующему суждению…

– Ох, Леонтьев, Леонтьев, – сморщился за столом полковник, – вам бы с таким лексиконом не жандармом, а адвокатом служить. Давайте-ка без этих виляний и ухищрений, терпеть не могу этого дурацкого языка!

– Виноват, господин полковник, но…

– Продолжайте, как умеете, бог с вами. Слушаю.

«Вот так всегда, – пожалел себя обиженный ротмистр, – только начнешь мысль развивать, а тебя – будто поленом по голове. Ну, не солдафон ли? А еще в генералы метит!..»

Далее он говорил не столь блестяще, но более уверенно.

– В том, что собрание было, никаких сомнений нет. Кстати, инженер Беллонин этого и не отрицает. Характер его тоже ясен, но было бы куда лучше, если бы я смог допросить ораторствующего на подобных предвыборных собраниях Трапезникова. К вам, господин полковник, его, очевидно, уже доставляли?

О Трапезникове он напомнил с умыслом, хотя отлично знал, что этот человек по-прежнему неуловим. Видя, какую кислую мину состроил при этом имени его начальник, ротмистр почувствовал себя в какой-то степени отомщенным и продолжал уже в более приятном настроении:

– Конечно, без Трапезникова многое остается неясным, так как Беллонин никого из присутствовавших у него на квартире не знает. Сам он, к слову сказать, человек вполне порядочный и глубоко раскаивается в своей ошибке, что и просил вам передать.

– В чем он видит свою ошибку?

– В том, что не знал порядка проведения предвыборных собраний и нарушил закон.

– И вы верите этой сказке?

– Да, я испытываю к нему чувство доверия, господин полковник. Во-первых, человек интеллигентный, уважаемый, во-вторых, бывший офицер, участник войны с Японией…

– Ну, батенька мой, это не аргумент! – прервал его полковник. – С этой войны многие нижние чины и офицеры вернулись революционерами… Однако, продолжайте, я слушаю.

– Что касается арестованных женщин, то все они вне всякого сомнения социал-демократки и на тайном собрании присутствовали. Правда, пока это лишь умозрительное заключение, так как неопровержимых улик нет, а пристав Ошурко не удосужился захватить их непосредственно в квартире. Сами они, и прежде всего известная вам Бойкова, свое участие в собрании и принадлежность к партиям категорически отрицают.

– А вы хотели бы, чтобы они сами вам во всем признались? С настоящими революционерами такого не случается. Что, кстати, обнаружено у них по обыску?

– У Бойковой – три брошюры тенденциозного характера. У Мутных – политическая библиотека из сорока девяти названий. У Бычковой – одна сомнительная рукопись.

– Да, не густо… А о мужской части арестантов что скажете, ротмистр?

– О Беллонине я уже сказал. Из уже известных управлению личностей имеется один Трясоногов. Остальные – молодые рабочие семнадцати-двадцати лет. Есть один беспаспортный бродяга… Словом, Ошурко тут явно перестарался, похватал кого надо и кого не надо.

– А кого, на ваш взгляд, было  н а д о, ротмистр?

– Прежде всего  т о г о  с а м о г о  Трапезникова, господин полковник.

– Мда… ищет полиция сего оратора, ищет… А пока прочтите-ка, что она ответила на мой запрос. Это вам пригодится.

А р е с т а н т с к о е

С е к р е т н о

17 февраля 1907 г.

№ 184

В Уфимское губернское жандармское управление

В отношение от 14 сего февраля за № 767 имею честь сообщить, что Владимир Федоров Трясоногов, Лидия Ивановна Бойкова и Надежда Исакиевна Бычкова, насколько мне известно по агентурным данным, принимают деятельное участие в местной группе социал-демократов и вообще личности крайне неблагонадежные в политическом отношении. Что же касается Тимофея Шаширина, Игнатия Мыльникова, Валентины Мутных, Николая Беллонина, Петра Литвинцева, Ивана Ильина и Василия Сторожева, то они до дня задержания 4 сего февраля ни в чем не замечались, причем некоторые из них полиции совершенно не известные.

Зав. розыскным отделом Ошурко.

Леонтьев прочел ответ пристава и опять почувствовал себя уязвленным.

– Не понимаю вас, господин полковник, для чего вы обратились по этому случаю к заведующему  у г о л о в н ы м, – он специально выделил это слово, – розыском, если я вам сейчас толкую то же самое. Только поточнее его. Не буду скрывать, мне это неприятно.

– Для пользы дела, батенька мой, для пользы дела, – примирительно пропел полковник. – Стало быть, личности всех установлены? Что предполагаете делать дальше?

– С женщинами и Беллониным вопросов нет. К ним можно будет вернуться, когда отыщется Трапезников или начнет давать правильные показания кто-нибудь из рабочих. Среди последних может быть кто-то из тех, кого пристав Ошурко считает часовыми собрания. Возможно, это Трясоногов, возможно…

– Тот самый беспаспортный бродяга? Как его, кстати, зовут?

– Петр Литвинцев, господин полковник.

– Возраст?

– Двадцать шесть лет.

– Бывалый, поди, человек? И говорун?

– Совершенно верно: и бывалый, и говорун… Как вы догадались? – искренне удивился Леонтьев.

– Опыт подсказал, опыт! И еще опыт гласит, что именно среди таких тертых да бывалых прежде всего и нужно искать настоящих революционеров. Что может семнадцатилетний полуграмотный мастеровой? Ему и двух слов связать непосильно, не то что жандармскому ротмистру зубы заговаривать. Подумайте над этим, Иван Алексеевич. И пока я с ним не встречусь, никаких решений о нем не принимать. Никаких, понятно?.. Кстати, как, бишь, его зовут?