Текст книги "Бессмертники — цветы вечности"

Автор книги: Роберт Паль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

Глава восемнадцатая

Варя торопилась на собрание. Квартиру инженера Беллонина на Телеграфной улице она знала – бывала не раз. Сегодня там соберется весь комитет и актив городской организации. Будет разговор о выборах во вторую Государственную думу и о подготовке к пятому съезду партии. Наверное, изберут и делегатов, ведь съезд, как всегда, состоится за границей, а путь туда неблизкий и нескорый, выехать придется заблаговременно и, понятно, в глубочайшей тайне от недреманного ока российской охранки.

Место для такого важного мероприятия товарищи, на ее взгляд, выбрали не самое лучшее, да и время – середина дня – тоже. Телеграфная – одна из центральных улиц Уфы. Неподалеку, на Церковной, находится первый полицейский участок, на Большой Казанской – тоже не ахти как далеко – городское полицейское управление, так что весь этот район у полиции как на ладони. Кроме того, неожиданное появление на улице, где в общем-то нет ни больших магазинов, ни каких-либо значительных учреждений, большого количества людей может обратить на себя внимание. Тем более, что все эти люди направятся в один и тот же дом…

Раз возникнув, тревога не отпускала, однако радость от встречи с товарищами, чувство важности предстоящего несколько заглушили ее опасения. И совсем успокоилась Варя, когда увидела Петра Литвинцева. Его ребята-боевики будут охранять их собрание. А раз так, то можно не волноваться.

За время их последней встречи Петр, на ее взгляд, совсем не изменился. Только глаза под широкими крыльями бровей стали еще строже и напряженнее да в уголках сильного, волевого рта появились чуть приметные горькие складки.

Где он живет, чем занимается, где и как питается? Впрочем, о занятиях его она могла еще как-то догадываться: бомбистская мастерская, обучение военному делу боевиков, подготовка экспроприации… Не жизнь, а сплошное хождение над пропастью. Есть ли среди тех, кто разделяет все опасности и лишения этой жизни, верные и любящие его люди? Может ли он положиться на них полностью, как на самого себя? Есть ли перед кем излить душу в минуты тревог и сомнений? Или такие, как он, подобных слабостей не знают?

Она смотрела на него и не могла ответить себе, чем именно стал близок ей этот человек. Своей силой, мужеством, таинственностью? Тем, что они делают в общем-то одно общее дело, служа ему одинаково честно, свято и бескорыстно? Но разве мало в организации других мужчин, которых она тоже искренне ценит и уважает? И почему именно при встрече с ним хочется хоть на какое-то время снова почувствовать себя молодой и счастливой?..

На косоворотке у Петра не хватало двух верхних пуговиц. Она заметила это, и ей стало жаль его: некому устранить даже такой мелочи, такого пустяка! Из-под косоворотки виднелся краешек полосатой матросской тельняшки… От кого-то она слышала, что Литвинцев – беглый матрос-потемкинец. Но зачем тогда эта тельняшка? Разве он не понимает, что в его положении это почти улика? Надо будет сказать ему, подумала она. И пришить пуговки. Вот прямо сейчас попросить у Люды Беллониной иголку и пришить. Тогда и тельняшки этой не видно будет…

И опять ее охватила тревога: и за собрание, и за Петра. И тут Варя поймала себя на мысли, что эта, вторая тревога чувствуется ею гораздо острее и больнее, и ей стало совестно. «Не о том думаешь, Варвара, – принялась выговаривать она себе. – Тут такие дела, такое время… Лучше послушай, что говорят товарищи: все приглашенные уже в сборе…»

В большой квартире Беллониных собралось человек двадцать пять. Зала и смежная с ней спальня были полны народу.

За большим столом в центре залы сидели члены комитета, здесь же – кто на чем – устроились активисты организации, среди которых было немало хороших Вариных подруг и приятельниц – медичек, учительниц, служащих местных земских учреждений и различных присутственных мест.

Об отношении большевиков к Государственной думе говорил Черепанов. Здесь для Вари все было понятно: в условиях спада революции для борьбы с царизмом нужно использовать и ее легальную трибуну, – и она слушала не очень внимательно, продолжая думать о своем.

Тревога Вари была небеспочвенна: работать с каждым месяцем становилось все труднее и опаснее. Недавно полиция едва не напала на след подпольной типографии, а потом вдруг взяла под наблюдение квартиру Давлеткильдеевых. А ведь там хранилась нелегальная библиотека комитета! Боже мой, каких только страхов не натерпелась она, пока не перевезла все книги на другую квартиру! Как всегда, выручили санки и Ниночка. Наблюдающие за домом господа, похоже, ничего не заметили и продолжают свое дежурство. Но Давлеткильдеевым они уже не страшны. Что же касается библиотеки, то она тоже в безопасности, работает на новом месте…

О подготовке партии к пятому съезду, созыва которого потребовали ведущие большевистские организации России, говорил незнакомый Варе товарищ, присланный центром. Собрание выразило свое недоверие меньшевистскому ЦК, принципиально осудило его оппортунистическую раскольническую деятельность и избрало делегатов на съезд.

В то время дверь из прихожей открылась, и Варя увидела молодого человека из окружения Петра. Подозвав Литвинцева, он зашептал ему что-то на ухо, и она заметила, как мгновенно потемнело лицо Петра. Прежние тревоги – и за товарищей, и за него – вспыхнули с новой силой.

Литвинцев вышел вместе с боевиком и вскоре вернулся. Голос его прозвучал негромко и почти спокойно:

– Товарищи, за домом замечено наблюдение полиции. Прошу закончить собрание и первыми покинуть квартиру членов комитета.

Видя, что некоторые товарищи засуетились и заволновались сверх меры, успокоил:

– Сейчас главное для всех нас – спокойствие. Пока полицейских мало, смело выходите за ворота и – в разные стороны. Не мешкайте, но и не создавайте толчеи!.. Не волнуйтесь и вы, товарищ Трапезников: мои люди вас проводят!

Во двор Варя выскочила едва ли не первая, ибо сидела у самого выхода. Она хорошо видела, как один из боевиков увел Трапезникова, как дружно рассыпались за воротами члены комитета, как повалили туда же и другие, но сама вся тянула, все медлила, дожидаясь, когда пойдет и Петр.

– А вы чего тут мнетесь? – подбежав к ней, не очень вежливо бросил Литвинцев. – Полицейских напугались?

– А вы сами, Петр? – пролепетала она. – Сами вы как?

– Я знаю свое дело, – резко оборвал он. И вдруг чуть ли не присел перед ней на корточки, как перед маленькой беспомощной девочкой.

– На улицу вам уже не пробиться… Что же мне с вами делать, горе мое?

На мгновение ей показалось, что он растерялся. Но в следующее мгновение она уже была у него на руках и, жмуря от ужаса глаза, куда-то поплыла. Потом был короткий, совершенно невообразимый полет. И тут же – снег, снег, снег! Снег в рукавицах, снег за шиворотом, снег в валенках, даже во рту!

Открыв глаза, она обнаружила себя в незнакомом дворе барахтающейся в глубочайшем сугробе, наметенном у плотного дощатого забора. Рядом, валясь кроной на забор, словно воткнутая в сугроб, стояла старая ветвистая яблоня. Дальше – еще одна, а там еще и еще… Чей-то сад, чей-то двор… Господи, что же это такое!..

Ее душили слезы бессилия и гнева. Что он сделал с ней? Как он смел? Кто учил его такому обращению с женщинами? Вот она сейчас выберется из этого снега… вот она выберется… выберется… Должен же в конце концов когда-то кончиться этот бесконечный проклятый снег!..

Заливистые полицейские свистки за забором вернули ее в реальную жизнь. Значит, полиция уже во дворе. Кого-то хватают, за кем-то бегут, кого-то ведут… А что же он? Что же его боевики? Или останавливать бешено мчащиеся поезда и экспроприировать типографии легче, чем разогнать бомбами толпу полицейских?

А свистки все верещали и верещали. Совсем рядом, по ту сторону забора. Теперь Варя поняла, отчего она здесь и почему он обошелся с ней так неделикатно. Просто, видимо, не было другого выхода. Чтобы спасти ее от ареста, не нашел ничего другого, как выбросить со двора… в соседний сад. Как чурку! Как полено! Взял – и через забор!..

Лежа в снегу, она тихо заплакала. Но теперь уже не от гнева, а от тревоги и страха за него. Ведь он остался  т а м. И не стрелял, не бросал бомб потому, что был не один. Достаточно было бы одного выстрела со стороны боевиков, чтобы эти «синие крысы» открыли огонь по людям. Так в горячности можно было бы погубить всех, и хорошо, что они это поняли раньше ее…

Когда за забором все улеглось, она выбралась, наконец, из своего сугроба, миновала дом и по хорошо расчищенной дорожке вышла к калитке. Хорошо, что дом был заперт и ее никто здесь не видел. На улице после недавнего полицейского набега тоже было пусто и тихо. Так, никем не замеченная, она прошла по Телеграфной, потом свернула на Уфимскую и вскоре оказалась дома.

Вечерний урок прошел не ахти как, потому что всеми своими мыслями она еще была там, среди товарищей. Похоже, полиция нынче похватала многих. Но – кого? Сумели ли скрыться члены комитета? Что стало с Петром и его боевиками? Где они сейчас – в участке или уже в тюрьме?

Неизвестность – самая страшная пытка для человека из подполья. Чтобы прекратить эту пытку, она довела урок до, конца и, не заходя домой, отправилась в город. Квартира Волковой оказалась самой близкой, и она решила заглянуть туда прежде всего. «Если Мария Герасимовна дома…»

Волкова была дома. Обрадованно распахнула дверь, чуть не за руки втащила в квартиру, засыпала вопросами. Оказывается, она ушла от Беллониных одной из первых и успела… рассыпаться! Теперь ее беспокоила судьба других.

От нее Варя отправилась на Гоголевскую, где в доме Еремина снимала квартиру медичка Валентина Мутных. На стук вышел сам хозяин.

– Кого там опять бог несет?

– Я к вашей постоялице, господин Еремин.

– Пациентка, что ль?

– Пациентка. Я массаж у нее беру.

– Не будет массажа, сударыня. Ступайте себе домой, нет Валентины.

– Когда же приходить, не сказала?

– Никогда, совсем никогда! У нее теперь новая квартира – огромная, каменная, понятно? А с меня и одного обыска хватит. Весь дом антихристы перевернули. Ну как есть весь дом!..

Он сердито захлопнул дверь и загремел железными задвижками.

– Куда теперь? – озадаченно спросила себя Варя. – К Наде Бычковой? Это на Бекетовской. Интересно, дома ли она?

Бычковой дома тоже не оказалось, а в квартире ее был произведен обыск. Не обошла полиция и квартиры Бойковых. Открывшая Варе двенадцатилетняя Галинка сквозь слезы рассказала, что мама в тюрьме и что недавно у них была полиция. Унесли какие-то книжки и все деньги. Маленькую Настеньку, конечно, изрядно перепугали, а вот они с Надей совсем даже не испугались, потому что уже большие и к обыскам привыкли.

Успокоив и приласкав детей Лидии Ивановны, Варя заторопилась домой, где ее у соседки дожидалась Ниночка. Весь день ей было как-то не до нее (такие дела!), а теперь она чуть ли не бежала, чувствуя и вину перед ребенком, и бесконечную любовь к нему, и радость оттого, что есть еще к кому ей бежать, кого любить и перед кем виниться…

Глава девятнадцатая

Ротмистр Леонтьев с трудом сдерживал в себе гнев: этот выскочка Ошурко опять поставил его в чертовское положение. В двадцать пять лет – пристав, заведующий уголовным розыском и все – мало? Хочет большего? А для чего? Чтобы заметило начальство, понятно: в молодости все мы изрядно тщеславны и честолюбивы. Но зачем же за счет других? Или на своем уголовном поприще совсем уже не осталось дел? Все переделал, всех воров переловил, умирает от скуки?

– Василий Акимович, я пригласил вас, чтобы лично от вас услышать все обстоятельства вчерашнего дела. Но прежде позвольте сделать вам одно дружеское замечание…

Леонтьев с трудом подбирал слова, чтобы сохранить хотя бы внешние приличия и не выдать своего раздражения.

– Политическими делами и политическим сыском у нас, как вам хорошо известно, занимается не общая полиция, а жандармский корпус. Ваша задача как чина общей полиции – уголовный сыск, моя – политический. При всем моем уважении к вам и к вашей молодости должен, однако, сделать вам замечание…

Ошурко стоял перед ним навытяжку, глядел в лицо преданными глазами и согласно кивал при каждом его слове. «Прикидывается щенком, – все больше раздражаясь, подумал ротмистр. – Играет простака, а сам, сукин сын, в душе смеется… Не рано ли, однако?»

– В последнее время я стал замечать, что вас, голубчик, настойчиво тянет к делам политическим. Не находите ли вы сами, что это странно и, смею сказать, несообразно вашему положению и должности?

– Всегда рад помочь, когда представляется возможность! – не задумываясь, с прежней неколебимой преданностью в глазах рявкнул молодой пристав.

– За помощь спасибо, однако подменять собой политическую полицию никому не позволительно. Телефон, надеюсь, у вас исправен? Стало быть, пользоваться надо, раз возникло что-то экстренное. Вот вчера, к примеру. Разве нельзя было прежде протелефонировать мне?

– Виноват, господин ротмистр, увлекся!

– Увлекся и все дело испортил. Разве не так?

– Но ведь десять человек арестовано, господин ротмистр.

– Десять – да. Но ведь не двадцать же и не тридцать, как должно бы. Однако, думаю, вы меня поняли? Давайте и впредь помогать друг другу, но не пахать два поля сразу. Богу – богово, Цезарю – Цезарево! Не нами сказано, но весьма мудро и прямо-таки к нашему случаю… Рассказывайте же, голубчик, я вас слушаю. Не по протоколу, а как было, мне так интереснее.

Они сели за стол, и Ошурко стал рассказывать:

– Вчера, четвертого февраля, часов в одиннадцать или двенадцать дня я получил сведения, что на Телеграфной улице против дома господина Безсчетнова прохаживается какой-то подозрительный молодой человек, поставленный, видимо, для наблюдения. Для проверки я отправился туда сам и на противоположной стороне улицы действительно увидел молодого человека в черной тужурке и в папахе с синей верхушкой. Предположение, что это часовой, вполне подтверждалось, и я попытался задержать его, послав с этой целью двух городовых. Но как только эти городовые стали приближаться, часовой скрылся во двор Безсчетнова, чем вызвал еще большее подозрение. Тогда я приказал городовым укрыться, а сам стал из-за сугроба наблюдать дальше. Вскоре со двора Безсчетнова вышел другой молодой человек. Он тоже стал прохаживаться взад и вперед. Когда он отошел от дома подальше, то был неожиданно для себя задержан моими городовыми и препровожден в полицейское управление.

– Что сообщил задержанный?

– Этого тогда я знать не мог, ибо вместе с ними в управление не пошел, рискуя упустить нечто важное.

– Что же вы предприняли дальше?

– Оставшись один, я решил зайти во двор Безсчетнова. Во дворе никого не было. Тогда я вошел к домовладельцу и попросил домовую книгу, чтобы навести кое-какие справки о его жильцах. К слову сказать, у Безсчетнова не один дом, а целых пять, и все находятся в одном дворе. Чтобы не вызвать преждевременной тревоги, я попросил хозяина проверить, не происходит ли чего подозрительного в его домах. Он ушел и тут же вернулся, доложив, что в квартире, снимаемой межевым инженером Беллониным, что-то делается, так как тот к себе его не впустил. Ввиду этого обстоятельства я отправился за нарядом полиции, но городовых, оставленных мною во дворе соседнего дома, уже не было. Позже я узнал, что они арестовали кого-то и также ушли в управление.

– А тем временем участники собрания начали беспрепятственно расходиться?

– Да, пока у меня не было городовых, со двора ушло человек десять-пятнадцать. Потом подошли городовые, и я распорядился закрыть ворота. Этим способом удалось задержать еще несколько человек, вышедших из квартиры Беллонина. А всего вместе с Беллониным десять.

Теперь Леонтьев знал, чем объяснить начальству возможную неудачу дознания! Все-де испортило вмешательство пристава Ошурко и его тупоголовых городовых. Вместо того, чтобы поставить в известность жандармерию, они, желая выделиться, взялись за дело сами и не справились с ним, упустив не только основную массу участников незаконного собрания, но и – что самое главное! – их главарей. К тому же в числе задержанных могли оказаться совершенно посторонние люди из прохожих, и такие, кажется, действительно есть.

Ротмистр перечитал составленные в полицейском участке протоколы, подчеркнул фамилии арестованных и досадливо поморщился:

– Ну вот, десять человек, а что толку? Кроме Бойковой – ничего интересного… Нахватали для числа, явно для впечатления, а теперь – что? Выпускать?

В числе задержанных были три женщины и семеро мужчин, вернее, если исключить инженера Беллонина, молодых рабочих парней. Все три женщины упорно отрицали свою принадлежность к каким-либо организациям, на собрании не были, Беллониных не знают, других арестованных – тоже. Бойковой он, конечно, не верит, а вот что представляют собой Надежда Бычкова и Валентина Мутных, пока совершенно неясно. В прежних делах они не встречались, ни разу не обыскивались, не отмечались филерами. Не исключено, что просто прохожие, угодившие под неразборчивую метлу Ошурко.

Но если в женской части группы была хоть одна любопытная личность. – Бойкова, то в мужской не было и этого. Тимофей Шаширин, Игнатий Мыльников, Федор Трясоногов – здешние молодые рабочие, проверить это не составит большого труда. Иван Ильин и Василий Сторожев – тоже. Петр Литвинцев, по всему, вообще не здешний. В Уфе появился недавно, беспаспортный бродяга, каких на Руси тыщи…

Оставался один Беллонин, но он, инженер-интеллигент, что белая ворона в стае, человек тут совершенно чужой. Арестованных вблизи его квартиры парней он видит впервые, и должно быть, не лжет, раз о главном говорит вполне чистосердечно и правдиво.

«…Беллонин на предложенный, ему вопрос ответил, – заглянул Леонтьев в протокол, – что сейчас в его квартире было собрание совершенно неизвестных ему лиц, коих было свыше десяти человек; квартира его была предоставлена им по просьбе Трапезникова для обсуждения некоторых вопросов по выборам в Государственную думу. Личность Трапезникова ему неизвестна, а знает он его лишь потому, что видел его в Дворянском доме на бывших предвыборных собраниях…»

Эх, Трапезников, Трапезников!.. Из-за одного этого господина дело могло бы получиться интересным и серьезным, но, начатое так безалаберно и бездарно, ничего обнадеживающего не сулило. Убедившись в этом до конца, ротмистр переслал все бумаги полицмейстеру Бухартовскому: пусть разбирается сам. У него же дел и без того по горло, ему недосуг возиться с разными там мальчишками и беспаспортными бродягами. Вот так, дорогой Ошурко! Сам заварил, сам и хлебай теперь свое варево. Хоть и не вкусно…

Леонтьев уже начал было забывать это дело и вскоре забыл бы совсем, если бы не губернатор. Узнав, что дело о собрании передано в общую полицию, он сначала удивился, а потом бурно вознегодовал. Что могут эти тупоголовые городовые? Кто подсунул этим простофилям такое тонкое политическое дело? Где были полковник Яковлев и ротмистр Леонтьев, почему остались в стороне? А ну вернуть все эти бумажки в их жандармскую епархию!..

Да, как ни старался Леонтьев спихнуть это заведомо бесперспективное дело на своего коллегу полицмейстера, ничего из этого не вышло. А загружен он был и в самом деле сверх всякой меры: на нем до сих пор висели дела об экспроприации почтовых поездов в августе и сентябре прошлого года, дела арестованного Михаила Кадомцева и других уфимских боевиков, дело о рабочей библиотеке бесследно исчезнувшего Алексея Смирнова и масса всяких других больших и малых дел вроде загадочной подпольной типографии местных большевиков.

В самый разгар переписки по поводу злополучного собрания на Телеграфной появилось еще одно громкое дело. 13 февраля возле своего дома, прямо на улице, несколькими выстрелами в упор был убит тюремный инспектор Колбе. Убийцу схватили на месте преступления. Леонтьев его уже видел: молодой, лет восемнадцати рабочий парень, крепкого телосложения, с приятным чистым лицом. Назвался Василием, членом организации эсеров Златоуста. Мотив преступления политический – наказать одного из участников избиения симских рабочих. Эсеры любят «наказывать», набиваться в защитники, тут их хлебом не корми. Но что стоит убийство этого жалкого Колбе по сравнению с тем, какую массу людей подняли в защиту симских рабочих уфимские большевики! Он видел эту массу, осадившую тюремный замок и дом губернатора, и может дать вполне профессиональную оценку такой защите.

Дело юного террориста было для него ясным от начала до самой виселицы, и он уделил ему ровно столько времени и внимания, сколько оно заслуживало.

Другое дело – это собрание у Беллонина. Одно то, что проводил его человек, известный под фамилией Трапезников, говорило о многом. Была у Беллонина, конечно же, и Бойкова. Эта особа известна полиции уже давно, и если она там была, то собрание могло быть только социал-демократическим. В этом случае ее вполне можно принять за лакмусову бумажку.

Леонтьев догадывался, что собрание у Беллонина было не рядовым. Там, скорее всего, заседал партийный комитет, но об этом при начальстве он даже не заикался, иначе ему бы вообще не дали покоя. А так он возьмется, раз этого требуют Яковлев и Ключарев. Начнет дознание, испишет сотни листов казенной бумаги, потянет, сколько будет возможно, а неудачу в конце концов все-таки свалит на Ошурко.

Приготовив бланки для оформления протоколов допроса, арестованных и свидетелей (все эти бланки были яркого красно-малинового цвета!), Леонтьев приступил к делу.

Сначала выслушал свидетелей. Их было много. Все они, снимавшие квартиры в домах Безсчетнова, видели в своем дворе людей, некоторые даже наблюдали свалку у ворот и слышали полицейские свистки, но опознать кого-либо из задержанных не брались. Существенно помочь дознанию, такие свидетельства, конечно, не могли. А полковник торопил. Услышав снова фамилию Трапезникова, насторожился.

– Батенька мой, уж не тот ли это крайне левый оратор, что выступал на предвыборных собраниях князя Кугушева?

– По-видимому, тот, господин полковник.

– Так что же мы медлим, ротмистр! Берите бумагу и пишите.

Леонтьев снисходительно усмехнулся, однако ничего объяснять не стал, взял перо, бумагу и молча принялся записывать:

«Уфимскому полицмейстеру. С е к р е т н о. Прошу Вашего распоряжения об установлении личности Трапезникова, выступавшего оратором на предвыборных собраниях в гор. Уфе в сем году, и принятии мер к его задержанию…»

Вернувшись к себе, ротмистр Леонтьев от души посмеялся над наивностью своего начальства и приказал привести на допрос арестованных. Тимофей Шаширин – токарь железнодорожных мастерских, из крестьян, семнадцать лет… Василий Сторожев – рабочий-булочник, из крестьян, восемнадцать лет… Иван Ильин – кузнец-молотобоец, из крестьян, в день зарабатывает пятьдесят копеек, холост, имеет двух братьев и пять сестер, нигде не учился, слабо читает по печатному, а писать не умеет совсем…

«Господи, и такие берутся решать будущее России, толкуют о Государственной думе, – сокрушенно покачал головой ротмистр, но тут же позволил себе усомниться: – А, впрочем, это лишь предположение пристава Ошурко. А пристав этот сначала делает, а только потом думает. И то не всегда».

Как и следовало ожидать, ни Беллонина, ни его жены, ни Трапезникова никто из допрошенных не знал. О нелегальном собрании слышат впервые. Никаких политических партий не знают, ни запрещенной, ни какой другой литературы не читают…

«С таким-то образованием почитаешь! – брезгливо скислился ротмистр. – Особенно господина Маркса. Или Плеханова. Или Ленина… Вон столичные профессора – и те, говорят, об теоретиков этих все зубы источили, где уж до их теорий простому народу. Умея лишь складывать слова «по печатному», такую науку не осилишь. Смешно и спрашивать о том, да приходится: порядок есть порядок…»

Был уже вечер. Ротмистр Леонтьев включил свет, открыл форточку и долго, с наслаждением курил. Допрос свидетелей и арестованных ни на вершок не приблизил его к цели, но он не расстраивался, ибо не верил в успех с самого начала. Не тех, не тех людей взяли городовые Бухартовского и Ошурко! Теперь это ясно для него как день. Так чего же тогда лезть из кожи, мотать себе нервы? Разве нет других, более серьезных дел? Тех же ограбленных поездов, той же типографии, например?

От этих невеселых мыслей его отвлек заглянувший в кабинет конвойный.

– Последний остался, ваше благородие. Прикажете ввести?

И тут он вспомнил, что не допросил еще одного, не местного, беспаспортного, специально оставив его напоследок.

– Ну, что ж, введи, посмотрим на этого бродягу…

Леонтьев вернулся к столу, приготовил новый бланк и стал ждать. И вот в кабинет вошел крепыш среднего роста, лет двадцати пяти, с черными усами и смелым открытым взглядом спокойных серых глаз.

– Фамилия?

Вошедший не спеша оглядел кабинет, лежащие перед ротмистром яркие красно-малиновые бланки, его самого и, глядя ему прямо в лицо, независимо ответил.

– Литвинцев.